Школьник Просиков. Глава 6

О МОЕЙ ЖИЗНИ В ИСКУССТВЕ, И О ТОМ, КАК МАЛЕНЬКИЙ

ШАРИК МОЖЕТ СТАТЬ ИСТОЧНИКОМ БОЛЬШИХ НЕПРИЯТНОСТЕЙ

Урок пения — отличный урок! И наша учительница пения, Гарика Иосифовна, не слишком нам досаждает. Хочу сказать, что в свое время она пела на подмостках знаменитого театра, а теперь учит петь нас, и у нас это неплохо получается. Так что с пением у нас все в порядке.

Растут достойные ученики! Так плодами ее трудов стал школьный ансамбль «Пискуны». Поют — классно! Девчонкам нравится. Особенно, как это там: «Эти красные глаза прям насквозь прожгли меня…» Или вот: «Эти тучи облаков словно кучи пирогов…» Тут и сказать нечего — это просто что-то неслыханное!

Я же, когда вырасту, а этот день недалек, и я в это верю, тоже стану плодом Гарики Иосифовны и буду играть в ансамбле еще лучшем, чем «Пискуны», и Светка Панина обалдеет от моей музыки.

В нашем классе тоже есть свой музыкант, или точнее сказать — музыкантша, Майка Борисова. Она даже занимается в специальной музыкальной школе. Майка объявила нам, что она твердо решила стать заслуженной артисткой и народным достоянием, и никто и ничто на этом пути ее не собьет и не остановит.

Вот и сейчас она соловьем разливается о своем огромном таланте.

— Ой, девочки, если бы вы видели, как встречали мое выступление в доме культуры имени… не помню точно: то ли Иванова, то ли Гарингауза, короче — грузина какого-то. Но это неважно. А важен успех! Грандиозный! Сотни, нет, тысячи рук тянулись ко мне…

— Зачем? — спросил Славка. — Чтобы удушить?

— Чтобы обнять, дурак… Выразить свой восторг перед юным дарованием, то есть передо мной, перед моим искусством. И вот тогда я прыгнула со сцены в зал…

— Ты что, с ума сошла? — удивился Сашка Прохоров и мой отличный товарищ.- Или у тебя голова закружилась?

— Когда чувствуешь себя больной, надо дома сидеть, а не разъежать по домам культуры, — заметил Сережка.

— Словно какое-то безумие нашло на них, они готовы были носить меня на руках, — не обращая на нас внимания, продолжала Майка.

— Они, наверное, тоже нездоровы были, а может, вина в буфете напились, — высказал предположение Дика Крайников. — В голове у них все перемешалось, ну и давай тебя таскать.

— Фи, какие же вы, мальчишки, противные! — наконец соизволила фыркнуть Майка. — Высокое искусство недоступно вашему пониманию.

Ну и задавака же, эта Майка! Но, по правде сказать, один раз она выручила меня… Случилось это на праздничном утреннике.

Родителей пришло видимо-невидимо, и все мы немного волновались. Сама же праздничная программа включала в себя: спектакль, выступление хора и отдельных исполнителей, а также чтение стихов. Спектакль, в свою очередь, состоял из двух небольших пьес, причем первая — в стихах, и рассказывала о жизни современных школьников младших классов, вторая же повествовала о далеком прошлом.

Я был занят и в спектакле, и в хоре. Мне очень хотелось потрясти своих товарищей, учителей и родителей. И, кажется, мне это удалось. Но я забегаю вперед.

В первой части спектакля я исполнял роль ведущего. И не просто ведущего, а первого ведущего. Борьба за эту роль была нешуточной, но я всех победил, потому что оказался самым сильным из претендентов.

Начал я бодро. Но вдруг в голове что-то щелкнуло, и я прочитал заключительные стихи пьесы. Сперва никто ничего не понял. Мой друг Славка, который играл лентяя (ну и повезло же ему с ролью!), и только что улегся на кровать, собираясь с удовольствием пролежать весь спектакль, лишь изредка отпуская незначительные реплики, вытаращил на меня глаза и тихо сказал:

— Ты что, Борька, мы же только начали…

Я тупо посмотрел на него, и тут до меня дошло, что я натворил. Дошло и до других. Но поздно… И ничего уже нельзя было исправить. Все участники спектакля высыпали на сцену — так полагалось после моей финальной реплики. Что тут началось!.. Да, нелегка участь артиста.

В отчаянии я убежал за занавес и наступил на ногу Майке Борисовой, спешащей к роялю, чтобы как-то выправить положение; и когда Майка, ойкая, согнулась от боли, я вдобавок попал ей рукой по лицу. Не везет, так не везет. Майка, к ее чести, боль пересилила, и вся в слезах, выскочила на сцену.

— В образе, она в образе, — зашелестело в зале, и ее встретили аплодисментами.

Я же в тоске кусал губы, и даже пустил скупую мужскую слезу.

Продолжая рыдать, Майка исполнила какую-то сонату, композитора шут его знает как его зовут. Ну, да это и неважно. Ее плечи так тряслись, что можно было подумать, что по ним пропускают электрический ток.

— Как глубоко она чувствует… Сколько страсти… — опять пронеслось по рядам.

Закончив играть, Майка долго раскланивалась, а потом стала читать стихотворение. Однако, читая, она не переставала рыдать, что стало утомлять публику, и даже вызвало легкое раздражение.

Пока Борисова гугнила стихи, все окончательно забыли о моей неудаче. Я отдохнул, пришел в себя, обрел необходимое психологическое равновесие, и по первому зову был готов опять выйти на сцену.

Наконец, Майку, чуть ли не силой увели, а вместо нее появилась наша школьная группа «Пискуны». Они исполнили свою знаменитую:

Я пришел, ты ушла,

А-а-а!

И осталась одна,

А-а-а!

Ну и в том же духе… Потрясающе!

Родители тоже были просто вне себя и долго не могли успокоиться.

Затем снова вышла Майка Борисова и опять прочитала стихи. Она очень назойливая, эта Майка! Но тут пришла наша пора.

На этот раз мы играли пьесу про рыцарей Круглого стола. При распределение ролей, я и здесь оказался самым сильным. Но мне пришлось преодолеть упорное сопротивление со стороны нашего режиссера, Ганнибала Ильича, видевшего другого в роли рыцаря, которого я играл. Но мне удалось убедить его, когда я сказал, что он не только лучший физрук в мире, но и отличный режиссер.

Первоначально мы хотели сыграть пьесу о Ходже Насреддине. Но Сережка категорически отказался изображать ишака. Тогда Ганнибал предложил заменить ишака на верблюда. Сережка немного пофасонил, но согласился. Тут уже я заартачился, потому что испугался, вдруг верблюд Сережка начнет плеваться и сказал, что верблюд меня никаким образом не устраивает. В результате вместо пьесы о Ходже Насреддине, решили ставить пьесу о короле Артуре и его рыцарях, а ишака и верблюда заменили лошадью.

Правда, одна сцена в спектакле мне ужасно не нравилась. По ходу пьесы, моя лошадь (а на самом деле мой отличный товарищ Сережка) должна была сбросить меня, изнуренного тяжелыми ранами, полученными в бою с другими рыцарями. Она отвратительная, эта сцена, хотя лошадь (то есть Сережка) была мнения противоположного. Но на что не пойдешь, когда хочешь сыграть главную роль!

И вот пришло время, я оседлал лошадь (а это был наряженный лошадью Сережка; ох, иногда он таким идиотом выглядит, что хочется отвести его к доктору-терапевту, чтобы он его немедленно вылечил), колю шпорой и похлопываю ее по бокам. А она (лошадь-Сережка) начинает шипеть и сопротивляться.

— Не шипи, — говорю я ему, — ты не кошка и не змея, люди в зале смеются.

— Пусть смеются, — отвечает он. — А вот мне совсем невесело, когда ты своими ногами мне в бок тычешь. Да и тяжелый ты, паразит.

— Терпи, так создается ощущение реальности происходящего.

— Чихать я хотел на ощущение реальности, у меня болевые ощущения… Давай! Давай! Падай!

— Рано еще.

— Ничего не рано, а давно пора! Что ты там ковыряешься, холера тебя возьми!

— Пусть тебя самого холера возьмет!

В общем, совсем взбеленилась моя верблюжатина, то есть конина, а мне совершенно не хотелось падать. Так и ездили мы кругами по сцене, громко препираясь. Наконец, моя кобылка так взбрыкнула, что я пулей вылетел из седла, плюхнулся на пол, и долго не мог подняться.

— А? Разве не так создается ощущение реальности происходящего? — ехидно спросил Сережка (то есть лошадь; то есть… совсем помутилось в моих бедных мозгах), протрусив за кулисы.

Пьеса имела оглушительный успех. Жаль только, что среди зрителей не было Тоньки Акимовой. Зато была Лидка Федоткина. И это отрадно, как говорит мой папа.

В заключении праздничной программы, наш хор спел что-то про костры и ночи, а Светлане и светлячке, а перед этим, Борисова еще раз попыталась прорваться на сцену и прочитать стихи, но ее не пустили; и все время, пока мы голосили, она рыдала за кулисами.

После выступления хора, мы с Сережкой стояли в кругу своих товарищей и грелись в теплых лучах славы, пока к нам не подошел Федька Мохов из параллельного класса и сказал, что Серега — безголосый дундук. Это утверждение глубоко и неприятно поразило Сережку. Он обиделся и сказал, зато как футболисту ему нет равных (это не совсем так, потому что в футбол лучше всех играю я).

— Что! Что! Что-о-о! — завопил возмущенный Сережка. — Девчонки?! Ты понимаешь, что говоришь! Да я знаешь, что с тобой сейчас сделаю! Вот этими самыми руками, которыми я, между прочим, кочергу сгибаю и ломаю серебряные монеты!

— Ты врешь! У тебя никогда не было серебряных монет.

— Согласен, — поддержал Федьку худой и длинный тип из его класса. Сам же Федька предложил посмотреть на его бицепсы, и стал напрягать мускулы.

— Нашел чем удивить, — пренебрежительно бросил Сережка. — Я что, рыбьих пузырей не видел.

И они начали драться. Мне искренне жаль тех, кто не видел этой битвы — Марафонской до нее далеко!

А вокруг нас шумел праздник. Все нарядились кто во что горазд. Особенно мне понравился Толик Каребин. Он был одет шахтером с каской на голове: в одной руке держал фонарик, а другой — молоток с длинно ручкой.

Федьке же и Сережке не надо было ни во что переодеваться — и так всем было видно, что они гладиаторы из Древнего Рима. У Федьки был разбит нос, а у Сережки заплыл левый глаз, щеки обоих обильно смочены слезами, и они, не переставая, молотили друг друга.

«Что-то много сегодня слез», — подумал я, и тут же сам разревелся. Это шустрый шахтер, размахивая своей киркой, попал мне по плечу.

К нам поспешил один из родителей, быстро разнял дерущихся, предложил Сережке помириться с товарищем, и отнял у Тольки шахтерское оружие.

— Он мне не товарищ! — ответил с жаром Сережка. — Имбецил ему товарищ! Вот Борька, это да — товарищ, и он первый ведущий! И Славка — мой товарищ, и он отличный лентяй! А Федька — он скверный, и с ним я водиться не буду. Даже когда я стану чемпионом мира по футболу, а я верю, что этот час не за горами, я никогда не протяну руки этому типу Федьке.

— А кто же вами руководит? — поинтересовался родитель.

— Наш руководитель, а также режиссер и одновременно физрук — Ганнибал Ильич, а ответственная за хор — Гарика Иосифовна: она еще на мостках выступала.

— На каких еще мостках? — озадаченно спросил родитель.

— Да не на мостках, а на подмостках, не слушайте вы его, вечно что-то путает, — влез в разговор Славка.

Родитель с сожалением посмотрел на нас, нахмурился, и озаботился — не больны ли мы?

Мы ответили, что нет. И родитель ушел очень растерянный.

Вот так закончился этот утренник, позволивший мне, человеку творчески одаренному и с большим будущим, испытать и подъем духа и… падение тела.

Урок арифметики был последним на сегодня уроком, но мы не торопились расходиться. У нас на школьном дворе есть стол для пинг-понга. А так как мы, ученики младших классов, заканчиваем свои занятия раньше других старших, то сейчас могли спокойно поиграть в настольный теннис, что совершенно невозможно, когда заканчиваются уроки у переростков, тогда к теннисному столу и близко не подойдешь.

Конечно, мы, малыши, играем не очень здорово, но летом на даче я много тренировался, и теперь довольно ловко перекидываю шарик через сетку — поэтому легко расправился с несколькими соперниками.

— А можно мне сыграть? — спросила, подошедшая к нам Танька Журавлева.

— Вообще-то, я с девчонками не играю, — лениво окинув ее взглядом, сказал я. — Ну ладно, так уж и быть… Сколько дать форы? 10 : 0 в твою пользу достаточно?

— Как скажешь.

— Тогда подавай.

Она подала, и я нанес разящий удар, но шарик только чуть-чуть не коснулся края стола. 0 : 11.

Второй раз я неудачно выставил ракетку. 0 :12.

— С тобой как играть, — небрежно спросил я, может по-китайски, «пером»? Я умею по-всякому.

Я стал держать ракетку «пером». И это было ошибкой. Просто я не успел приноровиться к новой манере игры, и поэтому отбил шарик в сетку. Счет стал 0 : 13.

— Все, пошутили и хватит, — снисходительно улыбаясь, сказал я. — Сейчас буду крутить шар. — Но пытаясь его подрезать, я попал в шарик ребром ракетки, и он отлетел далеко в сторону. 0 :14.

Это начинало мне сильно не нравиться.

— Да, тебе везет, — сказал я немного нервно. — Но сейчас будет переход подачи…

Ее последнюю подачу мне взять не удалось. Шарик она пустила удивительно метко и точно — в угол стола.

Я слегка разволновался, и первые три свои подачи бездарно запорол, все время попадая шариком в сетку.

— Я отменяю фору! — закричал я.

Танька только пожала плечами. Все вокруг смеялись. И это надо мной — будущим чемпионом мира!

Несмотря на то, что я волевым решением отменил фору, счет стремительно рос на в мою пользу. И очень скоро я проигрывал — 0 :20. (Если по правде). Делом чести стало выиграть хотя бы один мяч!

Танька посмотрела на меня, хитро улыбнулась (я тоже непроизвольно скривил в ответ губы), подбросила в воздух шарик и красиво подала. Шарик круто взвился над моей половиной стола…

«Вот так свечка! Сейчас я ее погашу», — торжествующе подумал я, подбежал к самой сетке в надежде нанести сильнейший и неотразимый удар.

Но шарик, как бы на секунду завис в воздухе, а потом стремительно понесся обратно к Таньке, словно привязанный к ней за невидимую нить. Лицо у меня вытянулось.

— Ничего себе закрутила! Класс! — раздались восхищенные голоса.

Так Танька Журавлева сокрушила меня. Я был крайне удручен.

Оказалось, что она давно занимается настольным теннисом в «Динамо».

— Не тужи, Просиков, — сказала мне Танька. — Приходи к нам в секцию. Хочешь, я поговорю с тренером?

Но я гордо распрямил плечи и ответил, что не нуждаюсь ни в каких тренерах, и сам в состоянии стать многократным олимпийским чемпионом по настольному теннису.

Только вот с тех пор, играя в пинг-понг, я уже больше никому не даю фору.