Шестая

Самое мрачное место в столице Маары – надел, где обитают законники. Три Коллегии образуют Секцию Закона, всего три, а сила зловещая от них на всю Маару простирается. Три Коллегии задуманы как непоколебимая власть, как истинные служители порядка, но здесь ключевой момент именно в том, что они такими задуманы.

Но служат в них люди, а люди не бывают совершенны. И неважно, в какой Коллегии служат – в Судействе ли – насквозь пропахшем бюрократическим адом, мрачной и холодной, отстранённой и, вроде бы для толпы вечно не при делах; в Палачах ли – самая маленькая, но презираемая с бесконечной яростью Коллегия, ведь именно они карают и пытают; или Дознание – пугающее, всезнающее, всёвидящее, всёслышащее существо, располагающее шпионской сетью по всей Мааре – ошибки есть всюду.

Да и среди Коллегий дружбы нет. Судейство полагает Палачей лентяями и находит их жалобы на загруженность необоснованными, потому и заставляет вести десятки отчётов, периодически взывая к срочности, а Дознание Судейство считает неспособными справиться с беспорядком в Мааре и негодует на свою собственную загруженность делами.

Дознание, в свою очередь – ненавидит бюрократию Судейства, которое дало право на пытки в ведение дела, но поставило всё так, что Дознание должно заручиться письмами. Доказательствами и протоколом специальной комиссии для того, чтобы подать в Судейство прошение о пытках. А там, когда Судейство уже рассмотрит, да решит…словом, пройдёт уже месяц-другой, и дело рассыплется. От того Дознание пытает нередко без самих Палачей, поступая по наитию, из лучших соображений к народу, но не имея знаний в правильности пыток. Дознание недолюбливает и Палачей – по их мнению, палачи могли бы и прийти на помощь в обход Судейства, ан нет! – держатся за бюрократию, лентяи такие!

Палачи недолюбливают и Судейство за постоянную бумажную волокиту, которая утяжеляет их нагрузку, и Дознание за их вечное выскомерие…

Что сделаешь? Люди! Каждый считает себя правым. Каждый считает себя обделённым, а истина затерялась. Служат они все одной цели – порядку, но люди ошибаются, и эта короткая история как раз об одной такой ошибке – человеческой, незначительной. Но вместе с тем – роковой.

***

Про внутренне устройство тюрем Маары мало кто знает. Дознаватели, работающие в них, не торопятся рассказывать, а те, кто попал в неё либо умирают в них, либо выходят на эшафот и умирают, или выходят для перевозки на работы в рудники, или – совсем редкость – оказываются на свободе без клейма и обвинений, и в таком случае торопятся забыть всё как страшный сон.

А между прочим устройство здесь интересное – помимо толстых стальных прутьев и непробиваемых холодных каменных стен, галереи переходов между этажами представляют собою настоящий лабиринт. Сделано это исключительно из безопасности, чтобы если кто надумает бежать, бежал не в сторону свободы, а в ловушки. К тому же коридоры были неровными, они уходили резко вверх, поднимались вверх, петляли, а на нижнем уровне ещё и закольцовывались и если не знать пути или не иметь проводника – потеряешься точно.

Чего уж…дознаватели-новички терялись на раз-два. Одного, говорят, и вовсе так и не нашли живым, а когда наткнулись, оказалось, что упал с полого спуска и переломался. Дознаватели поопытнее ведали обычно каким-то участком тюрьмы и если надо было им идти в другой по переводу или другой надобности – брали либо карту, либо проводника. Чаще, конечно, второе, так как карта нервировала.

Но это наземные уровни. А вот про подземные… нет, про них знали, слышали и плели слухи. Но многие дознаватели даже не знали толком, что там и какой лабиринт там есть.

Но там помимо лабиринтов были ещё и фальшивые двери, и тупиковые ответвления коридоров, и разобраться сходу было нельзя. Но особенно страшны там были камеры. Их было два вида: обыкновенные и специальные.

Обыкновенные были маленькими – три метра в длину, полтора в ширину и два в высоту. Этакий каменный гроб, в котором всегда холодно и где при этом царствует вонь от стоков столицы. Здесь не было света, а заключённым не позволялось лежать на плесневелом от вечной сырости матрасе в часы положенной бодрости. Кроватей не было, стульев тоже. Только темнота и матрас.

Дважды в день кормили, три раза поили и три раза выводили в туалет, где можно было умыться. Никаких прогулок, никаких встреч с родными – лишь темнота, духота и неизвестность, в которой можно было сидеть или стоять. Стража любила захаживать в самый неподходящий момент, проверяла – за «лёжку» можно было получить до семи ударов, но, впрочем, здесь зависело от того, на какого стража попадёшь – некоторые были более мягкосердечны и не замечали нарушений порядка.

Заключённые же, томлённые в этой темноте и в духоте уже с восторгом принимали появление дознавателей, даже если те вели их на пытку. Ослепление светом в коридоре, холодность законников и даже боль – были во много раз лучше давящей темноты.

Дознаватели, прекрасно зная, что заключённые будут более сговорчивы после подземной обычной камеры и потому приходили лишь на вторые-третьи сутки, к уже сломленным людям…

***

Персиваль вошёл на первый день, потому что был уверен, что молодой торговец – Леа Самто, обвиняемый в заговоре против короны, не выдержит больше. Слишком хрупок и слишком молод был этот Леа, он должен был хотеть жить, и для этого самое простое было признаться. Но в верхних камерах он проявил неожиданную стойкость и, хоть и был напуган до ужаса, упорствовал и кричал о невиновности. Голос его срывался, красивое в мире свободы лицо белело и серело, но он упорно отказывался: не виноват! Клевета!

На вопросы о себе, об образе жизни и способах заработка, о семье отвечал охотно: торговец, из южных земель, унаследовал от отца, ведёт дело вместе с матерью, собирается жениться, но к заговору отношения не имеет – и точка.

–Показания у нас есть, – заметил Персиваль, – от Друэна Жанбо, что ты – заговорщик. Он рассказывает, как вы встречались вместе с двенадцатью другими заговорщиками в трактире «Последний Приют» по первым числам каждого месяца! Что, скажешь, не было?

–Не было! – горячо подтвердил Леа.

–А кто может свидетельствовать об этом?

–Моя мать, – сразу ответил Леа, не задумываясь и не сомневаясь, – по первым числам мы подсчитываем выручку и раздаём долги. И моя невеста тоже…

–Самые заинтересованные люди! – Персиваль закатил глаза, – они подтвердят хоть твоё рождение от Луала!

–Но я не виноват! Вы должны мне верить.

Персиваль так не считал. Он считал, что его долг – закон. Упрямство Леа Самто было понятно, но неприятно. Подумав, Персиваль зашёл с другой стороны:

–Ты знаешь Друэна Жанбо?

–Я знаю многих, – торговец задумался, – но имя мне незнакомо. Здесь я не могу утверждать. У меня много покупателей, и…

–А бывал в трактире «Последний Приют»?

Леа заплакал. Да кто ж там не бывал! Это знаковое место в столице – вкусная пища, прекрасная медовуха, низкие цены, да ещё и бродяг не пускают! Конечно же, он там бывал.

Но оставался упорен – к заговору не причастен, никаких встреч не устраивал и не участвовал.

Персиваль махнул рукой и направился а два коридора вверх, чтобы переговорить с Маллеусом – дознавателем, который вёл дело Друэна Жанбо – договариваться об очной ставке.

–Так он умер, – ответил Маллеус после короткого приветствия.

–Кто?

–Жанбо. Прохватило ему лёгкое, он и умер. В горячку слёг и в себя не пришёл до самого конца.

Персиваль выругался. Показания свидетеля были лишь на переписанном протоколе допроса – и это единственное свидетельство против Леа Самто. Единственное, но весомое, так как никто толком не мог сказать ничего дурного о молодой торговце. Только показания Друэна…покойного Друэна.

–А в Судейство обратись! – посоветовал Маллеус, его ситуация не напрягала – конечно, его подопечный мёртв, его ли дело, что будет с другими? – пусть удовлетворят твоё прошение о пытках.

–Да они месяц будут… – начал, было, Персиваль, но осёкся, так как в кабинет Маллеуса заглянул другой дознаватель – Мальт.

Есть люди, которые могут быть нашими союзниками, ближайшими соратниками и идти вместе с нами к одной цели, но которых мы ненавидим. Умом Персиваль понимал, что Мальт не дал ему ни одного повода к сомнениям в себе, но ненависть и неприязнь никуда не делась.

Во-первых, Мальт был холоден и непроницаем. Во-вторых, не снисходил до дружбы или приятельства. А в-третьих, он был весьма сложной личностью, въедливой, требовательной, непоколебимой. Дознаватели звали его «бюрократической сволочью» за то, что Мальт мог не принять какое-то прошение или письмо из-за помарок или описок, а получив какой-то приказ, требовал чёткого номера, письменного изложения и всех подписей, отказываясь в ином случае работать. Дознавателем он был прекрасным, но его ненавидели за эту въедливость и несгибаемость. Там, где другие договаривались и закрывали глаза на недочёты, Мальт шёл в отказ и требовал делать по-положенному и установленному, что отнимало время, силы и выявляло многие недостатки систем Секций и Коллегий Маары.

И сейчас, судя по его виду, к Маллеусу он пришёл с очередной претензией. Оказалось, что так и есть: Маллеус в служебной записке к Мальту допустил чернильное пятно – пустяк! Даже высшие приказы порою приходили с пятнами, но Мальт был неумолим:

–Эта служебная записка недействительна.

–Одно пятно! – взмолился Маллеус.

–Согласно пункту шестому седьмого параграфа «о документации Дознания» Устава Секции Маары, документ, имеющий помарку, описку, загрязнение, смятость или иное повреждение… – холодно отозвался Мальт, а Персиваль на всякий случай отодвинулся и за спину сунул переданный ему от Маллеуса протокол допроса Жанбо – там было много помарок и опечаток, ещё в процессе допроса у Друэна пошла носом кровь, на листы попало…

–Я перепишу! – скрипнув зубами, пообещал Маллеус, вырвав свою служебную записку из рук Мальта.

–Жду к полудню, – сухо ответил Мальт и, кивнув Персивалю, вышел.

–Чтоб он сдох! – сплюнул Маллеус ему вслед. – Вот упырь!

Персиваль решил не отзываться и поспешил прочь – у него был допрос.

***

Леа Самто был несгибаем. Он твердил, что не виновен и Персиваль изрядно утомился. По-хорошему, нужно было бы обратиться в Судейство, и те должны выдать разрешение на пытки, и тогда придут палачи, чтобы вырвать признание и имена сподвижников-предателей.

Но неужели вся мощь закона не справится с одним человеком? — нет, справится. С любым справится.

Подавать прошение, имея лишь одно доказательство – дохлый номер, да и когда они его рассмотрят? Бумажку пока со стола на стол передвинут…

Персиваль же уже видел блестящее разоблачение и своё повышение, а для этого Ле Самто должен перестать упрямиться, а значит – пора ему в нижние камеры. Леа Самто провёл ночь в обычной камере и наутро Персиваль снова полюбопытствовал: не надумал ли Леа сознаться?

–Я не виноват, – упорствовал Леа. – Не виноват! Я ничего не знаю…

Он был бледен и почти что спятившим. Глаза его слезились от резкого перехода из темноты на свет, он тихо всхлипывал, ломался.

–Зачем упрямиться? – тихо и ласково спрашивал Персиваль, – назови своих соратников и освободи душу от греха, очистись. Ты ещё можешь жить!

–Я не виноват! – Леа попытался броситься на Персиваля в неистовой ярости, но стража была начеку и лихо сбила несчастного с ног, попинала, напоминая, что его власти здесь нет.

–Довольно! – попросил Персиваль, не выносивший, в общем-то, физической расправы такого рода. Если доводилось пытать самому, он либо помещал в подземные камеры, где за него пытали темнота и духота, либо лишал заключенных сна, не давая им спать и изводя светом и стуком, либо…

Либо шестая камера подземного этажа, одна из специальных.

Специальные камеры Маары были ещё страшнее. Про содержание всех камер не знали даже дознаватели и стражи. Персиваль работал иногда с одной – с шестой, самой, как ему говорили, гуманной.

Суть этой камеры состояла в том, что прямо в неё выходила толстая труба из сточной столичной канавы. Повернёшь вентиль на кране и комната начинает заполняется столичной жижей – очистки, труппки крыс и мышей, какие-то склизкие ошмётки и человеческие следы – всё, что попадёт. Но камера заполнялась этой дрянью лишь на двадцать-тридцать сантиметров, а заключённый, по замыслу этой камеры, был прикован лёжа по рукам-ногам и шее – словом, ему оставалось лежать в вонючей мути с очистками и прочей мерзостью, в воде и не иметь возможности пошевелиться.

Для большего эффекта гасили свет.

Люди не могли даже орать – задыхались, но не умирали. Кого-то тошнило, кто-то терял сознание от ужаса и его тотчас приводили в чувство стражники, но в целом – это была самая настоящая пытка, ломавшая всё, но не оставляющая следов и переломов…

Персиваль надеялся, что Леа Самто одумается ещё при виде этой камеры, но нет. его затрясло, он обмяк, но пока его приковывали, пришёл в чувство и твердил:

–Не виноват…я не виноват.

Едва ли он был ещё в себе.

Персиваль повернул вентиль и муть потекла. Наполняя комнату смрадом. Леа Самто бешено забился, задёргался…

–Признайся! – посоветовал Персиваль, искренне посоветовал, его самого едва не выворачивало.

–Помоги…– закричал Леа и вдруг крик его оборвался – одна из мёртвых крыс ожила и подняла голову, глядя на Леа.

–Признайся! – истерично крикнул Персиваль.

Но Леа молчал.

–Закрывай, – распорядился дознаватель и вышел в коридор, где его желудок взбунтовался окончательно.

Закрылась шестая камера, стражник погасил в ней свет и остался у дверей. Персиваль – зелёный и бледный пошёл прочь, наверх, подальше от смрада и ужаса.

***

–Мой сын не виноват! – сколько было здесь этих сцен? Жены, матери, сёстры, дочери, мужья, братья, сыновья, друзья…кто только не приходил в Дознание, кто только не молил об освобождении родных, чего только не предлагали, как не угрожали!

Но что эти подкупы? Что эти угрозы и даже шантаж, когда речь идёт о благе Маары? – так рассуждали далёкие от людских сердец владыки, писавшие законы.

Бывало всякое. И ловили, и карали дознавателей (с особой жестокостью, чтоб другим неповадно было!), но всегда находились те, кто таял от сумм, благ и слёз просителей, кто поддавался.

Персиваль был не из таких. Человек-Персиваль чувствовал скорбь и невообразимую печаль, к тому же Леа Самто своей несгибаемостью был ему даже симпатичен, но закон! Закон! Против него показали. Друэн сделал это не под пыткой, не из страха, выдал лишь одно имя, которое знал… какие могут быть сомнения?

Но горе матери и невесты Леа Самто всё равно трогали Человека в Персивале.

А вот Дознаватель-Персиваль ответил:

–Закон разберётся. Если вы потворствовали сокрытию такого преступника, как Леа Самто, вы будете считаться в равной степени виновными!

Мать зарыдала. Невеста – молодая красивая девушка с открытым и ясным взглядом обняла её и сухо сказала:

–Луал и Девять рыцарей Его проклянут вас за такую подлость!

–Закон на земле стерегут дознаватели, – ответил ей Персиваль, – после смерти я к услугам Луала.

Они ушли. Объединённые общим горем, не верящие в то, что их сын и жених преступник, но допустившие в своё сердце сомнение: а вдруг?

Проклятое «а вдруг?», едкое «а если не знали?», невыносимое «но если…» – и прочие отблески недоверия. Не могут же дознаватели так ошибаться? Или могут? А может ли ошибаться любящая женщина? Может ли быть слепа мать?

Нет! нет, Леа Самто не виновен, но…

А вдруг?

***

Появлению Мальта Персиваль, мягко говоря, не обрадовался. Ничего хорошего такой визит не сулил.

–Что-то случилось? – вежливо, однако, спросил Персиваль.

–Я разбирал протоколы последней недели, – сказал Мальт, – и обнаружил, что протокол Маллеуса, перешедший теперь в твоё дело, ошибочен.

–Неужели?! – Персиваль спросил с откровенной издёвкой. – Неужели в нём помарка?

Помарок там было много, но Персиваля дико раздражало желание Мальта навести идеальный порядок.

–Там семнадцать помарок разной строгости, – Мальт не изменился в лице. Он знал, что его ненавидят. Но он был из категории фанатиков и от этого был готов к любой борьбе.

–Неважно! – Персиваль отмахнулся, – шестая камера скоро даст мне имена заговорщиков! Леа Самто не прост, но я победил его. Вернее, шестая камера скоро его победит. А ты завидуешь!

–Ага, – согласился Мальт с усмешкой, – завидую твоему разгильдяйству и лени, а ещё…

Он вдруг осёкся.

–Как ты сказал? – это Мальт спросил уже другим голосом. Очень напряжённым и Персиваль посерьёзнел.

–Что? шестая камера, та самая, что подтапливает стоками канавы…

–Как его зовут? – перебил мальт в неожиданном волнении.

–Леа Самто, – повторил Персиваль и не удержался, – знакомый? Если да, то ты под подозрением.

Мальт смерил его уничижительным взглядом, в котором плескался неприкрытый триумф:

–Самто? «М» — как в моём имени?

–Скорее, как в словах «могила», «мерзавец» и «мутный тип», – Персиваль не понимал, что так радует Мальта.

–Понимаешь ли, мой друг, – Мальт неожиданно улыбнулся, но его лицо добрее и приятнее не стало. Осталось холодным и змеиным, – если бы ты следовал протоколам там, как я, ты бы знал, что твоего подозреваемого зовут – Леа Санто, «н» — как в словах «ничтожество», «ноль». «негодяй» и «неудачник».

–Не может…– Персиваля подбросило. Он схватился за листок протокола, впился в него взглядом, холодея. Леа Самто…Санто? Прочесть можно было и так и эдак.

Мальт протянул Персивалю оригинальный протокол и лист, набело переписанный рукою Маллеуса. В протоколе имя закрывало кровавым пятном, а вот в набело переписанном ясно читалось – Санто.

–Это что…это как?..– у Персиваля кончились слова. – Это куда?..

Он не понимал как так получилось. И, что хуже – не знал, что теперь с ним будет. Хорош, если дознаватели просто будут над ним издеваться, но это пахнет трибуналом и новым дознанием уже в отношении Персиваля.

–Луал! – Персиваль подорвался с места и рванул в нижние этажи, к шестой камере, желая освободить несчастного Леа Самто.

Стражник испуганно отпер дверь и Персиваль уже рванул к пленнику, но неожиданно Мальт перехватил его порыв и впечатал в стену, рявкнул:

–Закрыть шестую!

***

–Надо следить за документами! – наставлял Мальт десятью минутами позже, – требовать порядка, без помарок, описок, пятен…

Это уже не волновало Персиваля:

–Зачем ты не дал мне освободить Самто? Он не виноват. Ты знаешь это лучше меня.

–Не виноват, – согласился Мальт, – мои люди взяли след Санто – настоящего врага, он подозрительный тип, привечает в своём доме памфлетистов, снабжает деньгами…

–Почему, ты…

–Потому что Дознание, которое ошибается, не вызывает доверия! – рявкнул Мальт так резко, что Персиваль аж замер от испуга. – Закон должен быть беспощадным и абсолютным. Он не ошибается. Ошибаются люди. Но толпа подумает, что если ошибся человек из Дознания, то закон ничего не значит и нашей репутации конец!

–Там невиновный человек! – возмутился Персиваль.

–Освободи его, да, – предложил Мальт, – расскажи о беспорядке в записях, о том, что ты и Маллеус перепутали людей. Посмотрим, как быстро ваши головы упадут с ваших плеч. Но на вас мне плевать. Народ будет ликовать нашей промашке!

Резон в словах Мальта был. Замученный, загнанный Персиваль спросил:

–Но что делать?

–Самое простое – поменять статью обвинения. Пусть вместо заговора Леа сознается в…ну в краже. Уедет на рудники, если не будет упрямиться.

–А если будет?

–шестая камера в твоём распоряжении. Выпускать его нельзя. Хотя… – Мальт поднялся, – поступай как знаешь.

Он ушёл, точно зная, что Персиваль не поступит опрометчиво. Зная смерть как постоянно присутствующую гостью, этот дознаватель очень захотел жить.

Часом позже Маллеус вошёл к Персивалю:

–Слушай, у меня тут есть служебная записка о проверке…

Персиваль вынырнул из тяжёлых мыслей об участи несчастного Леа и о собственной низости, взглянул на поданную ему записку и вдруг разъярился:

–В ней три помарки! Перепиши!

–да ты чего? – Маллеус аж обалдел, – со сволочью этой переобщался? Ну времени нет. Я тебе потом перепишу, подошьёшь в дело чистую, а это…

Персиваль поднял тяжёлый взгляд на Маллеуса и отчеканил:

–Перепиши набело. Без помарок. Проваливай!

Маллеус хотел возмутиться, но встретил взгляд Персиваля и смирился, спешно кивнул, вылетел прочь смущённый и досадующий. Но что-то было в глазах Персиваля такое, что не позволило Маллеусу ослушаться. Какая-то ярость и…скорбь.