Глава пятнадцатая «Творчество».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Не давайте святыни псам и
не бросайте жемчуга вашего перед свиньями,
чтобы они не попрали его ногами своими и,
обратившись, не растерзали вас.
Евангелие от Матфея. Гл. 7, ст. 6
… и не только это….
Как-то я особенно душевно пожалел Машу, которая и в этот пасмурный день лета 2013 года все так же продолжала свою обычную «прогулку» вокруг интерната. Поговорил с ней о жизни в этом доме престарелых, о жизни вообще, и пожилая, больная женщина мне призналась, что ее замучила Флюрка, соседка по комнате: постоянно пьяная, даже ночью спать не дает – приводит гостей и гуляет с ними до утра. Я очень искренне посочувствовал и обещал поговорить с директором, хотя желательно было бы, добавил я, если бы Маша ей сама все рассказала, как мне. Маша отказалась, то ли стеснялась, то ли из-за гордости, так что, встретив Регину Викторовну в коридоре, я сразу рассказал ей историю больной женщины. Она внимательно меня выслушала и обещала помочь.
Сейчас конец июня, и пасмурный день завершился чудесным тихим вечером, когда разошлись облака, и небо было нежно подсвечено гаснущей зарей. Недалеко от меня, в полутьме таинственно застывших густых крон любимой мной березовой рощи вдруг защелкал и засвистал соловей. Он пел так громко и страстно, будто был один в целом мире. Нежные посвисты чередовались с громким и раскатистым щелканьем, которое переходило в короткие и упоительные трели. Казалось, эта маленькая, незаметная птичка в этой трогающей за сокровенные струны человеческой души музыке выражала голос самой этой рощи, сочувственно пережившей все мои страсти и теперь отходящей ко сну. Еще невидимая скромная птичка пела мне о чем-то очень родном и близком, связанном с детством, что невозможно выразить простым человеческим языком, а только ее чарующими звуками. Все замерло вокруг и слушало ее: как сама роща, и чуть видневшиеся слева от нее дальние темные леса и поля, так и стоящие недалеко от меня высокие деревья с темно-зелеными, густыми кронами, и само темно-синее небо. Пение птички охватывало меня всего и рождало любовь ко всему этому зачарованному сейчас миру, к каждой его частичке, видимой и невидимой. «Благословляю вас леса, и нивы, и долины, Благословляю я свободу и голубыя небеса!…» — пела моя душа. Да, сейчас я хотел добра всем людям, чтобы они были прекрасны, как этот, очень человечный для меня, засыпающий мир.
Прошло несколько дней, и я опять встретил больную Машу, которая призналась мне, что теперь она живет одна, но ей стало скучно оставаться наедине со своими болезнями, особенно с постоянной головной болью от повышенного давления, которое толком не мерят и не лечат. Мы пошли вместе к дежурной медсестре, которая сказала, что давление Маше измеряют регулярно, оно неопасное, и тревожиться не стоит. Я опять пошел к директору и теперь уже просил перевести Машу к хорошим соседям: одной ей плохо. Директор обещала сделать и это….
А я, наконец-то, закончил свой роман и повез его в Каменноград на рецензию в Союз писателей. За два часа в дороге вспоминал главы романа, оценивал их последовательность и был приятно удивлен тем, что, оказывается, они сами собой, как-то удивительно гармонично развивали и сюжет, и основную идею романа.
Он назывался «Медвежья кровь» и повествовал о судьбе российского учителя в последние годы советской власти. Учитель-филолог Оленевский приезжает на работу в провинциальный город Медведеево, в ССПТУ, и сталкивается с мистической медвежьей силой, источник которой вполне реален: невежество, эгоизм, варварство местных жителей. Эта сила воплощается для героя в образе реального медведя и присутствует в крови, душах конкретных людей, которые невольно делают все, чтобы не дать учителю литературы реализовать свои стремления «сеять разумное, доброе, вечное». В отношениях с работниками ССПТУ и жителями городка Медведеево главный герой сам приобретает «медвежьи» навыки.… Однажды ради «чистой педагогической справедливости», для того, чтобы защитить себя и ребят от нахальной поварихи-воровки, добивается ее увольнения из учебного заведения, не обращая внимания на то, что она мать-одиночка и на работу ее нигде в Медведеево не берут.
Второй план романа — план Автора, православного верующего, который не только оценивает дневник учителя Оленевского, но и переносится в древний Израиль, во времена Христа. Автор участвует в Евангельских сценах, которые движутся параллельно событиям, описанным в Дневнике учителя, и проясняют их суть, дают христианскую оценку. Так, параллельно этой истории с поварихой Автор наблюдает сцену прощения блудницы Господом и понимает бесчеловечность поступка учителя, Оленевского.
Как не стремится Оленевский быть справедливым и хорошим учителем, но реалии времени, собственная человеческая природа заставляют его постоянно совершать неблаговидные поступки, и он постепенно превращается в реального медведя, обрастает шерстью, хотя окружающие его люди этого не видят. В финале Автор берет грехи Оленевского на себя, когда тот вступает в последнюю, уже физическую, схватку с «медведем», то есть теперь уже с самим собой. Медведь побеждает Оленевского, но в последний момент Автор бросается к нему, прикладывает святой Крест и берет его грехи на себя. Оленевский спасен человеком и Богом для будущей вечной жизни, но в земной жизни он погибает.[1]
Собственно говоря, я взялся за «перо», когда «не мог молчать», когда меня и других учителей администрация «заставляла» ставить «тройки» бездельникам и « четверки» недоучившимся ученикам во имя исполнения пресловутого закона всеобуча среднего образования, неисполнение которого лишало чиновников от образования высоких зарплат.
Первые мои публикации произошли в каменноградском сатирическом журнале «Чаян» («Скорпион»), а потом, с благословления Союза писателей, издательство «Дом печати» опубликовало маленький сборник рассказов о школе и жизни «Все это было бы смешно…». Выделяю два из них: » Солнце поздней осени» и «Медведи».
В первом рассказе старый учитель после экзамена по литературе в 10 классе внезапно осознает, что учащиеся не знают произведений, лучшие из них умеют только их пересказывать, что поэтому оценки поставлены липовые, на которые он, как ассистент, дал свое согласие. Учитель публично признается в этом очковтирательстве, но больное сердце не выдерживает, и он падает в тяжелом состоянии. Его переносят на учительский стол, но медицинской помощи не оказывают: все заняты хулиганом, полупьяным «предпринимателем», неожиданно зашедшим за своей сдавшей экзамен подругой, «отличницей». Бывший выпускник этой школы глумится не только над учителями, но и над умирающим учителем, который когда-то хотел его выпустить из школы со справкой. Юный «предприниматель» живет гораздо лучше своих бывших учителей: у него своя машина, дорогая одежда, а учителя сидят на низкой зарплате и «выполняют» постановления роно: вместо двоек рисуют тройки, вместо четверок — пятерки, чтобы мнимой «отчетностью» набить карманы чиновников от образования, а самим как-то выжить. Глухов забирает свою подругу, «отличницу», а учителям бросает несколько ценных купюр как подарок неимущим, как плату за свое превращение из человека в преуспевающего «предпринимателя» — подлеца. А учитель-правдоискатель умирает, забытый всеми рабами системы «всеобуча».
Во втором рассказе «Медведи» в питейном заведении, кафе, встретились два бывших однокашника, один из которых только что уволился из школы навсегда. Они видят статую «Мишки косолапого», который в одной лапе держит путану, а в другой — бутылку водки. Затем бывший учитель рассказывает о своей последней работе, как в школьной атмосфере доброжелательности и культуры, будто бы воплощенной в милом завуче по учебному процессу, увидел «медведицу», когда справедливо оценил знания учащихся 9 класса, писавших министерский диктант. «Зверь» прорычал ему, что в школе все повязаны необходимостью добиваться высоких показателей успеваемости, которые, как известно, при низком образовании учащихся приходится достигать только путем приписок. Конечно, за его двойки будет отвечать директор, продолжала злобно рычать «медведица», но и учителю непоздоровится. И здесь, в кафе, герой делает вывод: он, как учитель, своей стране не нужен, а нужен «Мишка косолапый», держащий в одной руке путану, а в другой — бутылку водки. Именно его славят полупьяные посетители бистро, а на учителя не обращают никакого внимания. Сделавший такой вывод герой, оказывается, уже давно и сам стал «медведем», так как, подчинившись администрации после разговора с завучем — «медведем», теперь тоже вынужден делать приписки при проверке знаний учащихся, как и его коллеги, иначе его уволят. Это видно, когда он в сердцах полоснул по полированному столику рукой и оставил на его поверхности следы нечеловеческих когтей.[2]
Моя первая книга, этот сборник рассказов, вышла в 2007 году – вот тут-то и начались мои мытарства.
Ни один магазин не брал книгу на продажу, ссылаясь на то, что и его собственные книги покупаются редко. Тогда я пошел по школам, к директорам, договариваться о презентации моей книги учителям. Большинство отказало, только несколько директоров сначала с опаской взяли книгу на прочтение, но только один или два из них допустили меня к учителям. Лучше всего прошла презентация в Институте повышения квалификации учителей, где знакомый мне по курсам кандидат наук устроил мне встречу с учителями из периферийных районов и я смог непринужденно поговорить с ними о своей книге, которую все раскупили с обязательным моим автографом. Но среди них находилась сопровождающая женщина от чиновников, которая тоже купила книгу, и уже следующую встречу с учителями мне устроить не удалось, так как, мне объяснили руководящие методисты, времени для меня у них не было. А знакомый мне кандидат, как я узнал позже, уже уволился (или его уволили). А был это прекрасный лектор, слушать которого было одно удовольствие: свой материал он подавал от всей души, как бы балансируя на грани юмора и жесткой реальности. Понятно, такие лекции, как и мои правдивые рассказы о состоянии нашего образования, нельзя было допускать к учителям.
Закончились мои мытарства тем, что мне удалось через одну организацию казанских издательств поместить десять своих книг в разных магазинах города. Наконец-то сборник стали продавать, но очень медленно, как говорится, « в год по чайной ложке».
Вспоминая все это, я понимал, что опубликовать свой роман в бумажном варианте теперь мне уже не удастся: Дом престарелых отбирал у меня почти всю пенсию. Остается публикация в интернете на бесплатных сайтах, где книгу будут читать, возможно, даже рецензировать или оставлять свой отзыв. Такой способ распространения книг сейчас более модный и популярный, чем через книжные магазины, но сколько всякой «мути» я читал на этих сайтах, «произведений» безграмотных и бездарных авторов…. Нет, я хотел войти в большую литературу, а не в общества любителей: слишком наболел и выстрадан в романе каждый эпизод, каждые чувство и мысль, каждое слово.
Знаю, что есть в Каменнограде хотя бы одно издательство, которое публикует отдельных авторов бесплатно, найду его, встану на колени и скажу, что не уйду, пока не согласятся опубликовать. Если будут выносить на руках, начну орать, брыкаться, устрою большой скандал. Надо им это? Вряд ли. А я так и сделаю – мне деваться некуда.
Союз писателей (Каменнограда) занимал роскошный старинный особняк на улице Мухтари: красивое двухэтажное здание голубого цвета с лепными украшениями-барельефами на верхней и средней частях стен. Я добрался туда на автобусе и вошел через стеклянную дверь под полукруглым старинным навесом. Мне нужен был рецензент Римма Газизовна Лилетдинова, которая когда-то написала хороший отзыв о моем первом сборнике, предварительно наставив меня в тех незыблемых писательских правилах, без которых настоящее прозаическое произведение не напишешь.
Внутри особняка я никого не встретил: шел по коридору, где по обе стороны чередовались между собой большие комнаты с открытыми и полуоткрытыми дверями, внутри которых видел столы и стулья, но людей не было. Странно: был обычный рабочий день, а в столь известном благородном учреждении царила мертвая пустота. Зайдя в следующую пустую комнату, я услышал приветствие, сказанное приятным женским голосом, и разглядел вдали, недалеко от светлого окна, темную женскую фигуру за столом. Стал подходить ближе и узнал Римму Газизовну… но она вдруг пропала… как растворилась в проникающих через портьеру окна солнечных лучах. Мне уже давно было здесь как-то не по себе, а тут я совсем смутился, и тайный страх стал закрадываться в мою душу. Я внимательно осмотрел эту большую комнату – она была безлюдна, пуста, как и другие. Повернулся и пошел обратно, к выходу, недоуменно думая, что, наверное, Лилетдинова сегодня тоже не работает, как и другие, а показалась она только моему расстроенному воображени Но я ведь только вчера ей звонил и договорился о встрече в здании Союза писателей – она должна была прийти, ведь она работник солидной республиканской организации, хотя, может быть, именно поэтому и не стала ждать меня даже несколько минут, на которые я опоздал из-за автобуса.
Все дальше и дальше шел я по коридору – и все чаще и чаще мне попадались безлюдные, пустые комнаты, большие и маленькие, но все более мрачные и таинственные, когда я заходил в их, казалось, приветливо распахнутые для меня двери. Я хотел пить, а коридор, сдавалось, напоминал мне путь в какую-то затхлую, темнеющую глубину, как в бездонный, положенный горизонтально под землей колодец, в котором или отравили воду, или она покрылась тиной и сгнила. И никого, никого!.. Сердце билось все чаще и сильнее, с каким-то надрывом, коридор тоже мрачнел, а комнаты по обе стороны встречали меня уже с закрытыми дверями. Конец пути: стены коридора с дверями задрожали передо мной, их контуры размылись… Я затрепетал и в отчаянии стал дергать золотые, витые резьбой ручки старинных дверей – они были… заперты. Наконец, я в отчаянии, изо всей оставшейся силы повернул и рванул на себя ручку одной из них — дверь неожиданно открылась, и, получив сильный, но мягкий удар в лицо, я полетел назад, ударился о стену коридора и в ужасе крикнул:
— Римма-а Гази-изовна!!
— Березинский… Александр… э… Алексеевич? – вдруг возникло передо мною почему-то очень спокойное лицо моего рецензента, весьма красивой женщины средних лет.
— Да, это я… Павел… Александрович… — ответил я, вставая и потирая ушибленную голову и спину.
— Да… извините, Павел Александрович…
— Я тут совсем растерялся – заблудился… в четырех стенах… в этих огромных пустых комнатах…
— Ничего, это с непривычки. Успокойтесь, проходите и садитесь…
И я отдал ей свой роман, упакованный в новенькую позолоченную кожаную папку с серебряной молнией, и договорился периодически звонить ей по мере продвижения ее чтения.
Два часа в автобусе я опять вспоминал эпизоды моего романа, но теперь испытывая уже двойную радость, зная, что их будет читать и другой человек, кроме меня, да еще специалист по литературе, Лилетдинова….
Лето в разгаре, большинство людей в отпусках, Римма Газизовна – тоже и обещает после поездки во Францию взяться за мой роман.
Наступил август. Соловей уже не поет в березовой роще, а идут дожди, и весь Дом престарелых окружен жидкой и глубокой грязью, которую приходится преодолевать только по узким протоптанным дорожкам и поставленным через лужи добрыми людьми дощечкам. Беспросветная серая мгла, и солнце теперь редкий гость, которого эта мгла постоянно прогоняет и прячет.
Лилетдинова, наконец-то, читает мой роман, я ей звоню раз в полмесяца, и она сообщает мне, на какой главе остановилась. Впечатление у нее от романа хорошее, говорит она, читать интересно. Ну что ж, дай Бог, чтобы моя жизнь хотя бы как-то заинтересовала некоторых людей.
Через два месяца рецензия была готова, и я вновь поехал в Каменноград, вновь вошел в высокую, туго открывающуюся дверь старинного голубого особняка. Вошел и опять остановился в недоумении: длинного коридора, по которому я прошлый раз скитался, уже не было, комнаты по-прежнему были большие и пустые, но теперь они были распространены в разные стороны и переходили в друг друга. Одна пустота сменялась другой пустотой, фактически, той же самой: полное безлюдье среди повторяющихся в каждой комнате одинаковых столов, шкафов, стульев и окнах в почти закрытых портьерах. Я машинально пошел через эти двери, комнаты с их одинаковой стандартной деловой обстановкой, пока не заблудился в них окончательно и не очутился в полной тьме при ярко светящем за портьерами солнцем. Стало вновь жутко и как-то тоскливо до глубины души: зачем я здесь, кто играет со мной в эту нехорошую игру, кто издевается так надо мной и за что? И тут раздвинулись шторы напротив меня, и яркий солнечный свет на несколько секунд ослепил. Перед собой я увидел женщину, сидевшую за одним из этих стандартных столов, это была мой рецензент, Римма Газизовна:
— Здравствуйте, Павел Александрович, — приветливо сказала она и достала из ящика стола двойной лист бумаги. – Вот моя рецензия на ваш роман. Есть, правда, некоторые ошибки, но, в целом, вы написали настоящее произведение.
Затем она прочитала стилистические ошибки, которые я пропустил в тексте. Помолчала и продолжила:
— В Каменнограде есть только одно издательство, которое публикует бесплатно (она знала, что я живу в Доме престарелых), но желающих, сами понимаете, много, и среди них немало известных писателей. Так что вам придется потратить немалое время, потрудиться, покрутиться, чтобы вас напечатали. Ходатайство на вас в это издательство я написала, директор там человек очень угрюмый, желчный и делает все, чтобы избавиться от надоевших ему авторов. Так что дерзайте сами, на свой страх и риск, я вам помочь больше ничем не смогу.
Пока она говорила, я почувствовал, как в комнате заметно холодало, хотя солнце из окон светило на нас по-прежнему ярко и полно. Я смотрел на Римму Газизовну с внутренней горечью от ее слов, хотя давно был готов услышать что-нибудь подобное об издании моей книги.
Римма Газизовна была еще молода и красива, тонка и изящна: аристократизм чувствовался во всем: в уложенной на старинный лад прическе, с вьющимися локонами на висках, в прозрачных «водяных» капельках серег в мочках ушей и даже в белых митенках, открывающих тонкие нежные пальцы с телесным маникюром. Черты лица этой интеллигентной, красивой татарской женщины были исключительно прекрасны и благородны. Овальное, несколько широковатое лицо начиналось крупным лбом, и черные, аккуратные ниточки бровей как бы подчеркивали его возвышенность, переходя в умные черные вишенки глаз с длинными ресницами. Они были задумчивы, но очень живы и проникновенны, когда Римма Газизовна заинтересованно смотрела и говорила с собеседником. Миниатюрный носик почти незаметно нависал над крупным и чувственным ртом, увенчанным алыми, полными губами, всегда чуть приоткрытыми, будто постоянно ждущими радостей от окружающего их мира и людей.
Холод усиливался, а лицо Риммы становилось все прекраснее и благороднее: лоб становился выше, глаза с удлинившимися ресницами не увеличились, но приобрели такую выразительность, внимательность, заинтересованность, готовность участия, что от них невозможно было отвести взгляд. Рот чуть сузился, алые губы стали полнее и походили на маленькое, полное живой крови сердечко, при разговоре как бы бьющееся навстречу собеседнику.
— Надеюсь, вы найдете своего читателя: вы талантливый и добрый человек, — закончила Римма Газизовна и протянула мне свою белую аристократическую ручку в белых митенках.
Я поцеловал видневшиеся в них тонкие нежные пальчики и посмотрел в ее столь выразительные сейчас вишенки глаз. Но они, только что полные доброты и любви, смотрели теперь не на меня, а куда-то в сторону, в пустоту, которую после блужданий по зданию Союза писателей я теперь ненавидел всей душой. Они смотрели теперь на черный, с треснутой в разных местах кожей обшарпанный черный диван, на стоящее рядом с ним такое же кресло, на стены комнаты с выцветшими обоями. Ее взгляд медленно, безучастно переходил с предмета на предмет и меня уже не видел, хотя я сидел вот тут, совсем перед ней, трепетно еще почему-то ждущий от нее решения своей судьбы. Сидящая за стандартным столом Римма Газизовна быстро прошла сквозь меня, я обернулся назад: она внезапно стала прозрачной и уходила в глубину прошедших мною пустых, нелюдимых комнат. Мертвые предметы, стоящие в них, все больше заслоняли ее от меня, заскрипели зло, угрожающе, задвигались навстречу мне и, наконец, я потерял ее в этом хаотическом скоплении надвигающейся на меня мебели.
Страх опять охватил меня, я схватил рукопись своего романа с рецензией Союза писателей и бросился бежать сквозь анфилады пустых комнат без людей, не думая и не разбирая дороги. Наконец, я уперся в большие двери выхода из особняка, но не остановился, пока не выскочил вон, на улицу, в толпу беспечно идущих прохожих.
Долго я сидел в садике на лавочке, собираясь с мыслями и чувствами, стараясь привести себя в порядок. Долго рассматривал свою толстую рукопись, небрежно засунутую в старую измятую папку. А я ведь отдал роман на рецензию в красивой, специально купленной для этого случая папке с завязками. Это, конечно, пустяк, но, тем не менее, он вполне характеризует отношение ко мне и подобным мне авторам рецензента. Если Лилетдинова и растеряла часть листов рукописи, то не беда: у меня все сохранено на компьютере и флешке.
С чувством радости, что роман получился, и с чувством горечи, что опубликовать его вряд ли придется, я ехал на автобусе среди бескрайних русских полей, пустых и безлюдных, как комнаты в здании Союза писателей. Подъезжая к Окаменеловке, я решил все-таки попросить помощи у директора, Регины Викторовны: может быть, она даст хотя бы ходатайство в издательство, чтобы меня напечатали при жизни.
Но Регина Викторовна сказала мне такие слова, что я чуть не сел на пол:
— У нас есть постоянные спонсоры, и они, я думаю, заплатят за печатание романа. Сколько экземпляров вам надо?
Я «обалдело» посмотрел на нее и натужливо прохрипел:
— Хотя бы шестьдесят для начала…
— Приносите рецензию и электронную копию романа – я им передам.
Я не знал, как благодарить Регину Викторовну, за минуту решившую мою судьбу. Теперь не было для меня человека лучше и добрее ее, и я ей сказал об этом.
— Что вы, дядя Паша (так она недавно стала звать меня по-свойски, но я не обижался), я тут не причем: спонсоров будете благодарить: они вон недавно Рае коляску подарили с электроприводом – знаете, как девочка обрадовалось, теперь с ней не расстается, даже спит в ней (у девочки не работали ноги).
Но я все же поехал в бесплатное издательство, ходатайство в которое отправила Римма Газизовна, чтобы использовать еще одну возможность попытаться напечатать мой роман бесплатно. Действительно, вдруг иссякнет в душах и кошельках благотворительность спонсоров и они откажут Регине Викторовне, а я останусь ни с чем, как такое очень часто бывало в моей жизни.
За небольшой перегородкой за столом сидел полноватый белесый чиновник с невыразительным лицом и, видно, хронической одышкой, потому что все время прерывисто вздыхал и нервно мял пальцами бумажные листы, лежащие перед ним на столе. Я протянул ему бумажную копию романа, толстый брусок стандартных листов, и прямо спросил, сможет ли он напечатать его по рецензии и ходатайству рецензента Союза писателей и как скоро. Он начал мямлить что-то невразумительное и почему-то нудно мять и терзать листы моей рукописи, как будто хотел осязательно, материально оценить, что в ней содержится и на сколько рублей или долларов оно потянет. Я его не боялся, потому что судьба моего романа была уже решена директором Дома престарелых, и поэтому громко и твердо, даже нарочито грубоватым и безразличным голосом спросил еще раз: будет ли он печатать роман. Его мордочка болезненно исказилась, он даже пару раз дернулся всем телом, как будто у него начинался эпилептический припадок, и спросил: почему я не привез ему рукопись раньше, чтобы он мог поставить меня в очередь. Я ему ответил, что получил рецензию только вчера, а без рецензии он бы и разговаривать со мной не стал. Чиновник опять начал мять и терзать мою рукопись и, наконец, сказал, что заказов у него очень много, особенно от известных авторов, так что определенное что-то сказать он мне сможет через месяц или два. С легким сердцем я забрал помятые и замусоленные толстыми пальцами чиновника листы моего романа и вернулся в свою Окаменеловку.
Принес я Регине Викторовне рецензию Лилетдиновой, флешку с файлами глав романа, и дело двинулось. Через несколько дней пришла представитель спонсирующей фирмы с фотографом, записала мои данные и пожелания, потом меня отдельно и нас со Региной Викторовной по паре раз сфотографировали.
Был уже конец июля, и лето начинало клониться к закату. Все чаще шли дожди, и все меньше оставалось желания и возможностей выходить на улицу. Теперь серое небо с темно-лиловыми тучами постоянно смотрело в мое окно, но я не унывал и жил одной надеждой, светился одним солнцем: моя книга вскоре выйдет в свет.
Прошло две недели, и я опять пошел в Регине Викторовне узнать о судьбе своего романа.
— Я сама хотела к вам зайти, да вот все времени не было. Спонсоры еле нашли издательство, которое с трудом согласилось печатать ваш роман, дядя Паша… за 23 тысячи (я просил пока отпечатать только 60 экземпляров). Книга будет в мягкой обложке и потянет на 400 страниц, представляете….
Я сначала удивился, а потом понял, что все правильно: столько примерно страниц она занимала и в рукописи. Опять поблагодарил Регину Викторовну, но ушел я от нее с чувством горечи: конечно, она и не думала ко мне заходить и сообщить, что началась печать моей книги. Потому что не для меня она старается, а для личного престижа: у нее теперь в интернате будет жить настоящий писатель и вспомнит, поблагодарит ее не раз публично за ее такую важную для него помощь. Тем не менее, чувство благодарности к ней переполняло меня настолько, что я не придал почти никакого значения этой малюсенькой горькой правде и по-прежнему смотрел на директора влюбленными глазами.
Потом мне прислали из издательства образцы будущей обложки книги с изображением подобного медведю существа, сидящего за крепкой решеткой, на которой с внешней стороны сидела красивая бабочка. Все это передала мне директор и сказала, что я должен написать несколько слов о себе и поблагодарить спонсоров, которые помогли мне напечатать книгу.
Свершилось: я сижу в кабинете Светланы Викторовны, и передо мной на ее длинном столе лежат свежие, очень новенькие толстые томики моего романа. На титульном листе образ моего главного героя — Медведя, а на задней стороне обложки – моя краткая писательская биография с благодарностью Светлане Викторовне и спонсорам. Конечно, книги я оставил в кабинете директрисы, разрешив ей использовать их по ее усмотрению.
Потом поднялся в свою комнату и, связавшись по Скайпу со своей старой подругой Розой из Сибири, показал ей свою книгу. Она обрадовалась и сразу попросила меня выслать ей один экземпляр в Сургут. Я обещал, немного поговорил с ней на незначащие темы и стал вчитываться в рецензию Риммы Газизовны. Нет, она поняла роман только поверхностно, попросту решив, что все трагедии Оленевского происходят оттого, что он сходится с чуждыми ему людьми, которых интересуют в жизни только низкие, материальные проблемы. Но дело здесь далеко не только в этом, а в том, что их души полны, по природе своей, такого животного эгоизма, который закрывает им глаза на окружающий мир, на судьбы и личности окружающих их людей, даже животных. Так появляются образы сердец, полных «медвежьей» кровью эгоизма, которая делает людей грубыми, жестокими, уподобляет их медведям. Во многом подобен им и главный герой, смело признающий это.
Никогда не думал, что свой «звездный час» я проведу в Доме престарелых, среди стариков, больных и инвалидов. Нас собрали в холле с цветами, приехало телевидение, и я стоял перед сидящими в креслах жильцами и большой телекамерой с двумя операторами, рассказывал о себе и своем романе. Конечно, от всей души благодарил директора, которого тотчас увидел среди собравшейся публики. Меня поздравили, и все разошлись.
На следующий день, взяв с собой больше десятка книг, я поехал в Каменноград, чтобы пустить их в продажу. Каменный город вновь встретил меня своим неподвижным величием, неприступностью, ему никогда никакого дела не было ни до меня, ни до подобных мне людей.
Как обычно, предварительно созвонившись с Риммой Газизовной и договорившись о встрече, сначала я пошел в печально знакомый мне уже Союз писателей. Сегодня здесь было необычайно оживленно: в большой комнате люди, очевидно, писатели, бойко ходили, разговаривали, собираясь в отдельные небольшие группы.
Римму Газизовну я увидел, как всегда, за большим столом, в центре их. Выложил перед ней пять экземпляров романа «Медвежья кровь» и попросил дать почитать его знакомым ей писателем и узнать их мнение. Она согласилась и настоятельно стала просить меня прийти сегодня вечером на заседание Союза писателей, «…там вы сможете продать и свою книгу», — с улыбкой добавила она. Я подумал и согласился: уеду в Окаменеловку на последнем автобусе, решил я. Подарил Лялетдиновой свою первую книгу, сборник рассказов, которую когда-то дарил ей и которую она давно уже потеряла. Обратил внимание, как Римма Газизовна приняла ее из моих рук, как-то странно: хищно, почти выхватила.
И все-таки чувство одиночества, бесприютности не покидало меня и сейчас, даже в этой комнате, среди толпы возбужденных писателей. Выйдя в коридор, проходя мимо знакомых мне комнат, я опять не заметил находящихся в них людей, опять мертвенные пустота и тишина, столь знакомые мне в этом здании.
Потом я направился на центральную в городе площадь Куйбышева, где находился, рядом с Центральным банком, большой книжный магазин. Там было пусто: большие залы казались необитаемыми, как и проходимые мною пустые комнаты здания Союза писателей, и чувство собственной бездомности, ненужности вновь тоскливо сковало мое сердце. Блеск белых стен, облицованных под мрамор, множества больших витрин с вычурными переплетами дорогих книг под стеклом, вензельный, тоже блестящий паркетный пол были также никому не нужны, и я долго шел по большому залу, пока не заметил в углу, за прилавком, продавщицу. Я подошел к ней, поздоровался и спросил: смогу ли отдать на продажу свои книги в их магазин. Продавщица окинула меня тусклым, безжизненным взглядом, безучастно зевнула и так же монотонно промямлила: неужели я (типа, того, козел, что ли) не вижу, что покупателей нет, и почти не бывает, что свои, магазинные, книги не продаются, какие уж тут могут быть дополнительные продажи со стороны. Я сначала чуть не оскорбился, но ее мертвенная серо-бледная физиономия, расслабленная поза и роботоподобный голос дали мне понять, что передо мной человек далеко не здоровый, даже вряд ли реально живой, (ведь немало я видел чудес на своем веку), так что обижаться мне не стоит.
Я вышел на улицу, на центральную площадь города, и опять увидел железную «статую» Центрального банка, возвышающуюся над всеми зданиями и памятниками Г. Тукаю и другим знаменитым людям, закованную в несокрушимую броню. Да разве выдержат книжные магазины, будь они хотя бы в прах разукрашенные, конкуренцию с этим бронированным, железным монстром, захватившем власть над всем городом и его окрестностями?
Грустный, потерянный, я шел по центральной улице Баумана, которую теперь здесь стали называть «Московским Малым Арбатом». В следующем книжном бродило несколько человек, но там мне сказали, что, вот, магазин номер 16 берет книги на продажу до сих пор: я вспомнил, что туда сдавал когда-то экземпляры своей первой книги. С робкой надеждой нашел это заведение, вошел туда, и милая девушка оформила моих десять книг с романом на продажу, по моему желанию, в книжные магазины только Каменнограда, довольно высоко их оценив по толщине и оформлению.
Потом я подарил по экземпляру в Центральную библиотеку им. Ленина и Научную университетскую библиотеку им. Н. Лобачевского. Родной город явно улыбнулся мне, но стоп: знаю я истинную цену и последствия его улыбки, поэтому не обольстился.
А вечером, к шести часам, как обещал Лилетдиновой, подъехал к зданию Союза писателей на их заседание. В большом вестибюле актового зала с занавешенной сценой, ближе к выходу, на прилавке, действительно лежали книги на продажу. Я выложил свою «Медвежью кровь» и оценил ее в 600 рублей. Стоял и ждал покупателя, наблюдая за входящими и рассаживающимися в железные кресла с мягкой обивкой писателями.
Вот, подошла к прилавку с книгами одна гламурно, но со вкусом одетая моложавая женщина, наверное, тоже писательница, взяла мою книгу, открыла начало, конец, повертела, понюхала и положила обратно. Наверное учуяла запах медвежьей крови и решила не пачкаться. Прошло полчаса, час, к прилавку подошли два- три человека, но на книгу мою, как и на меня самого, никто не обратил внимания.
Увидел Лилетдинову, она мне улыбнулась и опять стала настоятельно просить не уходить до окончания заседания. Нет уж, спасибо: при таком отношении к литературе и книгам мне здесь делать нечего, к тому же я предпочитаю провести эту ночь в теплой постели, а не на улице, опоздав на последний автобус. Я ответил, что в семь часов я должен покинуть это собрание, чтобы добраться в Окаменеловку. Лилетдинова прошла в глубь актового зала, поднялась на сцену, которая сейчас была открыта, и села за стол с другими писателями, а я, отдавая ей долг внимания, пристроился на короткое время на одном из кресел для зрителей.
Римма Газизовна вела заседание и поочередно объявляла выступления авторов, которые делились своими новыми произведениями, читая из них небольшие отрывки. Было в их выступлениях что-то и интересное, но время мое вскоре подошло к концу. Я встал, низко поклонился Римме Газизовне и повернулся, чтобы уйти из этого «гостеприимного» дома навсегда, оставив на память свою книгу на прилавке. Видел, как ей не понравилось мое намерение: она заерзала на своем кресле, сделала несколько недовольных жестов. Но кто ей мешал попросить писателей встретиться со мной несколько раньше, до их запланированных выступлений, сообщив коллегам о том, что я из другого города и здесь мне негде переночевать, — вряд ли бы они ее осудили за это. К тому же, она мне после вручения рецензии прямо сказала, что помочь мне в продвижении книги ничем не может, а ночевать на улице ради ее престижа, когда она сообщит коллегам, что нашла в Доме престарелых города Окаменеловки талантливого человека, мне вовсе не улыбалось.
Надев плащ, я обернулся к столу президиума: все сидели на своих местах и слушали выступление очередного поэта или прозаика. Нашел взглядом Римму Газизовну, и резкий холод намертво сжал мое сердце: ее голову теперь украшали не волосы, уложенные в прическу на старинный лад с вьющимися локонами у ушей, а многочисленные, маленькие змейки. Они суетились, извивались, поднимались, вставая во весь свой крошечный рост и обращая ко мне свои жала из раскрытых хищных ртов, пронзительно шипели, заглушая выступление писателя. Я невольно вспомнил прачку из моего Дома престарелых, которая украла мою подарочную рубашку и предстала передо мной с лицом Медузы Горгоны. Но черты лица Риммы Газизовны вроде не изменились, хотя на приличном расстоянии я мог этого и не заметить.
Вернулся в Окаменеловку в смешанных чувствах: грустный и отчасти довольный, и сразу прошел к директору. Сообщил ей внешние результаты своей поездки – она, видимо, порадовалась за меня: кажется, улыбнулась.
На следующий день меня вызвали опять к Регине Викторовне, и она сказала, что звонила корреспондент «Комсомольской правды» и хочет поговорить со мной. Говорили мы с ней по телефону, и я отвечал на ее вопросы. Через несколько дней на второй полосе газеты вышла большая статья обо мне и Доме престарелых, в которой меня достаточно хвалили как бывшего учителя и гуманиста, но ни слова не было сказано о моем творчестве, о школьных проблемах, которые волновали меня и отразились в моем романе. Корреспондент подарила мне от коллектива редакции электронную книгу, в которой уже имелось несколько файлов разных произведений.
Шло время, наступила глубокая осень, сухая, с прощально тихой, светлой, солнечной погодой, когда природа, светясь последней красотой золотых и багряных листьев деревьев, говорила о торжестве вечного покоя, мира и прощения.
Прошло два месяца, как я отдал книги на продажу, но, как мне сообщали по телефону, никто ни единой книги не купил. Сбавил цену – ничто не изменилось. Мелькнула мысль: может, потому, что я «меченый», когда в Институте усовершенствования учителей я успешно продал преподавателям из районов свои сборники рассказов, сопровождавшая их женщина из чиновников сообщила куда следует, и теперь негласно запрещено выставлять мои книги на витринах? Моя подруга по переписке сообщила, что в книжных магазинах книгу мою не нашла, а какая-то женщина из издательства, которая всегда знает, какая новая книга выставлена на продажу, сказала, что о моей книге ничего не слышала.
Не смогу точно утверждать, но, видимо, я все-таки «меченый». Поехал в город, забрал свои книги, все десять штук, новенькие, еще нечитанные. Потом нашел в Окаменеловке, на отшибе городка, гимназию. Представился директору и через несколько дней выступил на педсовете с рассказом о своем романе. Педагоги встретили меня хорошо, искренно, доброжелательно, и я смог продать свой роман, все 10 штук, без проблем. Поговорил с коллегами: зарплату учителям, наконец-то, повысили, но отношение к учителю, соответственно, ухудшилось. Теперь им еще больше помыкают все, кому не лень, и администрация, и родители: « зарплату тебе прибавили, а ты тройки и двойки ставишь: работай лучше, отрабатывай свои деньги», то есть еще больше «верти» троек и четверок нам в угоду. Задействуют учителей теперь еще больше: нет такого городского или школьного мероприятия, чтобы учитель не принимал в нем участия, а на время, необходимое для подготовки к урокам, чиновники внимания не обращают.
Но время шло, и «октябрь уж наступил». Все в Окаменеловке затвердело еще крепче: земля, деревья, высохшие желтые трава и листья. Не менее твердым казалось и небо, на котором вдруг пропало солнце, и все дни, один за другим, висела плотная темно-синяя мгла, не позволяющая пройти сквозь себя малейшему лучику.
Кончались мои книги, а с ними и мои надежды на взаимопонимание с читателем. Остатки «Медвежьей крови» «продал» в какую-то захудалую гимназию, где учителя обещали заплатить деньги за купленные книги, но так и не заплатили: зажадничали после повышения зарплаты.
Зашел к Регине Викторовне узнать, решила ли она реально помочь мне с рекламой романа. Директриса, как-то загадочно улыбаясь, посмотрела на меня и будто бы вскользь сказала:
— Дядя Саша, вам нравится ваша электронная книга, которую вам корреспондент подарила? У меня Масуся прямо с ума сходит по ней, вообще очень увлекается всякими видео и мониторами.
Я ответил, что, в общем-то, мне в электронной книге нет без особой надобности, и подарил ее Регине Викторовне. Она очень расчувствовалась, или сделала вид, что очень расчувствовалась, и сказала, что всегда будет вспоминать меня, читая эту книгу.
С рекламой, сказала она, у нее вряд ли что получится: цены везде завышенные, все стоит очень дорого. Но она еще, конечно, попытается что-нибудь сделать: все зависит от спонсоров, которых она еще раз попробует уговорить.
Шли дни, и земля вместе с окружающей Дом престарелых природой замерзала и твердела, засыпая мертвым сном, оправдывая название города, в котором она существовала: Окаменеловка. Солнце все не появлялось, его лучи не моги или не хотели прорезать тяжелейшие тучи поздней осени и надвигающейся зимы. Мрак и серость становились такими привычными, что люди начинали забывать солнечный свет и стали привычно воспринимать царствующий вокруг мрак.
Я познакомился с пожилой дочерью священника, сын которой отправил мать в Дом престарелых, как она говорит, на лечение. Ирина бодро и уверенно говорила всем, что после выздоровления он заберет ее обратно, в ее светлую комнату, в которой она его воспитала. У его семьи места много, и для нее хватит, ведь она подарила ему, его жене и их маленькому ребенку всю трехкомнатную квартиру, оставшуюся от отца. «Нет, — думал я, смотря на ее светлое лицо пожилой, немало пережившей женщины, — не лечить тебя сын отправил в Дом престарелых, а избавить себя и свою семью от твоего нежелательного присутствия. Ты, с твоей светлой наивностью, никак не укладываешься в прокрустово ложе его семьи и бизнеса.
Теперь я иногда случайно встречался и разговаривал с Ириной, часто беседующей с другими женщинами. Но однажды застыл на месте, когда выходил из столовой и увидел Ирину, шедшую прямо мне навстречу. Она вдруг пошатнулась, ойкнула и медленно опустилась на пол, беспомощно хватаясь руками за воздух.. Я кинулся ей помогать, но тут как из-под земли выросла Регина Викторовна и сказала мне, кивая головой на лежащую на полу Ирину:
— Не верьте ей, дядя Паша, она так не первый раз делает, чтобы обратить на себя внимание: считает, что мы ее мало и плохо лечим. И не она одна такая. Многие капризничают, как дети, не верят докторам, сестрам, хотя мы делаем все для них возможное.
Пока директор говорила, Ирина с трудом встала и медленно, спотыкаясь, пошла в столовую, пройдя мимо директора и вежливо поздоровавшись с ней. А я все продолжал смотреть благодарными глазами на Регину Викторовну и безоговорочно верил ей, отметая все доводы разума, интуиции и совести.
Шли дни, месяцы после того, как закончились у меня книги, – вместе с ними иссякли и надежды на людское признание моих произведений. И однажды, в глухую, ненастную ночь я понял, что ждать мне от моего литературного творчества в этой жизни больше нечего. Писатель Березинский не состоялся, и не потому, что он плохо пишет, а потому, что его произведения, как и он сам, никого не волнуют, никому попросту не нужны. Хотя, кажется, как может не волновать людей реальная правда о состоянии образования, культуры в России?! Нет, сейчас волнует всех только криминал, любовь под названьем «траханье» и секс, поэтому пиши только детективы, порнуху — и будешь славен меж людей.
Часами я лежал на своей неразобранной кровати, смотрел в окно на покрытый темными тучами горизонт с редкими проблесками дневного света и понимал, что моя, прежде целеустремленная, сознательная, жизнь кончена: я попросту никому не нужен не только как писатель, но и как человек. Если раньше я писал для интерната объявления, печатал и корректировал сценарии, участвовал в художественной самодеятельности, читал стихи со сцены, то теперь уважение ко мне настолько «возросло», что воспитатели и организатор, библиотекарша, считали неприличным загружать такого «известного», талантливого, солидного человека такой «недостойной» его работой. Я протестовал, сожалел, что меня «забыли», но тупость людская однозначно лишала меня всякой радости жизни в Доме престарелых.
Я открыл сайты, где раньше публиковал рассказы и роман, чтобы там, в высказываниях читателей, вновь найти хоть каплю понимания и сочувствия своим произведениям. Вот некоторые из них…
Рецензия на «Часть 4. Спасение. Запись 13. Спасение. Эпилог»)
Ну что же, произведение получилось, перо держала крепкая рука. Надо понимать это как подведение итогов жизни, про которую можно сказать словами Есенина:»Как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок». Исповедь лишнего человека, у которого душа, а затем и тело обросли медвежьей шерстью от собственной и чужой жестокости, подлости и бессердечия.Жуткая фантасмагория, в которую превратилась жизнь обычного учителя, не без способностей и не без совести, впрочем, благополучно задавленной литературными умствованиями вкупе с едким самоанализом.. А сколько еще низостей, гордости и высокомерия, не поддающихся описанию, наверно, осталось за кадром..Но не суди и не судим будешь..Человек за все платит сам-таков вывод из романа..И счастье, если в конце сумбурного, бессмысленного и путаного жизненного пути человеку вдруг откроется свет вечных истин, как это случилось с автором. В этом и есть искупление..
Гельфия Заярина 29.04.2015 23:39
Да, Гельфия поняла самую суть романа, и она единственная из моих рецензентов, кто сделал это, а жаль…
А вот несколько отзывов на мои рассказы:
Рецензия на «Любовь и виртуальная маска опубл. в газ. Казанские…».
Такой правдивый, тонкий и грустный рассказ. Это наша жизнь суровая, жестокая.А у Вас такая чистая, светлая и так многострадающая душа. Вы святой человек. Побольше бы таких. Спасибо Вам.
Зинаида Епифанова 04.11.2013 21:32
Рецензия на «Рассказ Солнце поздней осени» (Александр Осташевский)
Спасибо, Александр! Таких искренних, талантливых, глубоких и психологически тонких рассказов я давно не читала. Пусть Вам всегда улыбается удача.
Зинаида Епифанова 04.11.2013 21:05
Рецензия на «Рассказ Солнце поздней осени» (Александр Осташевский)
Рассказ очень волнующий, глубокий и захватывающий своей безысходной правдой не только самой ситуации,но и чувств.Все герои и вместе с ними мы,читатели,оказываемся на краю чего-то. Жизни и смерти,желаемого и неосуществимого, прекрасного и отвратительного,чего-то ценного и незначительного, того, от чего хочется избавиться или не встречаться вообще. Вами это выстрадано и это передается читателям. Возникает перед глазами кинолента видения. И хочется, чтобы это было сыграно ,например в короткометражке. Во всяком случае актерам, тут есть, что играть, есть емкие образы, даже с незначительным по величине текстом. А у режиссера, мне кажется, есть( или точнее был бы, если бы это был сценарий) великолепный материал, чтобы высказаться и как художнику и как гражданину.
С уважением.Ольга Владимирова.США
Все это «…дела давно минувших дней, Преданья старины глубокой…».
Ну что ж: не вечно же мне горевать и пора вспомнить одну из любимых поговорок русских неудачников: «Не везет мне в жизни – повезет в любви», хотя и в любви мне тоже никогда не везло.
Действительно, Настя, которая жила в Каменнограде и когда-то обвиняла меня в отсутствии любви к ней, приезжала крайне редко, так как завела себе любовника, кандидата исторических наук, женатого, с заметным брюшком, но еще сравнительно молодого, примерно ее лет. Настя всячески старалась возбудить мою ревность, выслав фото кандидата и рассказывая об их встречах, когда он приезжал в Каменноград, обманывая жену очередной «командировкой». Узнав, что я пишу роман, он, по словам Насти, серьезно обеспокоился, что наши отношения с ней не позволят со временем ему развратничать, так как построены на серьезной духовной основе. Умный мужик, но мне-то к чему она все это рассказывает: я ее не любил и не полюблю никогда. Она это знает, но из-за женского упрямства своими рассказами хочет пробудить мою ревность, любовь или отомстить мне за такое пренебрежение к ней.
Год назад познакомился с Надей, учительницей начальных классов, тоже из Каменнограда. Она предложила помочь мне продать экземпляры романа, взяла несколько книг и увезла домой. Шло время, но ни одной книги ей продать не удалось. Видимо, дело не только в том, что я «меченый», но и в том, что роман не трогает тех, кто знакомится с ним. Читал отзыв недавно, что мой роман предназначен не для всех, а для избранных, которые поймут его скрытый смысл, хотя ничего скрытого никогда не было ни в жизни главного героя, ни в моей. Конечно, я всегда чувствовал, что живу нестандартно: люблю классическую музыку, литературу, часто увлекаюсь, имею повышенное чувство чести, личного достоинства, равнодушен к погоне за деньгами, к росту карьеры, достижению материальных благ. Конечно, все это сказалось на образе моего главного героя, Оленевского, в общем-то, «лишнего человека» 21 века, века денег, криминала и секса.
Надя мне здорово понравилась, и я предложил ей бросить своего пьяницу-мужа и купить квартиру для нас в Окаменеловке. Мысль вроде ей понравилась, но разлука с Каменноградом, своим домом, с садом и огородом, а пуще всего со своими милыми писклявыми внучками заставили ее отказаться.
Итак, я к концу этой осени остался совершенно одинок. Задули мокрые, несущие изморозь ветры, и я преимущественно сидел дома. Делать по-прежнему ничего не мог, хотелось беседовать, излить кому-то свою душу. И я вспомнил про сайты знакомств.
Сначала познакомился с Анной Лебедевой, спокойной и уравновешенной полноватой женщиной из Совгавани, весьма симпатичной, милой и чуткой. Мы встречались на Скайпе, и я помню ее простые, незамысловатые разговоры, которые явно свидетельствовали о том, что я ей нравлюсь. Я пригласил ее к себе, в Окаменеловку, и она быстро согласилась, сразу купив билет на самолет за неделю до вылета. Общались мы с ней в определенное время, в остальное она была чем-то занята, так что я знакомился и с другими женщинами.
И вот однажды, перелистывая страницы с анкетами женщин, я наткнулся на фото удивительно красивой женщины, с классически правильными чертами лица, несколько похожей на древнюю римлянку. Послал ей давно составленный печатный трафарет с предложением знакомства и парой слов о себе. Ответ пришел скорый и неожиданный: Лиза предлагала мне приехать в гости, а потом перебраться к ней, в Казахстан, насовсем. Как и я, она недавно похоронила своего супруга, живет одна в двухкомнатной квартире, ездит к больной дочери в интернат для душевнобольных. Я ответил, что приехать никак не могу, так как в Доме престарелых получаю одни гроши от пенсии.
— Тогда приезжай сразу, на проезд я тебе вышлю, — написала она, — зачем тебе мучиться в Доме престарелых, среди чужих и больных людей, и оставаться всегда одиноким?
Мы перешли на Скайп, Лиза показала свою симпатичную квартиру.
Я ответил, что подумаю, и переслал ей записи своих любимых песен Игоря Корнелюка из сериала «Бандитский Петербург».
Отношения развивались быстро и стремительно.
На следующий день полная нежности и сочувствия ко мне Лиза ответила по Скайпу, что ее очень взволновали песни Корнелюка, она хорошо знает муки и весь ужас одиночества и поэтому ждет меня к себе насовсем, ведь вдвоем жить всегда легче.
Ее слова тоже тронули меня, но я сказал ей, что мы еще совсем не знаем друг друга, что мы зрелые люди со своими привычками и комплексами, с устоявшимися характерами, а это часто служит непреодолимым препятствием к совместной жизни. И тут она сказала то, чего я никак от нее, взрослой женщины, не ожидал: она сказала, что уже любит меня. Уж в такое я, конечно, никак поверить не мог, но простил ей эту ложь, понимая ее чувства и мысли.
Но давно забытые слова о любви несколько взволновали меня, хотя, конечно, я ни на миг не поверил им.
Один, лежа на своей неразобранной постели, я сравнивал Лизу с Анной и чувствовал, что Анна, безусловно, очень серьезная и милая женщина, но в ней не хватает именно этой лжи, этого проявления чисто женской фантазии, игры, к которой ясно примешивается истинная тоска от одиночества. Именно она, тоска, рождает эту ложь, этот способ привлечь понравившегося человека к себе. В Лизе больше жизни, чем в Анне, душевно она мне ближе, и разочаровать ее я просто не могу. К тому же, кто пригласит меня, давно всеми забытого, к себе жить на немногие оставшиеся годы? Кому я нужен? Никому, как и мои произведения, никому! А я Лизе нужен, нужен, и пренебрегать ее предложением нельзя, хотя риск, конечно, велик. Поэтому я написал ей, что согласен переехать к ней, но прежде прошу ее приехать ко мне, так как необходимые мне вещи один я увезти не смогу. Она согласилась и пошла заказывать билеты туда и обратно.
Я сообщил Анне, что, к сожалению, познакомился с другой женщиной, которая пригласила меня к себе жить, и я решил переехать в Казахстан. Анна очень обиделась и сказала, что я не знаю, от какого счастья отказался, если бы переехал к ней, в Совгавань. Может быть, я все-таки подумаю и перееду к ней? Нет, Анна не так одинока, как Лиза, к ней внучка приходит, а у Лизы я уже вторую неделю никого не вижу. Нет, Лиза мне ближе по образу своей жизни, и если бы была близка еще по духу, то я бы был самым счастливым человеком в мире.
Оставшееся до отъезда время я читал Лизе по Скайпу свой роман, потом рассказы, это чтение было для меня возможностью поделиться с нею своей душой, своим духовным миром, и Лиза это чувствовала, поощряя меня к ежедневному чтению. Когда было прочитано все, даже рецензии Союза писателей на мои произведения, Лиза предстала передо мной в коротком платьице в матросском стиле, и я понял, что у нее прекрасная фигура без излишних «трудовых мозолей», как у большинства женщин ее возраста. Понял, что морщинистой и сгорбленной старухой она никогда не будет, что красота и молодость далеко не скоро покинут ее.
Странно, но обычного волнения, которое всегда у меня бывало перед перездом на новое место, не было. Все разговоры с Анной, потом с Лизой не затрагивали глубинные струны моего сердца, хотя, конечно, я переживал: все-таки Казахстан далеко, это чужая страна, в которой я никогда не был, да и с Лизой неизвестно, как жизнь сложится, что она за человек. Тем не менее, эти чувства были для меня только внешними, как будто я смотрел на себя как на очень близкого и родного человека, сочувствовал ему, но это был не я, не я.
Наконец, после долгих перелетов и переездов Лиза позвонила мне из Окаменеловки и сообщила, на какой остановке автобуса она находится. Я приехал туда и увидел весьма крупную женщину, ростом с меня, но это была она, Лиза, которую я столько раз видел на экране компьютера, и поэтому я обнял ее как уже родного и близкого мне человека. Повел ее в гостиницу, куда не раз отправлял приезжавших ко мне женщин. Разместившись в номере, мы поехали к моему директору в интернат….
Итак, я летел в Казахстан, в Караганду, родину и место жительства моей подруги, прихватив с собою иконы, компьютер и немного одежды. О чем я тогда думал? Да ни о чем, сердце и голова были пусты: ни сожаления о покинутой родине, моей любимой комнате в интернате, ни радости от начала новой жизни на новом месте с новым и красивым человеком, который мне явно нравился. Невольно вспоминал слова Е. Базарова перед смертью при встрече с любимой женщиной, А. Одинцовой, из романа И. С. Тургенева Отцы и дети»:
«Я нужен России… Нет, видно, не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник… мясо продает… мясник… постойте, я путаюсь… Тут есть лес…»[3].
[1] Александр Осташевский. Медвежья кровь. Психологический триллер. Казань, Центр инновационных технологий. 2013.
[2] А. А. Осташевский. Все это было бы смешно…. Сб. рассказов о школе и жизни. Казань. «Дом печати». 2007.
[3] И. С. Тургенев. Отцы и дети. Гл. 27.
Еще почитать:
Сказание о распрях — Сказание о распрях: глава 6, Легенда о Мелиссе
Дневник убитого писателя — Глава третья : «Сестра»
Блудная кровь
или история вечной любвиПобедитель — Когда мне было четыре года. 1 глава
«
»
10.05.2023
