Сказание о распрях 2

I. Бастард

К замку княжны Хризольды стекался внушительных размеров обоз – каких давно уже не видывали ни в одном из Северных кронств. Всё потому, что юная особа, которая ныне подросла, теперь же готовилась к замужеству. А повозки, телеги, арбы со скарбом везли и гномы, и эльфы, и люди – больно мила была их сердцу дофина, и горячо любима.

Прекрасное создание ещё с раннего детства одинаково радушно привечало в своём доме как людей знатных, так и людей простых; от родителей своих получила она хорошее образование и воспитание, была не по годам начитана, умна. Разве что прятали они от девочки и зло, и скорбь любыми способами, чтобы не устрашилась, не испугалась, не боялась; дабы не сникла, потому, как близко к сердцу принимала всё, что видела, что слышала. Оттого предельно добрым был взгляд Хризольды, и в её сердце было счастье.

Хризольда, имея в обычае своём вставать в четыре часа утра, когда солнце только-только просыпается, чтоб лучами своими разбудить и всю округу, бодро, бойко шествовала в поле далеко за пределами своей обители, дабы, точно пастушка, присматривать за каждым агнцем. Не чураясь, не боясь испачкаться и замараться, она бережно брала самого маленького к себе на руки, и пела ему великую песнь – ровно такую же, что напевала ей в детстве мать. У водоёма, у пруда часами сиживала, чтобы полюбоваться утками и накормить их.

Княжна находилась без ума от лошадей, и пропадала в конюшне подолгу. В конюшне же той были кони знатные, кони статные; помимо них, в ней содержались эогиппусы, пони, единороги и гиппогрифы.

Сейчас же Хризольда находилась в своих покоях. Она сидела в удобном кресле, утопая в нём – обойдя кресло сзади, со спины, никогда не догадаешься, что в нём кто-то сидит.

Вначале княжна внимательно рассматривала себя, глядя в зеркало. Затем, взяв в руки гребешок, начала расчёсывать свои длинные русые локоны. Внезапно она остановилась, призадумалась вдруг и охнула:

— Что же теперь будет? Я пропала, если кто-либо узнает.

Девушка вдруг встала, и начала ходить по своим покоям взад и вперёд. Похоже, она вспомнила не очень хорошую, но недавнюю историю, потому как заметалась в ужасе, как мотылёк, который не может вырваться на свободу, запертый в стеклянном сосуде.

Неожиданно раздался негромкий стук в её дверь.

К её облегчению, это был гувернёр – ещё один человек, который был дорог сердцу Хризольды. Этому седовласому мужчине княжна доверяла, как себе – много лет тот хранил в себе все её тайны и секреты.

Случалось так, что по долгу службы отец невесты часто бывал в разъездах – как это ни печально, как ни прискорбно, но кронство Тезориания против своей воли было втянуто в великую тяжбу; тяжбу, именуемое страшным словом «война». Этот князь, славный и бесстрашный человек, имел безупречную репутацию – репутацию человека порядочного, ответственного, сильного и мужественного; кронинг вверял ему и своё войско, и своё государство, и даже свою собственную жизнь. Некогда ещё дед Хризольды, граф и верный вассал прежнего кронинга, верой и правдой заслужил более обширное владение, данное ему в лэн – де юре принадлежащее кронингу, де факто управлял им граф, как феодом феодал. Более того, его титул с тех пор был выше; герцогиней стала бабушка Хризольды.

Вот и отец Хризольды, князь Кристиан был также нарасхват, ибо во всём походил на своего отца-герцога. Он удосужился снискать у нынешнего кронинга всяческое уважение, расположение. Вот только на самом деле невесть как побаивался его тезорианский кронинг – но ещё больше кронинг боялся врагов внешних, а потому назначил в своё время Кристиана маршалом – и не прогадал, ибо также не глуп был. Кристиан же умудрялся совмещать в себе роль маршала с ролью посла и дипломата – он чётко был уверен в том, чтобы договориться; «худой мир лучше любой из войн», так говорил он.

Между тем, ситуация в землях Севера действительно была мрачной: кронство Эйнар (которое у прочих нордов зовётся Варгия либо Варвария) зашевелилось в самый неподходящий момент; неспокойно было там, и гонцы несли оттуда дурные вести. В кронстве Тирания сменилась форма правления: отныне там был объявлен вульготон, что сродни военной диктатуре вкупе с авторитарностью кронинга, исповедовавшего гедонизм и приветствовавшего жречество. На юге было хуже всего: там наблюдалось дерзкое движение – форсировались речные заставы, пограничные рубежи, а местных жителей поработители угоняли к себе в рабство. Возможно, вы спросите, кто же эти нехорошие люди – конечно же, амулетинцы; больше некому. Ведь Тезориания, с её холмами и долинами простиралась гораздо южнее всех прочих кронств, и граничила с империей, которая привыкла повелевать и отбирать силой. В неравном бою, когда беды никто не ждёт – либо же хитрыми вылазками на хорошо защищённый форпост. Стоит усыпить бдительность хотя бы одного часового – и сделано полдела. И амулетинцы эти не имели себе равных в жестокости и кровожадности – так, во всяком случае, утверждали очевидцы, коим удалось вырваться из когтей опасности.

Оттого и пропадал князь то на поле брани, в гуще сражений, то обивая пороги дружественных кронств – в последнее время вся надежда была исключительно на Стерландию, которая имела общие с Тезорианией границы; жители этой страны также предпочитали войне жизнь в мире и согласии. Однако если задеты их честь и достоинство, они непременно будут биться.

У Стерландии были свои враги: далеко на севере, за Снегозёрьем находилось кронство Тронн, и магия навела черноту на сердце, разум и душу тамошнего кронинга. Не давало покоя и иное кронство, имя которому – Сюшер, чьи жители промышляли грабежами и разбоем. Они постоянно вторгались с моря, совершая дерзновенные и агрессивные набеги. Эти люди приплывали на драккарах, и одеты были в звериные шкуры. Суровыми весьма были они, особенно же – их вожак, что «носил на себе мёртвого ведмедя», как с придыханием и страхом твердили верноподданные из княжества Хладь, ибо и им те корсары доставили немало трудностей да неприятностей.

Несмотря на то, что Кристиан бывал в своём замке нечасто, жену и дочь любил он оттого не меньше, и всегда привозил с собой множество гостинцев. Жена его, к великому сожалению, была несколько больна и почти всегда слегка бледна: её часто мучили головные боли, особенно после рождения дочери. Тем не менее, княгиня делала всё, что могла, занимаясь своим единственным чадом в свободное от болезненных приступов время.

Именно поэтому Хризольду с детства растил и опекал гувернёр, которого звали Андрбальд. Многое, многое ведал этот славный человек, но многое, многое таил под семью замками в своём сердце. Преданней его не сыскать во всём кронстве, и Хризольда была весьма привязана к нему. Именно благодаря Андрбальду юная дева неотразимо пела и умела играть на многих музыкальных инструментах, а её пребывание в библиотеке равнялось пребыванию в спальне в часы, отведённые под сон.

— Входи же скорее. — Княжна осторожно выглянула наружу, дабы выяснить, не следит, не подслушивает ли кто.

— Что с вами, маленькая госпожа? — Подивился гувернёр, хотя на самом деле догадывался кое о чём. Удивлялся же он крайне редко, ибо много уже повидал на своём долгом веку.

В настоящий момент на Хризольде не было лица; точно подменили её. Ещё несколькими мгновениями ранее её личико буквально лучилось ясным дневным солнцем, а ныне было явно чем-то озадаченным, обеспокоенным. Что всё же не говорит в пользу мимолётности, непостоянности в её характере – скорее, княжна долго молчала, томительно размышляла. На некоторое время она отбросила все страхи и опасения, но они вновь нашли её, нашли сами. Ныне маялась и не находила себе места. Она словно разрывалась, точно свершила нечто худое, но, с другой стороны, на то имелись веские причины, если можно говорить серьёзно о чувствах, переполнявших эту девочку.

— Ах, Андрбальд… — Начала было Хризольда, но тут же запнулась, и позже перешла на шёпот. — Боюсь, моё подвенечное платье не может быть белого цвета!

Бедный ребёнок расплакался, разревелся, захныкал, и были это и слёзы раскаяния, и слёзы сожаления; но были там и слёзы иного порядка, которые смог бы понять лишь тот, кто хорошо знал ослушницу.

Гувернёру не обязательно было повторять дважды: он всё понял. И тем страшней был для него удар, ибо грош цена всему тому, что он делал до сих пор, не уследив, не предвосхитив. С какой миной на лице предстанет он пред теми, кто вверил ему сие беззащитное, безропотное дитя, которое доселе не причиняло никаких неудобств?

— Как же так? — Только и спросил несчастный, а руки потянулись к затылку.

— Это случилось, когда ты отлучился не по прихоти своей, но по зову сердца твоего, когда ты нужен был в ином месте, дабы помочь советом и не только. Одни были в саду, и позже, на лугу…

— Довольно! — Вскипел Андрбальд. — В сию же долю мгновения прикрой свои уста! Кабы не вышло так, чтоб тайну, что познали двое, не постигли трое. Ты очень огорчила меня сегодня.

Гувернёр выглядел обиженным – ещё бы, Хризольда, которая была ему как дочь, взяла и предала их всех, но, прежде всего – саму себя.

— Неужто дело было таким срочным? Неужель нельзя было дождаться сего дня? И что же теперь будет…

— Моя вина, моя вина, моя вина. Но… Мы любили тогда, и любим друг друга сейчас. Будем вместе и дальше; он не бросит, не откажется от меня – мы единое с ним целое. Пусть никто об этом не узнает!

Её взгляд, полный горечи и отчаяния, невозможно было долго выдерживать, и Андрбальд потупил свой взор, в уме решая сложную задачу.

Весть о том, что Хризольда была близка со своим избранником до свадьбы – худшая из всех вестей, ведь обычаи и традиции нордов целиком основывались на этике, морали и нравственности. С другой стороны, согласно словам княжны, их с женихом чувства обоюдны, и хоть немного, но у гувернёра отлегло от сердца.

— Будь по сему, я промолчу. — Смягчившись и скосив глаза на девицу, молвил Андрбальд. Себе же самому он пообещал поговорить с женихом, дабы удостовериться в его безграничной любви к невесте, непосредственно и лично с его слов.

Разговор сей, между княжной и её нянем произошёл ранним утром. Свадьба была назначена на вечер, но всё же стоило поторопиться.

Андрбальд, глубоко вздыхая (но так, чтобы никто не обратил на это внимания), нашёл жениха завтракающим на лужайке.

При одном только виде и взгляде Вильхельм понял, что нянь его зазнобы знает всё. Он чуть не поперхнулся, но быстро овладел собой. Он тут же привстал из-за стола, почтительно, учтиво поприветствовал гувернёра (несмотря на своё знатное происхождение) и даже предложил тому составить ему кампанию за трапезой – тот, однако, отказался.

— Вижу, она всё вам поведала… Что ж, в таком случае добавить мне нечего. Увы, это так. — Уныло выдавил из себя Вильхельм, понуро уткнувшись в пустую уже тарелку.

Андрбальд молчал, некоторое время, изучая человека, с которым сегодня вечером обручится Хризольда. Наконец, вдоволь отмолчавшись, он изрёк следующее:

— Чисты ли, светлы ли помыслы и намерения твои? Будешь ли хранить, и оберегать пташку до скончания всех дней, отпущенных тебе?

— Я клянусь. — Утвердительно кивнул жених и поспешил заверить ещё. — Она ни в чём не будет знать нужды, телом заслоню от я от врага. Искренне желаю я идти с нею единою тропою. Всё, что я могу…

— Пусть так. — Вздохнул с облегчением седовласый слуга. — Будьте счастливы.

И отошёл он прочь, и уединился в своей каморке. И возрадовался он радостью великой за этих двоих! Но не знал, не знал Андрбальд, что беда совсем близко…

Ибо неподалёку от той беседки на лужайке, стояла возница с лошадьми, на коей приехал в замок Кристиана Вильхельм. И кучером той злополучной, злосчастной возницы, как на грех, был единокровный, но не единоутробный брат Вильхельма, Яккоб. И Яккоб-бастард, сын служанки, брат Вильхельма по отцу, лютой, жгучей ненавистью ненавидел своего брата и во всём до мелочей завидовал ему.

Вильхельм не знал, не ведал, кто ему Яккоб – хоть и похожи они были внешне; о сём знали лишь их отец да сам Яккоб.

Человек сей был крайне низок внутренне, но стоит всё же заострить внимание на его внешности: Яккоб родился уродом-альбиносом, злобной копией своего брата. Это был высокий, белокурый юнец, радужная окраска глаз которого была приближена к красноватому оттенку – оттого у видевших когда-либо лицо Яккоба людей создавалось впечатление, что зеркала души бастарда налиты злобным адским огнём. Как уже было сказано выше, Яккоб являлся блондином, как и его брат Вильхельм – но у Яккоба волосы были абсолютно белого цвета – не с серебринкой, как если бы седые, но равно как белила цинковые, как неразведённая хлорная известь.

По рождении отпрыска отец отдалил от себя служанку, назначив ей, тем не менее, приличное для их братии жалованье. Но рос Яккоб в злобе великой, и отлучался из дома часто, дабы наблюдать украдкой за каждым часом жизни своего брата, и так прожил он все свои имеющиеся уже в наличии годы. Засыпая лицом к стене в жалкой лачуге, мысленно слал он Вильхельму страшные, ужасные проклятия. Понять его нетрудно, несложно: кто не хочет жить лучше, чем он живёт сейчас? Однако, вместо того, чтобы мстить отцу, он мстил при каждом удобном случае своему брату – но так, чтобы о том никто не узнал.

Лице же своё прятал Яккоб не просто так: уши, которые и услышали сегодня то, что услышали, были не менее уродливы, деформированы, чем сама личность Яккоба, и служили замечательными, многократно усиливающими звук локаторами – и что для одних шёпот, для других, вроде Яккоба, был гром среди ясного неба; неба, которое благословило союз Вильхельма и Хризольды. Яккоб покрывал свою главу также и потому, что основным источником его заработка ныне являлось ремесло палача, ведь мать ко времени сих событий уже отошла в мир вечных грёз. Возничим же Яккоб устроился не просто так: так он мог бы стать ближе к братцу, да выведать что-нибудь такое, что могло бы ему сгодиться, сослужить хорошую службу.

Случай не заставил себя ждать: бастарду посчастливилось, довелось расслышать слово в слово весь диалог няня невесты с Вильхельмом, но многое он понял и без слов.

Как зарделся Яккоб! Сегодня удача не изменила ему; хоть раз в жизни. И возгордился, и вознамерился сгубить. Восстал Яккоб на Вильхельма, как Каин на Авеля, и восстал бы уже давно, но отложил, и покоен был до вечера, потирая руки в предвкушении грядущего. Он даже снял с лица своего обвязку – никто не должен был лицезреть его, Яккоба; никто. На расспросы же Вильхельма тот, кутаясь в длиннополую робу, уклончиво намекал на оспу – если бы с его языка слетело «проказа», его не допустили бы не то, что кучером, а и вовсе никуда. Если же он намекнул бы на чуму, то его подняли бы на смех, ибо чума – болезнь донельзя смертная; и если от первых двух случай оставляет в живых, то от третьей не жди ничего хорошего, поскольку со смертью договориться нельзя.

Тем временем Андрбальд, после краткой, но удовлетворительной и даже приятной беседы с женихом Хризольды, поспешил к местному духовнику, Харлю, дабы немного успокоиться от волнения и развеять оставшиеся у него в душе сомнения.

Харль, чьё имя звучало бы на Севере скорее как «Харальд», радушно отворил свою дверь и пригласил гостя внутрь – для него, капеллана местного храма, все были равны, будь то знать или простой люд; он одинаково хорошо привечал, принимал и дворян, и крестьян, всех мирян.

Духовник ладил со всеми конфессиями в своём регионе, а прихожан своего храма не делил на гномов, эльфов, людей и великанов – согласно его длительным многолетним изысканиям, жизненному опыту и громадной библиотеке, в коей нет ни одной не прочитанной им книги. Харль верил в некую единую бесполую Сущность, сотворившую всё, включая и континент Фантазия, где расположены все известные на тот момент земли. Сущность он именовал не иначе, как Вечным Зодчим, Вечным Архитектором, Вечным Скульптором и несказанно благоговел перед ней. Однако он никогда не навязывал своего культа окружающим – все приходили к нему добровольно. К тому же, бытует мнение, что культ этот – и не культ вовсе; не выдуманная Харлем сказочная история про Творца и его творения, но самая что ни на есть правда. «Правда»? Харль считал, полагал, утверждал, что правд существует несколько, тогда как Истина – одна.

К тому моменту в Тезориании господствовал элементализм – люди верили в четыре начала, а именно в огонь, воду, землю и воздух. Каждая такая частичка, согласно их поверьям, была равноценной перед другими, и каждая из них в совокупности с другими и есть та твердыня, которая зовётся Мир. Несмотря на эти примитивные представления, жители этого кронства (впрочем, как и жители иных кронств) являлись людьми, элементарной грамоте обученными, посему элементализм они понимали не буквально.

У эльфов имелась своя религия, у гномов – своя; среди нордов было множество друидов и врачевателей, каждый из которых придерживался какой-то своей собственной концепции. Но все верили в духов леса, моря, в богиню весны и Подземелье, которое есть самый настоящий ад. Некоторые же юродивые смели нести ересь, говоря, что адом является дневное светило, поскольку они неправильно поняли звездочётов, рассказавших, как на самом деле выглядит Солнце – огромный, пульсирующий пламенем жаркий огненный шар, время от времени покрывающийся пятнами.

Итак, Андрбальда мы оставили у Харля. Что же привело его к нему?

— Правильно ли поступил один человек, — Мялся нянь, не зная, с чего начать свой разговор. — Право же, мне невдомёк. Ты же слывёшь человеком просвещённым; помоги мне разобраться.

— Чем смогу, я помогу, — Отвечал ему духовник, немного напрягшись и морща лоб – он так и не привык к южному наречию нордов, ведь родом он не из этих мест. — Ты только не таи, но говори, как на духу, мой друг.

Гувернёр вздохнул, спросив:

— Бывает ли ложь во имя спасения? Какое наказание ждёт того, кто непосредственно не принимал в грехе участия, но стал тому соучастником, ибо с недавних пор посвящён в ту тайну? Что, если совершённый проступок признают обе стороны и готовы просить прощения, но, убоявшись отмщения, так и не рискнут? Как быть, если свершённое действо не несёт вреда ни обществу, ни государству, но, однако же, всячески осуждаемо и порицаемо будет? Что делать двум влюблённым, если собираются они и дальше выстраивать своё гнездо?

Андрбальд умолк. Он ждал ответа, поскольку сейчас у него внутри шла жестокая борьба. Сердцем он жалел свою подопечную, но разумом понимал, что делает что-то не совсем правильное. Нянь раздваивался, не зная, прав ли он сейчас. Он бы переминался с ноги на ногу, но в данный момент он уже сидел.

— Какая интересная история, мой друг. — Вдоволь испытав терпение гостя, изрёк капеллан. — Вот что я тебе скажу.

Духовник поднялся и подошёл к окну, и гость был вынужден лицезреть пред собой его слегка сутулую спину.

— Вижу, речь идёт о людях, которые весьма лицеприятны тебе; во всяком случае, один из них. — Догадался Харль.

Он повернулся и, внимательно, даже пронзительно глянул собеседника.

— Если бы они не жалели о случившемся, если бы не раскаивались – это был бы блуд. Если бы они проделывали сие постоянно, регулярно, периодически, намеренно нарушая все запреты, попирая настояния их родителей – это был бы блуд вдвойне. Но если это случилось единожды, когда не умудрённые ещё жизнью дети пошли на поводу своих чувств – это есть глупость, но глупость по любви. Это любовь, если они поклялись до скончания их времени держаться за руки, что бы ни случилось. Это похвально, это достойно и смело с их стороны в столь юном возрасте разбрасываться столь громкими речами – лишь бы так оно и было впоследствии. Я умываю руки, поскольку не узрел в деянии сём великого грехопадения. Да, это не входило в планы более взрослых людей, но так уж случилось – не убивать же их теперь за это?

— А я? — Нашёлся гувернёр. — Если есть Тот, о Котором ты всё время твердишь… Что я Ему скажу, с какой миной на лице приду к Нему на суд, ведь свидетель ныне я. Хранитель тайны. Смилостивится ли Он? Перевесит ли на весах чаша с моими добродетелями? Ведь, согласно твоим россказням… Именно так я и жил – праведно и хорошо.

— Будь покоен, сия тайна не государственной важности. Другим же, какое дело? Пусть беспокоятся за себя, ведь порой и они виновны, даже пуще. Разве мало грабят торговцев? Мало воруют на рынке? Мало ли…

Из груди Харля неожиданно вырвался застарелый кашель, но после он поспешил продолжить, поскольку не договорил.

— Ничего откровенно плохого не произошло. Господин мой справедлив, Андрбальд; щедр и многомилостив Он. Я не думаю – право же, я не думаю, что за такое можно на веки вечные стыдить, позорить и даже лишать живота и отеческого благословения. Случилось – случилось; послужит им же уроком впредь, ведь с этим клеймом им теперь жить всю жизнь. Нехорошо вышло, но что ж теперь поделаешь? Ступай, мой друг, ибо образовались у меня дела, ведь ещё одним средоточием моей жизни является ведение городской летописи… В которой я напишу, что ещё одна счастливая пара венчается сегодня вечером. И будет пир на весь мир. И молодых не в чем будет упрекнуть. — Добавил он, подмигивая Андрбальду и выпроваживая того за дверь.

Речи духовника успокоили гувернёра, который много лет верой и правдой служил в замке, который сегодня, не дожидаясь вечера, покинет навсегда.

Андрбальд зашагал в сторону княжеского замка, который, надобно заметить, заслуживает всяческого внимания и восхищения.

Замок был почти окружён густолесьем, и возвышался на покрытом травою холме, потому дорога к нему, сложенная из камня и огороженная им же, как заборчиком, шла под уклон вверх для человека, смотрящего на это сооружение прямо перед собой, в анфас.

Этот замок словно был прорублен в скале. Каменное строение изобиловало множеством небольших по размеру окон, а его многочисленные башенки были увенчаны конусообразными крышами свинцового оттенка. Иногда они приобретали тёмно-сизый цвет, иногда – цвет пасмурного неба. Отдельно от основного здания, левее, стояла ещё одна, невысокая квадратная башня, с треугольною крышею, а многим правее от замка, уже не на холме, высилась округлая башня без крыши, и с узкими прямоугольными проёмами, которые затруднительно назвать окнами.

Подавляющий массив замка был светло-коричневого цвета, тогда как некоторые его башни были белыми.

Окинув в последний раз своим взором это внушительных размеров жилище, ставшее ему на долгие годы родным, гувернёр задумался, и двинулся мимо него, навстречу пропасти – где-то неподалёку, рядом, дальше замка и ближайших к нему лесных угодий течёт, бурлит один поток; к нему-то и держал сейчас свой путь нянь.

Покинув княжьи владения, которые на картах помечены как местечко Зэйден (что значит «Южный» либо «Южные»), седовласый мужчина вышел на опасную тропу, по которой ступает редкий путник. В этой части холмистая местность резко понижалась, уступая место так называемым Зэйдским равнинам – большим просторам, представляющих собой сплошные луга; равнины были лишены древесной растительности.

И в той части, где холм резко обрывался, точно, кто великий разрезал его бок острейшим серпом, Андрбальд вдруг остановился и глянул вниз, на шумящий исток большой реки, которая течёт почти через всё кронство, образуя подобие дельты в Болотистой низменности; реки, что Величкою зовётся, впадая в Злое море.

Русло этой реки было искривлённым, и на картах можно заметить её характерный зигзаг, точь-в-точь литера «S», ни дать и не взять. В низовьях Величка была широка и полноводна, как Обь, а верховья её лежали немного дальше места, где сейчас стоял нянь. Посему он лукавил, полагая, что исток – прямо перед его глазами. Петляя между холмов и равнин, Величка была рекою хитрой, и найти её начало было делом непростым, а подчас – и невозможным. Некоторые ставили себе за задачу и цель сыскать Величкин исток, но никому доселе сие не удавалось – всё дело в том, что река начиналась за пределами кронства, где-то в Странах Полумесяца, где обитают грозные амулетинцы. Одни поплатились жизнью ещё на взгорьях, ибо дорога на юг и опасна, и трудна; другие пропали без вести – и, в отличие от первых, тел их так и не нашли. «Пустое», говаривали жители Тезориании, и впредь не беспокоили Величку поисками её истока.

Андрбальд же, вглядываясь в пропасть, подводил итоги своей жизни.

Ещё утром он заранее попрощался с Хризольдой, отказавшись присутствовать на её свадьбе – сослался на какие-то свои дела, не терпящие отлагательств.

— Что может быть дороже моей свадьбы? — Расстроилась княжна. — Что важнее может быть?

Но нянь заверил свою птаху, что причина тому есть. Сам же он попросту боялся расчувствоваться на церемонии и испортить всем столь светлый праздник. А потому, поцеловав девицу в лоб, он и пошёл собирать свои вещи. Возможно, читатель спросит – почему? Но гувернёр исполнил свои обязательства сполна, и ныне в услугах няня нет нужды, ведь стала взрослою невеста; теперь жених – опека ей. Отныне суждено Вильхельму заботиться о том сокровище, а он, Андрбальд, с довольной миною, спокойной совестью теперь же возьмёт и удалится, ведь всем искусствам он инфанту обучил, и не ударит в грязь лицом и не будет он краснеть в случае чего.

«Всё ль свершил я в своей жизни? Исполнил ли свой долг?», пилила совесть седого старика. «Благословил, напутствие я дал; спокоен за Хризольду».

И вслух он это произнёс – и бросился с обрыва, ибо так велит обычай славный, многолетний.

Когда человек чувствует возрастной упадок сил, когда он пресыщен жизнью и исполнил всё, что предначертано ему, он выбирает день, время и место, дабы пойти и сброситься с обрыва, дабы никого не обременять впоследствии ни своим помутившимся рассудком, ни ослабленным болезнями телом. Каждый делал это осознанно, без всяческого сожаления, дабы не становиться на старости лет кому-либо обузой, чтобы не мучиться от надвигающихся с годами хворей. Исключения из правил, несомненно, бывали, но в таком случае старик должен быть готов к тому, что один на один окажется с судьбою. Ибо отлепится потомство, и отдельно станет жить. И не возымеет желания навестить, ибо заведёт своих собственных чад. Также, норды страсть как боялись старой энергетики – они опасались, что вокруг старых людей уже не меняется ничего, что они притягивают ветхость, и, живя с ними бок о бок, молодые будут также стареть – стремительно и не ко времени. Старые же якобы будут омолаживаться за счёт детей и (особенно) внуков, и жить дольше прежнего, больше отпущенного срока. Именно такие предрассудки царили среди нордов – и не только их – так, в Дальних Краях, где живут щелеглазки, красномазые и скуловиды, и вовсе есть обычай дарить друг другу на день рождения сдобный, хороший гроб – сие есть признак хорошего тона в рамках их традиций, дабы человек никогда не забывал, что он смертен. И хранили гроб на чердаке либо в подвале; хранили, как зеницу ока своего, дабы, преставившись, иметь для тела своего уже готовый дом, тогда как душа летает по всему белому свету, аки лягушка-путешественница, покуда не перевоплотится во что-нибудь иное. И сим может статься и камень, и цветок, и олень – ведь всё вокруг живое, и на всё воля Креатора.

Как мы помним, к замку одна за другой подходили телеги с грузом – различные подарки от гостей к предстоящему торжеству. Так, гномы везли самоцветы и прочие дорогие украшения, тогда, как эльфы несли вещи менее материального характера, больше заботясь о духовной составляющей – их дарами являлись книги, летописи и некоторые ценные рукописи; также эльфы (а именно эльваны) прислали флейты, сделанные из бивней папонтов, а ещё – отличные, замечательные, превосходные мухобойки из листьев маморотников.

По случаю женитьбы своей дочери Кристиан пребывал в зэйденском замке, в то время как нужен он был при дворе кронинга. Несколько натянутыми являлись отношения князя с кронингом; не сложились они у них. Сейчас Кристиан руководил всеми необходимыми приготовлениями в своём поместье, а кронинг же рвал и метал, ибо князь имел право позвать на свадьбу кого угодно, а его, кронинга, взял, да и не позвал. Казалось бы, какая неслыханная дерзость – не пригласить верховного владыку, покоящегося на троне. Но не возбранялось, не воспрещалось в кронстве по своему усмотрению подбирать гостей.

— Не слишком ли много позволяет себе этот ярл? — Капал яд советник, прекрасно зная и понимая, какие именно чувства сейчас переполняют кронинга. — Кем он себя возомнил?

— Он феодал, и преданный вассал; он армии нашей маршал. — Буркнул кронинг, и осушил третий по счёту бочонок.

— Незаменимых нордов не бывает. — Ответствовал советник, продолжая двигаться в избранном им направлении.

— Оставь. — Отрезал кронинг, дав понять, что разговор сей ему глубоко нелицеприятен – на душе и так скребли кошки, а тут ещё советник озвучивает это вслух.

Нынешний тезорианский кронинг не был плохим правителем; просто он был несколько не самостоятелен в принятии некоторого рода решений, и привык полагаться на опыт более толковых, более мудрых нордов, оттого частенько созывал альтинг для принятия важных дел, вынесенных им же на обсуждение. Ничто человеческое было кронингу не чуждо – в том числе зловредность и прочие пороки. Его бы воля – убрал бы кронинг непокорного, порой слишком независимого ярла с глаз долой. Но кронинг был также и умён, и ясно понимал, что такой норд, как Кристиан, ему всегда пригодится. Но посылал кронинг князя на самые ответственные задания, давая самые безрассудные поручения. И одна половина кронинга захлёбывалась от зависти, но другая ой как радовалась и даже хлопала в ладоши. Хорошим был кронинг в кронстве Тезориания, но пасовал из-за того, что есть некто, кто гораздо больше имеет прав на трон ввиду имеющихся качеств и достоинств. Имеет – но не предъявляет, поскольку скромен, не заносчив, отзывчив и не сеет ни семени смуты. Стыдился и печалился кронинг оттого, что есть кто-то, кто лучше него – пусть и не во всём, но во многом. И должное следует отдать тому владыке, ибо щедро одарил он князя и ставил в пример, да в целом правителем он был миролюбивым. Правда, не всегда он пресекал речи вроде тех, что нёс сегодня его советник. Несколько труслив и слаб, но не зол, не коварен в своих мыслях был кронинг. Прогнал он сейчас от себя все плохие думы – но прогонит ли завтра?

Между тем, наступил полдень, и почти всё уже было готово к празднеству – кроме, разве что, кушаний, да невеста с женихом всё ещё прихорашивались каждый в своих покоях.

Тем временем Яккоб, которого едом поедала злоба, разъедая всё нутро, где-то тайком выкрал точно такой же наряд, каков будет на Вильхельме. Как он это сделал, как он провернул – неведомо, уму непостижимо.

И близился вечер, и готовили родные каждого из молодых речи пламенные в покоях белокаменных, дабы всё прошло согласно издавна предписанным канонам.

Хризольда же, несколько грустная оттого, что поспешила в своё время с известным делом, читала одну книгу, которую не читать нельзя, ведь это книга всех книг, и хотя бы раз в день, по несколько четверостиший прочесть она должна. В любой библиотеке найдётся хотя бы один экземпляр той книги. Одни считали написанное в ней сказками (а то и откровенной чушью), другие относились к ней с трепетом и благоговением. Хризольда же принадлежала к третьим, которые считали и полагали, что особого вреда та книга не принесёт. Испокон веков у некоторых нордов в роду, в привычке чтение подобной книги, а Хризольду все эти строки успокаивали. Глава за главой, от корки до корки – и по новой. Написанное же там есть истина и путь.

Яккоб, осторожничая, прокрался в покои Вильхельма и стал исподтишка наблюдать. Как же он был зол, когда увидел, что его брат примеряет иной наряд – не тот, не тот, который мгновениями ранее приобрёл Яккоб. Может, Вильхельм не столь наивен и глуп, как думал бастард? Будто что-то нехорошее предчувствовал жених.

И было четыре часа дня, а в пять часов вечера назначена была церемония венчания. И времени у Яккоба оставалось всё меньше – времени, дабы свершить задуманное.

Сидит Вильхельм пред зеркальцем, и видит в нём себя. И вскоре видит там себя вновь, но отражение это – дьявольщина какая-то! В кресле – один, но в зеркале – двое! Двое его. И похолодел изнутри, и попытался подняться.

— Не оборачивайся. — Предупредили его.

Горе-жених послушно последовал приказу.

— Знаешь ли, кто я? — Вопрошал бастард, с ненавистью глядя на затылок своего заклятого врага.

— Голос твой знаком, о безумец. — Выдавил из себя человек, который должен сегодня стать мужем Хризольды. — Кто же ты, и чего желаешь?

Вначале вместо ответа раздался смех, сменившийся, однако, подобием всхлипываний.

— Талеров, гульденов и прочих монет; власти, положения и счастья. — Проговорил некто. — Всего того, что есть у тебя, и никогда не было у меня.

— Забирай. — Спокойно сказал Вильхельм. — Мне не жалко.

— Не жалко??? — Рявкнул Яккоб и дал ему подзатыльник. — Ты столь щедр? Иль столь не отёсан и туп, чтобы расстаться со своим добром, вручив его первому встречному?

— Ничего не понимаю. — Бормотал жених. — Словно дурной сон.

— А вот мой дурной сон есть явь. — С содроганием произнёс Яккоб.

Наступило неловкое молчание, пусть и не мучительно длительное.

— Всё тебе, всё тебе. — С явной обидой в голосе твердил сквозь зубы бастард, которого буквально выворачивало от ярости и гнева. — Сахар – на, мыло – на, брызгальце – на; раскрасавица невеста… Чем же хуже я?

Злость сменилась на тревогу, отчаяние, дрожь и боль.

— Кто же ты? — Только и спросил Вильхельм.

Тогда второй блондин, отражающийся в зеркале, опрокинул на себя накидку.

— Узнаёшь ли так?

— Яккоб…? — С сомнением предположил жених. Кажется, теперь до него дошло.

С ухмылкою ему кивнули, вновь откинув то ли полотенце, то ли покрывало.

— Что я сделал тебе, Яккоб? — Взмолился было брат, а про себя подумал: «Ну, надо же, как сильно похож; как две капли воды».

— Если мать моя – служанка, выходит, я – не человек? С какой же стати мне всю жизнь терпеть лишения, покуда брат мой – в роскоши и злате?

— Я не знал, что у меня есть брат; клянусь, не знал! — Возмутился Вильхельм. — Спрашивай тогда с нашего отца! Коль так, у меня к нему теперь вопросы.

— Поздно; слишком поздно. — Повторял Яккоб, уже особо ни к кому не обращаясь.

— Яккоб, одумайся! Тотчас же, сию минуту выйдем же, и пойдём к отцу! Истребуем с него ответа.

Яккоб молчал.

— Яккоб, я пристрою тебя к себе на лучшую должность! Оруженосцем моим верным станешь, а не каким-то возницею. А то и вовсе разделим наследство пополам…

Яккоб промолчал и на это. Наконец, он глянул на часы, которые показывали полчаса до пяти.

— С отца спрошено отдельно. Ты же, коль так сильно мил и добр – отдай-ка мне за все страдания свою невесту!

— Яккоб, ты с ума сошедший! Это невозможно…

— Чего ж тебе стоит-то, а? — Наклонился к нему бастард. — С тебя не убудет; много по твою душу, по твоё богатство других невест, страждущих весьма.

— Я не могу этого сделать, Яккоб! Зачем мне все, когда люблю я лишь одну Хризольду? Извини, прости; не могу я на сие пойти…

— Она подумает, что я – это ты; ведь как две капли воды.

— Нет.

— Всё равно дитятко будет от тебя. — Продолжал уговаривать Вильхельма его брат.

— Ты и об этом знаешь??? Нет, нет, и ещё раз нет!!!

— На нет – и суда нет, — Мрачно изрёк Яккоб, и братоубийством завершился диалог, поскольку выхватил из пазухи кинжал, вонзив Вильхельму в спину. Проткнул клинок левое лёгкое и сердце; силён, могуч, оказался удар. Бездыханный ныне Хризольдов жених.

Шума, возни никто не слышал, потому что толсты и плотны стены в замке. Никто и помыслить не мог, что такое действо приключится.

Яккоб же заблаговременно отравил и отца Вильхельма – всё успел, всё сумел. Никто не уличил, потому как предпраздничная суматоха, суета; каждый занят был приготовлениями, к иным деяниям приковано внимание.

— Не слишком ли долго переодевается Вильхельм? — Насторожилась невеста. — Тихо там совсем.

— Относила я в покои жениха некоторые вещи; сначала он вошёл, а потом и вышел. И входил в одном одеянии, а вышел в другом. Воистину, долго переодевался он…

Так должна была ответить горничная, но иное понесла в речах:

— Никто к нему не входил, не выходил. Прихорашивается он,

Ибо не знала, не ведала Хризольда, что подкуплена её служанка – бастард успел и здесь. Всё тщательнейшим образом продумал, в мелочах он преуспел изрядно – видать, готовился не день, не два. Правда, с нарядом оказия вышла: никак не думал Яккоб, что в самый последний день вздумается жениху сменить свои одежды; иного покроя, от другого умельца. Что же до прислуги, то не совсем подкуплена невесты предивной служанка – не монетами, но, возможно угрозами иль хитрыми, льстивыми речами подговорил бастард ту несчастную горничную сказать что-нибудь эдакое; какой-нибудь лепет.

Капеллан же, духовник преподобный по пути в замок репетировал свою речь:

«Итак, сегодня, в этот дивный вечер… Когда достигли ещё вчерашние юнцы полных, совершенных лет… Когда им по двадцать одному году от роду… Ввиду безмерной любви между ними… По обоюдному согласию сторон… Венчаю я на веки вечные… Есть ли тот, кто против – да выскажется он…».

Случилось так, что виночерпий, неся на подносе лучший из напитков местного виноградаря, проходил мимо покоев Вильхельма в тот самый миг, когда и он, и отец его уже были мертвы, а невеста забила тревогу, что в покоях жениха уж слишком тихо, нет движенья никакого.

И уловил слуга запах стойкий, который не спутать ни с каким другим. Почуяв недоброе, он подошёл ближе, прислушиваясь. И наградой ему была лишь мёртвая тишина – ни звука расчёсываемых гребнем волос, ни шелеста тканей, ни единого голоса. Дверь же – дверь была слегка приоткрыта.

Не посмел виночерпий глянуть, не посмел он войти. Но со всех ног помчался обратно, едва не налетев на других прислужников, и чуть не разбив сосуд с вином. И поднял шумиху он, и сильно был он перепуган.

И ворвалась стража, и завидела известное. Ибо обнаружили Вильхельма в кресле перед зеркалом, и голова его наклонена вниз и немного набок. И не подавал он признаков жизни, а на полу почти свернувшаяся багряная жидкость. И торчит из спины орудие убийства, и скверно это, недобро весьма.

И омрачён был вечер тот событием, известием плохим. И в панике, и в ужасе весь замок, и бьётся в истерике теперь уже вдова. И ожесточились сердца сильных, в праведности и справедливости своей поклявшихся разыскать убийцу, ведь обнаружен был также и труп отца жениха, который добровольно отпил, пригубил из бокала, не предполагая, что содержится в нём яд, кем-то заботливо разбавленный, хорошо размешанный.

И одна догадка сменяла другую, пока не приехал капеллан. И вмиг, сию минуту понял Харль, что опоздал, и торжества не будет; что вместо светлых одежд на Вильхельме будут тёмные, как ноябрьская ночь.

Тогда предположил Харль кое-что, и новая версия всплыла: шли слухи, что Хризольда то ли обручена была с другим, то ли ещё что. В итоге помолвки так и не состоялось, и дела сии – минувших дней. Но вероятность такую исключать нельзя, ведь в низости своей и мести человек способен на многое, на всё.

И нашли среди приглашённых гостей бывшего, несостоявшегося суженого Хризольды, и били, пытали его. И благим матом орал последний, уверяя, что не имеет к сегодняшним событиям никакого отношения. И показал он раны, которые нанесены были ранее, и не стражей – кто-то вчера на него уже нападал – причём, самым отвратительным способом. На что охрана замка вполне резонно заключила, что жених и этот господин всего-то подрались накануне свадьбы, и последний, затаив обиду, закономерно отомстил и ныне убивец. Однако не согласовывалось это с показаниями прислуги, утверждавшей, что ни вчера, ни третьего дня, ни тем более сегодня пути этих двух молодых господ не пересекались.

И ошеломлён, и озадачен люд. А под шумок…

Хризольда, оставшись снова одна в своей комнате, проливала на дорогой ковёр горькие слёзы. И воззвал к ней некто из тьмы замогильным шёпотом.

Всполошилась, встрепенулась горлица, и озираться начала, ибо голос, что взывал к ней, был до боли ей знаком.

— Вильхельм? — Только и пискнула она.

II. Невольник

Бренн крайне смутно припоминал своё детство – настолько смутно, что и говорить там не о чем. Всё же мать его, Хризольда, перед смертью кое-что успела ему поведать – потому то, чего он не знал, и то, что он знал, наконец-то улеглись в общую картину.

Согласно воспоминаниям его матери, её пышная свадьба была расстроена – незадолго до церемонии убили как его, Бренна, отца, так и его деда. И подстроено всё было так, словно свершил сие прежний возлюбленный Хризольды, хотя мгновения спустя это не подтвердилось. Тогда, в тот роковой день и час к его матери ворвался брат его отца, и угрозами заставил сбежать вместе с ним в другой город, в другую страну – а иначе он раскроет всю правду, расскажет всё. Хризольда, испугавшись огласки тайны, которую, как она полагала, знала лишь она, её несостоявшийся муж, а также её нянь, вынужденно согласилась на сей безумный шаг – в противном случае, её ждал позор и последующее забвение.

— Пусть лучше считают пропавшей без вести, нежели зачавшей до брака. — Рассудила мать Бренна.

К тому моменту двое владевших тайной ушли в небытие – как его отец, Вильхельм, так и наставник матери. Но тайну знал духовник (с которого наставник матери взял слово молчать), а также брат отца, случайно подслушавший разговор отца и гувернёра.

Брата отца, которого Бренн долгие годы принимал за своего настоящего отца, помнил ещё хуже, чем свою мать. Всё, что осталось в его памяти об отчиме – это то, что был такой высокий человек с длинными, белоснежными волосами, с которым Хризольда не была счастлива. Сейчас Бренн, размышляя о своей прошлой жизни, и прокручивая кое-что в голове, пришёл к выводу, что его мать кое о чём догадывалась – о чём-то явно нехорошем. Он припоминал, что Хризольда никак не могла за что-то того простить, а один раз, уж совсем ребёнком, когда ему было четыре, он застал сцену, в которой его отец (как выяснилось позже, отчим) валялся у матери в ногах, стоя на коленях, и вымаливал прощения за какое-то злодеяние, уверяя, что он «никого не убивал». Тогда ему сие показалось странным и непонятным. В память въелось и до сих пор не стёрлось. Поначалу значения он, Бренн, не придавал, а сейчас сопоставил со своими суждениями, с предсмертными словами матери, и всё встало на свои места.

— Так вот оно в чём дело. — Озарило, осенило Бренна.

И вспомнил он другой эпизод из своей жизни, а именно то, что у него самого имелся брат, ведь Хризольда родила двойню. Только куда он потом делся?

И нахмурился Бренн, и вспомнил, что у отчима не шли дела – долги, или что ещё. Настали смутные дни, когда он, Бренн, не доедал, а также и вся его семья тоже. И случилось так, что всё к одному: в графство Швиния (кажется, так называлось то место, где скрывалась семья Бренна) вторглось с запада тиранское войско. Несомненно, их бы всех перебили, но неожиданно для всех с юга, из Лунда двинулись орды амулетинцев – а они нисколько не дружественны ни Швинии, ни Тирании, ни Тезориании (которая есть родина Хризольды). Тогда и произошло то, что произошло: отчим, защищая их семью, погиб, а Хризольда, будучи смертельно ранена, вручила ему, Бренну живой свёрток, успев рассказать предысторию его, Бренна, появления.

Бренн и его брат-близнец попали в плен – им, шестилетним детям, амулетинцы завязали глаза, и горными тропами через дикие, неизведанные места направили сначала в один перевалочный пункт, а затем – в другой, пока не оставили насовсем в третьем. И первую базу амулетинцы называли меж собою Наср-эль-Базария, вторую – Нахр-эль-Шамания, а третью – Истязакия. И страшным местом оказалась Истязакия, поскольку в граде том находился крупнейший невольничий рынок, на котором людьми торговали, точно тканями или фруктами, и цена одного раба не равнялась цене другого, ибо у каждого имелись свои индивидуальные характеристики.

Так, лучшими гонцами считались ночеликие из Южных Земель, ибо хорошо бегали и в целом были более выносливы на длинных дистанциях. Нордам вроде Бренна, доставалась самая тяжкая работа, поскольку норды физически крепыши; гнали их в каменоломни, равно как и гномов. Люди племени щелеглазок являлись самыми счастливыми, ибо их отбирали всякие местные звездочёты, потому что щелеглазки были умны и предрасположены к счёту – цифры, арифметика были им по плечу.

Там-то, в Истязакии и разошлись пути двух братьев – разминулись и Бренн, и Дренн, потому что одного бросили в шахту, а другого – на рудник. С тех самых пор не видели они друг друга.

Более же всего Бренн переживал за живой свёрток – в нём покоилась крохотная, беспомощная девочка. Бренн улыбнулся (хоть и со слезами на глазах), при воспоминании о том, как спросил в своё время у матери о происхождении малышки.

— Кто же оно? Откуда взялось?

— Как – откуда? — Рассмеялись родители. — Аист нашёл в капусте, и принёс нам.

Не знал Бренн, что делать с этим новым для него живым существом – прижимал только к сердцу, да и только. Так и стоял с этим свёртком на базаре, на аукционе, покуда его, Бренна, не продали, как самый обычный товар.

Амулетинцы всё же не бог весть, какими извергами оказались, и отлично понимали, что от шестилетних ребят в каменоломнях проку, толку будет мало. Их назначили всего лишь подмастерьями – но это на первое время; как только Бренн достигнет четырнадцати, с него не слезут, как с вола. Пока что Бренн подносил что-нибудь, помогал. Делал то, что мог делать ребёнок его возраста.

Грубой, загорелой стала его кожа со временем, на жарком Солнце, хотя изначально она была очень светлой, как у всех нордов.

Что же до малышки, то её определили в некое подобие ясли-приюта, и по мере своих возможностей Бренн всегда навещал её после своего трудового, рабочего дня. Он надеялся застать там и Дренна; думал, сестрёнка как-то сплотит, объединит их, ведь семьи у них больше не осталось.

Бренн не мог ответить на собой же поставленный вопрос, дорога ли ему сестра. Да, она ему не совсем родная – только по матери; отпрыск убийцы его настоящего отца. Но мать так просила присматривать за ней! Ныне мамы нет, но он дал слово оберегать. Кто, если не он? Раз просителя нет – можно и ослушаться, но Бренн был не из таких. Он старался всегда выполнять свои обещания, либо не давал их вовсе.

Девочка была несколько дней от роду, когда все беды обрушились, настигли; когда Бренна захватили в плен; пленили против его воли. У неё даже имени ещё не было! Бренна посещали мысли умертвить несчастную, чтобы она не мучилась, не страдала ещё больше, но каждый раз, когда он заносил руку, чтобы дитя более не задышало – всякий раз что-то его останавливало. И этим что-то была либо его собственная совесть, либо вера его матери, которая с того света точно журила пальцем…

Сейчас, когда Бренн всё это вспоминал, ему уже исполнилось четырнадцать – долгих восемь лет минуло с тех самых пор, как невзгоды, несчастья пришли к нему в дом. Сейчас у него дома нет; есть пристанище, вместилище, где он ночует вместе с прочими невольниками. И есть сестра с васильковыми глазками, которой сейчас на два года больше, чем ему, когда он, Бренн, впервые ступил ногой своею на землю амулетинскую.

Кормили рабов хорошо, исправно: амулетинцы понимали, что если кормить скот плохо, много он не наработает. И харчевня была общею для всех – сюда в примерно одно и то же время сгоняли всех невольников – с шахт, с рудников, с каменоломен. Засекали время, дабы за один час работник уложился. И снова, раз за разом Бренн озирался по сторонам, внимательно вглядываясь в лица, надеясь увидеть в ком-нибудь отражение своё, но тщетно. Искал – и не находил. И сник, потому что Дренн как в воду канул. Ужель убили его? Что ли скинули в выгребную яму?

И очень сильно сдружился Бренн с одним из южноземельских субантропов, с которым виделся лишь во время приёма пищи. Сей юнец был из племени гебиру; отлично бегал и всегда был весел. Его белоснежные зубы, его улыбка как-то подбадривали Бренна, а его кожа, цвета угля, совсем Бренна не отпугивала. Субантроп не знал своего собственного имени, и Бренн про себя окрестил его Бегунок. И Бегунок этот был отменным болтуном – да таким, что рот у него не закрывался даже во сне! Днями, ночами он рассказывал про свою родину, про их традиции и обычаи, про шаманов и про то, что шаманы их могут впадать в пограничное состояние и не брезгуют человечиной.

Вторым для Бренна другом стал малец из племени скуловидов, которого Бренн прозвал Швырок-Кувырок, потому что тот клал всех на лопатки шутя – разве что кроме самого Бренна, который то выигрывал у степчанина, побеждая, то присуждали им ничью.

Третьим другом был пухляк из племени щелеглазок – весьма вдумчив, оказался он. На досуге познакомил он Бренна с шахматами, шашками и нардами, а также научил готовить пищу самому. Так его и прозвали – Несисяй, так как всё время пухляк был или занят своими думами, медитируя («не сейчас»), либо отпаивал всех ароматным напитком («неси чай»).

Четвёртым, как это ни странно, был урождённый этих мест – хемантроп по прозвищу Песочник. Этот амулетинец грезил о коврах, о своём собственном торговом караване, состоящем из множества верблюдов, и о многом другом.

Пятым, и последним другом для Бренна являлся представитель племени красномазых, который твердил одно и то же, а именно: вначале были драконы, и однажды драконы вернутся. Все расценивали это как некую внутреннюю философию иностранца, и не возражали. Но истории про драконов от него просили все.

Подошёл день, подошёл час: вот, скоро Бренну четырнадцать. И уже выбран удобный момент, дабы сбежать, ибо видел он, в каких условиях трудятся настоящие рабы. И поспешил сообщить он обо всём друзьям. Но уж настолько он им доверял, в душе одиночества боясь, что за восемь лет пребывания в городище Хэджидж (в который его продали с торгов в Истязакии), не разглядел он гнили. И вот: донёс на него тот, кому всецело доверял, и заточён в зиндан. И побивали, и секли, и морили голодом норда-наглеца. При этом надобно заметить, к нему применяли исключительно физическое воздействие: никаких словесных оплеух, никаких нападок. Молча замуровали, молча еду подавали. А Бренн проклинал себя за доверчивость, и страсть как переживал за сестру, которую именовал не иначе, как Васильком. Василёк же, будучи привязанною к брату, выглядывала каждый день, и томилась думою, потому что перестал её Бренн навещать – откуда ей было знать?

Возможно, шар земной действительно не имеет углов – или существует вселенская справедливость: предавшим Бренна «друзьям» их действо вернулось бумерангом. Рассорились они все меж собою, и братство их распалось навсегда; ныне каждый ходит, бродит по отдельности.

Однажды, когда Бренна вели по тёмному подземельному коридору, он изловчился, и дал дёру – и вот, ныне на свободе, но всё ещё на вражеской земле.

Бренн прятался, как загнанный зверёк, несколько суток, пока не удостоверился, что погони за ним больше нет. Он выбрал день и выбрал время; переоделся и поспешил к сестре. И приставив надсмотрщице, нож к горлу, отобрал у неё перепуганного насмерть восьмилетнего ребёнка, выбрался обратно и был таков.

— Почему так долго? Ведь обещал не покидать.

Бренн же, держа сестру за руку и направляясь, куда глаза глядят, вдруг остановился, присел перед Васильком на корточки, провёл ладонью по заплаканному лицу девочки и сказал:

— Мы обязательно выберемся отсюда; обещаю. Как только я дойду до наших мест, я построю для нас с тобой дом. Я устроюсь на любую работу, чтобы ты не нуждалась ни в чём. Я сделаю всё, чтобы Василёк поступила в Высшую школу магии и волшебства.

— Разве есть такая? — Заметно оживилась девочка, округляя от удивления глаза.

— Я найду, — Улыбнулся ей в ответ Бренн.

Но на самом деле оптимизм Бренна склонялся к прозрачности – на что-то надо было жить, хотя бы первое время. На них махнули рукой, их больше не преследуют – но надолго ли?

Закутавшись в лохмотья, дабы их не спалило жгучее южное Солнце, дети продолжали бродить по городским улочкам в надежде на то, что какая-нибудь из них выведет их в безлюдные места. А уже оттуда, ориентируясь по звёздам, двигаться в северном направлении.

— Хочу, — Кивнула Василёк в сторону диковинных фруктов, проходя мимо базара – сегодня на площади устроили ярмарку; все купцы, все торговцы зазывали люд, расхваливая свой товар.

— У меня нет ни гроша, — Развёл, было, руками Бренн.

— А так нам не дадут? — Надула губки девочка.

— Не дадут, Василёк. — Вздохнул Бренн, продолжая держать сестру за руку.

— Иду на запах! — Нашлась вдруг девочка, и пошла вперёд, уводя Бренна за собой. — Если хорошо попросить – может, и перепадёт чего?

— Куда ты меня тащишь? Прекрати немедля. — Промямлил брат, но Василёк оказалась слишком упрямой, непоколебимой.

На базаре же чего только не было: и фрукты, и овощи, и специи, и целебные кустравы, и ковры, и дорогие ткани, и драгоценные камни! Также и звериный рынок, где в клетках томились самые разные забавные зверушки.

Народу на площади становилось всё больше и больше, и Бренн, мудрствуя лукаво, рассудил, что, если их всё-таки по-прежнему ищут – в толпе можно затеряться, и это раз; девочка очень хотела есть, и быть может, удастся подобрать с земли какое-нибудь завалявшееся яблоко, и это два. Ибо на кражу Бренн был готов лишь, в крайнем случае.

Василёк подошла ближе к той части базара, куда так стремилась изначально – се, стоит она пред корзинами самых разнообразных фруктов, что так освежают и бодрят в любой из знойных дней.

— Тё-ё-ё ето тако-о-е? — С превеликим интересом протянула Василёк, разглядывая невидаль, и жадно при этом облизываясь. — Тё ето, а?

Разумеется, она произнесла свои фразы на амулети (ведь восемь лет жила средь них) посему торговец запросто её понял, и, нагнувшись ближе, огромными ручищами начал доставать из каждой корзины по одному экземпляру, расписывая его достоинства.

— Это есть кокко, малыш, — Крутил на одном пальце торгаш большое, чёрное и очень тяжёлое яйцо. — Ежели разбить о камень, али само упадёт с пальмы, то получишь два горшочка белой водицы, прекрасной утоляющей жажду.

— Кока! Кокочка! — Ребёнок был счастлив и хлопал в ладоши.

— А вот это – пузис; видишь, пузатый какой? Оттого и пузис. — Держал в руках купец нечто похожее на тыкву. — Он очень полезный, а ещё из него можно сварить кашу.

— Беру! Беру! Всё заберу!

— Ну, а это — вкусладец, — Торговцу, чтобы поднять самый большой, самый полосатый, пришлось немного покряхтеть – фрукт был немногим меньше его самого – а он, торговец, был даже по сравнению с подрастающим Бренном просто огромен. — Вкусладец, — Повторил купец, — Потому что и вкусный, и сладкий.

Василёк уселась на вкусладец, как на гигантский пенёк, и не думала с него слезать; круглому же мячику – хоть бы хны, не издал и звука.

Далее пред глазами девочки предстали: аромат, покрытый твёрдыми жёлтыми чешуйками с шипами; кислик, дольку которого торгаш вложил в ладонь бесплатно, но ротик Василька при поедании немедленно скривился; грозди северного и южного богдара, имеющие светло-зелёный и глубоко-фиолетовый цвета соответственно; початки светлого и тёмного хляя, зёрна которого были спелыми, сочными и хрустящими одновременно; корень эрза – большой, как батат, формой, как баклажан, и цветом, как морковь; наконец, ягода королевская, корневика, надкусив которую Бренн тут же ощутил неповторимый вкус детства – м-м-м, Хризольда подавала на десерт её со сливками. Жили они небогато, но корневика на столе была всегда…

Торговец же, дав попробовать от каждого фрукта по кусочку, до последнего надеялся, что где-то рядом ходят-бродят родители этих оборвышей. Торговец не был жаден, но и в убыток себе трудиться не хотел.

— Что-нибудь, да купите, многоуважаемые. — Упрашивал купец. — Я пред вами и так, и сяк, а вы – никак…

Дети замерли.

— Ах, Василёк, Василёк, — Привстал на одно колено мальчик, аккуратно вытирая грязный от соков рот сестрёнки своим рукавом. — Что ли я не говорил тебе…

Тёмно-синие, близкие к фиолетовому оттенку глаза девочки, до сего мига сияющие от счастья, перестали сверкать. Ушки покраснели, и щёчки горели, а золотистые волосы, которые за эти три дня скитаний уже стали пыльными и грязными, на Солнце больше не блестели. Нос с горбинкой, узенькие плечи – вся в мать; такая же милая, такая же красивая.

Между тем, уже около получаса за детьми наблюдал один шайх, или дей, или мирза. На его главе возвышалась типичная амулетинская шапка – нечто среднее между чалмой и тюрбаном. Старик, судя по всему, ещё был очень крепок, хотя борода его была и длинна, и седа, а взор из-под насупленных густых бровей был стар, как мир, словно урождённый в одно время с Вселенной этот странный незнакомец.

Видя, что объекты его наблюдений самостоятельно расплатиться не могут, господин подошёл ближе и сделал вид, что очень сердится:

— Ах, вы, такие-растакие! А я вас по всему городу ищу! Под каждый камушек, под каждый валун заглядывал – вдруг притаились, окаянные. Если б потерялись? Иль удумали сбежать?

Василёк, дико испугавшись, прижалась к брату – бедный, несчастный комочек. Бренн же, будучи постарше, раскусил мирзу и понял, что тот – играет.

Брат театрально припал на колени и начал нести извинительные речи, речи пафосные и проникновенные:

— Ох, не губи, ох, не суди нас, господин! Лобзать я буду твои стопы денно и нощно! Послал ты нас на рынок, но закралась в нас лиса хитрющая – взять хотели то, что плохо лежит… Монет ты дал нам вдоволь, но унести хотели больше, чем купили бы на них!

 

Полно, полно: верю я

Веселится голова

Оттого, что вас нашёл

И до дому да привёл

 

Древний, как эта Фантазия, незнакомец, отсыпал торговцу несколько медных взвесей (дюжина таких взвесей составляет один серебряный полумесяц).

— Малыши моей младшей сестры. — Поспешил заверить купца дед, кивая на двух голодных детишек. — Идёмте же, глупыши, — Предложил спаситель Бренну и Васильку, по-доброму подмигивая им обоим.

Бренн и рад был свалившемуся на него счастью – упал груз с плеч, ведь могли запросто упечь под стражу – и насторожился, ожидая подвох. Он долго глядел на этого чужака, и с тяжёлым сердцем согласился – будь что будет.

«Я буду искреннее надеяться, что этот господин не причинит вреда ни мне, ни тем более моей сестре», размышлял про себя мальчуган, идя следом за стариком, идущим впереди и указывающим путь.

Внезапно Бренн остановился, как вкопанный: где торопливый топоток за спиной, где дыхание в затылок?

— Стойте… — Окликнул он мирзу. — Василёк, Василёк! — Начал звать брат, но девочки и след простыл. Исчезла Синеглазка…

— Кажется, мы потеряли её ещё на рынке… — Задумался высокий господин. — Следуй за мной, мы идём обратно; идём и обязательно найдём.

И Бренн послушно заковылял следом.

Снова продирались они через множество людей, чьё скопление на базаре было точно поле, усеянное саранчой.

Хвала этому мирзе – он знал каждый уголок, каждый закоулок. Нашли, нашли они потерю.

Василёк с озадаченным видом стояла у клеток со всякой живностью – пушистые коты и не менее пушистые кроллы, пригибающие свои ушки к туловищу; спокойные, уравновешенные дромадэры и юркие хвостатые селевинии; боевые львы и мыши благого Ксандра; бурки, табиры, виверры и даже детёныши горгулий! Приоткрывая свои пасти, они пытались выдыхать пламя, но пока что оттуда шёл лишь пар – ещё не подросли. Помимо них, здесь была куча всяких пернатых – у Василька разбегались глаза.

У Бренна язык не повернулся отругать свою сестру – мало ли натерпелась она в амулетинском приюте? Но и потакать её капризам – значит, оказать медвежью услугу, воспитав нахалку.

— Пойдём, родная, пойдём, — Приобнял сестрёнку Бренн.

Но та горько расплакалась, и понять её было можно: какой нормальный ребёнок не желает себе друга-питомца?

И глянул Бренн на спасшего их господина, и глянул тот на мальчугана – и поняли друг друга без слов.

За маленького, даже крохотного котёнка пришлось отдать целый золотой полумесяц – а это ни много, ни мало, добрая сотня медных взвесей. И шёл по дороге один уставший, но довольный комочек, и бережно нёс в своих ручонках комочек другой, который время от времени жалобно, беспомощно пищал.

— Вижу я, ты щедр и богат, — Начал Бренн так свой разговор, поспешая за мирзой и ведя за собой сестру. — Чем могу отблагодарить?

Убелённый годами и сединами господин хранил молчание до тех пор, пока базар не скрылся с глаз долой. За поворотом, прочь от города, он остановился и, показывая на одиноко стоящего ишака, привязанного к гигантскому кактусу, молвил:

— Я, также странствующий торговец; правда, на сегодня дел у меня нет. Посему при мне лишь ослик, а не караван из тридцати трёх верблюдов, гружённых всякой всячиной. Я из племени арравов, а имя мне – Лариох уль-Вулкани. Я также летописец, басноплёт и звездочёт. Живу я не здесь, но в краях, схожих и землёй, и климатом, а именно – во Владычестве Магхр, что прямиком на юго-запад по этой самой тропе.

Амулетинец умолк, поглаживая бороду, и после добавил:

— Посему, направляясь в свой чертог, хочу пригласить туда и вас, дабы предложить вам пищу и временный кров.

Выбора у Бренна не было – идти ему всё равно некуда; во всяком случае, пока. Ибо душа его, и ноги стремятся на родину – вот только не ведает он верной, правильной дороги, и чтобы не преследовал никто.

Ишак оказался не из робкого десятка, и с лёгкостью взвалил на себя ношу из троих человек, а также кота, которого дети назвали Криспином.

Позади Бухаирия, позади Мамлакия; за спиной белые пески Огг-Дышг. Постепенно пустыня Хюм уступала место отрогам массива Пахлавани.

Миражей в пустыне Бренн насмотреться успел, но то, что теперь под ним не ишак, но конь, было очевидно – чудеса, да и только! И предводитель их – уже не бедуин, но знатный господин.

Спешившись, Бренн ожидал увидеть добротного вида домик, а ныне лицезрел чуть ли не дворец: спустя много лиг они таки пришли к жилищу старика, который будто и не старик вовсе, а джинн из волшебной лампы.

— Добро пожаловать в мой дом! Милости прошу.

Войдя же во дворец, в котором проживало девятьсот девяносто девять жён, и где играла музыка, под которую кружили ярко разодетые танцовщицы, Бренн и вовсе оробел – но больше всего он хотел просто прилечь, ибо очень устал.

— Падаю, валюсь я с ног, о добрый господин. — Зевая, молвил Бренн и уснул мертвецким сном.

И подозвал к себе кудесник слуг, и, кивая на гостей, велел:

 

Помыть бы надобно моих друзей

Дабы тела их вновь были белей

Дальнею дорогою, держа неблизкий путь

Чужому, внемля старику, пришли сюда, и вот

Забот моих теперь – невпроворот.

 

А наутро Бренн и Василёк сидели за низким, круглым столом, который изобиловал самыми изысканными яствами.

— Чего желает Синеглазка? — С хитрецой спросил аррав.

— Пилавок!

— Пирожок, так пирожок, — Согласился старец, усмехаясь в ус. — Но, быть может, вначале вы оба распробуете мой напиток? Люди говорят, что я варю отменный коффэ; он бодрит и придаёт сил. Однако прежде чем мы приступим к питию, давайте все вместе поблагодарим Того, чьим провиденьем на столе сии дары.

— Так вы, амулетинцы, тоже верите в Вечного Архитектора? — Ахнув, изумился Бренн.

— Вы Его так называете? — Посерьёзнев, переспросил уль-Вулкани. — Ужели ты думаешь, что мы – из другого теста? Он создал и вас, нордов, и нас. Он создал всё. Поклоняемся все мы разной формой, разными словами, а суть всё та же – разве зазорно просто поблагодарить Его за то, что именно сегодня мы целы, живы и здоровы?

На это Бренн не нашёлся, что возразить. Мать сказывала ему про некоего Единого, который продолжает созидать, но тогда ему, шестилетнему, в одно ухо влетело, а в другое вылетело.

Лариох же, приподняв ладони внутренней стороной к своим очам, начал что-то шептать. Затем он посмотрел перед собой, и сделал жест, будто бы омывает лице своё. Василёк сделала то же самое, но Бренн не торопился, ибо знал, что он, Бренн, из другого племени, и они, норды, так не делают. Они тоже благодарят перед едой (а также и перед сном), но держат руки вместе, слегка сжимая ладони в кулак, как бы обнимая левой ладонью правый кулачок, а голову при этом в смирении держат слегка наклонённой.

Допив коффэ, старче спросил:

— Что ты намерен делать далее, Бренн? Так ведь звучит имя твоё?

Бренн, вначале глядя в глаза старику, перевёл взгляд на сестру. Уль-Вулкани всё понял.

— Василёк, пойди покамест поиграй с Криспином. — Мягко, нежно попросил Бренн, гладя девочку по голове.

Когда Синеглазка ушла и оставила двоих людей наедине, Бренн сказал следующее:

— Отвечая на твой вопрос, говорю: я должен любой ценой возвратиться домой, на свою родину.

— Что же потом?

— Я устроюсь куда-нибудь, а сестру отдам на время хорошим людям – наверняка у нас там остались родственники.

— Родственники, которые за восемь лет и пальцем не ударили? — Резонно заметил дед.

— Значит, враг сгубил и их. Я дал себе слово найти и уничтожить тех, кто нарушил мой покой, родных убив, а нас с сестрой – пленив.

— Месть – не самое лучшее средство для восстановления справедливости. — Изрёк пожилой друг.

— Выходит, я должен смириться и забыть? Как, как мне с этим жить? Почему именно я?

— Не один ты был в рабстве. И ещё: пока ты находился там, в Истязакии или Хэджидже, шансы найти обидчиков у тебя были несравненно выше. Ты мог за столько лет навести справки, сам для себя стать глазами и ушами – ведь, судя по всему, ты очень рано повзрослел.

— Взросление пришло само.

Бренн на мгновение умолк, и позже с горечью добавил:

— Я даже не предал их земле! Чёрт с ним, с этим отчимом, хоть и относился я к нему, как к родному отцу… Но – мать?

— «Травой ничто не сокрыто»; верно, мой друг? Даже если бы ты похоронил их, как следует – мысли об отмщении всё равно не перестали бы бередить тебе твой пытливый ум, ведь так?

— Верно, не перестали бы. Я только за сестру боюсь; на себя мне… Я не испугаюсь тяжёлой работы.

— Но сбежал с каменоломен по достижению определённого возраста.

— Я хочу трудиться на своей земле, и получать плату за свою работу. Я не раб! Никогда им не был и не буду.

— Ты отважен и горд, но это не всегда хорошо. — Вздохнул старик.

Бренна же терзали смутные сомнения. Когда они его одолели, он спросил прямо:

— Ишак, ставший благородным конём… Неприметная хижина, превратившаяся во дворец… И ты сам… Что бы я тебе не рассказал, ты заканчиваешь за мной любую фразу! Кто ты? Не слишком ли много ты знаешь обо мне такого, чего тебе я ещё и не думал ведать?

«Странствующий торговец» хранил молчание. Долго, долго он молчал, пока не молвил:

— Я не враг тебе, но друг. Кудесник же по зову сердца, а не ради развлечения. Вот, уволок ты Синеглазку из приюта, но ведь там её, в конце концов, обували, одевали, поили и кормили. Ты на распутье, хоть и думаешь, что цель твоя тебе и ясна, и близка. Так уж и быть, я помогу вам выбраться из Стран Полумесяца (ибо сами вы не сможете)… Но и ты должен кое-что для меня сделать.

— Что же?

Но хитрый друид-амулетинец поспешил резко сменить тему разговора, решив уточнить для себя следующее – умеет ли юнец писать и читать, на что несколько сбитый с толку Бренн пояснил, что о письменной нордике он имеет самое смутное, самое посредственное представление, ведь он был слишком мал, когда попал в плен. Видеть он видел все эти символы и руны, но владел только примерно, приблизительно, а больше – устно (потому и сестрёнке прививал родной язык общением своим); не успели его отдать в соответствующее заведение. Зато по-амулети он мог, как читать, так и писать; надсмотрщики постарались.

— Ты ещё совсем, совсем молод; научишься со временем многим вещам. Ни амулети, ни нордика тебе на первое время не пригодятся; очень хорошо, что ты не знаешь другого языка…

— Какого языка? — Не понял Бренн.

— Другого. — Повторил Лариох уль-Вулкани, и глаза его сузились, а нижняя челюсть выдвинулась несколько вперёд – явный признак того, что тема ему и сама по себе неприятна, и посвящать в такое чужих, плохо изученных им людей слишком необдуманно. Но и умолчать старик не мог – видимо, это очень важно, и от этого зависит чьё-то будущее.

— В месте, в котором я содержался, были иностранцы; среди них – щелеглазки, красномазые, ночеликие… Некоторых я даже по наивности своей считал друзьями.

Несмотря на то, что ничего смешного мальчик не сказал, амулетинец неожиданно расхохотался. Пусть и не долго – странно, очень странно он сейчас себя вёл. Кажется, он никак не мог начать излагать то, что намеревался: во-первых, как уже говорилось, Бренна он почти не знал; во-вторых, тот слишком уж юн для… Но для чего именно?

— С тобой всё понятно; более-менее предельно ясно – впрочем, этого и следовало ожидать. — Словно сам с собой говорил старец. — Но твоя мать… Точнее, твой отчим… Ты утверждаешь, что у него были красные глаза и белые, как мел, волосы!

— Это правда. Но к чему ты клонишь? К чему все эти намёки?

— А читал ли твой отчим какую-нибудь книгу? Одну и ту же. — Поинтересовался кудесник и немного напрягся.

— Мать ежедневно читала одну… Но её многие читают! Во всяком случае, норды южной ветви.

— Книга всех книг? Я наслышан; у нас есть свой аналог. Мм, нет; не то. Та книга, что читала твоя мать, и безобидна, и проста. Но не доставал ли твой отчим украдкой что-то, что привлекло бы твоё внимание? Не прятал ли он это, и не похоже ли это было хотя бы наподобие книги? Свёрток, свиток…

— Не припоминаю… Да что происходит-то? — Вскричал Бренн.

— Уже лучше; стало быть, тут мимо. — Словно отмечал что-то про себя дед.

Наконец, этот странный человек всё-таки соизволил приоткрыть завесу неизвестности, и всё, что он начал нести, походило вначале на бред:

— Есть в нашем мире одна очень страшная книга, Бренн; очень страшная. Эта книга, пожалуй, древнее рода людского – именно поэтому я и спросил про язык. Ибо все человеческие языки, которые есть – все они изначально не несут в себе скверны. Щелеглазки ли, ночеликие ли, норды ли, амулетинцы ли, красномазые ли – это всё люди, Бренн; разных цветов кожи, разных культур и языков, но всё же люди. Книга, о которой я веду речь, нечеловеческого происхождения, не гномьего и не эльфийского; также и великаны не писали её, ни гоблины, ни кто-либо ещё. В этой книге чёрные листы, Бренн; чёрные страницы – будто красил их кто дёгтем. И в книге сей не увидишь ты и намёка на знаки и символы; их нет! Но глупец тот, кто считает, что туда ничего не вписано! Там начертано всё зло, что пришло в Фантазию с появлением Первого среди драконов, у которого в этом мире имени нет. Там расписаны все ритуалы, всё лиходейство древнее; это настоящий кладезь, сущая находка для любого мага-чернокнижника, Бренн. Счастье на голову твоего отчима, если он не пользовался переводом этой книги! Да, да, мой друг: я не переживал бы так, если бы книга эта была в единственном экземпляре! Но, боюсь, она размножена предостаточно, и в каждой крупной библиотеке сыщется хотя бы одна такая. В благоразумии своём библиотекари не дают её для прочтения на дом; лишь в самой библиотеке, и только лишь под присмотром, и только лишь тем, кто может, кто знает. Ибо в неумелых руках, в неумелых глазах книга эта может навредить даже больше. Все чернокнижники, что есть сегодня, и что бы вчера, берут переведённую версию скорее для ознакомления, нежели для баловства, ибо сама по себе книга всё же ценна с исторической точки зрения. Но я не берусь судить о тех, кто может прочесть её завтра… Слишком уж приумножилось Зло в последние века, и мы, Хранители истины, уже не в состоянии уравновешивать Добро и Зло.

— Но кто посмел перевести эту книгу? Каким образом он мог выучить язык, который не знает никто? — Встревожился впечатлённый норд.

— Вероотступник Абдул аль-Хазред, тысяча молний на его голову; безумный аррав, что попрал традиции и обычаи. Не захотел он поклоняться ни Солнцу, ни Луне, ни тем более Творцу. Мало того, что он перевёл ту книгу на амулети, айзери, нордику и прочие языки, он дописал туда и всё то зло, что создано, добавлено уже людьми.

— Он ещё жив? — Осведомился Бренн.

— Конечно же, безумного аррава уже давно нет в мире живых; но то, чем он занимался при жизни, даёт свои плоды до сих. То там, то сям всходит «урожай». Даже я, при всей своей мудрости, не ведаю, сколько всего экземпляров этой книги хранится в библиотеках; я могу лишь догадываться. Я контролирую почти весь Восток и Юг; в Срединных Землях хозяйничает другой маг, имя которому – Вековлас Седобрад. Но, боюсь, маг третий, который курировал Север и Запад… Он самый слабый из нас. Или он погиб, или же подпал под чары той самой книги, которую вдруг осмелился не просто читать, а применять на практике описанное в ней. Не дай Господь, если он неверно истолковал, не так прочёл один текст на определённой странице! Ждать тогда беды, ибо он мог нечаянно, не нарочно, не специально вызвать Кое-кого, либо его приспешников. Это худшие из моих опасений; вряд ли это так. Впрочем, неправильно прочесть переведённую книгу, либо совершить обряды, начертанные в ней может и любой непосвящённый, не говоря уже о чернокнижниках. Серые ангелы в своё время были призваны сдерживать рост числа злых магов, и теперь, возможно, их самих осталось только двое. Поэтому я и поинтересовался, не читал ли на досуге кто-то из взрослых в твоей семье нечто странное, описанию не поддающееся – поскольку, как я уже говорил, связь с магом, промышляющим в Северных кронствах, утеряна, я не располагаю свежей информацией, и для меня важна каждая мелочь, любая деталь, любая зацепка.

Бренн же никак не мог взять в толк следующее: каким бы плохим ни был его отчим, чернокнижником он вряд ли являлся. Но даже если было бы так – чем бы сие могло обернуться? Вряд ли бастард, сын служанки, мог обладать знаниями, позволившими ему вызвать неугодную сущность. К тому же, отчим уже давно мёртв! Даже если и занимался он нехорошими делами – как могли его давнишние дела влиять на кого-то сейчас?

Прочтя мысли бывшего невольника, кудесник сказал так:

— Я не могу сказать тебе всего, но знай: чтение той книги ни для кого бесследно не проходит. Чтение этой книги пробуждает в человеке его второе, скрытое «я», которое обычно глушится моралью и нравственностью. Чтение этой книги растлевает, и человек начинает копаться в таких вещах, что… Это кощунственно, это вредно, это опасно как для самого читающего, так и для тех, кто находится в непосредственной близости от него. Видишь ли, мой юный друг… Человеку впоследствии хочется делать что-то дурное; он не может остановиться самостоятельно. Он будет читать эту книгу всё дольше и всё чаще, ведь страниц в ней на порядок больше, нежели в Книге всех книг, которая не вызывает такого привыкания, но поддерживает в человеке добро и огонёк жизни. Последнюю можно читать бесконечно долго (и даже перечитывать, как делала твоя мама), тогда как ту книгу…

— «Та книга, та книга»… — Нетерпеливо перебил Бренн. — Как же она называется?

— Лучше тебе не знать: велик риск того, что ты тоже захочешь на неё не просто взглянуть краешком глаза, но и прочесть – только бы не использовать её, как пособие, как руководство, ведь иначе…

— А вдруг всё это – россказни, враки? — Недоверчиво спросил Бренн. — Вдруг там есть нечто такое… Нечто ценное, чего вы, маги, так боитесь. Вдруг там описан секрет бессмертия?!

— Горе мне! — Воздел руки к нему патриарх. — Так я и думал; я так и знал. Велик соблазн, ведь ты – всего лишь человек…

Бренн осёкся, когда захотел вновь что-то сказать. Он не хотел обидеть человека, который приютил его; который протянул руку помощи. Просто то, что поведал ему старец, больше смахивало на самую обычную детскую страшилку.

— Глупец! — Укорил его уль-Вулкани. — Я ни в чём не солгал тебе. Название этой книги состоит ровно из дюжины букв; на любом из языков она произносится так, как произносится изначально, ибо ни в одном из языков для той книги нет подходящего слова. Правда, пишется то слово на каждом наречии по-разному, поскольку у каждого народа свой алфавит. Однако помни, что на каком бы языке ты не прочёл название этой книги, венчается она той же буквой, на которую и начинается, и это не просто так. Эта книга – в кожаном переплёте из самой настоящей человеческой кожи, мой друг. Но и это ещё не всё: на ней стоит замок, а ключ – у главного библиотекаря. Напоминаю, что вдумчивое чтение этой книги может привести к непредсказуемому результату, к непредвиденным последствиям. Если все эти мои доводы тебя нисколько не убедили – что ж, дерзай; изыди из чертога моего и читай. Читай в моей же библиотеке, в переводе, я дам тебе ключ. Но за конечный итог я не ручаюсь; я тебя предупредил. Поверь мне, я не шучу.

— Тогда её следует уничтожить! — Проявил инициативу малец.

— Верно; так было бы лучше для всех. Но чтобы отыскать все экземпляры, необходимо время; ты готов потратить на это всю свою жизнь?

— Их так много?

— К счастью, нет. Но гораздо большую опасность представляет та самая книга – оригинал, написанный особым слогом при помощи специальных чернил, которые не видны на абсолютно чёрных страницах. Вот она-то мне и нужна!

— Но для чего? — Похолодел Бренн.

— Надеюсь, ты не принимаешь меня за выжившего из ума колдуна, который будет творить невесть что? Найди, достань мне эту книгу, а я её как следует уничтожу.

— Разве нельзя её попросту сжечь? Или выкинуть в море?

На старика снова нашёл дикий хохот, и Бренну стало не по себе, неловко.

— Если бы её можно было уничтожить так, как предлагаешь ты – тогда ни книги, ни её переводов по всему миру не было бы.

— Она настолько популярна?

— Мальчик мой, — Откашлялся дед. — Великое множество людей хочет хотя бы несколько мгновений побыть Богом. Тогда они встают на иную стезю, и свершают глупости, ведущие к пропасти. Ибо как птица не может быть цветком, так и цветок не может быть птицею. Но человек, имея разум и анима, требует большего. Он знает, знает, что есть тот, кто однажды восстал против Творца неба и земли. Вот только человек в неведении своём думает, что злой дух даст ему и знания, и власть, и богатство… Нет, друг мой: тот, о ком мы стараемся помалкивать, не делится ни с кем. Да, он бросил Ему вызов, но пока есть мы, ему Его не одолеть. Пока люди читают Книгу всех книг, пока они сажают деревья, пока они верят в Любовь, этот мир не рухнет. Есть много людей, Бренн, кто таки заполучили в свои руки и богатство, и власть. Но к чему это приводит? Они несчастливы сами, и делают несчастной жизни других. Они точат себя изнутри, они плохо спят по ночам. Они боятся признаться самим себе, какие страхи и сомнения их терзают. Они желают всё большего, пока не сгорают во мгле…

Бренна как подменили: ему вдруг расхотелось мстить тем, кто однажды пленили его и сестру. Слушая речи преподобного старика, он млел и возымел желание творить лишь благо.

— Сыщешь мне ту книгу – и мы в расчёте, друг мой; ибо я тоже знатно рисковал, чтобы выгородить тебя и Синеглазку. Такова вот будет твоя мне услуга.— Продолжал уль-Вулкани. — Как только оригинал той демонической вещи будет в моих руках, я тайком переправлю тебя на Север, где ты сможешь разыскать своих родных и близких (если они ещё живы). Я мог бы сам её забрать; но, во-первых, я уже не столь молод, чтобы спускаться в Подземелье, а, во-вторых, точное местоположение этой книги я узнал сравнительно недавно, потратив на её поиски годы и даже десятилетия – так что тебя мне сам Всевышний послал!

— Ты упомянул Подземелье… Я должен сойти в ад?! Ибо мы, норды, веруем в это, и сторонимся подзёмки. Оттого и с гномами у нас разлад на этой почве, хотя во всём остальном мы очень схожи.

И молвил тогда Лариох, предостерегая:

— Немалая часть Стран Полумесяца усеяна песками – белыми (Огг-Дышг), рыжими (Рудж-Дышг) и бурыми (Булр-Дышг); всё это есть пустыня Хюм, по которой мы с вами уже впятером шествовали, включая кота и осла. И в самом сердце этой великой пустыни расположена котловина Ар, она же – Камышова падь, ибо находится то место в Глубоком разломе, и уровень той местности лежит ниже уровня Багрового моря на сто пять лиг. В этой пади, в этой котловине есть очень солёное озеро – возможно, оно уже иссохло, как и многое вокруг; реки уже давно не доходят до него, лишь вади, сухие русла их, ты можешь лицезреть. На дне же того озера покоится древний, забытый, заброшенный город, в первую эпоху Фантазии являвшийся столицею языческого государства Церберус – так оно зовётся на нордике. И в городе том, в его главной библиотеке и хранился «Некрономикон». Книга эта и цела, и первозданна; не намочены её листы, ибо под водою множество подземных пещер. И при погружении старого городища многое осталось нетленным, неиспорченным, потому как провидцы знали, что опустится он на дно морское – от которого и осталась лишь солёная лужа. И когда затопило город, некие сущности растащили наиболее ценные вещи, и перепрятали в глубокие подземные пещеры, преисполненные сталактитов и сталагмитов. У меня нет информации о том, живы ли те существа, или уже нет, а потому – будь осторожен.

И поведал старец Бренну, что некоторые из тех пещер очень холодные, и в них запросто можно не только заблудиться, но и простудиться. Но есть и такие, дотронувшись ладонью до стенок, которых, можно обжечься, ибо нечто их греет – и нет уверенности в том, что источник нагревания – недра Фантазии.

— Потому что после того, как был повержен Первый среди драконов, и рассыпался прахом в то, что ныне люди именуют Драконьими землями, от одной из его передних лап отломился так называемый Стальной коготь, которым он любил надрезать шеи младенцам. И коготь, вросший в землю, превратился в Сына земли – в Цепня, гигантского земляного червя длиной более двадцати лиг. Сей Цепень ходит на чреве своём и необычайно хитёр; крайне низок в помыслах, стремлениях своих; ужасен, подл и жестокосерд, немилостив всегда. Он ежесекундно грызёт ходы под всей Фантазией, и если он дойдёт до той книги – не миновать тогда нам всем беды. Он ищет, рыщет, и никак не может найти; я же не ведал, что книга под самым моим носом – в землях, что вверены были мне издавна. Мне не сокрушить этого змея, мой мальчик, ибо я не столь могуществен, как мог бы ты себе представить и вообразить. Мои верные соглядатаи, гномы и прочие подземные существа, которые по-прежнему имеют стойкий иммунитет против Зла, шепнули мне, что Червь земной, похоже, избрал верный путь, истинное направление, и уже близок к достижению своей цели; и если, найдя писание своего предка, прочтёт хоть слово – Архидьявол явится, и вот тогда…

Кудесник сделал небольшую паузу, выпив ещё немного коффэ.

— А прочесть её он сможет, мой друг, пусть даже ничего не видит он – ведь плоть от плоти этот вселенский ужас, и изначально Зло заложено в нём, пребывает постоянно. Я мог бы попросить гномов, дабы вынесли они ту книгу на поверхность – но слишком уж они шумны, и слишком уж жадны: в пещерах тех полным-полно золота; больше, нежели во всех закромах Нумизанда. Гномий глаз предаст гнома, и обманется гном, прельщённый златом-серебром, да драгоценными камнями. Захочет гном всё то добро прибрать к рукам, а про книгу и забудет. Тогда пойдёт всё прахом, Бренн, всё будет зря. Эльфы светлые, эльваны не выносят мглы; не сунутся во тьму даже по моей просьбе. И не было до сего дня ни одного человека, в котором я был бы хоть немного, но уверен, что он меня не подведёт. Может статься, что ты и есть тот самый избранный? Можешь ли ты отказать беспомощному старику? Спустишься ли ты вниз, дабы, найдя искомое, вручить его мне? Я буду ждать…

Тогда Бренн, оставив Василька на попечении старика, собрался в путь.

— Возьми моего старого осла; он укажет дорогу. — Звучали последние слова кудесника.

Навьючив ишака – того самого, на котором они плелись через верхний край пустыни Хюм к более каменистой местности – юнец скрылся вскоре на горизонте.

Как и говаривал старик, место, к которому стремился сейчас Бренн, было совершенно безлюдным – даже бедуины остерегались кочевать в тех краях, обходя за много лиг. Ибо просочился в тамошний народ слух о проклятом городе, по самые крыши припудренном песками али усопшем, утопшем в волнах. Но ещё более страшились амулетинцы Шепчущего во тьме, которым испокон веков пугали потомков их предки – тем, кто господствует в глубине, и с придыханием шипит, влача своё бренное тело по подземным туннелям, коридорам в поисках величайшего из сокровищ, перевод которого сгубил не одну человеческую душу.

Оставив позади себя много лиг, сошёл Бренн с ишака, едва завидев пред собою поле из камыша, которое точно падало всё ниже и ниже – впереди зияла пропасть, от которой несло болотной мерзостью.

«Мёртвое здесь всё, мёртвое», промелькнуло, пронеслось в голове у Бренна. Се, ныне он на дне почти совсем иссохшего водоёма, и камышовые брега – как Колизея стена. Крутой был спуск, и крутой же будет подъём, если он выберется отсюда когда-нибудь.

Мальчику захотелось пить, но маг предупредил его перед походом, что вода в озере крайне солёная – недолго и отравиться насмерть. Прямо на его глазах вода испарялась от высоких температур, господствующих в воздухе. Зловоние же стояло такое, что мальчик рукавом зажал себе нос. Возможно, когда-то здесь находился оазис? И за что, за какие грехи древнее городище было ввергнуто в пучину?

Следуя логике, заключалось следующее: если море высохло, то должно было обнажиться его дно; это закономерно. А раз на дне покоится проклятый город, то должны быть какие-то его признаки! Это же элементарно!

Вместо моря – лужа, глубина которой не превышала погружённого в него колена. При всём желании невозможно было здесь утонуть даже человеку, не говоря уже о том, чтобы упокоить целый город. Бренн исходил всё побережье вдоль и поперёк, но не нашёл ни единого намёка на хоть какие-то признаки разрушенных домов и так далее. Это была пустая трата времени.

Старик говорил, что город – под водой. Под этой лужей? Как тут пла…

Бренна, который дошёл до места водной глади, наиболее удалённой от любого из берегов, засосало. Коварное болото начало медленно, но верно затягивать его в придонный ил. Вначале его ноги чувствовали твердь, а потом он провалился в неизвестность. Таким образом, наиболее глубокое место озера дошло мальчику до горла, пока не затянуло совсем. Теперь это неважно – похоже, Бренн, весь измазанный в грязи, теперь валяется в какой-то богами забытой подземной пещере, где слышен чей-то плач и скрежет зубов.

Когда юный норд очнулся, кругом уже была тишина. Выходит, и плач, и скрежет ему попросту примерещились? Или нет?

Бренн озяб, но укутаться ему было не во что. Не было при себе и фонаря, дабы освещать путь.

Внезапно послышался какой-то гул – быть может, рядом пролегают копи гномов? Или приключилось землетрясение? Или…

При мысли о том, что где-то ползает ужасная скользкая Тварь, и без того измученный мальчик посерел вконец. Плохая это была затея, соглашаться помочь седовласому господину…

Блуждая в потёмках, Бренн немного пришёл в себя, и начал сосредоточенно искать что-нибудь, похожее на большой сундук – может, книга в нём?

Постепенно глаза привыкли к темноте, и бродяга мог различить валяющиеся монеты… И чьи-то скелеты тоже. Что давало понять: погонишься за чужим – погибнешь. Наверняка здесь всё зачаровано, околдовано; старик просил ни к чему не прикасаться.

Крадучись, шёл Бренн; едва слышно ступал, потому, как на его стопах были надеты волшебные сандалии, которые амулетинец называл не иначе, как «Тихая Таби».

Чего только не наслышался Бренн, бродя по величайшему из лабиринтов древности – рёв расстроенных труб, чьё-то злобное хихиканье, лязг холодного оружия, грохот барабанов и треск ломающихся черепов! Страх и ужас закрались в его сердце, но разум пока что был не затуманен. Бренн держался из последних сил, разыскивая «Некрономикон», но силы начали изменять ему. Усталость начала одолевать его, и глаза закрывались сами по себе.

Шорох. Шелест. Едкий смешок. Промчалось что-то возле уха с бешеной скоростью. Ветер, который воет, не переставая, из-под вон той воронки, подле которой – какой-то валун…

Бренн осторожно подошёл к яме – ветер, что дул оттуда, был ледяной! И какой-то неестественной природы. Он различил в яме ступени, ведущие глубоко вниз.

И возроптал на Бренна дух его, и не желал более идти. Один голос твердил: «Иди!», другой: «Остановись, безумец!».

Переборов себя, свою минутную слабость, отважный и храбрый малый проследовал в какую-то нишу. Галерею из подобия комнат. И в одной он различил всхлипывания, а в другой завидел слабый свет.

И направился Бренн к свету, точно загипнотизированный мотылёк. И войдя, отпрянул было обратно: на жертвенном алтаре, средь свежей ещё крови, покоится раскрытая посередине книга. И перевёл свой дух невольник Бренн, потому что тусклый свет, идущий от настенной свечи, ясно давал понять, что это какая-то другая книга – страницы бежевые, а на корешке следующая надпись: «Пнакот… эвв 2».

«Пнакотские рукописи!», понял Бренн. «Манускрипты древности, дополнения-апокрифы к Той книге; старче вскользь упомянул мне о них. Выходит, это второе издание – где же первое?».

Любопытство пересилило всё остальное, и Бренн попытался прочесть текст на том самом месте, на котором книгу оставили.

На гипертрофированной, изуродованной, исковерканной, пародийной смеси амулети и айзери было начертано вот что:

«Кыттвахд: ззанийе, ззерийе, суннийе; завони, завали дьжо дивани вяхд йар. Скузнэ рабийе мевотагх, сокойле др-др. Тслерге-и-махайёшь ушь-ушь упс тириннийе, сюттерийе. Дющманэ секхирзме берунэ. Джяннонийе, асфийе, эднанийе, тапийе. Пфайзолла огх металлым, хазретли башка кусним! Эдрисабад кухр лярине файсун, паргхла ттафлетт ишэм. Кхара тонкхар, утдиннахр курвэз исян. Смохт нерахийе, нийрхаб сфэджяб вэр Локхманзадэ. Нобозгой шаманийе, Падишахнамэ каверийе иншаллахым, онони шарифе-а-Шахристан калалы, кхашанным возрух дзиннэ; рахматт дурийе. Шахиншах турну бласккат сахнийе…».

Амулети Бренн владел далеко не в совершенстве – так, самые основные фразы разговорной речи. Что же до айзери – он и вовсе его не знал. Здесь же, на ломаном амулети с сильным акцентом на (скорее всего, айзери) были начертаны то ли слова поздравления, то ли какие-то пожелания (согласно самой вежливо-торжественной форме данного письма); каждое слово – с ударением на последний слог. Вряд ли юноша понял хотя бы десятую часть написанного; некоторые слова звучали очень грозно, и это давало неоднозначную тень на весь остальной текст, делая его скорее каким-то шифром. Просто набор мало связанных, порой непонятных букв; еретическое нагромождение – именно оно, так что от версии слов благодарности Бренну пришлось отказаться. Куда ему, четырнадцатилетнему невольнику, необразованному норду тягаться с ведущими лингвистами, вдаваясь в подробности, изложенные в тексте! Откуда было знать несведущему пленнику-рабу, обладающему поверхностными знаниями, что именно написано в Пнакотиках? Высшие умы Фантазии – и те не все могли разгадать этот неудобоваримый, странный шифр, который язык не повернётся назвать связной речью, где одно слово совершенно не согласуется с другим и имеет значение, отличное от другого, что и придаёт тексту сумбур. Это только на первый взгляд казалось, что это цельный текст, в котором кто-то кого-то за что-то благодарит; упомянуты города, имена и единожды слово «враг».

Однако Бренн знал, как произносятся звуки «кх» и «гх»; специфические, резкие, тяжёлые звуки Востока, которые не каждый учёный Севера иль Запада произнесёт верно. Там было мягкое и твёрдое «у», мягкое и твёрдое «о», мягкое и твёрдое «а». «А» и вовсе отдельная история – для того, чтобы произнести твёрдое «а», надо было приложить кучу просто неимоверных усилий. Оно было гораздо твёрже, гораздо грубее и жёстче обычного «а» нордов; даже злее и страшнее, если так можно сказать про звук. Некоторые согласные были удвоенными и даже утроенными.

— Кто здесь? — Бросил Бренн в пустоту, когда галька ожила, и камешки покатились сами по себе.

Ответом ему послужило какое-то невразумительное чавканье.

Оставив Пнакотские рукописи в покое, юноша вышел из комнаты в коридор и вошёл в другую, но та оказалась чьей-то усыпальницей – там стоял чей-то гроб. Оробев от неожиданности, Бренн вышел и оттуда, не став тревожить мертвеца.

«Покойся с миром, от греха подальше», ухнул мальчик и нырнул в ещё одну нору.

Ба! Кажется, он нашёл, что искал.

На очень пыльной плите-подставке, заменяющей стол (которая, возможно, тоже когда-то являлась каким-нибудь жертвенным алтарём, как плита под Пнакотикским манускриптом), лежало то, что коробило и внушало недоверие. Громадная книга в переплёте из человеческой кожи, на которой висел замок.

Весьма велик был соблазн открыть и прочесть. Но едва Бренн потянулся своею рукою к замку, пред его очи неожиданно явился лик матери.

Хризольда с самым серьёзным выражением лица начала грозить сыну пальцем, и несколько раз медленно задвигала головою влево-вправо. Внезапно её физиономию исказила гримаса нестерпимой боли. Фантом исчез.

«Почему она так сделала? Зачем так показала?», недоумевал Бренн. «Ведь при всём желании я не смогу открыть эту книгу, ибо нет при мне ключа к ней».

Только сейчас Бренн понял, осознал, как скучает по матери; как ему её не хватает. Уж она-то точно его любила! Любит ли Василёк? Скорее, сестрёнка просто привязана к нему, не зная, куда деваться от безвыходности.

Его мысли прервались на том, что кто-то, громко пыхтя и сопя, полз где-то рядом.

Кровь застыла в жилах Бренна: Неспящий таки нашёл свой клад! Проклятье…

Бренн обмяк и медленно сполз по стенке, как слизь по стеклу, едва дыша и глядя перед собой – похоже, змей был по ту сторону стены.

— С-с-слышиш-ш-шь? — Прошипел демон древности, и сам себе ответил. — Не с-с-слыш-ш-шу. И не виж-ж-жу. Но осязаю! Иди ко мне, мой белый хлеб! Иди ко мне, малыш-ш-ш…

Лариох уль-Вулкани предупреждал: если что-то пойдёт не так, если Червь явится за книгой примерно в одно и то же время с Бренном – следует произнести одно особое заклинание, и произнести его необходимо правильно. Но если змей разыщет книгу раньше, и Бренн не увидит ни книги, ни Змея – это хуже всего. Оптимальным вариантом было бы вовсе отсутствие Сына Земли на данный момент, на данный промежуток времени.

«Гад! Быстро же он роет норы», нервничал норд. «Согласно вычислениям кудесника, мне должно было хватить времени на то, чтобы и пробраться сюда, и книгу забрать, и убраться восвояси».

Бренн глянул себе под ноги – ничего определённого; обернулся через плечо – из-под приоткрытой двери струился слабый голубоватый свет… Который внезапно померк!

«Дать бы тебе по лбу! Дверь можно было бы и закрыть», злился мальчик на себя. «Теперь он запросто вползёт сюда! Хотя… Не думаю, чтобы его остановила какая-то там дверь – эта Тварь, согласно рассказам мага, прогрызает насквозь и детрит, и гранит, и базальт, и мрамор, круша всё на своём пути.

Лоб юнца покрылся потом: толстая чешуйчатая цепь заползла в комнату с Той книгой.

— Ощщщщь! — Цепень вытащил длинный, тонкий, раздвоенный язык в предвкушении вкусного ужина. — А ты где? Зачем со мной играешь в прятки? Чем бы полакомиться, чем бы поживиться, да воды напиться…

Язык нащупал ухо вросшего в стену от страха Бренна, и лизнул его.

Тот, взвизгнув от омерзения, крикнул:

— Йириан камблебурбиан!!!

Конечные буквы каждого из двух слов Бренн намеренно произнёс как нечто среднее между «м» и «н», ибо аналогов тому специфичному сонорному согласному нет ни в одном из языков смертных. Мальчик произнёс заклинание в точности, как учил его амулетинец.

Вертикальные полоски невидящих глаз Червя, больше похожего на громадную, увеличенную как минимум втрое королевскую кобру (под «капюшоном» которой болтался ключ от книги), застыли от удивления, а сам он замер и более не двигался. Однако Змей не умер: Цепень оцепенел лишь на некоторое время, и сколько он пробудет в таком положении, было неясно, неизвестно.

Мальчуган же, которого трясло, как грушу, так и остался стоять напротив Змея, со свечой в одной руке, снятой с настенного подсвечника; другая рука держалась за сердце. Бренн опустился на одно колено – в груди больно щемило. Он согнулся в три погибели, а потом и вовсе рухнул подбородком в преисполненный пыли пол. Естественно, при падении тела свеча погасла. Наступил мрак.

Очнувшись через некоторое время, Бренн чихнул – аллергическая реакция на пыль. Увидев же исполинских размеров Змея, мальчик понял, что всё, что с ним сегодня происходило – далеко не сон.

Нужно было как можно скорее бежать, прихватив с собой злополучную книгу – как назло, она оказалась достаточно тяжёлой. Унести её было под силу, но только не сильно торопливым шагом и уж тем более не бегом.

Как Бренн выбрался из Подземелья, он помнил смутно, слабо – двигался точно в полудрёме, полусне. Уходя, он ощутил позади себя какое-то движение – вода в озере зашипела так, будто её кипятили. Также, юнец обратил внимание на странные воздушные пузыри – застывшие, никуда не летящие. Позже они очень медленно поднялись в небо.

На счастье Бренна, ишак, которого он оставил наверху, много выше прибрежных камышей, никуда не делся, и спокойно щипал себе траву.

«Преданный какой», устало улыбнулся мальчик. «Если бы все люди были такими же».

Едва юный, но храбрый норд уселся на осла, мигом превратившегося в благородного коня, как его глазам предстала следующая картина: от озера снизу вверх потянулась свежевспаханная, пробуренная кем-то полоса земли.

«Очнулся», догадался Бренн. «А теперь ужаль, ежели настигнешь!».

Земля заходила ходуном – колоссальных размеров земляной червь устроил самое настоящее землетрясение, заметавшись по подземельному лабиринту в бессильной ярости и злобе.

Благополучно добравшись до дворца Лариоха уль-Вулкани, Бренн, вложив ему в персты «Некрономикон», пал ниц в изнеможении.

— Несите героя в его покои, — Приказал своим слугам довольно потирающий руки аррав и отнёс книгу в дальний конец своего дворца, куда не мог войти никто, кроме него самого, и запечатал за семью замками ради безопасности самих же грабителей, если бы они вознамерились украсть драгоценный, бесценный оригинал.

Василёк, которую уже давно не занимали ни шуты, ни рассказчики, ни игрушки, со всех ног побежала к лежащему в кровати Бренну, не подающему никаких признаков жизни.

— Где ты был, ёжик? — Тянула она брата за рукав, сидя у его изголовья. — Опять ты оставил меня одну?! Ёжик, я тебя ни на какой рахат-лукум, ни на какой кус-кус не променяю!

Но брат безнадёжно, немигающим взором смотрел в потолок.

Вернувшийся маг, потрогав лоб мальчика, забеспокоился:

— У него я наблюдаю и жар, и озноб одновременно; странное пограничное состояние между жизнью и смертью.

Три дня и три ночи боролся Лариох за жизнь Бренна, наказав Синеглазке пока не выходить из своей комнаты, ибо «брату надобно малость передохнуть после долгого похода». Банки, склянки, усердное врачевание…

— Что же я за лекарь такой, коль справиться не могу с сущим для меня пустяком? — Хватался за затылок кудесник.

Некогда этот астролог, звездочёт мог сделать так, что определённое, выбранное им созвездие уже находится в другом месте, в иной части неба, а Луна его стараниями могла выйти замуж за Сатурна – покрыть собой его диск.

«Не бывать, не бывать тому, чтобы Змееносец был одним из Двенадцати», бормотал дед какой-то бред. Посвящённый же уразумел бы враз, что ныне господствует, довлеет именно этот знак, и знак этот покровительствует, благоволит всем злодеяниям Червя, а родиной Змееносца является небесное тело, именуемое некоторыми людьми не иначе, как Плутон.

И переставил старик в календаре своём знаки зодиака, и убрал оттуда Змееносца; за пределами зодиакального круга теперь тот знак; с тех самых пор нет его там. И в тот самый миг глубоко задышал Бренн, и кровь вновь разлилась по его жилам. Уль-Вулкани успел как раз вовремя: промедли он ещё пару мгновений, и не было бы Бренна в мире живых. Что именно успел внушить мальчику Змей перед временным своим ограничением, какой впрыснул яд – теперь это неважно; важно, что заклинание сработало, книга в надёжном месте, а Бренн стремительно идёт на поправку.

— Хорошо ли чувствуешь себя? — Осведомился амулетинец через некоторое время.

— Гораздо лучше; благодарю. Но ты кое-что обещал…

Старый аррав было усмехнулся, но ответил предельно серьёзно:

— Раз обещал – слово я сдержу. Но я никуда не отпущу вас обоих, пока не накормлю пахлавой и халвой.

И наелись дети досыта, и были довольны (в особенности Василёк).

— Что ты намерен делать дальше? Что ждёт эту книгу? — Захотел прояснить, уточнить кое-что для себя Бренн.

— От тех, кто пережил страшное, тайн и секретов у меня нет. — Начал торговец, лекарь, аптекарь, маг, кудесник и астролог. — Есть в Северных Кронствах одна высокая гора, которую мы, амулетинцы на картах помечаем для себя, как гору Хаддад. Хаддад, что высотою ровно две тысячи триста лиг, расположен на плато Лэнг, которое лежит много дальше таких земель, как Хладь и Сиберия. Хаддад не является горой-одиночкой: сокрыта она от потусторонних глаз в Ледовых холмах (которые на самом деле и не холмы вовсе, но высокие, неприступные скалы). Вы, норды зовёте Хаддад Чёртовой горою, и неспроста: только глупец, только безумец возымеет желание подняться на неё, ведь на ней заклятье богов.

— А бывали ли такие?

— Находились, мой юный друг, к великому моему сожалению. Есть среди вас, нордов тайный Орден Змеи (на гербе которого изображена пожирающая саму себя змейка). Члены этого ордена, как наверняка ты уже мог бы догадаться, поклоняются Цепню (который, согласно их поверьям, есть везде и всюду). Эти люди внимают тьме и мечтают прочесть «Некрономикон», взобравшись на вершину Хаддада – это идеальное место для того, чтобы разбудить злые силы – силы настолько высшего порядка, которые ты себе и в страшном сне представить не сможешь. Их задача – во что бы то ни стало осуществить задуманное. Однако эти наивные люди не ведают, что ничего не добьются, читая копию: они не знают, что оригинал не пропал, не исчез, не погиб. Но они пытаются снова и снова – и пусть пока все их попытки тщетны, для них карабкаться по Хаддаду равносильно дани традиции, а также неплохая возможность улучшить свою физическую подготовку, постоянно быть натренированными, ибо Хаддад – гора не для обывателей, а для людей опытных. В любом случае, считают они, однажды Червь прогрызёт основание горы, взберётся наверх и через жерло потухшего вулкана-Хаддада обратится к своим предкам сам. Таковы сказки, которые они рассказывают друг другу. На самом же деле они надеются, что Червя нет – а если и есть, они мечтают опередить его, ибо человек по природе своей всегда хочет быть первым. Они в лицемерии своём поклоняются Цепню, желая, чтобы он навеки оставался мифом – такова вот странная двойственность натуры. Но Неспящий существует в реальности, и он уже вышел на след нужной ему книги. Только он может прочесть книгу в оригинале; не забывай об этом.

— Но ведь безумный аррав Абдул аль-Хазред тоже мог читать исходник! И что толку теперь переживать за «Некрономикон», если он отныне в твоих руках?

— Аль-Хазред был великим для своего времени учёным, — Сделал серьёзное лицо кудесник. — Да, он пал, но первостепенной задачей для него всё же было не осуществлять ритуал за ритуалом, но заниматься переводами древних книг на современные ему языки – что он, собственно и делал, чем и занимался, ибо перевёл он отнюдь не только лишь ту демоническую рукопись. Что же до хранения этой книги в моей цитадели – об этом не может быть и речи, ибо чертоги мои не столь крепки, как ты думаешь! Ни каменные стены, ни магия не уберегут от мести Червя, ибо он не отступится, так просто не сдастся. Он уже видел эту книгу – точнее, чувствовал её близость к себе (но благодаря тебе лишь упустил). Он, во-первых, цепляется за эту единственную возможность пощупать то, что нацарапано когтями его летающих предков; во-вторых, его как магнитом тянет к Злу, ибо он и есть это самое Зло – ведь Зло не перестаёт быть Злом, даже если распадается на более мелкие частицы. Помни, что он плоть от плоти Первого среди драконов; питон, что вырос из Стального когтя своего прапредка.

— Как же ты собираешься распорядиться сей книгой, если тут её оставлять нельзя?

— Я ведь не зря упомянул гору Хаддад – я сам взберусь туда и прочту её.

Зрачки юноши недоверчиво сузились.

— Будь покоен, мой мальчик. — Поспешил объяснить ему дед. — Под лучами северных звёзд я прочту эту книгу вслух, но задом наперёд. Тогда всё написанное в ней не будет иметь смысла.

— Кто же ты? — Поразился Бренн, отпрянув. — И человек ли ты?

— Не бойся меня, друг мой. — Успокоил того старик, слегка приобняв его. — Я – один из серых ангелов, что призваны блюсти порядок в Фантазии. — Добавил амулетинец, глядя в окно. — Как я уже говорил, нас осталось только двое – я и Вековлас Седобрад, ибо с третьим магом связь прервана несколько десятилетий назад (а по нашим меркам это совсем недавно). Под видом аррава, странствующего торговца я…

— Что же будет, когда вас не станет? — У мальчугана навернулись на глаза слёзы.

— Не переживай, отрок, — Изрёк Лариох уль-Вулкани, положив свой подбородок на главу Бренна. — Бог не оставит эти земли на поругание; он славный малый, он вот такой. Он обязательно что-нибудь придумает…

При словах «вот такой» дед сделал характерный жест рукой, при котором большой палец левой ладони отставлен вверх.

III. Скиталец

Бренн, Василёк и два гнома, которые сподобились по наущению мага-амулетинца помочь беглецам, плутали по тёмным местам, петляя подгорными тропами от Содийского массива на северо-запад, в сторону Тираннского горообразования. И через некоторое время вывели бравые гномы детей на поверхность – не без помощи светлячков, указывающих путь.

— Кажется, вам сюда, — Предположили гномы, вынырнув где-то на Королевской седловине. — Дальше уже идут замки владений Бург, за которыми Могучая дубрава.

Горячо поблагодарив гномов и распрощавшись с ними, брат и сестра направились в сторону ближайшего селения. Оттуда они намеревались попасть в Карол, являющимся центром Швинии.

Гномы же, не теряя своего времени зря и пойдя иным, кратчайшим путём, взяли да и утянули кое-что в деревне – похоже, они не на шутку проголодались, а спускаться обратно под гору на пустой желудок им что-то совсем не улыбалось.

— Ах вы, мелкие воришки! — Рассердился один из нордов, обнаружив пропажу. — Уж я вам покажу!

Он погрозил двум проказникам кулаком, но тех уже и след простыл! Точно ветром сдунуло – только ветви и покачивались.

— Говорил я тебе: аккуратней, — Накинулся было в сердцах один гном на другого. — Будем теперь прятаться с награбленным от преследователей…

— Уж очень есть захотелось, — Виновато отвечал тот.

— Хорошо, хоть наши новые знакомые с нами не в сговоре, — Продолжал гном первый. — Иначе несдобровать им там; норды народ справедливый, но суровый…

Тем временем Лариох уль-Вулкани, минуя Хребет брошенных, вышел на Простор, к долине реки Риврайн. Там он несколько замешкался, раздумывая, останавливаться ли в придорожной гостинице городища Эйди-Эн-Нахр, что в земле Хебир – или же не испытывать судьбу и, не теряя времени даром, скакать дальше в северном направлении. Времени у него было не так много: следовало торопиться, ведь Цепень роет подземные норы быстрее, чем скачет его конь.

Дальше на север Простор переходил в Мёртвые низины – слегка заболоченную низменность, от которой, тем не менее, скакун выдохся сильнее, нежели в горах Стран Полумесяца.

Норды-стерландцы, встречая по пути всадника с восточной внешностью, подозрительно косились на него, ведь у Стерландии с империей Аль-Тайр затянувшаяся холодная война. Они нисколько не забыли, как когда-то, в стародавние времена амулетинцы огнём и мечом прибрали к рукам южные владения нордов. Но ещё на границе старика пропустили, видя ветхость его одежд и ветхость его лет, а также то, что он пришёл в Стерландию безо всякого оружия.

Видя плачевное состояние своего коня, амулетинец был вынужден спешиться и идти в вольный город Бравис, дабы и подкрепиться, и набраться сил. К тому же у него имелось послание к бронтийскому кронингу; какое именно – нам только гадать.

Бордовые стяги с изображёнными на них бело-зелёными крестами сменились на абсолютно чёрные, с полностью белыми крестами – старик ступил на землю великого герцогства Бронтус, владыка которого смел именовать себя кронингом.

Странствующий аррав, спустя некоторое время уладивший все свои дела с бургомистром Брависа, направился наконец, в гостиницу, чтобы выспаться и отдохнуть, ведь много лиг осталось позади, но сколько впереди. И конь его там пребывает, дабы с новыми силами нести своего хозяина дальше, ибо путь мага ещё не завершён.

И пил наутро Лариох и пиво, и вино; изрядно захмелел. Всё же лучше бы ему испить горячий коффэ, но нордам неизвестен сей напиток. Они наслышаны о нём, но даже если бы сподобились сварить, пить из рук их маг ни в коем случае не стал бы, ведь только амулетинец сможет приготовить настоящий коффэ.

И сидел кудесник за столом в харчевне, и крутил-вертел правою рукою амулет, что висел на его шее. И амулетом этим был вытянутый, прямоугольный кулон из серебра, в котором был наполовину сокрыт блестящий синий самоцвет.

Между тем Бренн, идя по дороге, вскорости понял, что он один-одинёшенек: рядом ни кота, ни Василька. Куда же подевались? Опять эта его невнимательность… Непростительно.

У дороги высилось одиноко стоящее деревце с густою кроною; это был старый вяз. И создалось у Бренна впечатление, что вяз этот – словно живой.

— Ты меня слышишь? — Поразился мальчик, подойдя ближе.

Ветви наклонились в ответ, внимая его речам.

Бренн обошёл дерево кругом; дерево, ствол которого раздваивался. И высоко задрав голову, повнимательней вглядевшись, заприметил Бренн на одной из веток весёлого Василька, а на другой – не менее весёлого Криспина, игриво царапающего кору своей передней лапкой.

— Очень смешно, — Обиделся юнец. — Я чуть дар речи не растерял! Василёк, спускайся уже вниз; нам ещё плестись и плестись, топать и топать.

Но Василёк и не подумала.

— Слезай, — Повторил Бренн. — Ты-то сможешь это сделать самостоятельно! А вот насчёт кота я что-то не особо уверен…

Но Криспин, ловко спрыгнув на землю, обиженно мяукнул:

— Недооцениваешь ты меня, Бренн; никогда не сомневайся во мне.

Криспин, которого дети не без помощи мага приобрели на ярмарке ещё маленьким котёнком, за эти несколько недель подрос и окреп. Весь такой важный, этот кот, это удивительное, мягкое чудо имело особенность менять облик в пределах кошачьего племени – окрас и длину шёрстки. Продолжительной, холодной зимой это был пушистый-препушистый перс, а во все остальные времена года котёнок перевоплощался в самые разные породы кошек. Но пока что дети только догадывались, что кот им достался непростой – ещё и говорящий. Недаром Лариоху за него пришлось выложить целый золотой полумесяц!

— Мне бы молочка, — Зевнул Криспин, валяясь в траве. — Кф-кф.

— А я бы сейчас не отказался от горячего шоколада гномов. — Мечтательно задумался Бренн, глотая слюнки.

Дети страсть, как проголодались: с утра маковой росинки не было. И это после обильного ужина во дворце уль-Вулкани! Какой контраст…

Свечерело, а самой деревни виднеется лишь край. Где-то там, вдалеке.

— Ёжик, я хочу кушать, — Уныло выговорила Василёк.

— Потерпи немного; мы почти дошли. — Отозвался Бренн. — Маг отсыпал нам горсточку монет – надеюсь, их хватит и на еду, и на ночлег.

Сам же маг в это время молча скакал по Стерландской пустоши, населённой лишь дикими собаками, кроллами, ланями и жуёвишками, дабы через Врата смерти проникнуть в Срединные земли.

Вратами смерти норды называли большой, но узкий залив Студёного океана, преисполненный низких температур; к северу от залива находилось Море нордов, или Море мерзлоты. В этой части Фантазии всегда дули сильнейшие ветра.

Путь через Врата смерти был труден и опасен, но это был почти единственный путь в Срединные земли. Можно было бы, конечно, ещё у Риврайна развернуть коня направо и скакать через земли Нумизанда и Вурры, но… Делать такой крюк? Пересечь границы Хрустана и Номадистана? Ну, уж нет; лучше воспользоваться морским путём.

За дополнительную плату кнорр мог разместить на своей палубе и коня, потому дед не скупился на деньги.

— Чего ж тебе неймётся, альтерманн? — Недовольно буркнул морской лев, капитан кнорра, неодобрительно оглядывая с ног до головы пожилого человека с кожей цвета «коффэ с молоком» и в длинной, до пят амулетинской робе. — Сиди себе в своих песках.

— Уаллях-аллях… — Старик сделал вид, что намеревается покинуть пристань.

— Ну ладно, ладно, — Смягчился суровый норд, и прогнусавил себе под нос. — И откуда же у простого старика столько монет…

Однако нападки не прекратились и после того, как кнорр отплыл.

— Что делает на корабле этот человек? — Справедливо возмущались норды. — Мало того, что эти изверги, эти нелюди вторгаются в наши земли, выжигая посевы и забирая в плен, в рабство женщин и детей, забирая имущество и угоняя скот – они ещё и плавают на наших кораблях, как ни в чём не бывало? Это что ещё такое?

У Лариоха уль-Вулкани не было ни времени, ни сил, ни желания препираться с нордами: бесполезно было объяснять, что лично он не имеет никакого отношения к набегам; что Магхр, пожалуй, единственное государство амулетинцев, которое старается жить в мире и согласии абсолютно со всеми племенами и народностями.

Вместо этого кудесник, имея лишь три корки чёрствого хлеба и осушённый наполовину кубок, каким-то образом умудрился сытно накормить всех, кто плыл с ним в кнорре – трактир у пристани за долги опечатали мытари, и люди плыли в Срединные земли голодными. Затем маг излечил всех моряков от цинги одним прикосновением своего посоха, и одарил всех доброю улыбкой.

Сбитые с толку норды зашушукались.

— Оставим-ка его в покое; от него так и веет дружелюбием.

— Кого вы слушаете? — Не унимались другие, отчаянно бранясь. — Самый обычный шарлатан Юго-Востока, коих пруд пруди.

— Да пёс с ним; пусть идёт своей дорогой. — Махнули рукой остальные.

Вскоре мага оставили в покое. Глядишь – и берег возвышается другой.

Сойдя на берег вместе со своим верным скакуном, старец поспешил на север, двигаясь вдоль берега: собственно Срединные земли ему сейчас ни к чему; не его это вотчина. Ему надобно пересечь ещё одно кронство нордов, Сюшер, дабы через земли Свэя и Сиберии достичь горы Хаддад. А потому уль-Вулкани не последовал на восток, в сторону Страшной трясины, что Снегозёрье открывает – поскакал он через Берёзовую рощу.

По пути, коему следовал аррав, высился великий, стольный город Златоград – центр всея Хлади, жители которой очень любят хмель, и водят дружбу с ведмедями. Его белый кремль средь Зелёной пущи виднелся издалека. И велик был соблазн у уль-Вулкани направиться туда! Ибо в княжестве Хладь проживает его старый друг, маг и кудесник Вековлас Седобрад.

Однако, подступая к городищу всё ближе и ближе, старик начал лицезреть нечто странное: всё вокруг словно вымерло. Ни крестьян, работающих в поле от зари до зари, ни стражников у врат дворца; стражников, на тёмно-жёлтых щитах которых можно было бы рассмотреть оранжевое Солнце. И над кремлём высится не хладский стяг! Вместо рыжего полотнища с алым крестом, окаймлённым белилами, развевается на ветру грязная белая тряпица, с лиловою каймой; и в центре этого подобия флага – чёрный, как сажа, квадрат…

Страшное зрелище предстало глазам амулетинца, ибо всюду виднелись столбы дыма от недавних пожарищ. Что-то нехорошее приключилось в Хлади…

Видя горы трупов, маг удовлетворительно угукнул: молодцы, без боя храбрецы норды не сдались. Видать, нашлись ещё те, кто показал недругам силушку хладскую! Но все, как один, полегли; все до единого. Город был пуст, точно его скосила чума. Где жёны и потомство? Где дряхлые старики? Есть ли хоть кто-нибудь, кто мог бы рассказать обо всём, что здесь произошло?

— Есть, — сказал некто, прочтя мысли. — Это я.

Лариох уль-Вулкани выхватил кинжал из ножен, но, обернувшись, вложил его обратно: перед ним стоял такой же дряхлый старик, как и он сам.

— Вековлас Седобрад! — Обрадовался амулетинец.

— Верно, — Ухнул в ус тот. — Давно не виделись с тобою.

Но слетела с лица аррава всякая радость.

— Как же ты допустил подобное?

— Если бы всё было в моей власти… — С горечью вздохнул его старый знакомый. — Так же, как и ты, я не успел. Их было слишком много, мой друг; князь же оказался глух и нем к мольбам моим.

— Древомир?..

— Древомир, трусливо поджав хвост, сбежал на север, в Ветроград. Генеральное сражение дал его брат – как видишь, это мало чем помогло, всё равно не спасло.

— Что же теперь будет?

— На всё Его воля… Какими же судьбами занесло тебя столь далеко?

И поведал Лариох уль-Вулкани всё, что до сего дня приключилось с ним; и про Цепня с книгой чёрною, и про Бренна с Синеглазкой не преминул он упомянуть.

— Тяжела твоя ноша, друг. — Молвил Вековлас Седобрад.

— Желаешь ли взвалить её себе на плечи? Слишком тяжек этот груз… Опыта же у тебя побольше. Вверяю я её тебе; взберись на гору сам. Всё ж вотчина сия – твоя…

— Ох, не скромничай, мой друг. Коль взялся ты – доведи же до конца. Вотчина моя венчается Хладью, ты знаешь; далее простираются земли мага третьего.

— От которого ни слуху, ни духу. — Мрачно заметил Лариох. — Что деется там, на Севере? Всё та же тишина?

— Тучи собираются и там. — Изрёк Седобрад. — Объявился в кронстве Тронн один хитрец, что магом смеет величать себя. Пудрит кронингу мозги; вервольфов, как овец, разводит. Потому Бренну стоит быть предельно осторожным, ибо длинны руки у этого новоявленного чародея; глазаст, ушаст сей «маг». Что же до пропащего звена в нашей троице – увы, всё так же глухо, как в дремучем лесу. То ли сгинул, то ли переметнулся.

— Это плохо, крайне скверно. — С досадою сказал уль-Вулкани. — Что же будешь делать ты, пока молиться буду я на горе священной?

Тогда поведал другу Векловлас, как случайно, на невольничьем рынке заприметил мальца, на шее которого – цепочка, а на цепочке – медальон в виде Солнца.

— Как рабом им торговали, равно как и твоим Бренном – а ведь это Древомиров наследник! Я более чем уверен в этом. Нарёк я его «Годомир Лютояр», и растить буду в строгости и послушании великом. Авось не пропадут мои труды зря, не пойдут прахом, и в один прекрасный день над градом стольным вновь солнышко взойдёт. Переименуют тогда Морозабад обратно в Златоград, и воссияет вечный мир.

— Морозабад? — Переспросил, не поняв, Лариох.

— В наивности своей номадины сочли, что добрались до самого холодного места в Фантазии! Оттого и город сей вот так зовётся. Похоже, сим кочевникам и невдомёк, что существуют земли, вроде Нордландии, Сиберии, Тронна и Свэя. — Пояснил, посмеиваясь, Вековлас Седобрад.

— Глупцы, — Вставил, поддакивая, амулетинец.

— Так что не обессудь: мне и своих забот хватает. Разыщу я уцелевших, и буду врачевать их. И с Годомиром мне возиться в ближайшие годы… Это одна из тех причин, по которым не могу я вместо тебя взойти на Чёртову гору. Ступай же с миром, Лариох уль-Вулкани! Да сопутствует тебе всякая удача!

И разминулись двое старцев, и пошёл каждый дорогою своею.

Говорят, что люди в Швинии – самые добрые, самые отзывчивые. И правда: едва Бренн, Василёк и их самый пушистый в мире кот благополучно добрались до деревни, как местные норды, завидев, в каком плачевном состоянии пришельцы, поспешили окружить их всяческою заботою и ласкою. И приютили, и впустили на ночлег, но прежде – досыта накормили. Радовался Криспин, уминая сливки; радовались и дети, поедая мюсли. Переодетые, согретые, они почувствовали себя у лесничего в безопасности – это их земли, земли нордов; наконец-то они дома!

 

Будь, как дома, путник

Я ни в чём не откажу

Я ни в чём не откажу

Я ни в чём не откажу

Множество историй

Коль желаешь – расскажу

Коль желаешь – расскажу

Коль желаешь – расскажу

 

И уложил Бренн маленькую девочку в кроватку, и рассказывал ей одну за другой сказки про волшебные кронства, покуда сестрёнка не закрыла глазки, уснув безмятежным сном.

— Спи, моя радость; спи, моя красавица, — Гладил мальчик Василька по голове. — Спи и ты, мой доброкот. — Обратился он к Криспину, гладя также и его. — Вытяни поудобней свои лапки.

Мальчик, сложив свои ладони в кулачок, посмотрел в небо.

«Я не знаю, есть Ты, или нет; если же Ты есть – спасибо Тебе за то, что мои ноги – на моей земле. Спасибо и за то, что я накормлен сегодня; за то, что мне есть, где переночевать сегодня. Но прежде всего я благодарю Тебя за то, что Ты не оставил меня одного; что бы я делал без Криспина? Когда я беру это мохнатое, лохматое, усатое существо на руки – вся моя усталость улетучивается, испаряется; весь негатив как рукой снимает. Мне становится так хорошо, так тепло, и так спокойно! Белые лапки, и белый же галстук; глажу по шёрстке и против шёрстки его голову, и щекочу за ухом. А Василёк… Мой милый Василёк, синеглазая моя сестрёнка! Я не представляю без неё своего существования! Я должен, я просто обязан позаботиться о ней! Обещаю: она поступит в Высшую школу магии и волшебства, как мечтала мать. Она будет счастливой…».

С этими словами юноша провалился в глубокий, но здоровый сон.

На следующее утро Бренн начал расспрашивать местных жителей о событиях четырнадцатилетней давности. В основной своей массе люди пожимали плечами – или не хотели вспоминать те смутные дни, или действительно ничего не помнили, не знали.

Наконец, одна жительница сказала:

— Кое-что припоминаю. Слава о красоте Хризольды шла впереди неё; сама она и вовсе не из этих мест. Ты на верном пути, вьюнок, коль путь держишь на Карол – ходят слухи, что именно там она жила последние шесть лет.

Теперь заговорили все: начнёт один – подхватят другие. «Простой крестьянкой, хоть и вида купеческого», как наперебой твердили люди. «Хорошей женщиной была твоя тётушка».

Ибо не сказал Бренн, кем приходится Хризольде. Сельчане приняли его за дальнего родственника «той красивой, но грустной и печальной женщины».

Все в деревне сходились в своих суждениях в одном: Хризольда и её муж – пришлые в Швинии; бежали они сюда из другого кронства. По какой причине – неизвестно; «какая-то мутная история», с их же слов.

Бренн выяснил и то странное обстоятельство, что Хризольду никто не искал – ни её отец, ни её мать, ни кто-либо ещё. А ведь князь Кристиан очень любил свою дочь!

«Если мои дедушка и бабушка не знали ни тайны, что она скрывала, ни, соответственно, причины побега – почему, почему, почему они не наводили о ней никаких справок?», недоумевал Бренн.

Всё то, чем поделилась с сыном Хризольда, было очень давно; дымкой восьмилетней давности. Он сам уже по памяти, с трудом восстанавливал обрывки её фраз, возникающие порою в его сознании. И с возрастом эти обрывки становились всё слабее, всё тоньше, всё туманней.

Поблагодарив радушных, щедрых, гостеприимных нордов, Бренн, Василёк и Криспин отправились в Карол – благо, город был под самым носом, буквально в паре лиг от деревни, от домика лесника.

Бренн хотел взглянуть на могилу: он знал, что норды всех своих всегда хоронят – убитых в бою, умерших от болезней, неважно. Он был чётко уверен в том, что у людей, растивших его, имеется надгробие.

И придя в Карол без каких-либо особых происшествий, Бренн захотел разыскать кладбище, и добрые люди подсказали ему это тихое место.

«Ищущий да найдёт», бормотал Бренн, пока не набрёл на то, к чему стремился. Ибо знал он свою фамилию, а имена родителей – и подавно. И по датам, по срокам всё совпало. И всплакнул было Бренн, но сдержал в себе свою сентиментальность, ибо всё-таки он будущий мужчина; настоящий мужчина, который и сам должен быть непоколебимым, и в других вселять такую же уверенность, такую же надежду. И подозвал он сестру, указывая на могильный камень:

— Вот и всё, моя милая. Тут спит вечным сном твоя мама.

Василёк одеревенела. Она просто замолчала, и не похоже это было на неё. Она цеплялась ручками за кусок камня, когда Бренн оттаскивал её, заплаканную, подальше.

— Пойдём, моя хорошая. Ей уже ничего не угрожает. Она обрела покой.

А по лицу малышки всё так же катились слёзы. По обычно говорливому, но сегодня пугающе, настораживающе молчаливому лицу.

Бренн же, опрашивая всю округу, тщетно искал то место, которое служило ему домом в течение первых шести лет его жизни. Поняв, что сия затея бесполезна, он вознамерился докопаться до истины: вот, он пересечёт границу, пройдёт через всю Тезорианию, и постучится в замок Зэйден. Пора навестить тех, кто оказался столь равнодушен к судьбе его матери. Нет, о мести Бренн не думал: он просто хотел взглянуть в их глаза. Отведут ли они взгляд в раскаянии, сожалении своём? Или же прогонят прочь?

Пока Бренн и компания шествовали по Зэйдским равнинам, Лариох уль-Вулкани неутомимо шёл к своей цели, взбираясь на Хаддад всё выше и выше.

«Хватит притворяться больным, выжившим из ума стариком», подбадривал сам себя аумелетинец. «Покажи, на что ты способен».

Но гора была столь высока, столь неприступна, что долго ещё поднимался серый ангел, карабкаясь по ледяным скалам и норовя слететь в расселину. Он продрог, но отступать был не намерен. Конь остался там, внизу – но за него кудесник не беспокоился – если он сорвётся, если планам не суждено будет осуществиться, его верный скакун в любом случае останется цел и невредим; он знает дорогу домой. Гораздо больше Лариох переживал за «Некрономикон», который точно тяжкий крест взвалился на его плечи; маг боялся выронить страшную книгу, оттого и двигался не столь быстро, как ему хотелось бы.

Книга эта, чьи страницы точно в копоти, давила на горб, как камень – за плечами волшебника была вместительная сума. И столь тяжёлой была книга, что пригибала аррава к каменистой россыпи. Точно живая, при виде ущелий книга готова была нырнуть туда, ибо нет над ней хозяина, кроме самого Зла; Зла, которое может пробудиться в любой момент – а именно при попадании к Червю, чего допустить было нельзя ни в коем случае.

В этот момент Вековлас Седобрад, убаюкивая в своей сокрытой от сторонних глаз пещере маленького мальчика, что наследником престола хладского являлся, сидел и вспоминал свой последний разговор с Лариохом уль-Вулкани.

— Вскоре я уйду, мой друг. — Ставил амулетинца в известность хладич. — По достижении Годомиром определённого возраста я буду вынужден оставить эти края, ибо призывает меня Творец, дабы я навёл порядок на другой планете; таким образом, моя миссия в Фантазии будет исполнена. Миссия же моя, как ты уже понял, заключается в том, чтобы подготовить Лютояра, вырастить из него достойного воина и мужа. Настанет день и час, и, удостоверившись в том, что плоды моих стараний были не напрасны, призову я Годомира и отправлю его на последнее задание, которое будет проверкой на смекалку и выносливость. Не сомневаясь в том, что он с достоинством исполнит мою последнюю волю, мою просьбу, я притворюсь умирающим. Я умру для него и для всех в Фантазии, дабы вознестись на небо и творить Его волю в ином мире, потому что Вселенная огромна, и сколько ещё существ нуждается в помощи.

— Выходит, Он оставляет меня на произвол судьбы? — Поморщился амулетинец. — Силами одного серого ангела не сдержать зла. Единственного оставшегося ангела, который также ходит перед Ним уже изрядно вёсен.

— Если дозволено тебе будет уничтожить оригинальное издание «Некрономикона», отпечатанное на чёртовых станках, то сокрушишь ты древнее Зло вовек.

— Однако зло в людских сердцах останется навсегда. — Возразил на это Лариох. — Им уже приподняли заманчивую завесу; с оппозицией к Креатору взращиваются целые поколения.

— Но есть среди этих сердец Лютое Сердце – которое, как и Годомир Лютояр, внесёт свой посильный вклад в историю Фантазии, в её процветающее будущее. — Парировал, не уступая в споре Вековлас Седобрад.

— Лютое Сердце ещё слишком мал. — Улыбнулся на эти слова амулетинец, прекрасно зная, кого подразумевает маг-хладич. — Ему ещё многому следует научиться.

— Будем надеяться, что Бренну не составит особого труда быть добрым и великодушным. — Закончил на этом разговор хладич.

Сейчас Вековлас Седобрад сидел и грелся у костра, глядя на заснувшего младенца, на шее которого покоилось доказательно принадлежности к семье владетельного князя Хлади. Хлади, которую номадины переименовали в Хладистан.

«Да убережёт его Великий Архитектор от бед и невзгод», молился перед сном хранитель Срединных земель, думая о нелёгком пути уль-Вулкани.

— Сегодня квартек – рыбный день! — Заметил Бренн, идя по дороге. — Вчера была срёдда, а завтра – пяттек.

— И мне рыбки, пожалуйста. — Откликнулся Криспин, едва услышав слово «рыба».

— Обойдёшься! — Засмеялся мальчик. — Это я так сказал, для поддержания беседы.

— На безрыбье и рак рыба. — Похоже, идея перекусить напрочь засела в голове у кота – единственное, поблизости не было и намёка на водоём; лишь густотравье, изредка прерывающееся небольшими рощицами буков, вязов, ив и каштанов.

— В моём животике завелись три кабанчика! — Поддержала Криспина Василёк.

— Тогда пойду и поймаю хряковепря! — Пошутил Бренн. — Если повезёт, конечно. Наверняка они водятся в этих краях.

— И как же мы его приготовим? Даже если поймаем. — Промурлыкал Криспин. — У нас при себе только головка лука, которую дал нам лесник.

— Тогда нужна курица, — Нашлась Василёк. — Ох и вкусным будет бульон!

— Да-да, курица. — Передразнил Бренн. — Курица, сидит и жмурится. Ты видишь здесь курицу, Криспин?

Но кот видел сладкие сны, задремав на плече у Синеглазки. Его хвост свешивался у неё за спиной – поэтому Бренн, идя позади, видел перед собой два хвоста – пушистый хвост Криспина и золотистые волосы сестры, также собранные в хвост.

Поравнявшись с Васильком, брат предложил:

— Давай сделаем привал. Я пойду, нарву грибов, а ты почистишь лук. Договорились? Разведу костёр, и приготовим с тобой грибной суп – котелок в котомке, долгих лет жизни доброму лесничему.

Девочка кивнула.

— Кф-кф-кф. — Позвал Бренн примерно через час. — Василёк, может тебе удастся растолкать ленивца?

Сестрица, у которой от лука глаза были на мокром месте, начала осторожно тормошить котёнка, растущего не по дням, а по часам.

— Миу, — Пискнул вначале кот. — Мау! — Криспин таки проснулся, и начал вылизывать себя с ног до головы.

— Теперь будем ждать, пока доброкот завершит свой моцион. — Смеялся Бренн.

— Вувэлица! — Василёк начала разглядывать насекомое, притаившееся в кустарнике.

— Жужелица, жужелица. — Кивая, согласился с ней брат. — Давайте уже есть, но прежде – возблагодарим Творца за все эти дары.

Дети и кот образовали круг, и, взяв друг друга за руки и лапы, вознесли молитву. Затем они принялись за обе щёки уминать свежеприготовленное угощение.

Детям грибной суп весьма понравился, тогда, как Криспин остался крайне недоволен.

— Пойду полевых мышей, что ли, наловлю. — Проворчал сердито он. — Скоро вернусь.

Пройдя примерно полпути, Василёк вдруг остановилась и начала капризничать.

— Долго нам ещё идти, ёжик? Я устала.

— Потерпи ещё немного; скоро. — Отвечал ей брат.

— Мы всё время куда-то идём! — Расхныкалась, разревелась Синеглазка. — Совсем измучили бедного ребёнка…

Тогда Бренн взял несчастную девочку на руки, и шёл так некоторое время. Потом они по очереди тащили кота.

— Теперь ты неси. — Упрямилась сестра.

— Хорошо. — Не смел спорить Бренн.

Тогда Криспин, которого задело, что он словно обуза в этой троице, жалобно мяукнул:

— Я могу обратиться в королевского леопарда, и усадить к себе на спину – вот только это привлечёт слишком много внимания, ведь населённые пункты стали нам попадаться куда чаще. — Похоже, кот всерьёз обиделся. — Пойду сам! А то и вовсе оставьте меня тут…

Но дети очень привязались к Криспину, очень полюбили его. Они и не думали отказываться от него, бросать его.

— Не сердись, пушистик! — Просила Василёк.

И кот больше не сердился.

Лариох уль-Вулкани, добравшись до самой вершины, уселся поудобней. Достав ключ, он отомкнул источник зла.

Плохая книга читалась справа налево, снизу вверх. Старик, надев очки, намеренно открыл книгу на первой странице, и принялся читать вслух, как можно громче. Слева направо, сверху вниз; задом наперёд. Он знал, как делать подобные вещи; он ведал многое, и повидал за всё своё существование такого, что не приснится и в страшном сне.

Едва старец начал чтение, как небо почернело, поняв, что происходит что-то не то. Но амулетинец не обращал на природные явления своего внимания, сосредоточившись на книге. Вначале ему повезло: потоки света от мерцающих звёзд Севера – далёких, холодных – помогали читать даже ночью. Но потом их лучи померкли – небеса затянуло тучами. Кто-то или что-то противилось действиям мага.

— Правильно ли я поступаю? Верно ли всё делаю? — Волшебника начали одолевать сомнения.

Он перестал видеть; у него отнялся язык. Чтение проклятой книги было самым наглым образом прервано. Вот только кем?

— Ты не остановишь меня! — Рявкнул упрямец, на телепатическом уровне посылая импульс тому, от которого исходили козни. Мысленно старик боролся; боролся изо всех сил. У него открылось второе зрение, которое имеется лишь у ангелов. Долго, долго дремала в нём эта уникальная способность. И кудесник продолжил чтение.

В этот миг подоспел Цепень, который начал грызть основание горы. Хаддад оказался не по челюстям Червя, но гору начало трясти. Поднялся сильный ветер, и стало ещё холоднее – пуще, чем прежде.

Руки отказались подчиняться; более они не слушались мага. Они точно приросли, заледенели – не могли они перелистнуть страницу.

Тогда старика сшибло эпилептическим припадком: неожиданно он развоплотился, чего не следовало делать. Так можно было поступать только в крайнем случае, но кудесник убедил Творца, что случай этот пришёл.

Тело ещё исходило судорогами, билось в агонии; изо рта шла пена. Но над физической оболочкой уже высилась оболочка духовная, раза в три больше и выше.

Серый ангел читал демоническую клинопись, но буквы плясали, убегая от одного слова к другому, меняя смысл фраз, искажая текст. Они не желали подчиняться. Там проступили неизвестные ранее знаки и символы; пентаграммы, астрологические закорючки, прочие ужасные вещи. Из книги полезли черви, оттуда полилась дурно пахнущая жёлто-зелёная вязкая жидкость.

Предчувствуя свою погибель, Неспящий также развоплотился: Шепчущий во тьме проник в высший разум, являющийся серым ангелом, и начал уговаривать. Кнутом и пряником, то возвышая свой голос, то переходя на вкрадчивый лепет, он убеждал, умолял, угрожал. Но дух добрый, вступив с ним в мысленный поединок, устоял, потому что в эту ночь усиленно молился за него дух другой, который в обличье Вековласа Седобрада. Но как вода точит камень, так и Цепень грыз веру ангела, ибо не по зубам такой серьёзный соперник даже ангелу.

Мольбы двух святых духов дошли, наконец, до Сущности. Главный Зодчий, Великий Скульптор, Гениальный Архитектор, Креатор отвлёкся от своих дум по устройству мира.

— Да что там ещё такое??? — Обрушил свой гнев разбуженный Создатель. — Мне хватает дел и на планете Земля!

Творца можно было понять: он отдыхал после великих дел. Но Господь и Бог был духом отзывчивым, и заглянул в параллельный мир, в Фантазию, где происходила жесточайшая схватка добра и зла.

И благословил Креатор Фантазию, и укрепилась вера серых ангелов. И понял в ту ночь злой демон, что Бог – не предатель; что не забывает он о созданиях, творениях своих. И отошёл от читающего сын дьявола, и продолжил тот чтение, растянувшееся ещё на многие и многие дни.

И дочитал дух добрый «Некрономикон» до конца, проигрывая предложения в обратном порядке; и рассыпалась в прах сатанинская библия, низвергнувшись пылью в пустоты ущелий Хаддада. И обессилевший дух распластался рядом со своим телом, и некому было подать стакан воды.

И настало утро, и летит стая птиц; сиричи и моричи летят, горланусы и загагары. И вот: видят они на вершине горы останки. И летит навстречу одной стае стая другая, но отогнали гриффонов и вранов птицы добрые, птицы хорошие, и пустота у гриффонов в клювах; пустота же и в клювах вранов. И развернулись все первые птицы, и стремглав, стрелою помчались к Снегозёрью. И каждый, от птенца до вожака набрали в клюв воды. И вернувшись, окропили тело живительной росою, ибо вода эта живая. И очнулся Лариох, и пришёл в себя. И поблагодарил он всех птиц от чистого сердца. И усадил волшебника к себе вожак стаи, и, кружа, мягко приземлил свою поклажу к подножию Хаддада, дабы не тратил свои силы маг ещё и на спуск с такой большой горы.

— Дальше сам, — Прочёл маг в очах пернатого.

И отправился Лариох в обратный путь, сетуя лишь на то, что дух развоплотившегося Сына земли, отродья Первого среди драконов, как на грех, уцелел, ибо иного порядка этот демон, и устрашится лишь Самого. Больше не ползает Червь на чреве своём; спокойны гномы в подземельях своих. Но призрак этой Твари блуждает во мраке, склоняя на свою сторону особо уязвимых…

Вдоволь наслушавшись стрекота гигантских сверчков, скитальцы во главе с Бренном уже входили в город Зэйден, направляясь в одноимённый замок.

Как на грех, в это время на улочку из своей часовни вышел духовник Харль, который нисколько не состарился за эти годы. Капеллан, едва завидев проходящих мимо детей, разинул рот от удивления, и встал, как вкопанный. Всё, что он держал в своих руках, вывалилось на мостовую.

Боковым зрением Бренн заметил поведение этого горожанина, и, набравшись смелости, подошёл к нему.

— Где-то ты уже видел похожих на нас людей, верно? — Грубо осведомился юнец. Он был в бешенстве: его узнали, но не так, как он того хотел бы – духовник повёл себя так, будто привидение увидел.

Харль молчал, не зная, что ответить.

— И? — Продолжал наступать храбрец и смельчак, вне себя от ярости, но больше – от обиды. — На кого я так сильно похож? На мать или отца? Или на отчима? А может, на всех вместе?

Духовник не знал, что и думать, по-прежнему отмалчиваясь. Он не верил своим глазам: или это дети Хризольды и Вильхельма, или он не Харальд с Севера.

— Молчишь… — С горечью топнул ногой мальчуган. — Вы все, небось, думали, что избавились от нашей семьи раз и навсегда? А вот и нет: я тут как тут; со всех спрошу сполна. Не буду головы я сечь, но вопросы каждому задать намерен.

— Пошто набросился ты на меня? — С акцентом выдавил, наконец, из себя Харль. — Что ли я заслужил подобного обращения?

— А как мне относиться к тем, кто предал память о матери моей забвению? Как вести себя с теми, кто дружбой с Вильхельмом пренебрёг? — Не унимался мальчик, продолжая ругаться, набрасываться на перепуганного капеллана. Вокруг уже собралась внушительная толпа зевак.

— Пустое, пререкаться так. — Миролюбиво молвил Харль. — Пройдём же в дом, поговорим.

— Ну уж нет! Поговорим при всех!

Василёк, хлопая ресницами, переводила взгляд то на обезумевшего в своей обиде брата, то на пузатого чужака. Криспин вмешиваться не стал.

— Прости его за эту сцену, — Успокоил кот девочку. — Вот увидишь, всему найдётся объяснение, и сие недоразумение закончится, толком не начавшись.

Бренн, услышав доводы Криспина, притих. Постепенно толпа разошлась, а троица, ведомая Харлем, зашла к нему в дом, который находился совсем недалеко от храма.

И поведал Харль всё, что знал; без утайки, спокойным голосом он рассказал всё с самого начала.

— … А у твоей бабушки, матери Хризольды случился сердечный приступ; она слегла и более уже не вставала, пока и вовсе не умерла. В самом же замке приключился пожар, и чего только не было. Дед твой, князь Кристиан, горюя по княгине и княжне, вместе с родителями Вильхельма начал прочёсывать местность, но тщетно. Позже он ускакал было в столицу, но и туда не доехал, и обратно не вернулся: сказывают, напали на него разбойники с большой дороги, ибо ехал он один и налегке, весь в своих мыслях. То ли он намеревался подать в отставку, сложив с себя звание маршала; то ли он, наоборот, хотел ввязаться в заведомо опасную авантюру где-то на границе, дабы его настигла вражеская стрела – тогда бы он погиб на поле боя, как настоящий норд. И дух его при помощи эйнхерий унёсся бы в Вальхаллу – как видишь, погиб он всё равно. «Нет мне жизни без двух моих женщин», твердил он, последние дни утоляя грусть в вине. Отца Вильхельма обезглавили по ложному доносу два года назад; ты немного опоздал. Когда поняли, что донос ложный, было уже поздно. Год назад умерла и мать Вильхельма, поступив так, как велит обычай – так что сироты вы полные, увы. Но знайте: знатного вы рода, дворяне по своему происхождению. Помните об этом… Вот только доказать это почти невозможно.

— Отчего же? — Спросил Бренн.

— Одних моих слов маловато будет; к тому же полгорода меня за пройдоху считает. Замок ныне пустует; бесполезно рыскать там. Отошёл он к кронингу, хоть и не кажет последний носа в эти края. Вот такая грустная, печальная история… Поэтому не злись на меня, мальчишка: Хризольде я был другом. Но я всего лишь священнослужитель. Я проповедую о добре, поучаю людей, но слушают меня мало, хотя я образом жизни своим доказываю, что я не лжец; что не плут и не обманщик.

— Что же нам теперь делать?

На Бренне не было лица.

— Это конец. — Сказал он. — Всё напрасно. — Родных нет, дома нет, куда идти – не знаю…

— А что подсказывает тебе твоё сердце? Куда лежит душа?

— Я не знаю. — Честно признался мальчик. — Я бы хотел учиться! Но это невозможно, ибо кто-то должен зарабатывать на жизнь, чтоб прокормить и себя, и другого. Мать мечтала отдать мою сестру в Высшую школу магии и волшебства…

— Есть такая, — Заметно оживился Харль. — В Стерландии, если я не ошибаюсь.

Он порылся в столе, вытащил карту и, смахнув с неё пыль, указал:

— Ну да; совершенно верно. За Троеградием, состоящим из замков Дэнар, Нумор, Фризор (Ум, Честь и Совесть) есть Лужайка магов, где и находится то заведение. Это пансионат для одарённых различными талантами детей. При нём и школа, и университет. Но обучение там платное…

— Это проблема, — Вздохнул Бренн. — Я надеялся, что ещё в этом году Василёк поступит учиться, ибо уже давно пора. Как раз заканчивается лето. Я думал пристроить сестру туда, а сам работать, чтобы была и пища, и кров, и деньги на её обучение.

Синеглазка в это время играла с Криспином, и не слышала разговора брата с Харлем.

— Твоё благородство, твоё мужество похвально! — Радовался духовник. — Ты достойный сын своего отца!

— Стараюсь, — Ответствовал Бренн. — Хотя я никогда его не видел.

— Это славный малый; уж поверь мне. Что же до его брата, я и предположить не…

— Оставим этот разговор. — Уклонился отрок.

— Но он хотя бы не обижал вас?

— Мать говорила, что его точно подменили – с тех пор, как она начала с ним жить вместе, он пытался быть хорошим мужем и отцом, хотя изначально всё указывало на то, что он редкостный разбойник. К тому же он убил моего отца… Она так и не смогла его полюбить. Он не трогал нас; не бил, не поносил словесно. Но было видно, как ежедневно в нём происходит некая борьба: Яккоб-хороший боролся с Яккобом-плохим… И хотя он отец моей сестры, люблю я её как полностью родную.

Харль протянул Бренну тканый мешочек. Мешочек был чем-то набит.

— Что это? — Спросил Бренн.

— На первое время. И взнос за обучение на первый год – правда, там лишь половина от суммы; расценки я знаю. Другую половину… Уж постарайся как-нибудь сам. Но только не иди по лёгкому пути; не грабь, не воруй, не убивай. Не возжелай имущества ни ближнего, ни врага твоего. Теперь же иди.

Прошло ещё несколько дней.

Лариох уль-Вулкани, заприметив маячившие на горизонте силуэты, крикнул:

— Приветствую тебя, Лютое Сердце!

Услышав знакомый голос, Бренн ускорил шаг; за ним – и все остальные.

— Рад видеть тебя в добром здравии, Бренн! — Сказал старик, сидя на утёсе и уткнувшись в компас. — Хорошее место для прогулки.

— Я… — Начал было мальчик. Чувства переполняли его.

Девочка и котёнок оказались более шустрыми, и уже были в объятьях доброго волшебника.

— Хо-хо-хо! — Смеялся дед.

— Как ты здесь оказался? Как очутился? — Не верил своим глазам Бренн.

— Вот, твою работёнку доделывал. — Отвечал старик, подмигивая. — Нет больше злой книги.

— А как же копии?

— Все эти переводы… Такие переводы, что масштаб их зла не вселенский, но локальный. Оставь это на потом; сейчас есть дела поважнее.

— Какие же? — Троица была заинтригована.

— Ты же не отправишь Синеглазку в школу без пера, пергамента и волшебной палочки? — Глаза мага смеялись, излучая добрый свет. — Вот то-то же.

И от Лужайки магов вся четвёрка (конь мага возвратился на родину без него) направилась в Лавку чудес, где девочке купили всё необходимое, а также мантию и ромбовидную шляпку с кисточкой.

— Вот накупили мы всего, а ведь Василёк ещё даже не зачислена… — Озадаченно произнёс Бренн.

— О сём не переживай. — Отмахнулся волшебник. — Лучше возьми вот это.

Ещё один кулёк с монетами! Кажется, вторая половина платы за первый год в кармане!

И вышли они на поляну, где зелено весьма. И среди той буйной растительности – густотравья, в равных пропорциях перемежавшегося с рощицами – маленькие домики с оранжевыми крышами. И над всем этим милым видом, над этим уютным и красивым пейзажем возвышался громадных размеров белокаменный замок, с многочисленными башнями и тёмно-серыми крышами; крышами пасмурного неба. Но замок этот был не мрачен – скорее, наоборот: в него так хотелось попасть даже взрослым, не говоря уже о детях! Это был целый комплекс: башни, дворики, заборчики; замки побольше и замки поменьше; основной дворец с пристройками – всё это в совокупности своей было единым целым. Люди будущего, изучая историю Фантазии, сравнивали этот прекрасный, величественный замок с Хогвартсом или Нойшванштайном, ибо он был столь же совершенен, столь же уникален, столь же оригинален, столь же волшебен, столь же удивителен и замечателен. Ни одно здание, ни одно сооружение в Фантазии не сравнится по своей красоте, величию, великолепию с Высшей школой магии и волшебства, расположенной в самом центре кронства Стерландия! Здесь было всё: школа, университет, пансионат, поле для игр, ботанический сад, лес, водоём, фонтаны… Проще сказать, чего здесь не было!

Ходят слухи, что все великие сказочники планеты Земля (которая дружественна Фантазии), во время своих сновидений направлялись сюда для вдохновения! Трудно поверить, но в этом замке есть Зал восковых фигур, которые выполнены мастерами так, будто они – настоящие, живые. В этом зале фигуры знаменитых сказочников не стоят – они сидят на скамейках. Все они словно погружены в глубокий сон – и это не случайно: как уже говорилось ранее, именно во время сна эти замечательные люди переносились в параллельный мир. И видя красоты этих мест, прогуливаясь по окрестностям замка, они начинали писать свои удивительные, притягательные, завораживающие с первых же строк истории. Во время экскурсии по Залу восковых фигур будущие маги и волшебники, живущие в Фантазии, могли лицезреть изображения Джона и Кристофера Толкина, Якоба и Вильгельма Гримм, Ханса Кристиана Андерсена, Астрид Линдгрен, Туве Янссон, Джоан Роулинг, Шарля Перро, Вильгельма Гауфа, Клайва Стейплза Льюиса, Джонатана Свифта, Пауля Маара, Редъярда Джозефа Киплинга и многих других, чей вклад в традиционную сказку неоспорим. Но истории, написанные этими людьми, не вторичны: однажды окунувшись в Фантазию, они создали каждый свой неповторимый мир, не имеющий аналогов. Они улучшили и размножили Фантазию; они подарили её миллионам. Фантазия помогла им рассказывать сказки тем, кто не может попасть в Фантазию ни так, ни посредством снов… Волшебный мир, имя которому «Фантазия», очень признателен земным сказочникам за то, что они поведали о нём простым людям каждый через свою призму; за то, что они приумножили Фантазию, сделали людей счастливей и добрей.

И определили Синеглазку в тот замок; была она теперь ученицею. И стала она частью большого и дружного коллектива, и познакомилась с теми, кто взялся всячески оберегать, курировать, опекать, воспитывать её и таких же, как она.

И преподавателем пения и музыки у Василька была Лукреция Ла Винь, которую дети тут же окрестили «Динь-Динь»; и преподавателем заклинаний была Элиза ауф-дер-Маур, что кошкой оборачивалась. И преподавателями ведовства были Кандия и Кормак, а преподавателем зельеварения был профессор Жуткинс.

И пришло время прощаться. Усадил тогда Бренн свою сестру так, чтобы их головы находились на одном уровне. И хмурился, и заговорил так:

— Вот, на сём расходятся наши пути. Сегодня начинается новая веха в твоей жизни; новая глава. Начни же её достойно, Василёк; не подведи меня. Будь умницей-разумницей, не балуйся и слушайся во всём своих учителей – дурного они тебе не насоветуют. Прибирайся в своей келье, и береги кота – Криспина оставляю на тебя.

— Опять ты покидаешь меня, ёжик? — Вытянулось у сестры лицо.

И крепко прижал её к себе брат, и поцеловал:

— Иду на Север, дабы найти себя. Обещаю: я буду навещать. Прощай, Криспин! Прощай и ты, волшебник!

И зашагал Бренн навстречу неизвестности; маг также убрался восвояси – у каждого свои дела.

IV. Наёмник

Василёк очень хорошо училась: по зодчеству, краеведению и стихосложению у неё были только высшие отметки. Также она преуспела в пении и музыке, ведовству и зельеварению. В свободное от учёбы время она либо прогуливалась по ботаническому саду, либо рисовала пейзажи или вышивала. За этот год она повзрослела, подросла; стала более спокойной, более тихой и задумчивой. С нетерпением она выглядывала в окно: перед началом нового учебного года брат обещал навестить её.

Бренн же в течение всего этого года маялся, как неприкаянный, не зная, где приткнуться – очень тяжело, когда ты ещё мал; когда у тебя ни денег, ни связей. Когда ты – никто; без роду, без племени. Коли бы его воля – сидеть ему в своём, по праву только ему и принадлежащем зэйденском замке, да повелевать людьми. Но нет: он по ту сторону; приходится свыкаться с тем, что помыкать будут тобой.

Поскольку каждый норд сам выбирает себе родину (любое из Северных кронств), то Бренн, дабы быть поближе к сестре, остался в Стерландии – благо и с языком особых проблем не возникло – стерландский диалект нордики наиболее близок тезорианскому, почти неотличим (лишь в мелочах разнится).

Вначале юноша устроился рыбаком в деревне Лоханна, которая затесалась среди Остаточных озёр. Там, на Талой низменности суровою зимой Бренн едва не угодил в Пропащую впадину, но случай дал ему шанс выкарабкаться.

Рыболовством прилично зарабатывать было бессмысленно: Бренну едва хватало монет на то, чтобы не умереть с голоду. После восьми лет рабства под жарким полуденным Солнцем в Странах Полумесяца находиться в столь влажном, столь сыром, столь прохладном климате было, мягко сказать, непривычно. Он бы подорвал себе здоровье, но от рождения был крепок и силён.

Столяром и плотником пошёл работать Бренн в посёлок Лаглендир; в селении Лейфар был бочаром и гончаром. В Роуздоттире юноша подрабатывал в свиноферме и промышлял охотою, а в Скъейре стал кузнецом. Всюду он был лишь подмастерьем, но всюду же проявил своё упорство. Мастера-ремесленники с большою неохотою отпускали от себя Бренна, потому что зарекомендовал тот себя с наилучшей стороны: ответственный, пунктуальный, предприимчивый, серьёзный, этот малый был практически бесценен. Но труд его, оплачиваемый наравне с прочими, как ни крути, был трудом рабочего.

«Так я потеряю целый год», мрачно размышлял Бренн. «Деньги – как вода, а мне ещё за учёбу сестры платить».

— Есть то, что тебе под силу. — Подсказали добрые люди. — Но, выполняя это, ты можешь расстаться с жизнью.

— Что же это? — Поинтересовался Бренн.

— Военное дело. Только так простой смертный сможет скопить достаточно денег, да ещё и подняться, как следует. Подумай хорошенько, ведь это палка о двух концах.

«Тут и думать нечего», рассудил Бренн. «Я готов».

Однако так запросто юноше не позволено было пойти даже в наёмники – не говоря уже о регулярной армии.

— Да, тебе уже пятнадцать, и на вид ты крепко сбитый. Но надобно тебе вначале обучиться ратному делу. — Скосил на него глаза начальник гарнизона пограничной заставы. — Года через два приходи.

— Ты примешь меня не через два года. — Выдвинул ультиматум Бренн. — Ты примешь меня через два месяца.

— Идёт. — Принял вызов тот. — Но если через два месяца ты не будешь держать удар, если меч не будет продолжением твоей руки, если из лука не попадёшь в цель даже с близкого расстояния…

Не дослушав этого человека, юноша ушёл.

Находясь в рабстве, Бренн трудился в каменоломнях – потому он ведал, что есть труд тяжкий. До своего пленения он также не прохлаждался – отчим спуску ему не давал. Всё, что должен уметь мужчина в его годы – всё это он умел.

— Я знаю, куда я пойду. — Сказал Бренн самому себе. — Я пойду в Риврайн! Ещё маг мне в своё время намекал, что там неплохо обучают воинов их будущему непростому ремеслу. К тому же там неподалёку южная граница; мне это только на руку.

И через всё кронство поплёлся он, оставив далеко Шрайбиксен – последнее место своего пребывания. Снова он в скитаниях; снова без гроша в кармане. Но путь не был омрачён ничем – не видать было на горизонте разбойников с большой дороги.

И прибыл Бренн в Риврайн, и начал обучение, которое в городе том бесплатное, но от этого не менее качественное. Воины из Риврайна ничем не уступали воинам из Лейфара или Лаглендира; всякие норды-стерландцы хороши в бою.

Видя, с каким усердием вкладывается Бренн, отпустили его по прошествии двух месяцев на все четыре стороны с рекомендательным письмом. И двинулся тот в обратный путь, ибо не дозволено ему было остаться служить в Риврайне.

— Ступай в Ввумну; столицею Стерландии является Ввумна. Покажи себя при дворе; прояви все свои наилучшие качества. Ведь ты хочешь денег, верно? Чем быть мишенью на границе – просись охранять кронинга и двух его дочерей! Докажи свою преданность, продемонстрируй ловкость.

И прислушался Бренн к словам начальника казармы, и вот: Ввумна пред его очами спустя некоторое время.

Замок кронинга являлся внушительного вида сооружением кремового цвета, с глубоко синими крышами башен и основного дворца, являющего собой правильный прямоугольник. На каждом же из двух врат был герб в виде пасмурного щита, на котором была изображена виноградная лоза и два белоснежных стерха над нею.

И впустили Бренна стражники, и прочёл рекомендательное письмо начальник стражи.

— Ну хорошо. — Внимательно щурясь на новоявленного, новоиспечённого хранителя, блюстителя покоя, сказал средних лет коренастый норд. — Коль тебя так хвалят, приступай. Посмотрим, на что ты годен, на что способен. Но помни: на твоё место – десятки, если не сотни. Храни и береги Элеонору, как зеницу ока своего; также и сестру её, а иначе – голова с плеч.

Так Бренн, который готов был драться с недругами в схватках жарких, стал всего лишь охраной для царственных особ. Но жизни владык, жизни господ, в отличие от жизней иных людей – ценны. Потому назначили ему довольно хорошее жалованье. Юноша даже заволновался: как-то слишком уж всё гладко пошло в его жизни; даже странно. Не предвещает ли это беды?

Элеонора, которую называли «Вечерняя звезда», была старшей из двух сестёр, и наследовала в ближайшем будущем трон своего отца-кронинга, дабы стать великой кронинхен. Ей было двадцать шесть.

Младшая же из сестёр была ровесницей Бренна, и краше её была лишь Хризольда, мать его. И только увидел эту деву стражник юный, как тут же и нахлынули на него новые, неизвестные ему доселе чувства. Но держал себя Бренн в руках, прекрасно понимая, что он не барон, не маркиз, не граф, не герцог; не один из ярлов на альтинге. Куда ему, Бренну до таких высот? Да, его предками были князья, но он-то – нет! Кто он? Что он?

«Нет, дорогой мой», убеждал себя юноша, вздыхая. «Это невозможно».

Но Элеонора, которая была не по годам мудрой девушкой, заметила взгляды Бренна на её сестру, и уличив момент, когда та была в библиотеке под присмотром многочисленных пажей и гувернанток, пригласила охраняющего её, наследницу, Бренна к себе в беседку. Это случилось одним тёплым июньским утром.

— Вижу я, какие ты кидаешь взоры, норд. — Так начала Элеонора, и непонятно было по её лицу, сердится она, или же нет. — Вижу я, по нраву твоему дофина.

Бренн вначале покраснел, но быстро пришёл в себя. Теперь на его лице не дрогнет ни один мускул.

— Я виноват; я больше так не допущу. — Выговорил он.

— Речи ты мои истолковал неверно: будь покоен. Ибо вижу я, что человек ты неплохой. Однако должен ты прекрасно понимать, что даже в случае взаимной тяги не бывать вам вместе. Не я придумала законы; не мне тебя учить.

— Пусть же отошлёт меня твой отче куда подальше, ибо так мне будет легче.

Но Элеонора не торопилась отпускать ставшего им всем другом Бренна:

— Грустно, что так вышло. Но немало с нами ты недель; предотвратил ты нападение, и от зверя грозного ты также уберёг. Чем могу тебе помочь? Но не проси с отцом моим вести сей разговор; расценит он, что недоволен ты положением своим, предателем да трусом он сочтёт.

— Я доработаю до конца лета. — Твёрдо решил Бренн. — После же, не обессудь, о госпожа моя: уйду я, чтоб глаза ей не мозолить. Нестерпимо будет понимать, что рядом, но не вместе. Получаю здесь я хорошо, но развеяться бы надо в море, дабы смыть тоску. Шторм не заглушит всех чувств моих, но лицезреть подле себя её больней в разы.

Прошёл июль. Се, венчает август кратковременное лето: ненастье вскорости придёт в эти края. Ливни сильные, ливни холодные; ветер, ветер неприветливый. Желтеют, увядают не по дням, но по часам сизый корень, змиеглавник, волчцы, сивач, щипачи и прочие кустарники.

И воззвал тогда Бренн к Элеоноре вновь, и вот: отпускает она его сама; в тайне, не боясь навлечь на себя гнев отца.

— Благодарю тебя, о госпожа, за то, что дозволяешь мне уйти. Ибо лучше уйти с благословения твоего, нежели просто сбежать. Мне необходимо успеть, ведь надвигаются осенние грозы, а за ними – лютые зимние морозы. Поспешу я к Васильку своему, ведь давно я её не видел. Плату я внесу за следующий год обучения, а после – будь что будет. В море иль на суше я непрестанно буду себя искать, дабы найти. И найдя, встану на тот путь и более уже я не сверну.

В это время в беседку пожаловал кто-то ещё.

— Смотри же, кто пришёл. — Улыбнулась Элеонора. — По твою душу.

Влюблённый обернулся.

— За сестру твою могу платить и я. — Сказал девичий голос. — Хочешь ли?

И встретился Бренн взглядом с зазнобою своею, Элеоноровой сестрою. И понял норд в тот самый миг, что не одинок в терзаниях своих! Что привязалась к нему та дева также, и любит изначально, но молчит до сего дня.

И протянула было ему руку, но вместо того, поправ устои, взяла и кинулась к нему на могучее плечо. И плакала в его объятьях.

— За сестру свою плачу я сам. — Шептал на ухо деве норд. — Не смей с казны отца монеты брать. — Тебе желаю счастья я; прощай.

— Прости, что не могу пойти с тобою! — Стенала дева, слезами заливаясь. — Что сказала б я отцу? Что влюбилась в чужеземца, чужестранца? Пусть и норда, но тезорианина; который князем должен быть, но есть бастард, невольник и скиталец. Казнят тебя тогда, без следствия, суда; в башню чёрную меня запрут.

— Но откуда?.. — Не поверил своим ушам Бренн.

— Мы, женщины, народ до крайности любопытный, — Ответила на это Элеонора, подходя ближе. — Не удержалась я, и заглянула в волшебное зеркало! Ещё тогда – в тот самый день, когда приняли тебя на службу. Ибо захотелось знать, какой ты есть; кому доверили свои жизни. И увидела я всё, через что ты прошёл.

И поведала Элеонора, что является она выпускницей Высшей школы магии и волшебства.

— И сестра моя могла бы также ею стать; но только лишь один в семье имеет на то право. И поскольку старшая в семье, я поступила.

— Думал я, что во дворце лишь отчем коротают свои дни принцессы. — Молвил Бренн, добавив. — Что ж, мне уже пора идти.

— Побудь со мной ещё немного! — Просила Тарья.

Элеонора же, сестра её, башней перегородила Бренну дорогу: она была очень высока.

— Не торопись. Выйдешь из дворца только по моему сигналу – когда все часовые будут спать. Я сама выведу тебя за пределы замка.

— Спасибо тебе, моя госпожа.

— Не называй меня госпожой, княжич. — Осадила его старшая из сестёр и добавила, продолжая своё напутствие. — Помни же, что обратной дороги не будет долгие и долгие годы: я постараюсь сделать всё, что от меня зависит, чтобы придумать для отца и всех остальных, куда же ты мог подеваться. За нас же не переживай: с Севера угрозы покуда нет; троннары больше облизываются на твою родину, а Варвария и Тирания отсюда далеко. Спеши, спеши к своей сестре; я так и вижу, как сидит подле окна она, и ждёт. Спеши к своим друзьям…

Но у Бренна не было друзей. Ещё в детстве один друг предал, другой узрел в Бренне нечто большее, нежели друга – о сём умолчал, утаил Бренн, не придал огласке. Третий друг пытался склонить его в свою веру, а четвёртый хотел довлеть над ним мнением своим. Пятый же оказался и не другом вовсе (как впоследствии выяснилось), но злейшим врагом. Василёк и Криспин – вот и все его друзья. И их он ни на кого не променяет!

Под утро, тайком, распрощавшись заблаговременно с Тарьей, Бренн, ведомый Элеонорой, выбрался из замка и пошёл своей дорогой, поспешая к Синеглазке.

Не было предела радости Василька, когда она узнала в возмужавшем юноше своего брата. Вот, она уже повисла у него на шее, и отпускать не намерена.

— Покажи же, чему ты научилась за год! — Потребовал Бренн.

— Каруселямбра! — Взмахнула девятилетняя девочка волшебной палочкой, и опешивший от неожиданности брат тут же закружился, точно волчок, вокруг своей оси. И упал он на траву, и примял её своим телом. И смеялись оба, и игрались со своим котёнком.

— И это всё? — Разочарованно протянул Бренн. — Одно заклинание – это и всё, чему тебя научили?

— Да нет же! — И девочка в красках рассказала всё и показала; брат остался более чем доволен.

— Значит, не зря мы в тебя вкладываем. — Повеселел Бренн.

— Когда же он сам сюда приедет? — Спросила Василёк, посерьёзнев.

И сник её брат, и не знал, что ответить. Ибо страшное на себя взял Бренн: там, в Швинии, полтора года назад у надгробия матери он не сказал девочке, что её отец тоже умер. Синеглазка стояла рядом с могильным камнем своего отца, но не обратила на него внимания, убиваясь по Хризольде. Надпись на камне почти стёрлась, но уж он-то, Бренн, знал, что рядом с его матерью лежит его отчим. Так и росла девочка, думая, что Яккоб, её отец просто очень далеко уехал.

Сестрёнка вдруг замолчала и замкнулась в себе. Всю её радость как ветром сдуло.

— Скажи, ёжик: почему он меня не навещает? Может, он меня совсем не любит?

И смотрел на её брата Криспин, и злился: уж он-то знает всю правду. Вот только рассказать её должен сам мальчик, а не кот.

Тогда присел рядом Бренн, и начал гладить сестру по голове.

— Отец твой очень любит тебя; не глупи. Всё, что ты имеешь сейчас – это его заслуга. Твои платья, твои игрушки… Посмотри, сколько подарков, сколько гостинцев он тебе через меня передал!

Криспин был готов укусить друга.

«Брехло!», ворчал кот.

Взорвалась тогда Синеглазка, отстранившись от брата:

— Да не нужны мне его подарки! Мне нужен он сам! И ты… Ты тоже так редко приезжаешь!

— Но ты ведь не одна… — Начал было Бренн. — Есть Криспин. Наверняка ты подружилась здесь с кем-то.

Тогда Василёк, как-то странно посмотрев на брата, тихо спросила:

— Почему не ты мой папа???

И сколько было в её взгляде боли, мучений, страданий!

Бренн обомлел, остолбенел от таких странных речей.

— Ты хотя бы навещаешь; ты хотя бы не бросил. — Продолжала девочка. — А он где?! Я никогда его не видела! Ау…

Бренн хранил молчание, не зная, куда спрятаться от стыда и раскаяния – его ложь оборачивается страшными вещами.

— Есть то, чего я не знаю? — По-взрослому спросила сестра. — Говори сразу, чтобы мне не было потом так больно.

«Да скажи же ты ей правду, болван!», зашипел Криспин. «Или ты не мужчина, не норд?».

Бренн обхватил своё лицо ладонями, подперев локти коленями, и сидел так некоторое время. Наконец он встал, и подсел к сестре. Он попытался было дотронуться до этого комочка, но боялся спугнуть, испортить, ранить.

— Твой папа рядом с мамой, Василёк. — Выдавил из себя брат. — Пока лилась правда в доме Харля, которую я знал и так, ты была занята игрой. После я уже не осмелился. Я счёл, что не смогу сказать маленькому ребёнку о таких вещах. Не смог тогда – не хотел и сейчас. Прости, что обманывал тебя, ведь с самых юных лет ты уверена была в ином.

И с тяжёлым сердцем поведал брат о том, при каких обстоятельствах он, Бренн с новорождённой крохой попал в плен к чужакам; что буквально на его глазах убили родню.

Синеглазка молча слушала.

— Это всё? — Спросила она по завершении, внимательно глядя глаза в глаза.

Тогда рассказал ей Бренн, каким на самом деле был её отец, Яккоб. Что убил он его отца, Вильхельма, прямо на свадьбе, и силой заставил Хризольду жить вместе.

— Вот теперь – всё. — Мрачно добавил юноша и умолк.

— Выходит, мой папа убил твоего папу? — Задумалась Василёк. — Почему ты сразу не сказал мне правду? Зачем обманул? Ты боялся, но я ведь не съела бы тебя за это…

Время не стоит на месте, и Бренн заторопился, засобирался назад. Взяв с сестры слово вести себя хорошо, и хорошо же учиться, взяв с кота слово присматривать за ней, молодой воин направился в морской порт Икке, дабы там присоединиться к одной карательной экспедиции – корсары Сюшера, эти пираты обнаглели вконец, и стерландцами было принято решение наказать этих варваров, как следует.

Поскольку отряд набирался из добровольцев, желающих подзаработать, Бренна взяли на корабль сразу.

И вышли ладьи одних нордов в открытое море, дабы потопить ладьи нордов иных. И храбрился вначале Бренн, ожидая морской сечи, но в первый же день его сразила морская болезнь. И проклинал себя воин за то, что хилый такой.

«Не думал я, что выйдет так», сетовал, негодовал норд. «С этим надо что-то делать».

На самом же деле Бренн к своим пятнадцати годам был весьма высок, плечист, силён и вынослив; морская болезнь же, находя себе новую жертву, не спрашивает, сильная она или слабая, а молча делает своё дело.

Бренн, почувствовав себя лучше, поднялся наверх.

— Что норд, оклемался? — Спросили его.

— Кажется, отпустило. — Ответил Бренн.

Команда попалась неплохая – все мужчины, все воины, никто друг друга не подначивает. Лишь треть команды состояла из «морских псов»; проверенных, закалённых боями. Остальных набрали так – дело обещало быть скорее показательным; развлечением, по большому счёту, ибо корсары мастера грабить торговые судна – с драккарами вооружённых до зубов нордов они стараются не связываться. Их дело – заграбастать у купцов всё, что они везут из Дальних Краёв – и наутёк. Жаловались, жаловались купцы на всё это; очень долго упрашивали разобраться. Вот и плывут сейчас они по просьбе, чтобы преподать урок.

На третий день плавания драккар, на котором плыл Бренн, после крика смотрящего начал разворачиваться на северо-запад – вот, прямо по курсу, средь бела дня, на глазах у стерландцев грозные галеры и снеккары фрекингов взяли какое-то торговое судно на абордаж; с двух сторон они его окружили, обступили, и кнорр остановился.

Мощный тридцативёсельный драккар стерландцев быстро нагнал фрекингов.

— Бегом наверх! — Заорал главный. — Кладём вёсла, и хватаем щиты!

Щиты свисали прямо через борта, и Бренн, который грёб, как и все остальные, побросал вёсла и быстро поднялся на палубу, хватаясь за щит – меч у него уже имелся.

Дождавшись, пока все тридцать гребцов присоединятся к его команде, капитан крупного парусника дал сигнал. В ближайший снеккар фрекингов, который уже опустел (пираты хозяйничали, расхаживая по кнорру), кто-то бросил камень.

Это был Бренн – нужно было кинуть метко и далеко одновременно, ибо драккар, хоть и существенно догнал пиратские ладьи и захваченный ими кнорр, всё же был на приличном расстоянии от него – до недругов было порядка четырёх-пяти вёсел.

— Это ещё что? — Рявкнул один из фрекингов, услышав какой-то шум.

Вместо ответа прилетел ещё один камень.

Правым бортом драккар сблизился с левым бортом одной из пиратских посудин. Стерландские викинги спрыгнули туда.

Но и фрекинги заметили угрозу. Однако, вместо того, чтобы сдаться либо постараться уплыть на другой галере вместе с награбленным добром, они двинулись стерландцам навстречу. Более того, один из фрекингов затрубил в рожок – это было очень, очень, очень плохим предзнаменованием.

— Не понял… — Растерялся хозяин драккара. — Этого я никак не ожидал! Что они задумали?

— А ты что думал? — Расхохотался было вожак фрекингов, но его лицо вновь заделалось каменным. — Мы даём бой.

— А чего это вы так осмелели? Совсем страх растеряли за последнее время?

— А ты, никак, трусов в нас увидел?

Во время этой грубой перебранки фрекинги уверенным шагом шли навстречу стерландским воинам, из которых воинами можно было бы назвать лишь третью часть, ведь остальных набрали по объявлению в ближайшем трактире.

Естественно, безусые юнцы с тёмно-зелёными, с бурым, окаймлённым белилами крестом щитами попятились прочь от видавших виды отъявленных мерзавцев, коих было больше и по количеству, и качеству.

Фрекинги стали стучать рукоятями своих топориков по грязно-бежевым, в сизый крест, щитам.

— Мы что же, отходим? — С досадой крикнул Бренн.

— Отплываем. — Развёл руками его командир. — Если нам ещё дадут отплыть.

И действительно: на горизонте замаячили большие, в чёрный парус судна. И это не были торговые кнорры! Не флотилия снеккаров, но целая эскадра драккаров – таких драккаров, по сравнению с которыми корабль, на котором плыл Бренн, можно было бы счесть лодкой.

— Этого не может быть!!! — Военачальник стерландцев даже выронил щит от испуга и неожиданности.

— Что, викинг, не ожидал? — Рявкнул главный пират. — За нами – Тронн…

Это был конец: морской флот кронства Тронн был одним из самых мощных, самых сильнейших у нордов – пожалуй, ему мог бы противостоять флот только таких же нордов, а именно флот кронства Эйнар, что иным именем, Варварией известен. Вот только до эйнарского берега – плавать и плавать; долгие месяцы плавать. Тогда как Тронн был совсем рядом, под боком – Китовая гавань, в которой произошёл инцидент… Её западный берег принадлежал именно Тронну, восточный – Сюшеру, а южный – Стерландии. На самом деле Китовая гавань являлась заливом; гигантской бухтой, где хоть и мелковато, но непростые погодные условия. Помощи ждать было неоткуда – тот берег, который отходил Стерландии, был сильно заболочен и практически безлюден, тогда как все остальные берега были и обитаемы, и удобны для спуска кораблей на воду.

Жёстко просчитался начальник Бренна: он слишком близко подошёл на судне своём к враждебным владениям; у Стерландии же на этом берегу не было ни единой гавани. Они в ловушке, в безвыходной ситуации.

— Давай так, приятель. — С напускной любезностью предложил пират. — Мы уходим с товаром, вы – целыми и невредимыми. Живыми. Кнорр забираем мы, его команду и купцов – вы. Что с ними будет дальше – не моя забота. Если согласны – все расходятся. Если нет – ты знаешь, капитан, что с вами будет, когда с драккаров, что чернее тучи, сойдут троннары и берсерки… Хотя мы и без них, как видишь, готовы с вами разделаться хоть сейчас.

— Это мы ещё посмотрим! — Начал было Бренн.

— Уйми своего щенка, капитан – иначе я за своих не ручаюсь.

Главарь стерландцев еле убедил Бренна не вмешиваться.

— Ты, собственно, кто? — Набросился он на норда, когда всё было улажено. — Зачем лезешь на рожон? Не порть мне дисциплину на корабле, не создавай лишних проблем! Из-за тебя переговоры могли закончиться плачевно. Я не готов из-за твоих выходок жертвовать своими людьми. Нас бы убили, понял? Смяли бы враз. Это же головорезы, каких поискать ещё надо!

— Не ты ли утверждал, что обычно они боя не ищут; что лишь грабят беззащитных?! — Возмутился Бренн.

— Вот именно: обычно. Сегодня всё пошло не так; наперекосяк.

— Всегда ли фрекинги прячутся за чужими спинами? — Скривил рот Бренн в ехидной ухмылке.

— Уж поверь мне, не всегда.

Разместив потерпевших с кнорра на своём корабле, викинги плыли обратно с вытянувшимися лицами – они рассчитывали на другой исход. Нет более на лицах их веселья.

— И награды не будет… — Уныло гребли простаки-обыватели, погнавшиеся за деньгами быстрыми, деньгами лёгкими.

— Награда? — Заглянул вниз главный. — Какая награда? Награда – с ними… — Махнул он рукой на едва заметную точку на горизонте – удаляющихся пиратов, которые, помимо товаров, злата-серебра и прочих ценных вещей, угнали ещё и целый кнорр.

— Награда с ними! Награда с ними! — Затянули норды траурную песнь, и лица их были хмурыми до крайности. Ни с чем они приплыли; ни с чем сошли на берег. Купцы же осели в порту, ожидая с моря погоды – рано или поздно их должен был подобрать другой кнорр, чтобы пустых, ограбленных, избитых увезти обратно в их земли. И они будут питать надежду, что следующее их путешествие окажется более удачным, что пройдёт оно без загвоздки, без сучка и задоринки, как по маслу. Потому что из-за пиратов они все теперь в большом убытке, ведь не только не продали товары, но и вовсе потеряли их.

Весть о том, что нордландских купцов ограбили по пути в Стерландию, дошла до кронинга – и того, и другого. И осерчали и первый, и второй; трещит от гнева трон нордландский; трещит от гнева трон стерландский.

— Такой проделан путь, и зря! — Горевали купцы, осушая кубок за кубком. — От Оранжевого, Тёмного, Рунического морей мы плыли день и ночь, дабы распродать как можно выгодней свои дары. Везли мы рыбу, мёртвую и живую воду, и не только это.

Бренн, который прохлаждался в том же питейном заведении, но не пил при этом ничего, не выдержал и подсел к иностранцам. Хотя какие же они иностранцы? Такие же норды, как и он, только из другого кронства.

— Мир вам! — Поприветствовал он купцов.

— Кому мир – а кому и худо… — Переглянулись между собою купцы. — Чего тебе, малый?

— Мне вот интересно, — Начал тот, достав карту. — Почему на вас посмели напасть именно в том месте? — Бренн показал, где. — Они могли провернуть это поближе к своему правому полу-анклаву, но почему-то заманили в Китовую гавань. Или вы сами плыли всё время прямо и прямо? Зачем? Вам же нужно было сворачивать на юг.

— Мы побоялись плыть Вратами смерти, — Сказал один, немного напрягшись. — Команда, которую мы наняли, должна была пустить кнорр через Море нордов вдоль берега стерландского, и высадить нас с товаром нашим в ближайшем же вашем порту. В Китовую гавань мы не намеревались заплывать, но один вражеский снеккар зашёл с севера, а другой – с юга. Ещё одна галера увязалась неизвестно откуда, упав нам на хвост. Так они и вели нас, по правилам своим. Диктовали нам они условия свои.

— Не пристало купцу отчитываться перед каким-то мальчишкой. — Бросил купец другой, купец дородный и богатый.

Бренн, проглотив это оскорбление, предложил свою помощь:

— К сожалению, назад поплывёте не скоро – видите, что творится на море? Но когда отправитесь вы ближайшим кнорром обратно – я готов плыть с вами, сопровождать вас, чтобы в случае вражеской атаки охранять вас.

— Ты? Нас? — Уставились на него купцы, не веря ни своим ушам, ни своим глазам. Они смеялись от души.

Тогда Бренн спокойно вытянул из колчана, висевшего за спиной, одну стрелу, и пустил её из своего лука в дальний конец, попав прямо между глазниц на голове хряковепря, прибитой у входа с внутренней стороны.

Шум, гам и тарарам, царившие в заведении, резко прекратились. Все уставились на удальца.

Тогда схватил Бренн со стола нож, и швырнул его туда же. Тот впечатался в кабанью голову почти вровень со стрелой.

И захлопали все, и снискал Бренн почёт и уважение. И заговорили о нём.

Сказал тогда ему один из купцов:

— Ты славный малый; ты отважен и бесстрашен. Ты силён и ловок; глаз-алмаз. Но порой ты дерзок, своеволен; не всегда ты вправе поступать так, как тебе вздумается. Если тебя отпустят с нами – тогда мы будем только рады.

Когда погода прояснилась, когда разбушевавшееся море немного успокоилось, стерландцы из Икке снарядили купцам из Нордландии свой кнорр, сказав так:

— Раз случилось так, что пострадали вы, предоставляем вам корабль, на котором благополучно возвратитесь. Се есть жест доброй воли нашей, ибо чувствуем вину, хотя не виноваты. Братья вы по крови нам; плывите же скорей. Но кнорр сей по прибытии вы отдадите! Бренн проследит за сим.

Большая честь оказана и купцам, и удальцу: ему нет и шестнадцати, а уже такое ответственное поручение – доставить купцов домой.

И набрали на кнорр команду, и усадили Бренна отдельно, и купцов так же. И отплыл кнорр от берега стерландского, держа курс на остров Нордландия. И остров тот почти полностью заключён в ледяной панцирь, и зона вечной мерзлоты в почвах его. И по левое крыло острова – замок Амеланд, а по правое – Фиргефин-на-Ланна. Ибо с высоты птичьего полёта остров являет собой птицу в небе, а в клюве её, на самом юге – столица, замок Нордгард. Нерукотворно, изо льда, твердят в один голос купцы, сотворён сей замок, и вымпел над ним белый, с четырьмя перекрещёнными секирами, залитыми свежей кровью. Говорят, прародина это всех нордов, и давняя это уже история.

Долго, долго плавал кнорр по Морю мерзлоты, что все прочие моря в себя вбирает. И напала на корабль ночь полярная, и едва не затёрт он был льдами. И если бы не огни маяка Ойгира, где живут сиберы – лежать бы кнорру вверх днищем на дне морском. При подплытии же к замку Клоггенбор, что стольный град сиберов, учуяли моряки преследование со стороны большущего злого кита. И путешествовать бы кнорру по морским глубинам, став подводной лодкою, кабы не отвага Бренна, вогнавшего в кита гарпун. И изловили тушу, и поели, и жиром знатным запаслись.

Вот и Нордгард! Останавливается корабль. И благодарят купцы, и на берег сходят. И празднество двойное среди них: по случаю прибытия в сохранности, и одно ещё. Ибо в последний день первого зимнего месяца ходят все норды вокруг большущей, пышной ели, водят хоровод. Лепят из снега белого снеговиков; в снежки играют дети и не только. Сиберы, свэики, хладичи, троннары, фрекинги, тезориане и эйнары – все норды любят этот праздник, эту дивную, неповторимую ночь. Таковы традиции и обычаи их; следует их уважать.

Погостив в Нордландии вдоволь, вознамерился Бренн плыть обратно, ибо кнорр надобно вернуть. И призвал его к себе один из ярлов нордландских, и сказал так:

— Шлёт тебе наш кронинг такие речи, что признателен тебе. Ибо купцы эти – проверенные, лучшие. Они зарекомендовали себя, как люди, которые никогда не сдирают монет втридорога, а товар их – наилучшего качества. Вы сами в том убедитесь, когда пришлём мы в земли ваши новый торговый корабль.

И сел в судно Бренн, без злоключений добравшись домой. И по пути он встретил Новый Год, ибо пришла в Фантазию весна.

По прибытии в Стерландию Бренна настигла дурная весть: умер кронинг сего кронства. Но была и хорошая новость: теперь на троне – его старшая дочь.

И говорили норды следующее:

— Элеонора Стерландская умеет дивно петь, сносно играть на лире, арфе и флейте; прекрасно шьёт, вкусно готовит и владеет всякой магией. Её длинные каштановые волосы почти всегда мокрые, а на шее она носит кулон с изображением стерха (а ведь он – символ чистоты). Подарит нам этот журавлик, эта сияющая Вечерняя звезда добро и мир.

И улыбался на это молодой викинг, потому что лично знавал эту мудрую женщину. И нахмурился, потому что вспомнил про сестру её, Элену, с которой не по судьбе ему, ведь та знатна, а он безроден, хоть и теплится небольшая надежда доказать обратное.

Бренна назначили главарём одного отряда лучников, в задачу которого входила ликвидация разбойников с большой дороги и прочих подозрительных личностей – тем он и занимался всё лето, отстреливая недругов, как бродячих собак. Скрытность, бесшумность, скорость – вот что было по душе Бренну; ближний бой, на мечах его привлекал гораздо меньше, хотя и в нём он преуспел.

Первенек, вторек, срёдда, квартек, пяттек, ярмарец, седмица… Быстро же прошла неделя! В трудах и заботах. И таких недель позади – уйма. Пришло, пришло время навестить сестру и кота.

И прибыл вольный наёмник на Лужайку магов, и вот: томительно ждёт он у врат Высшей школы магии и волшебства. И радостною была эта встреча, долгожданною: целый год не виделись брат с сестрой; как скучали они друг без друга! И не выпускал Бренн Криспина из рук, и поглаживал его по спинке.

И в этот раз пробыл с Васильком и котёнком возмужавший юнец меньше, нежели в прошлом году – не могли его отпустить дольше, чем на двое суток. Полным полно дел в кронстве; не справляется оно без ловкача и силача Бренна. Доказал он неоднократно, чего стоит, какова его цена. «Без Бренна – как без рук», говаривали норды. И действительно: золотые руки у Бренна – за что бы он ни брался, выгорало всё, любое дело.

Викинг последние полгода снимал жильё в одной гостинице – мог себе позволить неплохой вариант на втором этаже. Но не успел он возвратиться туда из замка магов, как обнаружил, что его уже кое-кто поджидает.

— Есть для тебя одна работёнка, Бренн. — Сказал ему один норд, которого викинг знал хорошо.

— Что я должен делать?

— Твоё присутствие требуется за много лиг отсюда; остров, который принадлежит нашим союзникам, аннексирован. Это аншлюс, Бренн.

— Причём тут Стерландия? — Не понял тот. — Почему мы должны вмешиваться?

— Потому что друзья обычно помогают друг другу. — Укоризненно упрекнул Бренна человек, который всегда давал ему разные задания, всякого рода поручения.

— Никуда я не поплыву. — Отрезал воин. — Я нужен здесь; ты знаешь. Своих дел хватает…

— Плыть не получится – ты ведь в курсе, какое кронство нам придётся огибать. Потому вначале на лошадях, а дальше – как получится.

— Что-то мне это не нравится. — Никак не соглашался викинг.

— Это дело государственной важности. — Тон военачальника сделался более резким, но потом он, перейдя на шёпот, добавил куда мягче. — Элеонора просила. Она велела своим людям разыскать тебя; они вышли на меня. Она сказала, что ей ты не откажешь, Бренн.

Разумеется нет, если о том просит тот, кто сидит на троне; к тому же, это Элеонора, а ей отказать сложно – корить себя потом всю жизнь?

Поэтому у Бренна возник только один вопрос:

— Я должен ехать один?

— Конечно же, нет: возьми с собой лучших, верных, преданных тебе нордов.

Военачальник ушёл, а Бренн, поднявшись в комнату, в которой проживал в свободное от дел время, начал собирать свои вещи и снаряжение. Хотя, собраться ему недолго: лук, колчан со стрелами, короткий затупленный меч, видавший лучшие времена щит, узелок с оставшимися монетами, плащ – это и всё, что у него было за душой. Всё остальное тратилось на обучение Василька, проживание в гостинице да поедание пищи в ней же – от голодного Бренна толку будет мало.

«Чую я: это какой-то разведывательный поход, раз от Стерландии посылают лишь горстку лучников. Кабы это не вылилось в моё полноценное боевое крещение», мрачно размышлял викинг.

Отряду лучников выделили лучших стерландских скакунов – а учитывая, что среди всех кронств лучшие кони именно в Стерландии – это был подарок роскошный.

— Попробуй только не вернуться, Бренн. — Похлопал того по плечу его старый приятель, военачальник города.

От Икке отряд двинулся на юго-запад, к тезорианской границе. Ещё через три недели лучники уже были в Хеймстаде, у устья Велички; там вдоль берега крейсировал драккар. Оттуда они, оставив лошадей, отплыли на лодках к острову Мареан.

Там, на острове лучники соединились с остатками тезорианской армии – кавалерией дэннов и пехотинцами; с щитами, обратными расцветкой щитам стерландцев (у тезориан были зелёные щиты, на которых был тёмно-красный, окаймлённый белилами крест).

— Вас так мало? — Удивился конный воин в кольчуге, видя перед собой шестерых лучников, которых долгий путь сделал уставшими и в ближайшее время ни на что не годными.

— Вас также не густо. — Колко заметил острый на язык Бренн. — Что у вас тут?

— Просмотрели наши люди, что из Мышиной скалы, которая ничуть не уступает в прочности, твёрдости Ледовому дворцу, отплыли в Злое море чёрные паруса. Вместо того, чтобы вовремя предупредить, они занимались чревоугодием! Они наказаны и обезглавлены, а между тем северяне высадились на берег, оставив от Лунденлингена одни развалины!

— Он имеет ввиду замок Абфинстермаусс – это столица кронства Тронн. — Шепнул Бренну один из лучников его отряда, когда тот захотел уточнить насчёт Мышиной скалы. Про Ледовый дворец Бренн уже был наслышан и даже бывал там один раз – когда отвозил в этот самый Нордгард на кнорре ограбленных сюшерскими фрекингами купцов.

— Опять троннары! — Выпалил вожак лучников. — Их так много?

— Их немного; Лунденлинген был всего лишь форпост. Но быстрота и жестокость, с которой они…

— На кой им сдался ваш остров? — Недоумевал Бренн, который во время дороги выведал у своих о месте, в которое они спешили. — Говорят, это Проклятое место, где даже самое низкое место имеет название «впадина Погань».

Дерзкий тон чужака, иноземца кого угодно вывел бы из себя. Но о Бренне только глухие от природы не слышали – сказывали, что есть среди нордов один храбрец, один смельчак, который любое сложное дело доводит до конца, и на этого славного малого можно положиться.

— Тактика их странна, не спорю. — Пожал плечами тезорианин. — Но стратегически они во всём поступают правильно – ибо, если выстроят себе тут базу, радиус нападения будет в разы шире.

— Уже. — Вбежал в лагерь запыхавшийся гонец – он был весь в грязи, и ранен. — Реет сизый флаг с белым крестом. — Сказал – и упал замертво.

Понял тогда Бренн, что неспроста послала его Элеонора в такую даль: чтобы своими глазами он увидел, что деется на суше и на море. Ведь Абфинстермаусс под самым носом у Ввумны! Необходимо знать о планах троннаров всё, потому-то и послала кронинхен того, кому всецело доверяла. Если троннары выступят из своей столицы по суше – несдобровать Стерландии; если по морю, захватив Мареан – тогда несдобровать Тезориании, и не только ей.

И выступили, не мешкая, союзники, вне себя от ярости, вне себя от дерзости соседей – которые, пойдя войной на таких же нордов, как сами, начали братоубийственную тяжбу.

Но к шапочному разбору пришло войско: они опоздали, и северная часть и без того безлюдного острова уже опустела от врага. Над Лунденлингеном, от которого осталась лишь часть стены и разрушенная до основания башня, водрузили троннары свой флаг, а форпост переименовали во Фрумскогур – о том было ясно из таблички. Сами же троннары, как это ни странно, уплыли – ещё виднелись силуэты их отдалявшихся судов. Внутри и снаружи валялись трупы павших в неравном бою защитников.

— Как-то быстро они управились. — Поражался Бренн. — Что же, они на драккарах катапульты перевозили?

— Они ещё вернутся; нисколько не сомневаюсь в этом. — Ответил ему воин тезорианский. — Мы же никак не могли пойти в бой раньше, ибо в южной части острова, как назло, прошёл ливень, и увязли бы и стопы, и копыта лошадей. Здесь же, как видишь, сухо. Так и просидели три недели, пока порабощал враг берег северный.

Тогда понял Бренн, что как только в Ввумне увидели, что из Абфинстермаусса отплыл небольшой флот о двух или трёх драккарах, его, Бренна, тут же принялись искать, и нашли весьма быстро. Три недели скакали лучники; три недели разверзался свод от южного побережья до центральной части Мареана. За это время троннары успели доплыть до северного берега, высадиться и уничтожить укрепления тезориан. Дальше продвигаться вглубь им помешал всё тот же сильный дождь, что слякоть понаделал.

Бренн, велев слать гонца в Ввумну, изложил в письме всё, что увидел и услышал. И остался стрелок на острове, дабы отражать возможные атаки врагов…

Случилось так, что после одного удачного боя состоялась затяжная попойка, продолжавшаяся несколько часов. Как ни отказывался лучший лучник Фантазии – ему также пришлось напиваться, но после первого же кубка он почувствовал себя неважно.

— Как-нибудь без меня, — Решительно отрезал он. — Я на ближайший холм, с которого даже от заката до рассвета отлично просматривается местность…

Последнее, что помнил Бренн – это два силуэта, невесть откуда набросившихся на него в сумраке. Первый из нападавших был высокого роста и крепкого телосложения; Бренн не смог различить черт его лица – хотя, по всей видимости, они были примерно одного возраста. Второй же, наоборот, был щуплым карликом, но удары этот второй наносил не менее яростно, чем первый. И тот, и другой нещадно орудовали мечами, тогда как у самого Бренна под рукой оказался только щит – но и тот знавал лучшие времена. Всё же щит был сделан в своё время на совесть одним умелым мастером, и, принимая на себя град ударов, не позволил нападавшим причинить загнанному в угол Бренну хоть сколько-нибудь значительный вред.

Стало уже светать, и тот, что рубил слева, по всей видимости, решил на некоторое время отступить. Его атака стала слабее, но вряд ли можно было говорить о его усталости – это был хладнокровный, невозмутимый, расчётливый рыцарь, облачённый во всё чёрное – даже его шлем, даже перья на его шлеме были чёрного цвета. Несмотря на посветлевшее небо, Бренну так и не удалось разглядеть лика этого воина, однако он чувствовал на себе его холодный, даже пронизывающе ледяной взгляд и дыхание. Вложив свой меч в ножны, чёрный рыцарь безмолвно и даже насмешливо оглядел Бренна (так показалось самому Бренну), постоял немного и ретировался так, словно растворился в воздухе. На самом же деле нападавший не испытывал никаких эмоций – он точно проверял, наблюдал, выжидал что-то.

Что же до полурослика, то выдохнулся он уже давно – причём, Бренн свалил его с ног своим щитом, толкнув что было силы; тот отполз подальше, и его поглотил мрак. И закралось в сердце Бренна какое-то подозрение, поскольку этот второй как раз-таки сражался эмоционально, что характерно скорее для юнца, для новичка, но не для бывалого, опытного меченосца. То ли его подвело то, что он был явно слабее Бренна, то ли он попросту ещё был слишком молод для подобных вылазок. Всё же храбрости ему было не занимать – несмотря на конечный итог. Ещё Бренн заметил, что эти двое действовали не сообща – основная агрессия исходила от человека в тёмном, тогда как второй присоединился чуть позже, выждав удобный момент, ибо в одиночку он бы с Бренном не расправился.

Так и встретил Бренн этот новый день – один-одинёшенек, на крутом холме, поскольку именно его очередь была бдить, пока все остальные, изрядно перебрав вчера вечером с хмельным, беспробудно спали; неудивительно, что они не слышали возню.

После довелось ему окунуться в настоящую бойню – когда сошлись в сечи норды из нескольких кронств, и никому победа не досталась.

Битва, резня эта, которую назвали Великой распрей нордов, состоялась между Тронном, Сюшером, Ярхеймом, Эйнаром и Тиранией, с одной стороны, и Стерландией, Тезорианией, Хладью, Бронтусом, Сиберией, Швинией, Свэем и Нордландией, с другой стороны. Нордландия, Швиния и Хладь участвовали в распрях лишь номинально: первая слишком далеко, вторая регулярной армии не имеет вовсе, а армия третьей не смогла оправиться от очередного поражения, нанесённого скуловидами-номадинами под Новофеевкой Таким образом, имея явный численный перевес, коалиция нордов-агрессоров начала войну как на море, так и на суше.

Из Тирании, из замков Эберн, Анделет Риога и Кранндарах вышло пешее войско; из Эйнара, из замков Кьоркланн и Виронан вышло пешее войско; из ярхеймского Яргарда также вышло войско. У берега реки Винешки они объединились, и двинулись в сторону Гнилых дебрей.

Из Тронна, из прибрежных замков Феррин и Хольмгард отплыло морское войско; из Сюшера, из прибрежных замков Брисеад, Лиддауданс, Кобоккен и Сюрхомм отплыло морское войско. И Сюрхомм есть центр корсаров, и мокрое это место: круглый год там вечный, влажный, густой, мокрый туман, висящий, словно смог.

И выставила Тезориания своё войско, которое вобрало в себя воинов из замков Остенд, Зэйден, Зэйдгард, Логнан и Хейдир. И к войску её присоединились войска союзных ей стран, и на территории родины Хризольды пошла долгая, великая сечь. И в самый последний момент поставил Свэй риттеров из замков Варвиккен, Ввотрикс и Эстрикс; явились все, и в полном облачении. И на тёмно-синих щитах их были изображены снежинки. Ввотрикс же есть центр северного кронства Свэй; самая снежная это столица.

И на стороне Зла бились тёмные эльфы, которые есть эльдры; и вкупе с ними были йнигг, великаны снежные. Помогали же им глаза летающие, скелетоны, кадаверы, луноеды, зомби, тролли горные и тролли лесные; тролли из тьмы и тролли каменные; колоссы, кефалогиганты, вампы, фурии, бестии, мегеры, ведьмы, слизни, гингеры, враны, гриффоны, дикие хряковепри, поганки и хищные мшанки. Вервольфы и троллюди, выведенные и размноженные троннским магом Олертофиксом, также приняли своё участие.

И на стороне Добра бились гномы и эльфы светлые, эльваны; сиричи, моричи, змушки, горланусы, загагары, скатуры, моховики, филиноиды и морские коровы поспешали на подмогу им.

И устояла Тезориания; поняли тогда в тот день нападавшие, что силой Добро не одолеть (возможно, хитростью). Пал кронинг тезорианский; пал в бою, в самый последний миг мысленно попросив прощения у деда Бренна, князя Кристиана, что недостаточно ценил его, и как бы сейчас сгодилась его сила. И воцарилась на троне дочь кронинга – ныне на нём кронинхен по имени Айлин Добрая…

По возвращении из очередного похода потрёпанный суровыми краями, горными тропами, затяжными битвами и бессонными ночами Бренн неприятно удивился, обнаружив, что комната, которую он снимал до своего отбытия, впредь ему не сдаётся.

— Я полагала, что вы пали в сражении, как и многие другие. — Недовольно пожала плечами хозяйка, женщина лет сорока пяти. — Говорят, мало кто вернулся.

— Вот я и вернулся. — Сердито ответил ей Бренн. — Я устал и хочу спать; хотя бы просто прилечь – валюсь я с ног.

Однако на два этих голоса вышел некто, кого вполне резонно можно назвать новым жильцом, новым постояльцем – судя по всему, то был какой-то заезжий мелкий граф, ибо к нему обратились со словами «милорд».

— Возьмите, сударь, — Ехидно произнёс тот человек, щедро протягивая Бренну целых четыре золотых. — Возьмите всенепременно. — Добавил он, насмешливо окидывая своим взором неброский, серый вид помятого военной кампанией наёмника. — Думаю, четырёх золотых монет за простой вам хватит вполне, и вы можете сегодня и поесть, и даже найти новый ночлег – где-нибудь, на сеновале чьей-либо деревенской семьи, потому что в этой гостинице, увы, больше мест нет – ведь так, фрекен Стокк?

Фрекен Стокк утвердительно кивнула.

Бренн швырнул бы эти монеты наглецу и хаму прямо в лицо, но то ведь был граф – не хватало ещё новых проблем, а даже если и кинуть вызов – не в том положении сейчас Бренн. Своё богатое сословие надобно ещё доказать, да вообще – что за глупости лезут ему нынче в голову? При чём тут вызов, при чём тут сословие? По всей видимости, перегрелся он на дневном солнцепёке – или же, наоборот, замёрз от постоянных прохладных ночей, студёных морей. Плохо, смутно соображал Бренн; к тому же, его немного качало из стороны в сторону – ведь он не только ходил пешком, но и плавал на большой ладье.

Бренн понимал, что он – пешка в большой игре; одна из мелких, незначительных карт. В то же время он осознавал, что метко брошенная карта может изменить ход всей игры. Но именно сейчас предпринимать что-то – не время. Не время пререкаться ни с фрекен Стокк, ни с этим невесть откуда появившимся «графом» – Бог с ними, и счастья им, к тому же, они правы: чего зря будет пустовать жильё? Никто бы не донёс сюда весть о его гибели, ведь он – никто. В бою, в задании – бесценен, а в миру – ничто. Потому Бренн, плотно сжав зубы и при этом мило, добро улыбаясь, скрепя сердце взял деньги, поклонился и пошёл своей дорогой – иного выбора у него на данный промежуток времени не было. Можно было сыграть в рубаху-парию, лютого морского волка, явившегося с победой, и задиристо сбить с графа всю спесь и вселиться заново, вместо него, в свою прежнюю каморку – только перспектива в виде публичной виселицы как-то не радовала. Именно виселицы, ибо казнь через отрубание главы лишь для господ. Отмахиваясь от опасных, назойливых мыслей бродяга пошёл, куда глаза глядят, дабы сыскать себе новое пристанище, ибо крова больше нет…

V. Близнец

Бренн всегда чётко понимал, что то, чем он промышляет сейчас, не есть то, чем он хотел бы заниматься в жизни. Он никогда не любил ловить рыбу, никогда не хотел ходить с рогатиной на ведмедя; ему не нравилось обжигать горшки и присматривать за хряковепрями. Самым неприятным для него было участвовать во всевозможных военных конфликтах, заварушках, раня и убивая при этом тех, кого он видит впервые, и которых не увидит никогда. Ему ненавистно было лишать человека жизни, даже если это был враг. Всё, что он делал, чем прославился – всё это он совершал не ради себя, не ради того, чтобы снискать славу и почёт. Всё это он делал вынужденно, дабы помогать родному для него человеку, которого перед смертью вверила ему его мать, Хризольда. Вот уже долгие десять лет он, как преданный пёс, беспрекословно выполняет приказы; не было такого, чтобы он отказался хоть раз. И всякий раз он справлялся на ура, вот только невидимый камень, камень совести и сожаления начал расти, увеличиваясь в размерах не по месяцам, но по неделям.

Бравый викинг сидел в своём замке, Зэйдене – много воды утекло с тех пор, как прояснилось прошлое, и он вернул своё. Теперь у него есть всё, о чём лет десять назад он мог лишь мечтать – свой дом, своя земля, своя прислуга. Теперь можно было свататься к Тарье, но Тарьи больше нет… Любовь всей его жизни, кронинхен его сердца тихо умерла во сне от непонятного недуга, не вставая с ложа своего последние две недели; даже Элеонора, владея кое-чем, бессильна оказалась. Говорят, Тарья снизошла в Страну Снов – перед гибелью она записывала каждый свой сон, и каждое новое сновидение вначале было в разы прекраснее предыдущего… Пока не начались кошмары. Смерть красавицы избавленьем стала для неё!

Василёк заканчивала в этом году Высшую школу магии и волшебства; Криспин уже не маленький котёнок, но учёный кот в очках. Теперь Криспин расхаживает с тростью в лапке, а главу его венчает шляпа. Духовник Харль уже давно ушёл, поступив так, как велит обычай; Лариох уль-Вулкани остался лишь в памяти, ибо давным-давно не видел его Бренн.

Мучаясь от одиночества, Бренн спустился в свой винный погреб. Найдя бочку-другую, он набрал себе в кубок веселящего змия, обычно уносившего грусть-тоску прочь. Но сегодня не помогало даже это: голова оставалась ясной, и лезли в неё самые разные, неприятные мысли. Не удалось вельможе забыться.

Он поднялся было к себе в гостиную, но с изумлением обнаружил, что там его кто-то дожидается.

— Здравствуй, Бренн. — Поприветствовал его незнакомец. — Мир дому твоему.

Хозяин замка тут же схватился за кинжал, и нетвёрдым шагом направился в тёмный угол, где сидел тот, чьего лица было не разглядеть, ибо надвинут на него был капюшон.

— Кто ты, и как сюда попал? — Рявкнул князь.

— Я – это ты, Бренн; нетрудно было войти. — Ответили ему.

«Больше пить не буду», подумал воин. «Никогда не пил – не стоило и начинать».

Он взял свечу, и, направляя её от себя, уселся напротив нежданного гостя.

— Покажись же! — Немедленно потребовал Бренн, теряя всякое терпение – не хватало ему в доме чужаков!

— Смотрел ли ты когда-нибудь в зеркало, Бренн? — Спросил его голос. И голос этот был похож на его собственный.

— Допустим. — Предположил тот. — И что с того?

— Тогда нет смысла мне показываться тебе.

Подвыпившего Бренна осенило.

— Дренн? — С сомнением спросил он.

Ответом послужил кивок.

— Но ты же умер! Или потерялся, пропал без вести…

— Так и есть. — Кивнул Дренн снова. — Не обнимешь брата-близнеца своего, Бренн? Не поделишься ли комнатой в замке своём?

— Какой ты мне брат?! — Вскричал Бренн в гневе и обиде. — Где ты был всё это время??? Хоть бы весточку кинул о себе!!! Почему ты не искал нас?

Дренн помолчал немного, и ответил вопросом на вопрос:

— А почему вы не искали меня?

— Если б я знал где, то всенепременно разыскал.

— Чушь! Вот я тебя нашёл ещё тогда. Решил узнать, таков ли ты, какова молва о тебе.

— Тогда – это когда? — Не понимая, поинтересовался Бренн: он окончательно протрезвел.

— Помнишь ли ты риттера в чёрном, что боролся с тобою от заката до рассвета?

— Конечно, помню…

— Я мог бы убить тебя, но пожалел. Для себя я прояснил, что не такой уж ты и силач, как твердят многие. Я проверял тебя, нанося удар за ударом. Ты их отражал, но в контрнаступление не перешёл. Почему? Боишься? Отчего ты только защищался? Почему не взял инициативу в свои руки?

Бренна как громом поразило.

— Так это был ты?

Ему не ответили.

— Но с тобою был ещё кто-то! Тот, кого я запросто мог бы пришлёпнуть, да жалко что-то стало.

— Верно. Но если б с головы той упал хоть один волос – ты сам себя бы разрубил.

— То есть?

— Это была твоя сестра, Бренн. Ей в школе дали задание: внезапно напасть на опытного воина, пока он несколько пьян и обессилен из-за уже состоявшейся рубки. Я привёл её к тебе и просил сохранить в тайне. Ибо скучала она по тебе и могла выдать обоих. Таким образом, она и тебя повидала, и задание исполнила. Твоя смерть не являлась целью.

— Всё это очень странно… — Качал головой Бренн. — Ничего не понимаю; моя голова идёт кругом. Василёк знает про тебя?

— Не знает; не снимал я шлем, ничем себя не выдал. Моей целью было проверить тебя, её целью – выполнить задание.

— Но как же вы пересеклись? — Недоумевал Бренн.

— Я участвовал в той схватке, в которой ваш отряд одержал победу над моим; меня ты не запомнил. Столкновение, как ты помнишь, велось уже на территории Стерландии. Храбрая девочка зашла в таверну, где как раз сиживал я, и спросила, где накануне развернулась сечь – ей нужно было прокрасться в лагерь победителей и слегка помутузить какого-нибудь пьянчугу-викинга. Она даже не знала, что найдёт тебя там. Но сдержалась и всё сделала правильно.

— Странные и страшные задания дают в Высшей школе магии и волшебства. — Задумался Бренн. — Разве такое допустимо?

— Эти вопросы – не ко мне…

И сидели Бренн и Дренн до самого утра, и вели беседу.

— Поведай же мне о себе! — Упрашивал Бренн брата своего.

И рассказал ему Дренн, что пока амулетинцы пленяли одного мальчика, другой спрятался в полуразрушенном доме. Но воины Тирании нашли его, и забрали себе, точно трофей. И жизнь его была не намного лучше, если не хуже.

— Ибо тебя поили, кормили и даже воспитывали; меня же взрастила улица. — С горечью признался Дренн. — Что ни день – то драка; за пропитание, за крышу над головой. Я был загнанным в угол зверьком, огрызавшимся на всех и вся. Но я вырос, и утёр нос обидчикам своим. Я стяжал вокруг себя верных мне людей, и мы стали самой настоящей бандой. Мы по разные стороны с тобою, Бренн, ибо я – очень плохой человек. Я свершал такое, на какое ты б никогда не осмелился…

Немного помолчав, Дренн продолжил:

— Меня боялись, и чтобы закрыть мне рот, властью наделили – отдали в распоряжение целый квартал. Я грабил, насиловал, убивал; я злейший из разбойников Запада и Севера. Но также я принёс кронству своему много побед в битвах больших и малых; потому оно терпело меня до сего дня. Но теперь я вынужден скрываться; меня ищут, брат, и я пришёл к тебе, потому что больше идти мне некуда…

И выслушав брата своего, сжалился над ним Бренн, потому что узрел искренность в очах и речах его. И оставил его у себя в замке, и жили они так некоторое время.

Однако Дренн не смог жить в покое долго – чесались у него руки намять кому-нибудь бока, или же ограбить какого-нибудь знатного человека, сорвав солидный куш – горбатого исправит могила. Сколько раз вытаскивал Дренна Бренн из всяких переделок; сколько раз спасал от виселицы.

Норды же, уважая Бренна за многое, не могли взять в толк образ его жизни и полёт его мысли – когда он находился с ними в одной компании, то всегда несколько отстранялся. Ибо видел викинг, как развлекаются все прочие норды – напиваются вдрызг, шумят, гудят, галдят, разламывая в щепки весь трактир, и много, много женщин среди них.

И подсела к Бренну одна такая, и прямиком спросила:

— Чего же нос воротишь от меня? Разве не нравлюсь я тебе?

И отвечал ей викинг:

— Должна нравиться?

И накинулись на него словесно норды, в особенности же Дренн; и поучали, и угрожали:

— Ты чего, брат? — Широко раскрывал глаза свои Дренн. — Не по-мужски ты себя ведёшь – в особенности с девами нашими.

— Девами? — Попытался уточнить Бренн.

И в другой раз прицепилась к нему очередная крашеная кукла, но пощёчину ей залепил строптивый викинг, потому что села на колени, и обхватила его шею руками, ожидая нежности и ласк.

— Ты чего, брат? — Округляя глаза, повторял Дренн. — Что ты творишь? Ты всех так распугаешь…

— Да, я с характером, и ко мне нужен подход.

И в третий раз приставанья к Бренну! И вот, завёл тот воин разговор серьёзный:

— Ожидаешь от меня ведь ты красивых слов. — Бросил он очередной девице.

— Неплохо бы. — Ответили ему. — Не проводишь ли? Стемнело.

— Ты переломишься, рассыплешься идти самой? — Нагрубил ей викинг. — Пошла отсюда прочь! Не прикасайся ко мне своими грязными руками; не смей услаждать мой слух своими искусительными, упоительными, обольстительными, обворожительными речами, о блудница окаянная…

И сказал Бренн всем нордам, сидящим с ним в одном помещении:

— Не могу я так, как вы; не могу без чувств – как некий то барьер. Я однолюб…

— Но Тарью ты ведь не вернёшь! — Откликнулся один из викинга соратников.

— Есть нечто выше простых плотских утех; несоразмерно выше; не обязательно идти на поводу у своих хотений, контролировать бы следует. — Задумчиво, по-философски молвил Бренн. — Тарья в моём сердце навсегда. Покину вас, оставлю здесь; я больше ни ногой в кабак. Я не хочу участвовать в подобных развлечениях: это слишком низко для меня. Стыдно мне за вас, друзья: неужели вы совсем не любите своих детей и жён? Как можете идти вы на измену, на предательство сие?

И призадумались норды, когда Бренн вышел за дверь. И ушёл он, подальше от этого гнезда разврата, и удалился в свою обитель, дабы среди книг своей библиотеки глава его немного поутихла.

И ввалившись следом, подоспел и Дренн: вот, стоит он у двери, за братом наблюдая. А брат его сидит, читая книгу и храня молчание.

— Чего ж ты хочешь, брат? — Осведомился Дренн. — Как дальше жить ты собираешься? Всю жизнь по Тарье убиваться?

Но не ответил ему Бренн, а слёзы капали предательски в листы, хотя уж много лет не плакал он. Устал быть сильным, и совсем расклеился.

И обернулся хороший брат к брату плохому, и изрёк:

— Не знаю я, что будет дальше. Но больше не хочу ни с кем войны. Хочу я стать затворником, скромным фермером, плантатором; выращивать культуры. Я хочу делать что-то полезное в этой жизни, понимаешь? Я хочу строить, созидать; не рушить, не ломать. Ещё, тянет меня к знаниям изрядно; всегда тянуло, если что. Вот приедет скоро Василёк с Криспином – будет в замке моём праздник. Будем жить мы вчетвером, коль ты желаешь. Мой дом – твой дом. Жить в мире и согласии мечтаю…

И Дренн понимающе кивнул.

Вот только не смог Дренн долго пребывать в покое – то и дело какие-то сомнительные компании; постоянно вляпывался он в разные истории, ибо не мог жить по-другому.

— Я устал. — Сказал однажды Бренн. — Надоел не ты, но образ жизни твой. Никакого с тебя проку!

Случилось так, что в очередной канители сильно ранили Дренна, нанеся удар из подворотни. И звал он брата очень долго, но Бренн не торопился, ибо ничего не знал. Когда же подоспел – было почти поздно: хрипит Дренн, умирая, на его руках.

— Что же делать мне с тобою? — Злился, но боялся Бренн. — Что же ты за человек такой? Всё норовишь куда-нибудь да влезть!

— Подумал, было, ненавидишь ты меня. — Отшучивался Дренн, даже израненный. — Всю жизнь испортил я тебе; покоя не даю. Иначе не могу я, брат: пропитан этим насквозь. Лучше ты меня убей…

Но Бренн и не подумал: Василёк быстро поднимет Дренна на ноги, ведь наловчилась в стенах школы врачевать. И Криспин будет хорошей грелкой, если понадобится, потребуется – кот такой же безотказный, как и его хозяева.

Когда стараниями Василька и Криспина Дренн пошёл на поправку, то первым же делом заглянул к брату, которого застал в библиотеке. Тот сидел, весьма увлёкшись одной книгой, которую перелистывал, а потом возвращался обратно вперёд, на некоторые места. Он то выписывал себе что-то отдельно, то делал пометки прямо на книге.

— Как ты, обрат? — Спросил книголюб-буквоед, не поднимая головы, не оборачиваясь – он знал, что это шаги Дренна.

— Уже лучше. — Ответил вошедший. — Чем ты занят?

— Да вот, — Сосредоточенно поморщился Бренн. — Ищу кое-что. Или кого-то…

Через некоторое время Бренн спросил у неподвижно сидящего брата, который о чём-то задумался, подперев рукой подбородок:

— Скажи мне, Дренн: не слыхивал ли ты о маге? О том, что в кронствах северных живёт.

— Слыхал, но никогда не видел; сгинул он за пару десятилетий ещё до нашего с тобой рождения. Имя ему Ксандр, и был он мудр, всемогущ; что сталось с ним, не ведает никто. А отчего спросил? Какое тебе к нему дело? Ведь думал я, в книжонках, книжечках твоих – цветочки да грибочки…

— Это скверно. — Сказал Бренн, ни к кому не обращаясь. — Куда же мог он подеваться? Странно…

И поведал Дренну брат об умозаключениях амулетинца одного, чьё имя – Лариох уль-Вулкани.

— Думал я, быть может в краях, где ты живёшь, какая информация имеется. Странно это всё — Повторил Бренн. — Так просто люди разве исчезают?

— Ты сам сказал, что серый ангел он, — Зевая, произнёс близнец. — Бренн, я в сих делах не смыслю совершенно! Уж лучше с кем-то подерёмся, иль напьёмся – иль деву приведём…

Верил Бренн отраженью своему, что ни до какой магии, ни до каких-то духовных начал тому нет дела; верил и в то, что останется сей разговор сугубо между ними.

Дренн молчал по уговору, но сам же Бренн идеей зарядился:

— Послушай… — К брату вновь он обратился. — Ты ведь был по сторону другую; что-то видеть, слышать мог наверняка. И сам я много раз про мага слышал, что в Тронне обитает – теперь и имя его знаю. Не может ли статься, что Олертофикс и Ксандр – одно и то же лицо?

— Что ты, что ты, — Говорил Дренн. — Тот чародей – природы человеческой. Своим последователям вручает он гримуар за гримуаром, и читают на досуге, поступая так же…

— Что есть гримуар? — Подивился Бренн.

— Нечто вроде тех книженций, про которых говаривал мне ты; вот только люди их писали, люди их изобрели. Это сравнительно небольших размеров книги, с багряными листами, в коих запечатлены и текстом, и картинкой всякие обряды. Говорят, — Дренн перешёл на шёпот. — Книги эти – живые! Подпитывать их нужно свежей человеческою кровью… Но от подробней избавь, прошу: сам знаю я немного; малоинтересно мне сие.

— Всё же расскажи, про что же там, молю.

— Господь с тобою, Бренн (ежели он есть). Про то, как чёрную курицу заколоть, чтоб порчу навести – нечто в этом роде.

Похоже, Дренну действительно было неинтересно говорить на эту тему; с одной стороны, это было даже хорошо: меньше знаешь – крепче спишь.

— Обед! — Позвала звонко Василёк, и в колокольчик позвонила.

За обедом Бренн, предварительно вместе со всеми поблагодарив Творца за пищу, некоторое время хранил молчание. После он сказал, и нерадостен он был в голосе:

— Связан я ещё некоторыми обязательствами перед кронинхен (Айлин Доброй), однако выкрою время, дабы уладить одно дельце, что покоя не даёт уж третьи сутки. Василёк! Криспин! Приглядывайте, присматривайте за этим остолопом, дурнем, разгильдяем, чтобы вновь не натворил чего.

И поскакал вскоре Бренн втайне от всех в Тронн; окольными путями двигался он. Ибо закрались в его душу смутные сомнения, не дававшие покоя много дней, и надобно бы их развеять поскорей.

— Приветствую тебя! — Окликнул его некто, сидящий на пне неподалёку от врат Абфинстермаусса.

— Чего тебе? — Скосил глаза Бренн на какого-то хилого старичка-карлика.

Тот же, мгновенно преобразившись, предстал пред Бренном Олертофиксом!

— Я знал, что любознательность чрезмерная твоя приведёт прямиком ко мне сюда. — Злорадствовал колдун. — Ох и любопытны же вы, люди… Убедился? Я есмь Ксандр.

У Бренна пропал дар речи.

— Быть того не может! — Не поверил он.

— Не заставляй меня свершать то, что не под силу смертному мужу.

— Ты предал Фантазию! Предал Творца! Тебя послали, чтобы…

— Какого Творца? — Перебил маг. — Бога нет, — Добавил некромант. — А если и есть, то он властелин марионеток, кукольный мастер. Я же сам себе хозяин, и люди вступают в мою ложу добровольно, потому что устали от добра… Скажу больше: под именем Визигота вместе с колдуном Колдроном (который есть куратор Ордена змеи) я восстановил Чёрный круг – древнее сообщество, которое создавалось ещё в Первую эпоху пауками, василисками, вивернами, крыланами, эльдрами, циклопами – всеми теми, кто некогда основал Вампирию, Циклоптеру, Тролланд, Бестиану, Горгулиану, Тиграну и Гриффонис…

— Как же ты мог так сильно пасть? — Вскричал Бренн. — Уль-Вулкани тебя обыскался, и не он один! Как произошло, что ангел серый пал так низко, демоном заделавшись?!

— Я демон и того, и этого мира. — Спокойно ответил Ксандр. — Серые ангелы духовно нейтральны: они не создаются ни плохими, ни хорошими. Но у них есть разум, которым они руководствуются. У них есть право быть либо слугами Добра, либо слугами Зла.

— И ты, много лет быв добрым, вдруг стал злым?

— Вдруг?..

— Я читал историю Абфинстермаусса! Там сказано, что мыши благого Ксандра, святые белые мыши спасли город от голода, прорыв в скале новое русло для реки. Подчеркну: благого. С каких же ты пор на стороне Тьмы?

— С тех самых, как мне открылась иная истина. Ты же не суди, да не судим будешь – на руках твоих, не та же ли кровь? Или ты праведник, что не обидел в своей жизни и букашки?

— Я осознаю, потому и решил бросить; потому и искал тебя, и пришёл к тебе в Старую глухомань. Я до последнего твердил себе: «Нет, Бренн, нельзя так плохо думать – Ксандр и Олертофикс – не одно и то же». Я думал, если найду третьего мага, то сделаю что-то доброе в масштабах всей Фантазии – вдруг ты заболел, иль потерялся…

— Наивный дурачок! — Расхохотался чародей. — А ещё викинг. Ты не воин – ты сентиментальная дева! Как ты ещё умудрился прославиться подвигами своими?!

— Я стараюсь видеть в людях хорошее; даже в брате увидел, и не пожалел. А ты… А ты, колдуя на Ведьминой горе, суёшь людям ложные знания; пичкаешь их всякими проходными гримуарами, вместо того, чтобы сеять добро в людских сердцах да, имея такую власть, такое могущество, взять и уничтожить все имеющиеся в библиотеках экземпляры «Пнакотских манускриптов» да переводы «Некрономикона». Я растоптан, растерзан, разочарован.

— Чего ты от меня хочешь? — Насупился старче. — Чтобы я в один миг превратил самого себя в доброго дедушку? Нет, я слишком долго к этому шёл… Я тоже Господь.

— Если ты так хотел стать Богом – обязательно ли было поступать так, чтобы каждый раз надсмехаться над Его творениями? Ты вывел троллюдей и вервольфов – разве это не плевок в Его сторону? Разве так можно? Почему ты пошёл чёрною дорогою? Созидал бы тоже что-то хорошее, делал бы что-то доброе; стал бы местным Богом. Но ты дерзнул стать местным Дьяволом…

— Хватит! — Цыкнул на него падший маг. — Не смей учить меня! Уйди с глаз моих долой, покуда не превратил тебя я в камень!

Найдя сей разговор бессмысленным, отошёл Бренн от колдуна, и по прошествии некоторого времени возвратился в свой замок.

«Я ничего не добился», мрачно размышлял норд. «А жаль; кабы не навлёк столь могучий маг беды на все земли. Но совесть моя чиста: я сделал всё, что мог; я попытался образумить. Я бы мог его сразить – и никакая магия его б не сберегла. Но хотел решить всё мирно я – выходит, зря».

Ярл же, который был советником тезорианской кронинхен Айлин Доброй, призвав к себе молодого ещё князя, завёл такие речи:

— Не смею я просить тебя, ведь статус нынешний твой не позволяет использовать тебя, как раньше, как мальчишку какого; однако нет другого такого, кому доверить я мог очередное задание.

— Что на сей раз?

— Привези мне эликсир вечной молодости; сказывают, где-то в Дальних краях он есть, или же в Срединных землях.

— Хорошо, исполню я сие, коль того желает сама кронинхен. — Ледяным тоном молвил Бренн, и нахмурился. — Но это будет последнее задание, которое я выполняю – намерен я оставить всякую военную службу и удалиться от дел.

И закралось в сердце Бренна подозрение: Айлин Добрая ещё достаточно молода; зачем ей эликсир бессмертия? И ей ли он нужен?

И отправился Бренн в Номадистан, в град Ордабад. И увидел много диковинных юрт, и вот: намечается там свадьба, и саукеле на голове невесты.

— Не сте ватсз? — Бросили ему по-номадини на расспросы об эликсире бессмертия. — Ый, кетна…

Пожав плечами, викинг двинулся дальше, к Ушминским высотам. Там, на Большом крупносопочнике, на Свирепом плоскогорье его глазам предстал самый настоящий дворец – то была крепость Э Варсы, о которой ни в сказке сказать, ни пером описать. Викинг застыл; так и стоял он, заворожённый, пока вражеские соглядатаи, выследив его, не привели под очи султан-хана.

— Тый ессь к-то? — На ломаной нордике обратился к нему владыка.

Акцент был ужасным, но норд его понял без перевода. Сам же он стоял и сам себя проклинал за то, что так опростоволосился – такого с ним ещё не бывало. Может, над теми землями – некий магический купол? Как так получилось, что он, ловкач и лучник, мимо которого ни зверь не проскочит, ни муха не пролетит – как мог он угодить в лапы этих кочевников, что поклоняются небу и звёздам?

— Я – Бренн. — Гордо бросил султан-хану норд. — Если мне что-то не понравится – все кронства нордов обрушатся на вас! Отпустите меня; подобру-поздорову…

— И как же они узнают? — Рассмеялись ему в лицо. — Найдут ли, в ущельях наших гор?

Рассказал тогда Бренн, что не лазутчик он, но ищет одно снадобье, которое продлевает жизнь.

— Не для себя; для кронинхен стараюсь. — Молвил он.

Тогда усадили его за круглый стол, и дали жирных, но вкусных пончиков; налили какой-то кисломолочный продукт и поставили пред ним блюдо с жёстким, но вкусным мясом.

— Ешш… Пей… Теперр иди: нетт у нас того, что тый ищщещь; мы, в отличие от твоего тсаря, смерти не бойимса!

То же ему твердили и в иных крепостях империи Юсмин: за спиною викинга Ыкгак, Пяш и Акгерха, что в переводе «Белая кошма». В Акгерхе викингу подарили тёплую лисью шапку – но она оказалась огромной и постоянно сползала на глаза.

И миновав Ордынскую сухостепь, вышел лучник-исследователь к Малому крупносопочнику, Курганнтуу; и холмы там были, как курганы, а курганы – как холмы. Но ни в пойме реки Токс-Жу, ни у озёра Йёк не нашёл искомого; побывал он в крепостях Таннур-Надар, Аспанкала, Самруктас, Маралтай, Бабай-Сарай, Кош, Ууз, Акмол, что в землях Жантекке и Бийлерстана, Степии и Юртистана, под властью одного джан-хана, у которого имеются наместники, бекбаи. «Акмол» же есть «Белая могила»; там пришлось задержаться по болезни, наведённой Мыстан Кемпир и Ялмауз Кемпир – но вечнолёд и целебные кустравы быстро поставили молодого воина на ноги. И пока отлёживался, лицезрел Бренн состязание двух поэтов-музыкантов, хороводы вокруг сделанной из соломы статуи Бабая, и скачки конные ради забавы; но эликсира бессмертия не было нигде. Он жалел, что с ним нет хотя бы кота Криспина, который переводил бы ему с языков ель тль, айзери, юртай и юсминийе: одиноко ему было, непривычно.

Побывал Бренн в эмирате Хебир, падишахстве Хрустан, шахстве Эйдыр-Даг, улусе Вурра и великой империи Нумизанд; посетил города Фенд, Мергенд, Каргунт, Кефментх, Эм-Магат и Эр-Ранат.

И в Срединных землях встречал Бренн барсов пегих, пери, дивов, дэвов, скорпионов, сколопендр и тушканов; если же кто из них проявлял агрессию – меткая стрела Бренна находила каждого.

И покинув Срединные земли, сыскал бродяга поток Дахлар, и вышел к Призаборью. И по левый берег реки была Поляна кувшинок, а по правый – Долина Благоуханных соцветий, где растут омела, мандрагоры, фиалки, сирень, нарциссы, мелисса, неопалимая купина, фруктис и не только. Туда и отправился Бренн, пока не вышел к пресному озеру Ще-Шэ-Тьси, что в Вербалии. И на берегу озера стоит опустевший замок Эйрен (он же Рунир) – замок, основанный некогда его родичами, нордами, когда плавали они в эти земли из Нордландии. Замок же этот был не единым сооружением, но комплексом разрозненных укреплений, воздвигнутых на весьма крутом холме. И просто так к тому неприступному замку этому не подобраться – однако, по всей видимости, удальцы нашлись, ибо ныне он, заброшенный, пустует.

И вновь направился блуждающий на юг, и посетил город Феникс, что град стольный в Феевой земле. Но и там изыскания его неудачей обернулись, и кроме красных пантер да фэйри, в этой глуши – ни души. Опустел и Феникс: с чего бы это?

И вернулся Бренн в Вербалию – обратно к Дивным лугам, Покатым брегам. И пошёл дальше на Восток, в Дальние Края, где Чжучжэнь – Юнгландии столица. Может там норду повезёт?

Перейдя вброд неглубокую, но ледяную реку Фы, вышел Бренн через некоторое время к Густолесью Хвэ и Лю Шин, омываемому Оранжевым морем. Но жители этих мест наотрез отказались заговаривать с иноземцем, иноверцем. Ни в Хвэнге, ни в других селениях не добился ничего странник-следопыт.

И взобрался путник на Подоблачную вершину нагорья Заодинь, как когда-то взбирался на пик Рога Оленя, что в Срединных землях. И глядел он на Фантазию с высоты птичьего полёта, ибо стоял на наивысшей точке (не считая горы Хаддад). И видел Бренн своими глазами фей-крылаток, орнитоптер, шмелевидок, капюшонных ведмедей, большезубых тигров, сумчатых пардов, жар-птиц, синептиц. И лицезрел Бренн воочию гинкго, и радовал реликтовый гинкго его глаз.

И прибыл Бренн в царство щелеглазок Хинакам; Цзюцзянь ему столица. И омывался Хинакам с юга водами Моря роз. Там-то и нашёл Бренн то, что так долго искал: Землю вечной молодости, где люди всегда юны, и не умирают, равно как и эльфы. Но люди те, одарив Бренна розовой водою и напоив настоящим зелёным чаем, сказали ему:

— Видим мы, пришёл ты к нам с добром. Но наивен ты весьма, и вот: тот, кто послал тебя, действительно послал тебя за эликсиром. Вот только знает он наверняка, что никому не отдаём мы сей сосуд, стережём и бережём. Спеши скорее ты назад, потому что худое, злое, скверное задумано против тебя: слишком много оказалось у тебя завистников. Ненавидят тебя за успехи твои… Больше нам сказать нечего.

И опечалился Бренн, и осерчал. Но не поверил до конца он жителям той страны, и в гордыне, своеволии своём пошёл странствовать дальше. И прошёл он три имперских удела: Дэ-И-Ро, Дэ-И-Сё, Сё-И-Ро; перешёл реку Дзынь и плутал по Гадким болотцам, в которых фригидры доставили ему немало неприятностей. И пяточный зудень впился в ногу; и слёг Бренн, сражённый лихорадкою. И очнулся он в граде Цог, что центром являлся для империи дальневосточной. И поблагодарив тамошних жителей, двинулся в город Понкгат, а оттуда – в Долину звонких ручьёв, где вышел к Драконьим лесам. И от Рао до Пхурангитхуранга бродил викинг, и в крови и пыли были его стопы от постоянной ходьбы.

Переплыв Драконью реку, набрёл вскоре путник к подножью вулкана Жерляк, что в Тропикании. Миновав Тигровое место, оставил позади и другой вулкан, Вышегром. И ходил-бродил норд по Суровой чаще, что в нескольких десятках лиг от Бинди, столице Муссонии, пока не набрёл на развалины крепости Бабах-Грогот, которая есть центр земли Отуа-Лаа. Ни племя тропиканок, ни племя муссонок не проявляло к Бренну враждебности; саламандры, носохваты, косожоры, ночные мангусты, злые мараоо не лезли к нему, не трогали его. Юкка не отравила воздух ароматом своим, и непентес гигантский сжалился над путником, не утянув на дно своего кувшина, где соки враз бы растворили человека – и бесполезно было бы карабкаться по гладким стенкам, ибо то хищное растение есть знатная ловушка.

И сел Бренн в джонку, и отплыл из Серого залива. И Муссонным морем попал он в Южные государства, где кожа людская черна, как сажа. И попал Бренн в пролив, именуемый Зелёным морем. И по правую руку был Берег костяных статуй, а по левую – Крабья отмель. И плыл на лодке своей Бренн по реке Гонго, а на реке той – селения Афр и Полепололи. И первое было центром Гонго, а второе – центром Хогго. И добрался Бренн до среднего течения Гонго, к селению Гебирунди, где и сошёл на сушу. Побывал Бренн в селениях Момбо-Мзешу, Намбенди, Таликети, Натенати, Адди-Нубаль и Олобинга.

Когда пересёк он вулкан Магмач, то по другую сторону его взору предстала долина, называемая не иначе, как Благодатный край – ибо попал Бренн в Звебонгве, где город Хипатар. Возможно, он бы остался в этом раю – раю, где растёт вкусная какавва – но без Василька и Криспина ему тут делать нечего.

Здесь так много самых причудливых птиц! Как бы пригодились ему сейчас знания сестры! Ведь Синеглазка владела глосса птеранто – всеобщим птичьим языком, которому её обучили в Высшей школе магии и волшебства. Его сестра вообще была самым настоящим сокровищем, самым умным на свете ребёнком, самой красивой в мире девой, самой доброй в мире феей… Как же он скучает по ней!

Работая на судоверфи в своё время, викинг наловчился строить корабли. Вот и сейчас он смастерил другую лодку, чтобы по Багровому морю доплыть до Моря слёз, а оттуда – на запад, к Странам полумесяца.

«Не пропаду в любом случае», гордо говорил про себя норд, плывя в уже знакомые ему земли – когда-то он тут жил. Амулети он владел, хоть и распадался тот на диалекты – альтаири, ерхони, лунди, магриби, пахлавани, нури, пальмири, садуми и фенди.

И по Великому океану доплыл Бренн до амулетинского острова Мирух, и высадился в шатре Караван; тропами добрался до шатра Увия, а потом обратно. От низовий реки Ивлют викинг добрался до верховий, где взошёл на Кинжал-гору. Он сам уже не знал, зачем всё это делает – эликсир он так и не нашёл, и вряд ли уже где-либо найдёт.

И оставив остров Мирух, поплыл норд к Бухте жестокости, в которую впадает река Байх-Руд. И река эта делит горы на два массива – Аль-Джор и Садуми. И в устье реки той – шатёр Ас-Сайлям, центр султаната Садум.

И пошёл сначала Бренн направо, Пещерами летучих крыс, пока не дошёл до Абдуррахмана, который главный шатёр хюсревства Гемлюр. И после пошёл назад и далеко налево, пока не набрёл на шатёр Абдель, который является столицею шахства Ерхон. И пошёл на север, пока не налетел самум. И лежал норд, покрытый песками, и гадал: это провидение его спасает? Иначе как объяснить, что до сих пор он жив? Никто его не замечает, не обращает внимания – будто в гордом одиночестве он бродит по всем землям Фантазии. Словно вымерло всё кругом…

Оставив позади шатёр Эс-Суад, что у Бухты павших, и который – центр Лунда, викинг постепенно приближался к южной границе Северных кронств – скоро он будет в родных краях… Интересно, что ему соврать по поводу эликсира бессмертия? Что вообще его ждёт? Ведь Бренн отсутствовал шесть лет!

VI. Затворник

Много подарков привёз Бренн; много гостинцев.

Сестре своей любимой, Синеглазке брат привёз гномьи сувениры из янтаря, тантрила и обсидиана; камни-блестуны, волшебный клубок эльванской работы, малахитовую шкатулку, лунный камень, солнечный камень и перо жар-птицы.

Дренну, брату-близнецу своему привёз викинг кольчугу мифриловую, мыло дегтярное, булатный меч, меч-кладенец и булаву.

Криспину, коту своему ненаглядному привёз норд из земель заморских новые очки в серебряной оправе, носовой платок и массажную расчёску для шёрстки.

Тарье, будь она жива, подарил бы воин также что-нибудь; рука же его и сердце давно уж отданы деве прекрасной, деве премудрой – нет другой такой в Фантазии.

При подходе же к замку своему странствующий риттер почуял неладное: никто его не встречает, никто не привечает. Псы не лают радостно в ответ; стража не стоит на воротах.

И огорошен был страшной вестью путник от проходящих мимо по дороге крестьян, узнавших его: опустел и вымер замок Зэйден, фамильное гнездо его! Ибо удавили Дренна, брата его, при странных обстоятельствах; Василёк, не дождавшись брата, сникла и сильно заболела, пока не умерла от тоски. Кота же, Криспина с тех пор не видел никто.

И обуял Бренна праведный гнев. И поспешил он в стольный град, и потребовал немедленной аудиенции. И приняла Айлин Добрая своего верноподданного во дворце своём.

— Вот, странствовал я долгие шесть лет. — Начал викинг, и не было на нём лица. — Согласно приказу твоему, я, госпожа, искал эликсир бессмертия. Думал я, что оправдываться придётся мне, но нет: наоборот, выходит! Как случилось так, что погублена моя семья? Как же допустила ты, о кронинхен, подобное во владениях своих? Разве не служил я верой и правдой отцу твоему, а потом – и тебе? Разве не выполнял я всех возложенных на меня задач, всех поручений? Почему не защитила ты мой дом? За что?

И потекли тогда слёзы по лицу сидевшей на троне женщины. И молвила она в печали:

— Как унять всю боль твою, не знаю; но будь покоен: тот, кто без ведома моего, от имени моего заслал тебя настолько далеко – повержен. Уличён во лжи, раскрыт, казнён. Нет ему прощения, но Бренн: прошу, не мсти; довольно крови. Наказала я виновника сама, сполна. Нет смысла бередить всё это вновь.

Тогда поднял на кронинхен викинг свои очи, и сказал так:

— Маленькая девочка, совсем малютка; без матери, отца осталась на моих руках. В рабстве был я долгие восемь лет, покуда не сбежал. Но, как мог, я навещал, воспитывал и помогал; я виделся с сестрой всегда. Не позволил я себе забыть и бросить. Сие есть долг, любовь и сверх того ещё. Не покладая рук трудился я, чтоб не нуждалась Василёк ни в чём. Мечту матери моей, и матери её исполнил я, и отучилась дева юная в волшебном замке. Научила меня сестра моя родная, и читать, и писать, и добрее бывать. Пуще жизни любила, ждала, глядя всякий раз из окна – не я ли, не я? Я возлюбил её сверх меры, ведь копия, напоминание о матери моей, и просто добрый человек. Ни в чём её я не обидел, равно как она – меня. Единым целым были мы; меж нами – кот Криспин. Утратил я обоих, ведь семьёй моей они считались; семьёй, роднёй моей. Приветил я и брата, что по сторону другую от меня. Простил его я, возлюбил. Я подарил ему свой дом, я дал ему свой кров. Я подставлял плечо – как, впрочем, и он. Я поверил в то, что изменился он, и брат мой – не подвёл. Теперь же ты твердишь, что надобно забыть? Простить и отпустить от сердца? Ты, которая сидишь в удобном кресле, распоряженья отдавая? Ты сама утратила отца; тебе не стыдно? Говорить такое мне, кого не раз все норды в помощь призывали. Теперь вот я взалкал, а мне велят молчать! Не будет по сему; уволь. Я отомщу, и будет по сему! Ни слова ты мне поперёк. — Сказал тут Бренн, изрёк.

Тогда владычица, вздыхая тяжело, спустилась по ступеням с трона, и вложила в руки норду его чудо – пушистую подушку, что жизни признаков не подаёт.

— Возьми же, мститель. — Молвила Айлин. — Криспин твой весьма плох. Брала его на сохраненье; пора хозяину вернуть. Скучал он много дней; не пил, не ел, и даже с моих рук. Калачиком свернётся; не мяукает и не мурчит. Ни с кем не заговаривает – но чувствую, что плачет. Привязан был он к Васильку; се видно сразу. Иди же, и твори всё то, что в ярости своей задумал. Промолчу о сём, хотя сие есть преступленье. Понимая твоё горе, умываю руки: будь, что будет. Вот только их ты не вернёшь…

И распростёр карающую длань свою князь Бренн на всё семейство ярла, что советником был при дворе. И бил, и мучил, обезглавил до единого всех-всех. И выставил на кольях головы обидчиков, и написал на стенах: «Так будет с каждым, кто посмеет поднять руку на меня, или на близких моих, или на имущество моё протянет руку, глаз».

И убоялись, устрашились норды; за много лиг они теперь все обходили Бренна, потому что ожесточил он сердце своё немерено, изрядно.

За злодеянье же своё лишился викинг титула и замка – вот, оставленный в живых, но всеми изгнанный, покинутый, превратился он в затворника, который не выходит целыми днями из какой-то убогой лачуги, на которую хватило денег.

И прожил так Бренн, вместе с котом своим, целый год.

И сгустилась тьма над Северными кронствами; тьма и мрак довлеют не в небе, но в сердцах. Ибо Бренн всем подавал пример хороший; ныне же – отшельник, никому не нужный. Как и все, он пал на дно, ведь месть есть грех. Теплилась надежда у сильных мира сего, что если устоит тот викинг – то и люди, глядя на него, будут такими же добрыми.

Бренн же перестал читать Книгу всех книг; перестал он верить в Бога. Потому что, рассуждал он, если бы тот был, то справедливость в мире бы была, но её нет. Всего и всех лишился Бренн; Иов теперь он, и изгой.

— Отчего я теряю всех, кем дорожу? — Спрашивал у кота норд. — Может, лучше вообще никого не любить?

Но Криспин блуждал среди собственных дум, покрасив свой ум в чёрный цвет – он также стал нелюдимым и хмурым.

Тьма, расползшаяся по душам людским, повлияла и на весь город: он стал каким-то донельзя готическим, ночным. Люди старались бодрствовать в тёмное время суток, когда пробуждались самые низменные из их желаний, тогда как днём полёживали до обеда – и никакой петушиный кик, никакой собачий лай не могли их добудиться. Бренн не понимал этот странный, ночной образ жизни, всё так же продолжая вставать с первыми же лучами Солнца, на рассвете.

В это время в другой части кронства жила-была одна дева, которая любила творить что-нибудь на пергаменте – писать, рисовать, чертить. Вот и сейчас она занималась этим же.

Пером она начертила на листе идеальный прямоугольник; ровный, без единой кривой линии. Похоже, эта рамка, этот эскиз был заготовкой для нечто большего – возможно, она намеревалась по памяти изобразить примерный план города, о котором писал ей Бренн. До Вечного Архитектора ей, безусловно, было далеко: ни один смертный пока что не превзошёл его творений; однако, талант у неё, несомненно, всё же имелся.

Познакомились же эти двое случайно – Бренн заметил эту особу, эту творческую натуру, ещё когда ездил заказывать надгробия для сестры и брата. И решил он написать той незнакомке, ибо из подслушанного им разговора выявил, уяснил, что жаждет та девица в родном городе его побывать. Дева ему ответила.

Письмами они обменивались посредством белых почтовых голубей, и Бренн всячески отговаривал свою новую знакомую – он не хотел, чтобы та лицезрела упадок; не желал, чтобы она стала частью той странной, непонятной мглы, что обволокла эти края, эти места. Однако упрямицу отговорки Бренна только ещё больше раззадорили.

О своей первой встрече, о долгожданном свидании они договорились заранее. В письмах Бренн представил себя ей как человек, достаточно сведущий, и уважаемый в городе (впрочем, так оно и было когда-то). Он пообещал ей, что расскажет и покажет все достопримечательности, а также поведает многое из того, что она поставила себе за цель вызнать.

Настал день, и любопытная девица явилась; да не одна – она заблаговременно оповестила о сём человека, который дал слово её здесь встретить, ибо в этом месте она впервые. Сопровождающий же её человек – тот, с кем она приехала – был ей вроде пажа, лакея, слуги, но рангом повыше: она иногда брала его с собой в свои путешествия, потому что доверяла.

Бренн же, расписав в своё время гостье басни о том, что у него имеется собственное поместье, нынче не торопился на встречу, хотя договаривались они на пять часов вечера, и время это подошло. На самом деле он обитал куда ближе, и наблюдал из свой землянки за хрупкой и юной особой, нервно прохаживающейся средь развалин старой башни. Её спутник стоял на одном месте, как вкопанный. Та же точно искала кого-то взглядом; видно было, что она зла и крайне раздосадована. Она была легко одета; на её лице, шее и руках проступал бронзовый загар – что свидетельствовало о том, что эта вылазка – не первое её приключение, хотя её манеры, её замашки говорили о том, что девушка эта – высокого, благородного происхождения. Своевольная, своенравная, когда-то она покинула отчий дом и была проклята домашними за это, но ничего с собой поделать не могла – её тянуло во всякие авантюры и расследования. Не могла она усидеть на месте, поскольку всё ей было интересно, любопытно; она вздохнула с облегчением, когда однажды всё-таки покинула свой замок. Вечная скиталица с упрямым характером, она всегда добивалась своих целей, и по прошествии некоторого времени о ней заговорили. Её боялись как огня, потому что её оружием были правда и справедливость. Современный человек охарактеризовал бы её деятельность как нечто среднее между ревизором, корреспондентом и оперативником. Сейчас она по-прежнему прохаживалась взад и вперёд, не находя себе места и покоя.

Бренн не вышел к ней. Он должен был либо подъехать в карете, либо прискакать на жеребце, но на данный момент у него не было рядом даже старого, хромого осла. Он струсил, и к тому же, солгал: он уверял, что живёт за несколько кварталов от этих мест, а на самом деле его жильё располагалось совсем рядом – через дорогу от того места, где находилась ныне бойкая исследовательница. И вот, он стоит и смотрит через амбразуру за действиями своей собеседницы по переписке.

Не дождавшись никого, в полном отчаянии, но с гордо поднятой головой, она на свой страх и риск отправилась в центр города – сама, отправив мальчика-пажа с каким-то поручением неизвестно куда.

Днём город, после бурных ночных бдений, закономерно спал, и девушка, имени которой Бренн не знал, ходила-бродила по безмолвным, безлюдным улицам. Её юность была её слабым местом – кому не страшно лазать в чужом, незнакомом месте? Но её опыт в подобных делах, а также черты характера подталкивали на новые открытия и свершения; ноги сами несли её вперёд, в эту неизвестность. Её острый глаз подмечал растения, которых доселе она не видела; она ловила на себе взгляд мрачных, полуразвалившихся зданий и сооружений – они точно следили за ней, за каждым её шагом. Она остановилась и прислушалась. Нет, похоже, ей только показалось. Почудилось, послышалось, примерещилось.

Бренн же, выйдя из своей обители, из своей цитадели, осторожно крался за девицей – так хищник выслеживает свою добычу. Но Бренн был не враг ей: он просто хотел узнать, что предпримет эта отважная, на что она способна.

Та же свернула в сторону рынка – там, на площади один-два раза в неделю проводились ярмарки; приезжали заморские странствующие купцы, и привозили всякие диковинки. Во всяком случае, так было когда-то: где те времена? Куда они пропали? В каком измерении затерялись? Это место стало пристанищем для разбойников с большой дороги, которые промышляют каждую ночь. И люди, что живут здесь – те немногие, что не уехали – их души канули во мглу, они обратились к тьме, погрязнув во лжи и прочих пороках.

На душе авантюристки стало неспокойно и тревожно. Внезапно она вскрикнула, но быстро овладела собой: Бренн стоял перед ней, как ни в чём не бывало.

— Вы? — Подавляя своё удивление, произнесла она.

— Я. — Поклонился тот в ответ.

— Почему-то именно таким я вас и представляла. Отчего крадётесь? Отчего напрасно прождала у башни?

— Простите, но я не мог… Меня задержали важные дела, не терпящие отлагательств.

— Почему-то я вам не верю. В письмах вы показались мне более смелым…

Бренн замялся. Он не нашёлся, что ответить. Неожиданно для себя и для неё он выхватил невесть откуда взявшуюся ящерицу и начал с ней разговаривать – точнее, это был монолог одного странного человека, в ладонях которого покоилась вполне безобидная, но изрядно напуганная рептилия.

Бренн был хорошим актёром и замечательно сыграл сцену огорошенного дурными известиями человека. Он побледнел; ему стало не по себе. Молодая особа изучающе оглядела его. Первая её мысль – что случилось действительно что-то из ряда вон выходящее; к тому же Бренн в своих письмах упоминал про волшебных существ, которые могут понимать мысли людей – более того, они могут даже разговаривать. Что же до этой ящерицы, то говорить она могла вряд ли – но понимать? Вдруг…

— К сожалению, я вынужден распрощаться с вами; откланиваюсь.

Ханна (так звали ту юную деву) вся побагровела от ярости и гнева; её осенило, что всё происходящее – какой-то сплошной обман. Заговор, ложь, недоразумение.

— Враньё! — Выпалила она, чуть не плача. Ханна топнула бы ногой, будь она ребёнком. Совладев со своими эмоциями, она добавила, глядя Бренну прямо в глаза: — Отчего вы все так боитесь меня? Отчего уходите от разговоров? Отчего словно скрываете что-то?

Бренн про себя от всей души похвалил Ханну за её нетерпение к неправде; за то, что она хочет докопаться до истины, познать все тайны и секреты. Он не раз, читая её письма, поражался её красивому слогу, её искренности, её подлинной праведности и порядочности, её тяге ко всему светлому.

Ханна осталась наедине с ящерицей, ибо Бренн исчез так же внезапно, как и появился. Но и ящерица, пробыв рядом относительно недолго, сбежала от неё восвояси, оставив ей на память свой хвост, который и держала она в своих ладонях, невольно задумавшись о чём-то.

Шорох – и Бренн вернулся. Ханна подняла на него свои широко распахнутые глаза.

— Я боюсь не вас, а за вас. — Печально вздохнул он. — Вы ещё молоды, потому столь бесстрашны; вы не знаете, с чем можете столкнуться, с кем можете иметь дело. Я оставлю вас на некоторое время, поскольку в настоящий момент я не готов идти дальше, приоткрывая очередную завесу сокрытого. Я не настолько доверяю людям, как вы. Увы, на бумаге мы смелее, нежели в повседневной жизни. Но будьте покойны: придёт день, и я найду вас сам. Прощайте.

С этими словами Бренн, внимательно глядя на Ханну, отошёл и скрылся.

Викинг был подавлен и растерян: куда подевалась вся его прыть? Теперь на её месте – робость. А между тем город, в котором он теперь не жил, но прозябал, существовал – город этот наводнили ужасные твари: мертвецы восстали из своих могил, и прохаживались по обезлюдевшим улицам, заглядывая в окна. И со рта их капала какая-то слизь, а глаза горели нехорошим огнём.

На следующий день Бренн дал весточку Ханне, что ждёт её в театре: он заказал два билета на двухчасовой спектакль. Это был всего лишь жест дружбы, не более того – пустоту в сердце этого мужчины могла заполнить лишь Тарья – но Тарьи, увы, уже нет давно.

И вот, приходит затворник в условленное время… Что же он видит? Вокруг всё в крови! Все люди, стоявшие у входа, ныне лежат; искусаны перед смертью вампирами, а самих вампиров уже нет, ибо столь же стремительно исчезли, как и появились. И среди трупов обнаружил Бренн и Ханну – вот и всё; вот чем кончается излишняя любознательность.

Может, кто-то что-то узнал? Кто-то подстроил? Почему он опоздал? Ведь пришёл вовремя. Как так получилось, что все – мертвы, а он – жив? Может, он сошёл с ума? Может, он сам это сделал? Раздвоение личности? Какой кошмарный сон! Если это – сон…

Сломя голову Бренн побежал к своей землянке, хижине, лачуге; беря в охапку Криспина, утекает бравый норд из города, как последний трус. И молчаливое мяуканье во мгле служит Бренну упрёком…

И побежал Бренн в неизвестность, дабы найти смысл жизни, но провалился в глубочайший сон, в гиперпространство…

Се, плутает, блуждает он, Бренн, в Драконьих землях – отчего-то он сразу понял, что это именно они – Вэнг, Квебанг, Корохонг, Хеаланг, Квандонг, Сувонг, Цзин-Жо, Цзин-Зю, Ёсай.

Вот, вышел Бренн к какому-то селению, и видит, что все стоящие дома – пусты. Один единственный человек колет, рубит дрова.

— Что здесь произошло? Куда подевались все жители? На вас кто-то напал? — Поинтересовался норд.

— Член моего ордена пропал несколько дней назад. — Ответил ему кузнец, и, кивая на зияющую позади пещеру, добавил: — Найди мне доказательство того, что он жив (или мёртв); я щедро вознагражу тебя.

И вошёл в пещеру путник, и накрыла его мгла тотчас. Хорошо, что при себе у него имелся лук и колчан, полный стрел – вот только одёжа оставляла желать лучшего.

И скитался бродяга, тут, там и сям натыкаясь на всяких гниющих зомби да пещерных скелетонов. Первые, учуяв Бренна, мгновенно шли в его направлении, что-то бормоча себе под нос; вторые говорить не умели, но их ледяное дыхание выдавало их, равно как и треск их костей при ходьбе. Зомби старались задушить викинга голыми руками – в то время как скелетоны целились из рогаток, луков и арбалетов. Некоторые из скелетонов имели тяжёлые мечи, другие владели магией и всенепременно ей пользовались, насылая на Бренна всякие заклятья.

В пещере было множество небольших сундучков; при вскрытии всегда постигало разочарование, ибо они не были доверху набиты золотом – но пару монет можно было наскрести.

Один зомби оказался сильнее, выше и крепче остальных – и вот, на последнем издыхании Бренн опрокинул и его. И увидел на трупе норд точно такой же ремень, как и на кузнеце! Сняв его, отправился наружу.

— Хорошую службу сослужил ты мне. — Поблагодарил Бренна кузнец, но радости в его голосе не было. — Ты же возьми да и купи на монеты, тобою найденные, что-нибудь у меня.

И показал кузнец Бренну всё, что наковал до сего дня – всякие разные доспехи, шлемы, кучу оружия холодного. Но Бренну нужен был лишь лук да запас стрел.

— Мой город в опасности. — Вяло молвил викинг.

— Мой тоже. — Отвечал ему кузнец. — Много кто пытался возродить его, но все погибли. Быть может, сия участь не настигнет тебя? Тогда и ключ к разгадке своего города получишь. Иди же, и спроси совета у аптекаря, что в поле напротив трудится. Он ведает о множестве трав, и поможет; научит защищаться от разной нечисти всякими снадобьями.

И сказал норду аптекарь:

— Если справишься ты со Злом, что окутало мой город, аки тёмная пелена, то будет тебе награда. Держи целебные кустравы и грибы; от ран залечат, исцелят. Ежели сможешь ты однажды вписать особыми чернилами своё имя в Книге судеб – вся Фантазия тебе будет признательна!

И пошёл скиталец дальше, пока не забрёл в Каменный лес, который оказался непроходимым зелёным лабиринтом, в котором кишела всякая нечисть вроде гигантских пауков. Но Бренн не растерялся, и разил всех до единого.

Много ли, мало ли брёл Бренн – неизвестно; очутился он вскоре в царстве вечных сугробов, вечного снегопада и сильных ветров. И нападали там на него виверны и пауки, от которых приходилось отбиваться.

И пришёл норд в ещё один вымерший, полуразрушенный город, с истлевшими в нём костями, черепами жителей. И дошёл он до кладбища с гигантскими надгробиями. И на его глазах могилы сии ожили – из них на путника повалили мертвецы! Но всех до единого сразил викинг, а могилы – уничтожил, сровняв с землёй. И вечный ливень, что шёл в этих краях, смыл все следы стычки.

И имелась в городе тюрьма, которую вдруг решил обследовать Бренн. И в тюрьме той было тихо до того самого момента, пока он не начал бродить по коридорам. Тогда гоблины, сидевшие в камерах – гоблины, давным-давно уже закрывшие свои глаза – воскресли, и начали по одному выходить из своих клеток, ибо все засовы, все замки рассыпались со временем. Пришлось убить и их.

В городе имелся и храм, а также здание, похожее на библиотеку – как и везде, там было либо гнетуще тихо и пусто, либо – своры всяких гадов, всяких тварей, подстерегающих незадачливых путешественников, искателей приключений.

В старой канализации вначале было тихо, пока норд не наткнулся на спящего врага – какого-то рогатого детину. И ополчились на него все, кто обитал в этом месте, но были вмиг повержены.

И спустился Бренн в подземелья, где ползали всякие огненные чудовища, покуда стрелок их всех не перебил. И попал он после в торфяные шахты, катакомбы и бараки, в надежде увидеть живых шахтёров-людей, или же завербовать себе на всякий случай какого-нибудь гнома, ибо нередки они в подобных местах. Всё тщетно: шахты были заброшены, равно как и разрушенная башня на поверхности.

Наконец попался лучнику громадный великан, которого не брала ни одна стрела – все отлетали обратно, ломаясь. Но убить этого недруга было просто необходимо, ибо аптекарь сказал, что из его крови можно будет сделать чернила – чтобы потом вписать ими своё имя в Книге судеб.

«Надеюсь, там, в пристанище обречённых меня не обманули», подумал про себя Бренн. «Возможно, убив вождя Зла и всех его приспешников, я спасу не только тот первый город, но и свой? Или же всё, что со мной сейчас происходит – бред? Может, мне всё это снится?».

Схватившись с великаном в ближнем бою, на мечах, викинг не дрогнул, но тот исполин начал теснить норда к краю какой-то пропасти – хотя, что может быть глубже Ада?

Клинок был сломан, и Бренн, изворачиваясь, бился врукопашную. Однако гигант, колосс, великан был неумолим, непоколебим – он уже занёс над слабеющим человеком тяжёлую дубину, задумав переломить тому хребет…

«Одному мне не под силу; не одолеть», обливаясь потом, с придыханием хрипел норд. «Что скажу я кузнецу на заставе рубежа? Не повержен враг; несокрушим – теперь и его, и мой город обречён…».

— Думаю, пора заканчивать на этом. — Глядя в волшебный пруд, как в зеркало, сказал некто.

И некто этот жил в таком месте, в котором позолочено так, что становится теплее, ибо город это ста золотых полатей; стольный город Златоград в суровой и морозной Хлади, где живут ведмеди. И этим некто был Вековлас Седобрад, аскет и друид всех Срединных земель.

— Сжалься, пощади, Великий Зодчий! — Молил ещё один маг и волшебник, чьё имя – Лариох уль-Вулкани. И сидел этот кудесник, лекарь, летописец посреди пустыни, в оазисе Хейюм, средь пальмовых опахал своих невольников. И глядел он в такой же чудный пруд, как и другой серый ангел, его друг и побратим, и люто, яро переживал за Бренна, коего знавал ещё безусым юнцом.

И отошёл Креатор от всех прочих своих дел, и обратил своё внимание на поединок.

— Коль вера б в нём была – то одолел бы он врага! — Изрёк Великий Скульптор, Великий Архитектор. — Но не верит ни в Меня, ни даже в самого себя. И этот, и этот блин вышел комом; кому ж Фантазию спасать?

— Не удалось Лютому Сердцу навести порядок; каюсь. — Смиренно молвил амулетинец, потупив свой взор. — Однако он старался, и много праведного делал. Ужель оставишь Ты его на поругание?

— Не слишком ли много тягостей выпало на его долю? — Воззвал хладич. — Дух его сломлен, но ведь тому масса причин. Быть может, Годомиру Лютояру удастся сплотить всех нордов и установить в Фантазии мир на долгие и долгие годы? Мой мальчик уже вырос! Ручаюсь за него.

И узрел Великий Кормчий, Великий Пастырь, что дело говорят Ему его помощники. И испепелил он Зло, нависшее над Бренном. Лежит и кашляет изрядно тот; чихает в своём родном кронстве, а рядом – кот Криспин. Проснулся викинг, точно всё было не явью, но глубоким сном – будто и не бродил он по Каменному лесу, будто не спускался в торфяные шахты и усыпальницы древнего, неизвестного города.

Так прошёл целый год.

После тех событий не перестал норд быть затворником, хотя всё уже давно забылось, и отношение к нему людей сменилось на более благосклонное: помнил народ обо всех подвигах героя, всех его заслугах.

Не находя себе места, бродил тридцатидвухлетний мужчина по земле, избегая людных мест. Что-то умерло в нём, сломалось – с тех самых пор, как погибли Василёк и его брат-близнец Дренн. Бренн не хотел больше жить. Так и ходил он с котом на своём плече, пока все либо спали, либо были заняты трудами.

Не стал норд фермером, плантатором, как ранее мечтал; стал отшельником, сторонящимся людей. Он исхудал, ибо почти ничего не ел, лишь изредка кормясь дикими ягодами и грибами.

Сидя же в своей берлоге в ненастную погоду, прижимал некогда бравый, удалой викинг к своей груди кота своего родимого, любимого, ненаглядного – это и всё, что у него осталось; что ещё не отнято у него.

Иногда норд навещал могилы своих родных и близких; он подолгу оставался у надгробий, и Криспин еле отдирал его от них.

В один, возможно, не самый прекрасный день Бренн больше не проснулся: он скончался, умер, не выдержав всех тягот и невзгод. Ноша, взваленная на его могучие плечи, оказалась непосильной даже для него. Однако, отходя в мир иной, викинг отошёл с улыбою на своих устах, ибо он заслужил право попасть в рай. Там, в раю, к нему на шею бросилась его любимая сестра Синеглазка; Василёк была очень рада встрече – как ждала она брата! Там, в раю, для него было счастьем держать за руку Тарью, которую он поцеловал в уста сахарные, и не был отвергнут. Там, в раю, он увидел своих родителей – мать Хризольду и отца Вильхельма, которые кружили в дивном танце. Там же, в раю он встретил духовника Харля, гувернёра Андрбальда, своего деда Кристиана и многих других, не менее достойных людей. Но там, в раю не оказалось ни Дренна, ни Яккоба – кто знает, может, однажды они будут там? Потому что, находясь в другом, менее приятном месте, они осознали всё, что творили в течение всей своей жизни, и глубоко раскаялись.

Кот обнаружил своего лучшего друга и хозяина рано утром – тот умер во сне.

— Я думал, мы умрём вместе! — Наклонившись, мрачно изрёк Криспин. — А если нет, то первым должен был уйти я. Не пристало человеку погибать прежде кота; неправильно, несправедливо это. Я и корзинку приготовил под ближайшим к дому деревом, чтобы уйти, не прощаясь; чтобы друг мой и хозяин не увидел моего бездыханного тела.

Кот важный и отважный, который ловил лишь мышей и крыс, который пернатых тварей не трогал, улёгся подле Бренна, прижавшись к нему, и перестал дышать. Милый, пушистый комочек, который всегда был преданным, не оставил викинга и на смертном одре…

Однако на самом деле умерли они одновременно, ибо, когда кот шептал свои речи, норд был ещё жив, но балансировал на грани жизни и смерти; он пребывал в некоей предсмертной полудрёме, полусне. И когда Криспин испустил свой дух, калачиком свернувшись возле Бренна и зажмурив зенки, тот тотчас, в сию же секунду отошёл в мир иной; мир сказочных грёз. Мир, который ещё лучше того, в котором они жили раньше…

Еще почитать:

ЗАБЫТЫЙ ГОРОД.

Драконобоиды — Часть 1. Глава 2

Миссия: Спаси любовь — 30 дней. Отсчёт пошёл.

Объединенное Королевство — Глава 1. Тайны темного леса