Русские пазлы 2020

Иван Жердев

РУССКИЕ

ПАЗЛЫ

«Мы – русские, какой восторг!»

(А.В. Суворов)

СОДЕРЖАНИЕ

ПАЗЛЫ КАЛАБАДСКИЕ

Калабадка. (вместо предисловия)
Пишите оды, господа. (повесть о совести)
Кредит Сбербанка.
Маняша.
Алкоголик Вася, бизнесмен, поэт и сволочь.
Вася, сало, США.
Странный странник.
Спонсор и дети.

(По русским и американским горкам)

На закате. Пусть резвятся, я погрею.
Мир в хату. Вовчик
Бухали два разведчика
Договор Аренды
Лёгкие платья из ситца
Русалка и алкаш
Любить евреев
Абалони
Он, она, её подруга и он
Десять капитанов
Шут и палач
Мир в хату. Игорёк
Найда
Баба Дуня
Дед Иван и внук такой же
Василий Панкратович. Снайпер
Марина. Лас Вегас. Москва
Арон Липтон
Города
Вася. Пальма. Василиса
Юнона. Пасадобль. Попадья

ПАЗЛЫ-ТРИПТИХ

Фотограф из Анапы.
Отец Владимир.
Чертушка.

ПАЗЛЫ В РИФМУ

(ЖердеВанька)

Безначальное
Поздний вечер
Мой роман
Мой сосед вчера повесился
О чём задумался
Ослик
Парнас
Две мухи
Посыпьте меня дустом
Рифма на тему «Ёж»
Я, наверно, пойму

Пазлы-принципы

(публицистика)

Принцип одиночества
Принцип слова
Принцип территории
Принцип торговли
Принцип чёрной икры
Принцип Чинисхана
Письмо Чубайса Путину

ПАЗЛЫ КАЛАБАДСКИЕ.

Калабадка.

По По странному стечению обстоятельств, и разумному течению жизни я оказался и проживаю сейчас в посёлке, которого официально не существует. Называется он Калабадка и находится в Темрюкском районе Краснодарского края. Это небольшая коса вдоль Азовского моря, между станицей Голубицкой и посёлком Пересыпь. Длина косы около семи километров и берег моря покрыт ракушечником, мелкой, перетёртой волнами ракушкой. Домик стоит прямо на берегу и так, что из окон виден и восход, и закат. Это удивительное зрелище, когда солнце утром выходит из воды, а вечером возвращается обратно в воду, но уже на западе, я наблюдаю каждый день, когда не облачно. Очень красиво и слегка печально, как будто каждый день перед глазами проходит маленькая жизнь, от рассвета и до заката. Удивительно красиво.

Если стоять лицом к морю, то сзади на расстоянии порядка километра находится Ахтанизовский лиман, слева Пересыпь, а справа большая гора с маяком наверху, а за ним станица Голубицкая, но её не видно. Когда я возвращаюсь из города домой и проезжаю маяк, открывается волшебный вид. Слева лиман, справа море, а там внизу где-то за ветками маслин прячется мой дом. Я его не вижу, но точно знаю, что он там есть, и дорога с маяка до дома – самый радостный отрезок пути, как будто уже едешь по двору до крыльца.

Посёлок очень старый. Его основали казаки, пришедшие из Запорожской Сечи и переправившиеся через Крымский залив, и заложившие крепость Атамань, сейчас это город Тамань. А ещё задолго до этого здесь жили и скифы, и греки, и кого только не было. И Хазарский Каганат здесь обозначился, и сакральное Тьма Таракань — это тоже об этих землях. И вторая жена Ивана Грозного – Марина Темрюковна – тоже отсюда. Она была дочкой черкесского князя Темрюка, именем которого и назван город, и царь наш Грозный, чтоб лишний раз не воевать, а с юга царство обезопасить, взял, да и женился на Темрюковне. Потешился малость и сплавил в монастырь, где она, уже крещёная, тихо и дожила в обиде и молитвах.

А во время Великой Отечественной здесь пролегала «Голубая линия обороны» фашистов. И осенью 1943го года высаживался здесь наш десант и много полегло наших солдат, освобождая эту землю.

В детстве, помню ещё, рассказывала баба Оля, соседка, как в это время бежали они с мамкой из Калабадки в станицу Ахтанизовскую, спасаясь от пуль и снарядов, что рвались вокруг. Пересидели бои и вернулись, когда наши уже погнали немцев по Крыму, зашла мать её в дом и видит на стене надпись нацарапана – «Мама, я здесь был. Коля». Это сын её, Николай, рвал эту «Голубую линию», воевал здесь. Упала она на колени и в крик… Знала бы не бежала бы в Ахтанизовскую. Дождалась бы, обняла, накормила. Не дождалась. Ушёл с боями дальше Николай и получила мать в 44 м похоронку из Украины. Вот такая вот маленькая калабадская история большой войны.

Надпись эту она долгие годы хранила и, когда стены белила, вокруг обмазывала и темнела она долго, как икона. Потом умерла, наследники дом продали и исчезла надпись под новостроем. А жаль.

Та же баба Оля учила, что надо собирать свежую ракушку прямо у прибоя и сыпать иногда в колодец, для очистки воды. Нечасто, раз в год по весне. И действительно очень натуральный и сильный фильтр эта ракушка. Так до сих пор и делаю.

И ещё она рассказывала интересные факты из жизни этого берега. Рыбы было очень много, и в пищу брали только красную рыбу (осетра), камбалу, барабулю и тарань. А судаками топили печи, за еду не считали. Много его в сети набивалось, раскладывали по ракушке, сушили и в поленницы складывали, а зимой топили печи. Вот так вот, а сейчас судак – почти деликатес. Что мы с землёй делаем, что творим…

Калабадка исчезла с берега и с карт после потопа в 1969 году. Тут надо объяснить, что слева от посёлка, километров в тридцати, находится Керченский пролив, где Чёрное море соединяется с Азовским, и если смотреть очень сверху, то похож этот пролив на бутылочное горлышко. А справа в Темрюке в море впадает Кубань, а ещё дальше на север Дон. И вот бывает, очень редко, но всё-таки бывает, когда долго дует юго-запад, причём под конкретным градусом, то закупоривает он волной это горлышко и не даёт водам Азовского моря уходить в Чёрное. Но это ещё пол беды и не так уж и страшно, но если в это же время переполнены талой и дождевой водой Кубань и Дон, то тогда уже совсем беда. Поднимается уровень воды так, что берег топит. А если ещё на этом подъёме вдруг сменится ветер с юго-западного, на северо-западный, или северный, то погонит он весь этот страшный излишек воды на берег и может запереть русло Кубани. И вот это невероятное стечение ветров и полноводия произошло в 69м году, здесь у нас, и был потоп. И много людей погибло и в Темрюке, и в Голубицкой, а нашу Калабадку, просто смыло. Осталось всего несколько домов, на бугорках, которые предусмотрительные казаки насыпали под постройку домов. Вот эти дома и выжили. Промокли, подтопились, но устояли. А те дома, что позже строили и бугорки для них не насыпали, все ушли под воду и там исчезли.

После потопа похоронили умерших, целое новое кладбище в Темрюке для этого открыли, осмотрелись, что где осталось и решили, что Калабадку нет смысла восстанавливать. Там уже не восстанавливать, там заново строить надо, а тут и без Калабадки горя невпроворот, ну и стёрли её бедную со всех карт и административных записей. Её официально не стало, и до сих пор нет.

А знаете, в этом есть нечто особенное – жить в месте, которого нет на картах, которого вообще нигде официально нет. Есть в этом своя особая прелесть. Ты начинаешь понимать, что ты, по большому счёту живёшь на планете Земля и тебя с этим безумным миром связывает только паспорт, который ты когда-то получил для того чтобы сжечь на этом берегу. Но это дело недалёкого будущего. Не надо забегать. Смотри, Ванька, на рассветы и закаты, пиши и не думай пока. Время будет.

Здесь очень красиво и пусто. Летом на базы приезжают разные люди отовсюду. Они хорошие, пусть отдыхают, загорают, купаются, пьют вино и любят друг друга. Я всё лето жду. Я жду, когда они уедут в свои города, чтобы там жить и отдавать кредиты. Я их люблю. Они — тоже люди со своими судьбами, детьми и задачами. Но я всё-таки жду, когда они уедут. Наверное, это нехорошо, желать, чтобы они уехали, но я не могу их всех взять в свою сказку, потому что, как только они появляются сказка исчезает. И, наверное, я эту сказку люблю больше, чем их.

Чтобы нас как-то обозначить, нас приписали к посёлку Пересыпь, хотя мы с ним разделены и рекой, соединяющей лиман с морем (её называют «Пересыпское гирло») и территорией. Нас назвали – «улица Калабадка», спасибо и на этом, название оставили. Но мы здесь, нас всего три дома, по-прежнему считаем и зовём себя просто Калабадкой. Между собой мы никогда не говорим слово «улица». Мы – Калабадка.

И если жизнь в городе начинается, когда в него входят гусары, то жизнь в Калабадке начинается, когда уезжают туристы, с сентября по июнь.

Здесь очень тихо и очень красиво. Из окна я вижу, как идут в порт корабли, как пролетают большими стаями утки и кружат чайки. Недавно вернулись пеликаны. Мы их считаем. Два года назад их было двое. Пара. На следующий год их стало шесть, в этом году десять. Они большие и белые. Днём они плавают прямо напротив моего дома, метрах в ста от берега, иногда подплывают ближе, и я вижу даже их глаза. Когда я подхожу к берегу, они недовольно смотрят на меня и медленно, мощно взлетают и удаляются дальше в море. Для них я, наверное, то же самое, что для меня туристы.

Я пытаюсь им дать понять, что я свой, не надо бояться. Возможно они это уже понимают, но на всякий случай держатся подальше. Ну и правильно, молодцы. Я бы и сам не очень таким доверял. Лучше подальше и любоваться друг на друга на расстоянии. На ночь они куда-то улетают. Где-то в лимане, в камышах у них своя Калабадка.

Само название Калабадка произошло, скорее всего, от Батьки. Селились дети рядом, около, батьки и так и пошло, «коло батьки» и превратилось со временем в Калабадку. Так что мы здесь около Батьки, а может и совсем рядом с Богом-Отцом. А хорошо бы, чтобы так…

До нового года, здесь ещё тепло и тихо, а потом начинает дуть север и северо-восток. Море пенится и бросается на берег. Грохочет, шумит, а я сижу в доме у камина и тихо клацаю по клавишам, изображаю писателя. Ну а кем ещё жить на этом берегу. Ну не рыбинспектором же…

Зимой берег пуст и появляется ощущение острова. Можно из бани прямо голяком прыгнуть в море, никого нет.

Справа живёт пенсионер Коля. Он держит коз и кур, и снабжает нас молоком и яйцами. Иногда мы ловим рыбу. Немного, на поесть. Незаконно, конечно, но так хорошо. На зиму здесь остаёмся только мы и Коля. Когда Коля приходит с молоком и яйцами, он угощается сигаретой, закуривает и начинает разговор всегда одинаково – «Докладываю обстановку по Калабадке». Далее следует обстоятельный рассказ о скрещивании коз (Коля выводит свою породу — Калабадскую). Также он рассказывает, какие корма он закупил на зиму и как несутся новые куры. Докуривает и уходит. И дня два-три мы не видимся. А потом опять – «обстановка по Калабадке». Это уже традиция. Маленькая, но своя.

Нас в доме живёт четыре сущности, две мужского и две женского пола. Мужчин представляют я и лабрадор Тишка, женщин – моя жена Ирина и кошка Машка. Я не буду рассказывать про нашу жизнь. Это очень своё, это не надо на бумагу. Просто мы живём счастливо.

Сейчас раннее утро. Дует север и берег покрыт белыми барашками. Да уже и не барашками, уже кипит серьёзно. А в доме горит живой огонь и греет дом и душу. На улице стоит беседка в виде корабля. В подсобке обнявшись спят Тишка и Машка. Они оба чёрные и когда Машка забирается греться к Тишке под брюхо, они сливаются в один чёрный комок.

Тишка очень добрый и даже несколько юродивый от своей доброты. Машка себе на уме, но своя, родная. Иногда она ворует где-то на берегу рыбу и тащит домой. Недавно притащила целого судака. Угостила.

Я очень люблю это место. Здесь нет зла и зависти. Здесь море, солнце и птицы. Здесь козы и куры. И я бы очень многое дал, чтобы вся Земля стала Калабадкой. Я бы отдал всё, но, видимо, этого моего всего мало. Наверное, нужно, чтобы все захотели отдать всё. Отдать, а не взять. В этом всё дело. Так просто. Так невозможно просто.

Пишите оды, господа.

(повесть о совести)

Мастер словесности, Василий Филиппович, человек был глубоко ранимый и пьющий. В ведомости же на зарплату он значился учителем русского языка и литературы первой и, к слову сказать, единственной средней школы деревни Ужово, Н-ского субъекта федерации. И как человек, всю жизнь посвятивший слову, он никак не мог понять откуда и зачем, вместо родной и понятной всем «губернии» пришло вот это вот, корявое для русского уха непотребство, — «субъект федерации», звучащее как некое сексуальное меньшинство административного значения. Своих учеников он, любя, называл – ужики.

Василий Филиппович был холост, не стар и много беседовал с собой, молча гоняя мысли под черепной коробкой и всегда что-то доказывал то Путину, то директору школы, то учительнице по физкультуре Марии Михайловне. Хотя чаще, про себя, он называл её Машенькой, говорил, что он Дубровский, и обещал, что пить непременно бросит. И что пьёт он не потому, что сильно хочет, а потому, что сильно не хочет больше так жить и так ясно всё понимать. И именно это ощущение ясного понимания и мешало Василию жить повседневной учительской жизнью, и толкало его на мысли и поступки всемирного, как ему казалось, масштаба.

Ко всему прочему он еще и обладал удивительной памятью и способностью к поэзии. Он не только сочинял сам, но и помнил великое множество стихов самых разных авторов. И даже зачастую думал в рифму и говорил в рифму, мешая собственное вдохновение с вдохновением уже отживших коллег. Очень часто он начинал говорить словами классика, а заканчивал уже собственными виршами, и наоборот. Даже разговаривая сам с собой, он то и дело рифмовал мысли. Так, подходя утром к школе и глядя на детвору, бредущую со всех концов деревни, он мог сам себе под нос произнести простую очевидную вещь:

Мужского, женского ли полу

Идут учиться дети в школу

А возвращаясь домой со школы, он уже рифмовал день следующий:

И будет день, и будет пицца

И всё по кругу возвратится

Дом, который с самого начала предоставил ему сельсовет, был стареньким, но опрятным и уютным срубом, с печью в центре довольно большой залы-гостиной, и двумя спальнями, одну из которых он превратил в спальню для гостей, а в другой обустроил свой кабинет и библиотеку. Сам филолог спал в зале на диване у окна с видом на печь. Печь он топить любил, и даже не столько из-за тепла, сколько из-за огня. Он почему-то считал, что в доме, где живёт живой человек, должен гореть живой огонь, либо свечи, либо камин, либо печь, раз уж она здесь и так стоит.

Жилище своё Василий обставил, как сумел необычно. Помимо простой мебели и вещей свойственных пьющему учителю словесности: книгам, тетрадям, папкам, компьютеру и глобусу, у него еще висела на стене гитара, а на комоде лежали доски с нардами, шахматами и кубик Рубика сверху. На стене между окнами висел портрет Александра Васильевича Суворова с его знаменитой цитатой «Мы – русские, какой восторг!». В красном углу, как и положено была икона Спасителя, а на полу под иконой стояла деревянная прялка, которую он откопал на чердаке и поместил зачем-то под иконой. Прялку он укутал новогодними гирляндами, а вместо игрушек еженедельно подцеплял пробки от бутылок, разных размеров и расцветок. Ниже и справа от иконы висел небольшой, но толстенький телевизор, опоясанный грубой петлёй, и подвешенный за верёвку на здоровенный крюк в потолке. Телевизор он казнил после очередных всенародных выборов, зачитав приговор и сам приведя его в исполнение. Иногда он его включал в прайм-тайм и смотрел, как резвятся в петле приговорённые им персонажи. И беззлобно удивлялся их живучести.

Тут же в зале он разместил и кухню, отгородив её от зала барной стойкой с высокими стульями. В кухне была плита с газовым баллоном, небольшой холодильник и мойка для лица и посуды. Надо сказать, что Василий несмотря на всю неприкаянность своей жизни и любви, был опрятен и чистоплотен. И даже бывало вскакивал с постели посреди сна, когда вспоминал о пятне на столе или о недомытой чашке. Такой вот человек-поэт жил себе поживал посреди могучей державы. Добрый, недоласканный.

По субботам к нему наведывался лесник – Иона Петрович. Тоже персонаж для тех мест неожиданный. В деревне все обращались к нему – «Петрович», так и не вкусив прелести его первого имени, и только Василий, из любви к словесности, называл его полностью по имени-отчеству. Причем, выговаривая имя, он на поэтический манер растягивал букву «о» и тогда словосочетание «ИоООна Петрович» у него звучало почти по церковному, как «Гооосподи, помилуй».

Откуда взялось у Петровича такое имя, никто в деревне не знал, также как и откуда взялся сам Петрович. Слухи были разные. Одни говорили, что Петрович был большим начальником, и чиновничал долгое время аж в Москве, а потом также надолго сел и достойно отсидел, где-то под Тагилом. Другие шептали, что он был большим учёным и придумал, что-то жутко убийственное для всего человечества, был засекречен и даже спрятан на особую правительственную зону, где быстро стал авторитетом и смотрящим за всеми сибирскими зонами. Третьи, совсем по секрету, в клубе, рассказывали, что Петрович где-то сильно повоевал, а вернувшись домой, не выдержал и всех перерезал, ну буквально весь посёлок, от мала до велика. И сначала его держали в психушке, а потом, якобы признали вменяемым и надолго посадили на зону для пожизненных, но почему-то помиловали по половине срока и отпустили, строго настрого запретив жить среди людей. И никто ничем эти слухи не мог ни подтвердить, ни опровергнуть. А сам Иона молчал.

Помимо долгого сидения на зонах, было в этих версиях и ещё кое что общее, но тоже ничем не подтверждённое. Якобы Петрович, после отсидки, поменял себе полностью имя, фамилию и прочие данные, выправил загранпаспорт и много путешествовал в поисках Учителя и Просветления. Нашёл ли он то, что искал или нет, тоже никто не знал, но вдруг пару лет назад он появился в их районе и занял место недавно почившего лесника. Некоторые злые языки утверждали, что прежний лесник как-то уж слишком вовремя почил, как будто место уступил Петровичу.

Однако, давайте не будем уподобляться бабкам на завалинке и слухи эти мусолить. Мало ли кто там что наговорил. Со свечкой никто не стоял. Что нам известно совершенно точно — это то, что первые месяцы Петрович регулярно ходил к участковому. Причём ненадолго – минут на пять. А потом уходил. Должно быть отмечался. А потом, вдруг, сам участковый ровно раз в месяц стал ходить к Петровичу в сторожку и проводил там пол дня. И на вопрос – «зачем он к Петровичу, как к начальству раз в месяц ходит», участковый коротко отвечал: «Не ваше дело. Служба».

Суть этих слухов не в том, чтобы претендовать на правду, а в том, что Иона Петрович выглядел в глазах деревни персонажем вполне на всё такое способным. И это уже немало. Например, насчёт Василия никаких особых слухов и версий не было и деревня, не вдаваясь в подробности, окрестила его «Пушкин» и так и звала, и в глаза, и за…

Итак, раз в месяц, как по часам, участковый наведывался в сторожку, а по субботам Иона гостил у Пушкина. Причём все знали, что спиртного Петрович не потреблял совсем, но курил гладкую, красивую трубку. И что общего могло быть у пьющего филолога с непьющим лесником никто понять не мог, да и не пытался. Мне же думается, что Иона просто напросто находил в доме учителя благодарные уши и уста. Уши Василия жадно внимали всё, что говорил Петрович, а уста забавно рифмовали мысли отшельника. И видел Петрович, что как губка впитывает его юный друг озвученные им мысли, пусть даже и не всегда понимая весь смысл сказанных слов. Он и сам не всегда понимал до конца всё, что он произносит, как будто бы был он всего лишь антенной, проводником, а не источником. И служить всего лишь проводником было ему в радость. И когда он видел, как жадно внимает его визави, он сам как будто бы пьянел, волосы на руках поднимались, как маленькие антенки, и он чувствовал, как проходит сквозь него что-то похожее на электрический ток, но другое, гораздо большее, яркое, жгучее, как солнце и необъяснимое. И то, что он озвучивал из этого потока, потом казалось ему слишком маленьким и ничтожным по сравнению с солнцем прошедшем в этот миг через всё его тело. Иногда он думал, что в этот момент надо бы умереть.

Василий же, наоборот, так наполнялся от этого малого, что казалось ещё немного и его разорвёт на части. И тогда он наливал и выпивал.

В эту субботу говорили о поэзии. Как то так, само собой, когда Василий незатейливо срифмовал «связь», «вязь» и «грязь», Петрович улыбнувшись спросил:

— А как ты думаешь, почему люди стихи пишут?

— Потому что красиво? – ответил Вася.

— А почему это красиво?

— Я не знаю. Ты знаешь. Расскажи.

— Ну хорошо. Знаешь, что такое Кружали? … Ладно, дай бумагу и ручку.

Иона взял протянутый листок бумаги, нарисовал ровный квадрат и расчертил его линиями, пять на пять. Получилось, как бок кубика-рубика, с квадратиками пять на пять. Потом заполнил квадратики буквицами.

— Вот смотри – это буквенная Кружаль, самая простая. Есть еще цифирные, и есть буквенно-цифирные, семь на семь, восемь на восемь. Ну это не твоё пока. Тебе надо понимать, что Кружали – это когда единые образы порождают новые единые образы, которые соприкасаясь с новыми, порождают еще более новые и так бесконечно. Приблизительно также построена и ДНК человека. Так вообще устроено мироздание. Это и есть бесконечная гармония. А стихи — это тропинки внутри этой гармонии. Все святые писания и вся классика поэзии выстроена по таким ходам в Кружалях.

— Да ну?!

— Ну, да. Вот смотри, самое простое, — Петрович, подумал, подумал и затем монотонно и мелодично пропел:

— Буря мглою небо кроет

Во имя отца и сына, и святого духа

Вихри снежные крутя,

Отче наш иже еси на небеси,

То как зверь она завоет,

Иль Аллаха аль Аллах,

То смеётся, как дитя

Господи помилуй, господи помилуй, господи помилуй

Помолчали. Было тихо, только потрескивали дрова в печи и мерцали лампочки на прялке. Мелодия и образы как будто подвисли в комнате и тихо покачивались, сплетаясь и поблёскивая спиралями, как дождик на новогодней ёлке, плотно, но не душно. В это время в дверь негромко постучали. Потом открылась дверь и осторожно зашла власть.

Участковый, Спиридон Иванович, вошёл в дом, козырнул, а потом по-индуски сложил на груди ладони и сделал полупоклон, глядя прямо Петровичу в глаза. И лишь затем спросил:

— Разрешите войти?

— Да ведь вошёл уже, — ответил Иона, и кивком спросил у Василия, — можно?

— Нужно, — весело ответил хозяин и громко, как восклицательный знак, поставил на стол еще один лафитничек с ножкой.

Спиридон Иванович был самым старым лейтенантом во всём районе. Был он и старшим лейтенантом несколько раз, и даже подбирался к капитанству, но неизменно скатывался обратно к двум звёздочкам, то за излишнее, когда не надо, рвение, то за полным, когда казалось надо бы, отсутствием такового. Жил и служил участковый неровно и холмисто, как и весь ужовский рельеф этого самого субъекта федерации. Бывало, встав не с той ноги поутру, решал он жить строго по Закону, шёл, выискивал по деревне и по лесу нарушения, тут же садился, где придётся и писал длинные протоколы. Потом приходил домой, читал всё написанное и понимал, что если так дальше работать то сажать и штрафовать надо всю деревню, в которой он родился и вырос. И тогда начинал он задумываться – а что же такое есть этот самый «Закон», которому он служит, в чём его суть, если на каждое неловкое движение односельчан приходится по две-три статьи уголовного и административного кодексов. Тогда садился он за стол, задумывался и, по привычке советского полярника Папанина, доставал свой табельный «Макаров» и начинал его методично разбирать и собирать. И когда он разбирал до винтика пистолет, главный символ власти, он видел, что разобранная на составные части власть никакого смысла и страха не представляет, и это – просто бессмысленные кусочки металла, отлитого и расточенного в разных бесполезных формах. Собранное же вместе оно было смертельным оружием и если нажать курок, он воспламенит капсюль, капсюль порох и пуля легко и мощно вылетит, и пробьёт лоб любому нарушителю Закона, коли он, Спиридон, того пожелает. А нарушителем может стать любой житель деревни Ужово, согласно написанным им протоколам. И больше всего боялся Спиридон Иванович, что может прийти время, когда другой символ власти, его погоны, сдавят его за горло и заставят стрелять по своим деревенским нарушителям. И думалось ему тогда, что, слава богу, не держатся у него на плечах тяжёлые звёзды, а две маленькие не так уж и давят.

Он вошёл в дом Пушкина в состоянии разобранного пистолета «Макарова» и нужно ему было сегодня мудрое ионово слово, взгляд и одобрение. Не нашёл он Петровича в сторожке, вспомнил про субботние посиделки у учителя и вот — явился.

Истинные же причины его появления мне неведомы, мой редкий и любимый читатель. Несмотря на то, что прямо сейчас сижу я и записываю всё происходящее в доме Василия, мне неподвластны ни персонажи, ни сюжет события. А сижу я слева от горящего камина и фиксирую всё, что происходит в доме учителя и даже не понимаю пока зачем они здесь все собрались, кто ещё придёт и что из этого выйдет. Да и выйдет ли? Терпение, мой друг, терпение и, бог даст, доживём, допишем, дочитаем до развязки, и что-то вместе поймём, узнаем и полюбим. Главное полюбить, остальное приложится.

Пока я тут отвлёкся трое мужчин подняли предновогодний тост, а дело было в конце декабря того года, и двое выпили водки, а Петрович чаю. Затем продолжили с Кружалями.

— А теперь смотри, — Петрович перевернул лист, снова нарисовал квадрат и разлиновал его уже на семь столбиков вдоль и поперёк, — вот семизначная Кружаль. И нот тоже семь.

Он записал по вертикали и диагонали все семь нот от «До» до «Си».

— На самом деле нот больше, но эти семь, включая тона и полутона наиболее доступны нашему человеческому уху. И они наиболее ярко выражают для нас гармонию мироздания. Они не могут, как и вселенная, существовать вне гармонии. И даже какофония, казалось бы противовес гармонии – это тоже гармония. Может быть и хаоса для нашего уха, но всё равно – Гармония. Поэзия, музыка – это все чистые ходы внутри Кружалей. И всё это в движении. Рождаются новые образы, сталкиваются и производят еще более новые и так до бесконечности. И поэзия, и музыка – всё это живая река внутри Кружалей. Река с берегами, но без истока и без дельты. И в нашем ДНК это всё есть, и это всё работает. В нашем теле триллионы кружалей, с нотами, словами, смыслами, движением. И льётся внутри и снаружи, везде, музыка и поэзия. Вы не думали, почему дети учат и читают стихи? И даже, не умея читать, легко запоминают их. Дети всё ещё живут в гармонии, в отличии от многих нас. Стихи и песни для детей понятны, они у них внутри. Почему Пушкин, не ты, Вася, извини, тот, Саша, взывал – «Пишите оды, господа, Как их писали в мощны годы… Как было в старь заведено»? Возможно, сам не понимая того, он просил жить в гармонии. «Пишите оды…» — это «живите с богом». Видишь, даже рифмуется. А что такое рифма? Это ритм. То есть рифма и ритм – это суть одно и тоже. И ритм – это не просто размер, метроном, хотя и это присутствует. Ритм и рифма – это образ движения.

— Но есть музыка со словами и есть без слов? В чём разница? – спросил наконец Василий.

— В большом смысле ни в чём. Это всё реки. Хотя чаще пишется музыка на слова, а не слова на музыку. Но люди потеряли один язык, вернее его растащили, тот самый праязык, на осколках которого мы сейчас говорим. Ты же учитель словесности. Вспоминай азы. Что такое пракрит?

— Ну это самый первый, так называемый праязык.

— А что такое праславянский язык?

— Ну это язык, от которого пошли древнеславянский и все остальные славянские языки.

— Нет. Праславянский язык это по сути и есть пракрит. И если Кружаль заполнить Рунами, то там появится ещё больше смыслов, ходов и движений.

— Почему?

— Потому, что в Рунах, в отличии от букв в алфавите, есть небесные смыслы и земные. Запомни это. Это важно. И ты, Спиридон, запомни. Здесь есть ответ и на твой вопрос.

— А я ничего не спрашивал ещё? – впервые вступил в беседу участковый.

— Так ведь спросишь, не зря же пришёл.

К этому времени Спиридон уже разобрал на запчасти свой пистолет и теперь «Макаров» лежал на столе в виде семи основных деталей, а участковый доставал из магазина патроны и ставил на стол вокруг рюмки, пулями вверх.

— Хорошо, спрошу – а где в ваших Кружалях Закон?

— Его там нет, — очень просто ответил Петрович.

— Как так нет? Всё есть, а Закона нет?

— Там есть Кон, а всё что за Коном, то есть вне, и есть ЗаКон.

— Не понял. Объясни.

— Хорошо. Раньше люди жили, а во многом и сейчас, слава богу, живут по Кону. Отсюда, кстати, слово «канонический». Жить по Кону — это жить согласно традициям и согласно Совести. Те, кто преступал Кон становились «преступниками» и их изгоняли из общины. И они становились «изгоями». У евреев это – гойи, то есть те, кого изгнали, из гойев. На Руси до Романовых не было тюрем. Преступников или казнили или изгоняли, но внутри общины не оставляли. Но люди всё чаще и чаще преступали за Кон и тогда для всех преступивших потребовались новые правила. Их придумали и назвали «Законом». То есть, для всех, кто начинал жить за Коном, начинал действовать Закон. А ведь подавляющему числу людей, особенно детям и старикам, Закон не нужен. Я не собираюсь идти убивать, грабить и насиловать. И Вася не собирается, и его ужики тоже, все поголовно. И ты не собираешься. Не собираешься же?

— Нет. Не собираюсь.

— Молодец. Хотя те, кто исповедует Закон, чаще всех его же и нарушают, потому что они тоже уже живут вне Кона и у них реальные ориентиры «хорошо» и «плохо» утеряны. Смещены понятия. У них если это и хорошо, но противозаконно – то это уже плохо. А если это и плохо, но законно – то тогда уже и хорошо. Ведь бред же. Бред?

— Да бред. Но получается, что Закон всё же необходим. Он дополняет Кон.

— А вот ни фига не дополняет. Он его полностью заменяет, вот в чём беда.

— В чём беда то?

— Ну, например, самое простое – мужик с мужиком живёт, это хорошо? Ну вот лично для тебя?

— Нет, лично для меня, нехорошо.

— Слава богу. Но ведь законно?

— Ну да, статью ведь убрали.

— Конечно убрали. А почему? А потому, что нам внушили, а мы поверили, что мы недоразвитые и нам нужно, кровь из носу, попасть в развитые. А в чём эта самая «развитость»? Жрать вкуснее и срать в тепле?! В чём ещё?! Чего нам, сукам, ещё не доставало?! Чего такого главного нам не доставало?! Свободы?! Какой такой свободы?! От чего свободы?! От совести?! Понимаешь ли ты, мент, что Закон и Совесть в момент истины по разные стороны баррикад?! И любой Закон – это всегда разрушение традиции! И чем больше законов, тем меньше традиций и меньше Совести! Вон в Москве, на нашем горбу сидят почти пол тыщи дармоедов, пишут Законы и убивают традиции! А ты вон с пистолетиком здесь ходишь и их охраняешь! Ты что думаешь, мы без тебя тут глотки друг другу перережем?! Ты на кого ствол свой каждый день мажешь?!

— Погоди, Петрович, не заводись, дорогой, — поднял правую руку над столом участковый, как бы останавливая уличное движение.

А и вправду, сильно порой начинал заводиться Петрович. И прятались тогда антенки, исчезал источник и начинал вещать уже сам Иона-лесник, от себя и от пережитого своим телом и мозгом. И та самая гармония, которую исповедовал Петрович, вдруг заменялась гневом, а порой и яростью. Живой человек, как ни крути. Учителя он может, где и нашёл, а вот до просветления так и не добрался. Хотя, если бы добрался, то уже бы и исчез, или из сторожки своей и по субботам не выходил, и мы бы этого разговора не услышали и самого события не узнали бы. Так что всё правильно пока. А там видно будет.

И Петрович замолчал, перестал заводиться и принялся набивать трубку. Спиридон прошептал про себя: «А может и перережете» и стал собирать «Макарова», а Василий сходил за дровами и подкормил печь. Потом встал под телевизор, растопырил руки в сторону стола, к леснику и участковому, и продекламировал, как бы подытожив:

          «Но все в элегии ничтожно;
            Пустая цель ее жалка;
            Меж тем цель оды высока
            И благородна…» Тут бы можно
            Поспорить нам, но я молчу:
            Два века ссорить не хочу.

В это время в школе Машенька украшала с ужиками ёлку. Что бы там ни наворотил Пётр I и кем бы он на самом деле не был, но за ёлку ему искреннее, от меня и всей детворы, — спасибо. Зачтётся ему от нас хоть это. Забавный мы народ, нескучный. То окно наружу рубим, то изнутри заколачиваем, чтобы чего не залезло, не дай бог. Какое, к чёрту, окно, когда у нас и душа и двери нараспашку, и птица-тройка по сердцу огромному кружалями летает?!

Машенька детей любила с детства и любила с ними возиться сама ещё будучи ребёнком. Была она не то чтобы глупа, а скорее не сильно образована и начитана, хотя и совершенна телом. И потому местные женихи, тоже не сильно начитанные ходили за ней табунами.

Табуна было два. Один возглавлял местный авторитетный пацан Семён, а второй табун приезжал из района, во главе с Анзором, тоже авторитетом, но уже районного разлива. Когда они сходились в Ужово, на территории Семёна, то их авторитеты уравнивались и весили примерно одинаково и здесь всё решала личная сила духа и тела обоих пацанов. В рукопашную они ещё не сходились, но явно присматривались друг к другу, тем более, что Машенька ни одного из них не выделяла. Она, следуя врождённому кокетству красавицы, никого не отторгала и не приближала, а в тайне любила Пушкиных и Сашу и Васю, тоже из врождённого стремления не слишком образованной девушки к светочам мысли и поэзии. Сашу она любила платонически и держала под подушкой томик «Евгения Онегина». Васю же Машенька вполне представляла себе рядом с собой в виде мужа и друга, но в силу того же кокетства свои чувства прятала, не всегда, впрочем, удачно.

Вот такие два ярких и тёплых места одновременно светились окнами и гирляндами в заснеженной деревне Ужово, а к самой деревне подлетал губернаторский вертолёт с губернатором, его друзьями-охотниками и собаками внутри, чёртова дюжина сущностей разных размеров и ума. То ли так уж губернатор ненавидел партию к которой сам и принадлежал, то ли генетически тянуло его к убийствам эдакого рода, но перед каждым новым годом ввёл он традицию среди приближённых – вылетать всей гурьбой на охоту и убивать медведя, предварительно разбудив и вытащив Мишку из берлоги. Не знаю, как тебе, мой мудрый читатель, а по мне, так лучше бы в бане напивался, как все нормальные люди и летел в Ленинград за невестой. Но ведь и Ленинграда то уже нет. Так себе причина, конечно, а всё таки…

* * * *

Самое простое и разумное, что может сделать один человек с другим – это полюбить. Для этого не нужно никакое серьёзное усилие, не нужны деньги, должности и даже родственные связи. Когда мы смотрим на закат на море, мы все его любим. Просто смотрим, как тихо и плавно опускается в море алый диск солнца и любим. Без усилий, без анализа, потому что как только мы примемся размышлять об этом – любовь исчезнет, и тогда мы начнём не любить, а любоваться. А любуясь, мы станем делать селфи на фоне заката, выставлять в инстаграм, или ещё куда-нибудь, и приглашать других поучаствовать, совершенно не понимая, что как только мы пытаемся остановить момент – это значит мы хотим его купить, приобрести, зафиксировать, закрепить за собой навечно, и он исчезает. Его право. У любой разведённой женщины в альбоме хранятся свадебные фото. Фата, мужчина, причёска. И что? Помогло?

А теперь о медведях. Кто это такие, что это такое — мы до сих пор точно не знаем. Самое первое имя этой сущности до нас не дошло, затерялось где-то в пракрите или санскрите, и нам досталось последнее название, вроде клички – «медведь», то есть ведающий мёд. Не едящий, а именно ведающий. Даже сейчас и охотники, и мы сами, простые жители, чаще называем медведя другими именами. Даём новые клички типа – Топтыгин, Потапыч, Косолапый, Мишка и проч. Словно до сих пор висит табу на его подлинное название, словно до сих пор не дано нам назвать эту сущность своим реальным именем и потому кликаем по кличкам. А любая кличка, присвоенная людьми, отражает только одно, какое-то яркое качество. Так в школе мы давали погоняла, типа, — «мелкий», «лысый» и так далее.

Мишка – хозяин, а когда идёшь к хозяину, его по имени не кличешь. Тайга – закон, а прокурор – медведь.

Промежуточное имя, между первым, утерянным и последним, присвоенным, к счастью сохранилось. Имя это – «бер», или «бир», отсюда, кстати и Берлин и берлога. Да и английское «bear» тоже отсюда. А вот здесь уже стоит покопаться.

Известно, что древние викинги, собираясь в дальний поход, обязательно брали с собой хоть одного «Бирсека», воина с уникальными способностями. Присутствие в войске хотя бы одного такого воина гарантировало успех любой экспедиции. Бирсек — это воин-человек со способностями медведя. Какими именно способностями точно неизвестно, но это не просто физическая сила, здесь уже мистика.

У татар такие воины назывались Богатурами, что потом перешло в современный русский язык, как Богатырь. У казаков были Чумаки. Они охраняли караваны и могли изменять пространство.

На Руси такие мистические воины звались ещё Витязями. И один Витязь мог выйти и одолеть целое войско. Почему? Да потому, что ему было дано меняться во времени и в пространстве, или даже самому менять временное и пространственное измерение. Также Витязи могли летать, что, кстати, и отразилось в наших сказках и былинах. Ну, например, у Пушкина, хотя и в искажённом виде – «колдун несёт богатыря», никого колдун не нёс, они на равных бились в небе.

Именно поэтому Витязь один выходил на целое войско и начинал существовать в удобной для себя временной плоскости. Для наглядности представьте, что вы, допустим, дерётесь с толпой, но эта толпа для вас движется, как будто в очень, очень замедленной съёмке. Что называется, подходи и руби кого удобно и как удобно. Именно поэтому Витязь обязательно обременён большой Совестью, в сказках и былинах Благородством. Он не мог использовать свои мистические возможности во Зло. Они просто не работали.

И поэтому Витязя звали редко, только в случае большой нужды и только на защиту. Вспомните — Илья Муромец. Чего это он лежал на печи тридцать лет и три года? Да никто эту землю не трогал долгое время, а участвовать в разных набегах и других повседневных воинских забавах Витязю не по чину. Ну вот и лежал себе, не работал, кстати, а просто лежал. Его кормили, поили и холили, потому как знали — не зря лежит. А потом, когда действительно Нужда пришла, то прибежали к Илюше, позвали – «Вставай, родной, пора, а то нам край…», и встал Илюша, пошёл и в одиночку всех врагов истребил.

Но иногда, в случае огромной беды и необходимости, Витязей нужно было собрать много. Например, в битве с Жёлтым Драконом для установления, а если дословно — сотворения «Вечного мира» в Звёздном храме, нужно было собрать до двухсот Витязей, чтобы окончательно Дракона победить и стеной отгородить, с бойницами на юг. Поэтому дело и затянулось. Но как только собрали, то порешали всё быстро. Самый наглядный пример работы нескольких Витязей – картина «Три богатыря».

Бирсеки, Богатыри, Витязи, Рыцари – это всего лишь названия, имена, клички, которыми люди называли Воинов, достигших наивысшего развития, поднявшихся на высшую ступень своего искусства. И всех их объединяет одно неоспоримое и необходимое качество – Благородство. Все они от одного благого Рода. По-нашему – люди с Совестью.

Спросите – «при чём здесь медведи», не знаю, да и никто сейчас точно не знает, но что-то есть, чем-то связаны все воины с этой сущностью. Почему говорят – «русский медведь»? Почему символ страны? Значит есть что-то, значит не зря. Потому и победить силой русских нельзя. Много раз пытались – не вышло. Теперь вот по другому взялись медведя валить, суки. Ну ничего, поживём увидим. Не думаю, что тут конец истории, хотя – чёрт его знает, может быть и обнулять всю эту братву земную придётся. Не хотелось бы, детишек жалко… Но и их растить в этом дерьме… Ладно, посмотрим… посмотрим…

К чему я это всё – сам не знаю. И боже упаси, мой умный и дотошный читатель, искать тут между строчек нечто научное или документальное. Да, боже упаси. Живу я в маленьком домике прямо на пустом берегу моря и взгляд не упирается ни в дома, ни в людей, а только в бесконечное море и небо. Да еще пара знакомых колдунов, с которыми иной раз доводится словом перекинуться за чашкой чая и трубкой. Вот оно и вылазит иной раз наружу через буквы на мониторе. И, слава богу, что так.

Вернёмся, однако, к нашим баранам. А бараны, как раз, только долетели до Ужово, где ужики заканчивали наряжать ёлку, Маша вышла на крыльцо и мило беседовала с Семёном и Анзором, а в домике учителя продолжались умные разговоры и участковый заново собрал и зарядил «Макарова».

— Хорошо, Петрович, — сказал Спиридон, — а восьмизначная кружаль, это как, или мы это не осилим?

— Да отчего же. Вася дай шахматы.

Василий встал, достал доску и положил на стол. Лесник вытащил все фигуры, отложил в сторону и положил пустую доску на стол.

— Вот она – восьмизначная. Тут и цифры, и буквы, и ещё фигуры. Самый простой ход «Е»2 — «Е»4 знают все, а сколько возможно всяких других – миллионы, и разумных, и глупых. А теперь включайте воображение. Представьте — восемь досок лежащих одна на другой и ходить можно не только по горизонтали, но и по вертикали, и по диагонали, да как угодно конём в пространстве восьми досок сложенных друг на друга. Представили? Трудно? А всё же? И у вас шестнадцать групп фигур. Восемь белых и восемь чёрных. Можете представить хоть на миг такую игру? По вертикали, горизонтали и диагоналям одновременно? То-то. Как думаете почему одни из самых высокооплачиваемых спортсменов – шахматисты? Почему вообще это назвали спортом? Да чтобы вытаскивать и отслеживать на Земле людей, которые хотя бы в одной плоской восьмизначной Кружали что-то соображают. И ходы их записывают и обсуждают. И только несколько одарённых человек, каждый на счету, способны хоть как-то в одной плоской Кружали, что-то понимать и то чисто механически. И, когда они исчерпаются в одной плоскости, им подсунут вторую. Вы, кстати, заметили, что чемпионы мира становятся всё моложе и моложе? С чего бы это?

— А с чего?

— Сам не знаю. Даже не знаю радоваться или нет. Ну да ладно. Вася дай кубик.

Пушкин протянул руку и положил на стол Кубик Рубика. Кубик был самый простой, три на три.

— Вот смотрите – кружаль одной стороны – три квадратика на три. Надо собрать по цветам. Пришло это в конце прошлого века и народ потихоньку осилил. Следом появился кубик по пять клеточек, уже сложнее, но тоже посильно. И то мы собираем стороны по цветам совершенно не понимая, а как оно там движется внутри. Вася вот за сколько соберёшь кубик, на-ка…

Вася взял кубик и управился за минуту. Собрал и положил на стол красным цветом вверх.

— Хорошо, — сказал Иона, — а ты можешь вот его научить?

— Вряд ли.

— Ну а как ты собираешь — расскажи.

— Да не знаю я. Вот беру и кручу-верчу и просто знаю, как повернуть, чтобы вот здесь скопились жёлтые, вот здесь синие, ну и остальные начинают сами выстраиваться. Хоть убей, Петрович, объяснить не смогу.

— Правильно, Вася, всё правильно. Чтобы объяснить нужно понимать, как работают внутри и снаружи сложенные вместе три самые простые кружали. А этого пока нам не дано.

— А ты можешь объяснить?

— И я не могу. Я, Вася, лесник, а не компьютер.

— Да ладно, Петрович, — сказал улыбаясь участковый, — ты тот ещё лесник.

— А ты не лыбься, лейтенант, — вдруг резко, и даже грубо оборвал его Иона, — я именно ТОТ! ЕЩЁ! ЛЕСНИК!

Что-то произошло незримое между ними в один миг и Пушкин почувствовал, вдруг, внезапно возникшее напряжение. Что-то такое знали они оба, чего не знал учитель. И это «что-то» выходило за рамки обычных дел, законов и понятий. И он давно заметил, что участковый по отношению к леснику был в каком-то необъяснимом, не то зависимом, не то подчинённом положении. И положение это сформировалось недавно, вследствие не только ежемесячных посещений участковым сторожки, но и информации, которую знали Спиридон и Иона, а Вася не знал.

И опять он, по гуманитарной своей привычке, сгладил ситуацию.

— Ну так что с кубиком-то, Иона Петрович? – спросил Вася, подняв кубик над столом. При этом на столе возникла ровная квадратная тень, на которую уставился Петрович.

— Что с кубиком? — не понял лесник, как будто отсутствовал какое-то время, — а да… Ладно, вот скажи, что такое точка?

— В смысле? – удивился Василий.

— Ну точка. Просто точка. Это что?

— Точка — это точка. И всё.

— Точка – это тень от линии. Прямоугольник – это тень от куба. Видишь? – и они все уставились на тень от кубика рубика, который Вася всё также держал над столом, — А теперь вопрос – тенью чего является куб?

И все, оторвавшись взглядом от стола, уставились на кубик в пальцах учителя и каждый видел только свои три грани. В это время за окном мелькнула очаровательная тень женской фигуры и в дверь постучала и сразу вошла Машенька.

* * * *

Итак – Машенька. А что Машенька? Да ничего особенного. Великолепная, точёная фигурка гимнастки, очень миленькое лицо, сейчас озабоченное и большое доброе сердце. Это всё, и, надо сказать, — это очень много.

До того, как появился и затем приземлился на площадке перед школой губернаторский вертолёт, Анзор успел пригласить Машеньку встречать Новый год в шикарный ресторан в областном центре. На что Семён возразил, что нечего там делать и что ресторан он этот знает, готовят там мерзко, а из окон сквозит. Анзор резко принял сторону ресторана и конфликт между самцами, наконец, начал назревать, но был прерван появившимся в небе вертолётом. А как только вертолёт сел и стало понятно, кто прилетел, Маша, не прощаясь, выскочила из школы и побежала к дому Василия Филипповича, так как точно знала, что он дома и кто у него в гостях.

Появление глупых, красивых женщин в компании умных мужчин всегда снимает напряжение и расслабляет. И тут еще сильно надо подумать, кто умнее. Собравшись до кучи суровые «умные» мужчины обязательно придумают какую-нибудь религию, философию или план «Барбаросса». И если женщины вовремя не появятся, то они эти планы воплотят, задурят всем головы и угробят кучу народа. При появлении же красивых, «глупых» женщин, они эти планы, как минимум, отложат, начнут ухаживать, говорить красивые, глупые слова и думать о продолжении рода — именно о том, для чего нас всех и создал бог. Так что тут сильно надо подумать насчёт умных и глупых.

Я вот тоже сижу тут, умничаю, пишу, а в сторону спальни поглядываю и не знаю, где что правильней… Ну да ладно. Попишу еще… Успеется… Хотя…

* * * * * *

В глуши, во мраке заточенья

Тянулись тихо дни мои

Без божества, без вдохновенья,

Без слёз, без жизни, без любви

Это, конечно, Вася Пушкин рванулся к открытой Машенькой двери и сразу, не дав ей опомниться, принялся её раздевать.

Душе настало пробужденье:

И вот опять явилась ты

Вася нежно разматывал шарф, а Машенька в такт крутила головой.

Как мимолётное виденье,

Как гений чистой красоты

Машенька уже протягивала руки, а Вася снимал шубку и пел не останавливаясь:

И сердце бьётся в упоенье,

И для него воскресли вновь

И божество, и вдохновенье,

И жизнь, и слёзы, и любовь.

И в Васиных руках лебёдушкой проплыла учительница физкультуры к столу, была усажена во главе и быстро обслужена. Участковый поставил ей лафитничек, лесник подвинул тарелку и приборы, а Вася положил немудрёную холостяцкую закуску и, не спрашивая, налил в рюмку водки.

Она уже бывала в доме Василия, но всегда с кем-то ещё, либо с ужиками, либо с кем-то из учителей. Впервые она пришла сама, но теперь Вася был не один и она ждала пока уляжется внезапный Васин порыв, хотя он, чего скрывать, и был ей приятен.

— Я предлагаю тост, — начал было учитель, но Машенька прервала его:

— У меня новость, срочная.

— Никаких новостей, сначала тост, — продолжил вдохновенный Василий, — итак, господа, случилось чудо. Это чудо зовут Марией Михайловной, и за это чудо предлагаю выпить.

— Ой, это что – водка? – спросила Маша.

— Конечно, водка, королева, спирта нет, — тут же ответил влюблённый Вася и хотел было продолжить, но Машенька всё же перебила:

— Вы извините, но это важно. Там вертолёт прилетел с губернатором и всяким начальством. Вам, наверное, идти надо, мало ли что, — она посмотрела на Иону Петровича и участкового.

Мужчины глянули друг на друга и, с плохо скрываемым раздражением, поняли – придётся идти.

— Принесла нелёгкая, — Спиридон Иванович засунул «Макарова» в кобуру и пошёл к двери.

— Ничего, как принесла, так и унесёт, — двинулся вслед за участковым Иона Петрович. У двери они остановились, попрощались и вышли. Уже на улице Спиридон сказал:

— Так красиво нас ещё не выставляли, да Петрович?

— Молодец, девка, всё правильно, сами бы ещё час маялись. Пошли, лейтенант, служить будем. Опять по Мишкину душу, сволочи. Я же его предупреждал. Ладно, посмотрим.

— Петрович, я тебя прошу… — участковый не договорил.

— О чём просишь?

— Ты знаешь.

— Нет, не знаю. Говори.

— Не надо бы, чтоб чего случилось.

— Вот ты, вроде, ушами слушаешь и головой киваешь, а слова в голове не держатся. То, что должно случиться – обязательно случится, и ни ты, ни я этого отменить не можем.

— Ты можешь, — сильно, как бы с нажимом сказал участковый, — и я прошу – не надо.

— Слушай, начальник, то, что там в деле про меня написано – половина вранья, вторая половина бездоказательная мистика, а в целом полный бред.

— Хорошо, пусть бред, но я знаю — тебе людей не жалко. Совсем не жалко.

— Ты прав, не жалко. Мне ужиков жаль. Всё, — лесник сказал, как отрезал и ушёл вперёд.

Спиридон догнал его, взял за руку и спросил, заглядывая в глаза:

— Скажи, Петрович, тенью чего является человек?

— Тенью Совести.

И больше они уже не говорили, потому как подошли к вертолёту, где живописной группой расположились охотники и собаки. Собаки гавкали, охотники смеялись и смотрели на битву, которая разгоралась на школьном дворе. Как только Машенька упорхнула в сторону Пушкинского дома Анзор и Семён почти сразу начали поединок.

Самцы всегда дрались, дерутся и ещё долго, дай бог, будут драться из-за самок. И какими бы образованиями, литературами и музыками нас не облагораживали, эту вековечную битву никто не отменит. Олени трубят, львы рычат, человеки матерятся перед началом, а потом только сопят и увлечённо бьют и кусают друг друга. Самка должна видеть и знать, как крепок телом и духом её самец. И это её право – она выбирает отца ребёнку.

Дрались ребята поначалу честно, на кулаках, а из школы со страхом и восторгом сражение наблюдали ужики, прилипнув к замороженным окнам. Бой шёл на равных. Резкий и подвижный Анзор наскакивал на большого Семёна, отлетал и снова наскакивал. Их свиты стояли рядом и, не вмешиваясь, наблюдали. Наблюдала бой и группа у вертолёта, до тех пор пока к ним не подошли лесник и участковый.

Тут надо бы посмотреть на всё происходящее сверху, мой наблюдательный читатель. А сверху мы увидим три ярких, светящихся точки – школа, с ёлкой, дракой во дворе и ужиками прильнувшими к окнам, дом Пушкина, где слились в медленном танце Машенька и Вася, и Вася, глупея от щекотавших губы Машенькиных волос, вдыхал ей в ушко поэзию любви, и группа у вертолёта, где губернатор быстро и чётко отдавал распоряжения, кому что делать. Так приблизительно выглядят и семья, и государство.

После отданных губернатором распоряжений участковый пошёл к школе, оставшаяся группа вместе с лесником поднялась в вертолёт, который тут же завёлся и улетел, а Вася, наконец, поймал губами Машино ушко и Маша часто задышала.

Из всех трёх групп мне лично интересней было бы понаблюдать, что происходит в доме учителя словесности, после слияния Васиных губ с Машиным ушком, либо увидеть лесника в компании с губернаторской командой, но мы, мой терпеливый читатель, последуем за участковым, и поспешим, покуда наши самцы не поубивали друг друга на глазах у застывших ужиков.

А дело принимало серьёзный оборот. В ход пошли ножи с острыми клинками и ложбинками вдоль лезвия. В народе их называют «финками», видимо по национальной принадлежности производителя. После того, как Семён, в очередной раз, отбросил Анзора и тот, поскользнувшись, упал под одобрительный гул Семёновских фанатов, драка вышла за правила приличия и в руках появились финки. Сначала нож выхватил разгневанный неудачей Анзор, а через секунду такой же клинок появился в руке у Семёна. И они стали ходить кругами, как танцоры, приседая и перекидывая ножи из одной руки в другую, как бы примеряясь с какой стороны поразить противника, иногда делая резкие выпады. Зрители застыли и перестали комментировать бой и давать советы. Ужики вообще онемели от страха и восторга. Все понимали, что близится финал и кровушка уже полилась. В одном дерзком выпаде Анзор пробил ухо Семёну, но и сам сильно поранил левую руку, отводя удар Семёна в живот. Снежок окропили. И теперь они кружили и словно топтали клюкву рассыпанную на белом, и смотрели прямо в глаза друг другу и видели только зрачки и ножи. И каждый знал – следующий рывок будет последним для одного из них. В этот момент, как обухом по голове, прогремел выстрел.

Спиридон Иванович разбежался шагов за двадцать от побоища, растолкал зрителей, выстрелил в небо, и, очутившись между бойцами, с размаху рукояткой «Макарова» ударил по голове Анзора. Тот упал и финку выронил. Участковый нож тут же поднял одной рукой, а второй навёл пистолет в лицо Семёну и спокойно сказал:

— В воздух я пальнул, Сёма. Следующий твой. Брось нож, не доводи до греха.

И как только Семён бросил нож, участковый перекинул пистолет в левую руку, подошёл к Семёну и сильно ударил кулаком в солнечное сплетение. А кода Сёма согнулся пополам он скрестил руки на рукоятке и, с размаху, обрушил их на рёбра бойца там, где лёгкие. Теперь оба ухажёра лежали рядышком и трудно дышали, а участковый повернулся к зрителям, опять навёл пистолет и приказал:

— Все на десять шагов назад. И стул мне принесите, — потом посмотрел на ёлку в школе и добавил, — и две гирлянды.

Ослушаться не посмели. Власть вошла в ситуацию, так правильно и резко, что распоряжение было выполнено безоговорочно. Принесли и стул, и две гирлянды.

Спиридон скрутил гирляндами руки пацанов, а сам сел на стул, достал сигарету и, с облегчением, закурил. Вертолёт губернатора уже пропал из виду и только мигали маячки удаляясь в сторону лесничества. Участковый докурил, затоптал окурок, потом подошёл к Анзору и, повозившись, вынул из кармана ключи от его джипа. Осмотревшись, он увидел одного из Анзоровской банды и кивком подозвал к себе.

— Машину подгони сюда, — он кинул парню ключ и отвернулся, зная, что тот всё сделает правильно.

Большой четырёхдверный джип Анзора с кузовом сзади появился через пять минут. Пацаны послушно усадили главарей в кузов и встали рядом в ожидании.

Спиридон забрал ключи от машины и встал ровно перед братвой.

— Значит так, граждане бандиты, сейчас вы вежливо прощаетесь и тихо расползаетесь по норам. И если, не дай бог, что… я этих упакую по полной. Залётных я здесь через минуту в упор не вижу, местные тоже по домам и чтоб ни звука. И смотрите — от вашей взаимной вежливости вся их будущая жизнь зависит. С ними разберусь по закону, но без фанатизма. А если от вас хоть вздох неровный услышу оба пойдут по тяжкой. Вопросы есть? Правильно – вопросов нет. Геть по хатам, лишенцы.

Участковый сел за руль и укатил с подпрыгивавшими и постанывающими в кузове бойцами к себе в участок. И здесь конец эпизода, но не сцены.

А мы с тобой, любопытный мой читатель, всё-таки рванём к дому учителя и подсмотрим в окошко сквозь кружеву изморози. Я первый, ты за мной, и если там какое неприличие, то я гляну, а тебе не дам. Мне можно – я пишу, и если что — то скрашу или приукрашу, а твой девственный взгляд поберегу. Скабрезности не мой стиль.

Никакого явного неприличия с первого беглого взгляда в окошко я не увидел, хотя судя по Василию он был бы не против. Скорее всего и Маша была бы не против, но не так быстро, не так быстро.

Слов через окошко слышно не было, да они и не нужны. Зачем? В комнате полумрак, на столе свечи, мягко мигают гирлянды на прялке и оживляют лицо Спасителя. Звучит негромкая музыка, кажется рояль и скрипка. Что-то говорит Пушкин, зачем-то молчит Маша. Вот он подходит, берёт руку и целует в щёку, с прицелом в губы. Машенька возражает, но не сильно, не так, что — вообще не подходи. Нет. Только красивые, «глупые» женщины так умеют. В их отказе звучит – «Не спеши, не сейчас» и еще – «милый». Вот что она говорит одним «нет». Как это славно. Как я сам любил это слышать…

* * * * * *

Мы их оставим и поспешим в лесничество. Хотя нет. Я всё-таки должен объяснится с тобой, мой любимый читатель. Кто ты для меня? Кто я для тебя? Кто мы вместе? «Читатель» — от слова «Чит», а что такое это «Чит»? Это можно сказать – святая индийская троица – «Чит», «Сат», «Ананда».

«Чит» – это значит учение, познание. «Сат» — осознание, отсюда «Сатья», «Санкт», «Сан», «Сэнсэй» и многое другое, практически – осознанный, святой и просветлённый – это всё тоже от «Сат». Даже названия городов в честь святых – Сан-Франциско, Санкт-Петербург и так далее, люди связывали с этим «Сат». Не всегда верно, но всё-таки.

И, наконец, «Ананда» — блаженство, нирвана, а на самом деле – благость. Тут надо понимать, что семантика слова «блаженство» поменялась и теперь, зачастую, понятие «блаженство» означает, грубо говоря – «кайф», если совсем уж грубо. Если не грубо, то – наслаждение, а это никакого отношения к первичному значению не имеет. Так «Ананду» понимали хиппи в 60х – 70х годах прошлого века. И что? Чего они достигли? Наркоман, принимая дозу, тоже получают иллюзию наслаждения и потому жестоко наказан. На самом деле «Ананда» — это Благость, уровень бога, не меньше. Когда Христа назвали Благим, он возразил, — «благ только отец мой». Так что для нас с тобой «Ананда» — это Благость. Еще раз – это уровень Бога.

И ты, родной мой читатель, и я – мы оба всё ещё познающие и нет особой разницы в том, что я пишу, а ты читаешь. Мы «чит»аем, мы вместе познаём с единственной целью достичь осознания. И цель достойная, друг мой. Более чем.

Познание – первый шаг к умению, потому, что знать – это не всегда уметь, равно, как и уметь, не всегда значит – знать. Бывает, что человек знает, но не умеет, таких называют – «бессильный йог». А бывает, что умеет, но не знает, таких называют – «глупый святой». На Руси – «блаженный», заметь не «благостный» — «блаженный». Здесь разница.

В самом центре России, стоит храм «Василия Блаженного», — ну это прямо про нас. Все умеем, но не всё знаем. Прекрасный памятник. Есть много мифов о его создании. Кстати о мифах еще поговорим, коли сложится в рамках этого рассказа, а коли нет, то в другом доберусь.

* * * * *

Ну а теперь можно и в лесничество. Вертолёт приземлился на полянке у сторожки Петровича, в опасной близости от огромного, за полсотню метров, кедра. Кедр был старым, из звенящих. Место для посадки указал лесник. Он же и подсказал, как правильно зайти на полянку, чтоб не задеть кедр.

Губернатор оставил компанию разбирать снаряжение, а сам уединился с Петровичем в сторожке. Зайдя в домик он снял шапку, осмотрелся и перекрестился на образ Спасителя в красном углу. Потом по хозяйски сел за стол и сказал:

— Ты изменился, Иона.

— А ты нет.

— Тридцать лет прошло.

— Тридцать два.

— Ну да… ну да…

Пока Петрович растапливал печь, губернатор осматривал нехитрое жилище лесника. Центральной фигурой в избе была печь, белая с синими и красными узорами на углах. На узорах угадывались снежинки, ёлки и свастика. На стене висели рядом ружьё и гитара, стволом и грифом вверх. Между окнами книжный шкаф набитый до отказа. Над шкафом портрет седого, смуглого человека с красной точкой в середине лба. В углу мойка, там же выше, полки с вымытой посудой. В доме было чисто, как будто только что вымыли пол, стены и даже потолок. А когда затрещала сухими дровами печь и по дому начало разливаться тепло живого огня, стало вдруг совсем уютно, так что никуда не хотелось уходить.

— Ты же понимаешь, Иона, я тогда никак помочь не мог.

— Да ты и сейчас не можешь, Серёжа, сейчас даже более, чем тогда. Ты уже в обойме и ты не стреляешь, стреляют тобой. Ты не майся, я обиды не держу, да и никогда держал, я всё понимаю.

— Но ты же против, чтобы я медведя убил. Я знаю.

— Да, против. Но ты не медведя, ты страх свой убиваешь. Пытаешься убить.

— Ты думаешь я до сих пор боюсь?

— Боишься, и чем дальше, тем больше. И я не хочу, чтоб ты этого медведя убил. Я за тебя боюсь. Это третий, двух ты до меня пристрелил. Меня тогда здесь не было. А сейчас я здесь, и я тебя прошу – не надо этого делать. И я тебя предупреждаю – этот последний в твоей жизни. Оставь его жить и сам останешься.

— Ты никак грозишь?

— О господи, ты ещё дело на меня заведи, за угрозу жизни. Я тебя предупреждаю – не надо этого делать.

— А то что?

— Я, Серёжа, не ясновидящий, я просто знаком с некоторыми принципами по которым растут деревья и дети. И эти Принципы Творца нарушать долго нельзя – наказание следует в любом случае, а какое именно – я не знаю. Но я давно знаю тебя, считай с детства, и я вижу, чем ты стал, и сколько на тебе висит. Я вижу край. Не надо этого делать. Не ходи туда.

— Да, ты меня знаешь, и ты знаешь, что я пойду, хотя бы для того чтобы узнать, что будет. И даже если там край… то всё равно. Ты меня не удержишь.

— Не буду даже пробовать. Тут мало, что от меня зависит. Если решение принято и действие произошло, то уже ничего не поможет. Всё решается само, без нас, как бы мы ни были против. Я могу только в третий раз тебя попросить – не делай этого.

Сергей встал, одел шапку и пошёл к выходу. У выхода остановился и посмотрел на ружьё и гитару, висящие рядом на стене.

— Ты как – стреляешь или играешь?

— Ни то, ни другое. Слушаю.

Губернатор открыл дверь и, повернувшись последний раз, сказал:

— Прощай, Иона.

— Прощай, Серёжа, — ответил лесник.

Дверь за ним закрылась, запустив облачко пара с мороза. С улицы раздались крики, хохот, команды и лай. Потом всё стало затихать, охотники шли к берлоге.

* * * * *

А пока собаки ведут охотников к берлоге, мы легко сможем вернуться в деревню и поучаствовать в следственных мероприятиях, если это можно так назвать. Моя писательская власть и воображение это позволяют, и даже приветствуют.

Участком, как это правильно называли раньше, а теперь называют отделение милиции/полиции, была такая же деревянная изба, как и все остальные избы в Ужово. И там тоже была печь в зале и две комнаты с решётками для «посетителей». В зале главной мебелью был стол буквой «Т», за который Спиридон и усадил присмиревших врагов, снял гирлянды, и дал им аптечку со всем необходимым, чтобы обработать и забинтовать раны. И, пока они занимались самолечением, он подбросил дров в печь, приоткрыл задвижку и печь довольно загудела трубой.

Потом он подошёл к столу, взял два чистых листа, две ручки и положил их перед пацанами.

— Пишите, — сказал участковый.

— Чего писать? – спросил Анзор.

— Оды, — с нажимом произнес Спиридон, и неожиданно для себя срифмовал, — оды, пишите, уроды! Тьфу, ты господи, нахватался. Оно что заразное, что ли?

— Не понял, — опять среагировал, более шустрый Анзор. Семён молчал.

— Объяснительные пишем, — что, где, когда, понятно?

— Я не понял, вообще, чего писать-то? – спросил уже Семён.

— Хорошо, слушайте продиктую, — участковый отошёл к печи, прислонился к ней, вытянул в сторону ребят руку и, вдруг, продекламировал с выражением:

— Не ветер бушует над бором,

Не с гор побежали ручьи,

Семён повстречался с Анзором… — здесь он замялся, подумал и продолжил, —

Семён повстречался с Анзором,

А дальше про финки свои…

Спиридон закончил с поэтической частью и перешёл на прозу:

— Вы что – дебилы? Вашу поножовщину пол деревни видело, да это бы ладно. Вас видел губернатор и начальник полиции области. Мне что – по тихому спустить? Да меня после этого даже сержантом в ППС не возьмут. Чего вы сцепились, кобели? Из-за Машки? Машка замуж выходит, и вы оба ей на хрен не нужны. Понятно?

— За кого? – спросил Анзор.

— Когда? – спросил Семён.

Участковый посмотрел на часы и ответил Семёну:

— Да вот прямо сейчас и выходит. И правильно делает. А за кого – сами узнаете, потом. Хотя, наверное, догадываетесь. И не дай вам бог, какую пакость сотворить, Отелы. Я вас тогда укатаю по самой тяжкой. Так что — пишите, оды, господа, пишите оды. И чем больше один на другого на напишет, тем легче соскочит. А ну-ка, встать, оба! – вдруг крикнул он.

Когда ребята встали, он их развёл по комнатам с решётками, оставил им ручки и листы на подоконниках, сказал, что времени у них до утра, и двери запер. Потом он взял гирлянды, украсил ими печь, зажёг и сел рядом с топкой смотреть на огонь. Точно также рядом с печью сидел в это время лесник и тоже, не отрываясь, смотрел на огонь. А Вася с Машей на огонь уже не смотрели. Маша, наконец, перестала даже говорить – «нет» и слышно было только их дыхание, и на стене, над кроватью, причудливо сплетались их тени, и двигались в мерцании огоньков на прялке. Уютно спали под своими одеялками ужики. Над лесом и людьми повисла ночь, высыпав гирлянды звёзд по чёрной вселенной. Немного жутко, но как хорошо…

* * * * *

Благодаря собакам и главному лесничему области, берлогу нашли быстро и обложили по всем правилам. В берлоге спала Акулина – медведица с двумя медвежатами. Она дышала раз в четыре минуты, при пульсе в десять ударов и сохраняла температуру тела чуть меньше летней. Тут надо заметить, что зимний сон медведей – действительно сон, а не анабиоз. И в случае опасности организм мобилизуется мгновенно, без раскачки. И даже без внешних факторов медведица периодически просыпается и вылизывает детёнышей. А потом спокойно засыпает. В этот раз ей заснуть не удалось. Едва она облизала второго медвежонка, как вокруг берлоги залаяли псы и заговорили люди.

Акулина застыла и не двигалась, всё ещё надеясь, что обманулась и угроза пройдёт мимо и все останутся живы. Не прошла. Она слышала сквозь лай собак, как говорили люди. Губернатор расставлял опричников по зонам стрельбы и сам, один, занял место наиболее вероятного выхода медведицы из берлоги. Он скинул дублёнку и остался в свитере, шапке и с ружьём нацеленном на берлогу. На эту охоту он взял двуствольную «Беретту 486 Паралелло», лучшее своё оружие, которое никогда не даёт осечек. Так было написано в инструкции по применению. Инструкции пишут люди, очень в себе уверенные. А итальянцы вообще любят похвастать.

Собаки нашли вход по запаху. Оттуда пахло теплом, шерстью и детёнышами. Запах невыносимый для охотничьей собаки. Они рыли лапами, хрипели и пускали слюну. Люди стояли вокруг, направив чёрные стволы на снежный холм, и предвкушая убийство. Начинало светать. Лай уже сводил медведицу с ума. Над берлогой повисло предчувствие смерти. «Они не уйдут» — поняла Акулина и пошла на рывок.

Она раскидала собак и поднялась на задние лапы. Со всех сторон загремели выстрелы и пули жалили её тело, но не валили. Главный выстрел в лоб она не получила. Беретта дала осечку. Она шла на Серёжу. Пули впивались ей в спину одна за другой, как будто по ней стреляли из пулемёта. А Сергей даже не успел перезарядить. То ли не успел, то ли всё уже понял. В последнем рывке Акулина правой лапой распорола губернатору живот, разрезала мочевой пузырь и раздробила лонную кость, смешав ниже живота мясо, кости и кожу.

Медведицу добивали всей бандой. Она уже давно была мертва, а озверелые люди всё стреляли и стреляли ей в тело. И даже били ногами и тыкали ножами.

Министр здравоохранения, в прошлой жизни стоматолог, сделал сильный обезболивающий укол, кое как перевязал раны и сказал, что нужно срочно в больницу, и тогда, мол, есть шанс. А про себя подумал, что при такой ране выживать особого смысла и нет. Быстро соорудили носилки и, взявшись вчетвером, побежали к вертолёту. По рации скомандовали экипажу запустить двигатели и быть готовыми к взлёту.

Когда все ушли, на месте трагедии остались только два спящих медвежонка. Хотя, по правилам охоты, стрелки должны были добить всех оставшихся в берлоге, а потом оформить актом, как вынужденные жертвы, и посмертно получить в лесничестве лицензии на их отстрел. Порвав губернатора, Акулина спасла детёнышей, даже не зная об этом.

* * * * *

В момент трагической гибели Акулины в печи лесника стали необычно ярко вспыхивать берёзовые дрова и трещать, как выстрелы из многих ружей. Иона Петрович сидел на табуретке у печи и, не отрываясь, смотрел на огонь, а огонь, не отрываясь, смотрел на Петровича.

Лесник встал и подкинул в печь ещё целую охапку сухих дров. Потом снял со стены гитару, сел опять перед печью и стал наигрывать странную мелодию. Даже не одну внятную мелодию, а как бы набор мелодий, причём разных темпов, почти какофонию. Порой он просто бил по струнам на одном-двух аккордах и даже стучал по деке, какой-то сумасшедший ритм. И чем сильнее разгоралась новая охапка сухих берёзовых дров, тем сильнее увеличивался темп его игры и, странным образом, треск горящих поленьев попадал в размер его боя, и создавалось ощущение бешеного ритма двух шаманских бубнов – внутри и снаружи печи. И, когда совпадали ноты струн и поленьев, печь вступала в унисон с гитарой и начинала подрагивать. А волосы на руках Петровича поднялись и превратились в маленькие антенки, и сам Иона стал как будто бы одной большой антенной, принимающей очень далёкий, и очень мощный сигнал. Глаза его затянулись плёнкой и скрыли синеву, а тело начало вибрировать изнутри на одной волне с гитарой и печью. С ним опять случилось то абсолютное наполнение неведомым светом и энергией, при котором он считал, что надо бы умереть. Но он не умирал, а как бы исчезал из одного измерения и начинал существовать в нескольких, и это был уже точно не он, а то непроявленное, о котором он знал, говорил и даже бывал в нём, но потом не мог ни вспомнить, ни передать, ни тем более испытать заново, когда возвращался.

И чем ближе к вертолёту перемещались носилки с губернатором, тем чаще попадали в унисон гитара, печь и сам Петрович, и тем ярче разгорались поленья. А лесник, наконец, уловив совпадения всех инструментов, принялся мычать непонятный мотив. И в этом мотиве не было слов, там были просто носовые и горловые звуки, которые казалось шли не изо рта лесника, а прямо от земли под избой, где был залит фундамент печи и вкопаны сваи по углам сруба. И, казалось, весь периметр, на котором стояла изба, начинал дрожать в унисон с печью, гитарой и телом поющего Ионы. И дрожь земли передалась кедру на поляне и тот начал покачиваться и звенеть, тоже сначала тихо, как бы изнутри.

В это время челядь с носилками добралась до вертолёта, над которым уже вращались лопасти и заглушали звон кедра. Кедр уже стонал и звенел, пока грузили полуживого губернатора.

И когда вертолёт начал подниматься над землёй, последний громкий аккорд и рык лесника полностью совпали с гудением и треском печи. Печь вздрогнула, резко дёрнулась влево, в сторону поляны и сместилась вместе с фундаментом на один сантиметр. Этого сантиметра оказалось достаточно, чтобы создать подземную волну, сорвать кедр с корней и обрушить дерево на едва приподнявшийся от земли вертолёт. Погнутые винты стали рвать обшивку, добрались до почти полных баков и высекли искру. На высоте тридцати метров вертолёт взорвался и моментально выгорел внутри. А потом медленно, как шаровая молния, упал в снег и зашипел.

Пока догорал вертолёт, взошло солнце. Лесник поднялся от печи, посмотрел на горящие обломки вертолёта, потом повесил гитару обратно на стену, в пару к ружью и вызвал по рации спасателей. Всё это он проделывал спокойно, без суеты, словно ничего и не случилось, но глаза его были как будто ещё не здесь. И если бы можно было сейчас заглянуть в них, глубоко-глубоко, то там была бы холодная, страшная пустота, и в этой страшной, огромной пустоте метался, не находя границ, маленький мальчик-старичок, лесничок-боровичок.

Иона Петрович опять вернулся к печи, сел напротив огня и протянул к огню руки, словно долго катал снежную бабу голыми руками и сильно их заморозил. Так он просидел довольно долго. Руки потихоньку отошли и в глаза вернулся синий цвет. Он взял топор и пошёл строить вольер для Акулининых медвежат.

Когда прибывшие спасатели разбирали пожарище и собирали останки, выяснилось, что внутри сгорело дотла абсолютно всё – тела, оружие, снаряжение и, странным образом, уцелел только аккордеон в футляре, кем-то прихваченный на охоту, для пущего веселья.

* * * * * * *

Приблизительно в то же время на печи у Спиридона перегорели обе гирлянды. Как только начало светать участковый поднялся из-за стола и открыл двери к арестантам. И Семён, и Анзор безмятежно спали на лавках. На подоконниках лежали пустые листы бумаги. Ни один из них не написал ни строчки.

Спиридон забрал чистые листы и вернулся за свой стол. Он взял ручку и принялся обдумывать докладную записку в областное ГУВД на предмет возбуждения уголовного дела. И пока он размышлял какую статью нарисовать спящим бандитам, где-то вдалеке, за окном, послышался громкий хлопок. Участковый встал, подошёл к окну и увидел столб дыма над лесом со стороны Иониной сторожки. Он схватил шинель, одел шапку и уже рванул было к двери, и даже открыл её, но потом, вдруг, остановился, вернулся к окну, сел на стул и стал просто смотреть на дым, начиная догадываться, что там произошло, а также понимать, что делать ему там сейчас нечего и бежать уже никуда не надо. Всё что должно было произойти уже произошло, а виновных пусть придумывают и находят другие. Сам он понимал, что виновных уже нет. И судить их будут не здесь.

Он разделся, вернулся за стол и посмотрел ещё раз на оба пустых листа. «Да, наверное, так правильно, так по кону» — подумал Спиридон Иванович. Он взял ручку, ещё подумал немного и легко составил объяснительную записку на имя уже покойного начальника полиции области. В ней участковый довольно толково расписал, что за драку перед школой ошибочно приняли репетицию к новогодней постановке. Постановку готовила учительница физкультуры Мария Михайловна и привлекла к представлению местную сознательную общественность. В тот вечер репетировали сцену драки с пиратами, по книге Рафаэля Сабатини «Одиссея капитана Блада». Ниже он оставил место для подписей свидетелей. Когда ребята проснутся он их отправит эти подписи собирать. Обоих, вместе, без машины. Пусть походят по воздуху женихи, помирятся и успокоятся.

С первыми лучами солнца проснулась и Машенька, и тоже услышала холопок вдалеке, за окном, но не обратила на него внимания. Никакие хлопки в воздухе не могли уже отвлечь и помешать новому течению её жизни. Она облокотилась о подушку, лицо положила в ладошку и теперь внимательно, по-новому, рассматривала спящего Василия Филипповича, понимая, что перед ней лежит отец её будущих детей. Она одновременно и любовалась его профилем и думала, как бы сделать так, чтобы её Вася стал директором школы, когда Лидия Сергеевна уйдёт на пенсию. И пока наш Пушкин спал, Машенька принялась хлопотать по дому. Она убрала со стола, вымыла посуду и полы во всём доме, и протёрла пыль везде где нашла. Задержавшись у портрета Суворова, она перечитала цитату, и, особо не вникая в смысл написанного, просто развеселилась и приготовила очень вкусный завтрак на двоих. Когда Василий Филиппович проснулся и увидел чистый дом, завтрак на столе и счастливую Марию Михайловну, он всё понял, и, хотя, ему, ужас как, хотелось похмелиться, он улыбнулся и приготовился жить счастливо.

А по деревне потянулись и уютно запахли на морозе дымки. Ужики кутались в одеялки, пытаясь оттянуть момент, когда уже надо будет окончательно проснуться, идти умываться холодной водой, есть кашу и собираться в школу – учиться, учиться и ещё раз учиться.

* * * * * *

Послесловие

Ода – это высокий слог! Это прекрасные, громкие слова! Почему мы должны стесняться их? Я русский! Я живу в России! Я люблю Россию! Я люблю Русский Мир! Что в этом зазорного? Зачем прятаться от очевидного?

Единственная национальность в русском языке, которая является именем прилагательным – это русские. «Ты какой?» — русский. Остальные национальности отвечают на вопрос «Ты кто?» и являются именем существительным. Ты кто? – Я немец. А какой ты немец? Русский немец, и т.д.

Все национальности, которые живут в Русском Мире – это русские. Это русские евреи, русские чеченцы, русские татары, русские армяне, это более ста народностей Русского мира! Сергей Юрский, царствие небесное, совершенно правильно был назван великим Русским актёром. Пушкин, в котором текла и африканская кровь, — вообще «наше всё». Валерий Харламов, наполовину испанец, – великий Русский хоккеист. Украинец Гоголь – великий Русский писатель. Владимир Высоцкий – великий Русский певец. Юрий Гагарин – великий Русский пилот. Это всё один ряд Русского мира. Я могу перечислять до бесконечности. «Мы – русские, какой восторг!» — кричал Суворов и за ним шла армия солдат всех национальностей Российской империи. Русские – это уже давно не нация и не народ. Это – идея, это – образ мышления, это определение себя на Земле. Я знаю множество людей, рождённых русскими, но они не Русские. Я знаю множество иностранцев, и они – Русские. И слава богу, что в России Русских всё же много. Большинство. И если бы я в это не верил, я бы здесь не жил. Я лучше бы вообще не жил.

А что нас всех делает Русскими? Русский язык! Великий, прекрасный язык, в котором слово «Совесть» обозначает – «совместное ведание бытия». Нет такого значения ни в каком другом языке. Нету напрочь и не ищите. А «совместное ведание бытия» — это жизнь миллионов людей в гармонии, в согласии и любви. Это и есть Великая идея Русского мира! Жить в традициях наших предков! Поклоняться своим предкам! И карать за предательство предков! Это тоже традиция.

А если есть название, «слово», значит есть и явление. Вспомните – «сначала было слово». Животные и растения, которые не получили названия, исчезли. И если у нас есть слово «Совесть», то значит есть и само существование этого значения. И жить по Совести – это наш смысл, наша идея. И она не может быть узкой, ограниченной территорией, границей. Я в это верю, и этого для меня достаточно. Это моя Вера!

Империя, Союз, Федерация – это всего лишь названия верхушки айсберга. А внизу – Держава! Она всё это держит. Какие бы правители не скакали по этой верхушке, как бы не называлась эта верхушка и как бы мы к ней не относились – это всего лишь снег, который растает или будет занесён другим снегом. Смотрите глубже. Нам почти восемь тысяч лет. Ни одна из современных цивилизаций столько не прожила. Наши корни глубоки. Там, в этих корнях сила, мощь и дух наш. Мы все, говорящие и пишущие на Русском языке, – братья и сестры!

Я люблю своих братьев и сестёр, и если надо будет – отдам за них жизнь. Так всё просто!

Пишите оды, господа! Пишите оды!

Кредит Сбербанка

Боже, как хорошо, когда ничего не надо придумывать. Да вот, недавно совсем, поведал мне мой вечный спутник и друг Василий Филиппович, как он ходил в Сбербанк за кредитом. Не то, чтобы сам пошёл выпрашивать, нет. Ему сначала сообщение прислали о том, что он такой надёжный и любимый этим банком клиент, и они ему уже всё одобрили под самый невозможно низкий процент. И ему, сердешному, нужно только взять паспорт и пройтись до ближайшей конторы упомянутого к ночи банка.

Как и любой нормальный человек, Вася не любил ни банки, ни кредиты и сообщение проигнорировал. Но через день ему позвонил тот же банк и сладким женским голосом подтвердил всё обещанное в сообщении. Более того, этот сладкий голос ему поведал, что он настолько дорог банку, что никаких более документов и доказательств его солидности уже не нужно, всё уже дескать просмотрено и проверено, и если он возьмёт на себя труд всего лишь дойти, или доехать, или даже доползти до любого отделения, его там, как родного, встретят и денег дадут столько сколько нужно на любую его прихоть. Словом, складывалось впечатление, что если Вася в банк не пойдёт, то они сами ночью прокрадутся в дом и тихо подкинут чемоданчик с деньгами, чтобы не тревожить любимого клиента.

Тут надо заметить, что Вася был натурой мечтательной и строил в это время дом, не так, чтоб уж большой домище, но всё же домик с крышей. Дело, как раз к этой самой крыше подошло, и Вася мечтал о черепице. Настоящей, керамической, двух оттенков, коричневого и светло-желтого. А стоила эта черепица денег для Васи недоступных. Можно было, конечно, плюнуть и, как все соседи, накрыть дом металлопрофилем, но точно знал Вася, что всякий раз, когда дождь начнёт барабанить по крыше морзянку, будет он ворочаться и мучить себя за неспособность довести очередную мечту до конца. И стыдно ему будет и мерзко, и жалко самого себя и жизнь свою пропащую. Да, Василий себя знал, как родного и, во избежание грядущих мук, пошёл в банк сдаваться.

На входе в офис девица, снизу чёрная, сверху белая, узнав, что он за кредитом, сразу, без талончика провела его к другой черно-белой девице. Сочетание белого с чёрным – это нормально, это вальс жизни со смертью, но на зелёном фоне не совсем к месту. Это первое о чём Вася подумал и почему-то встревожился. Не то, чтобы сильно встревожился, но раздражился слегка – при чём тут зелень?! Ну да ладно, новая девица тоже обрадовалась Васе и попросила паспорт. Потом она попросила снять солнечные очки, сфотографировала близко его лицо и вместе с паспортом цифронула Васино фото куда-то вдаль, в интернетовские подвалы Сбербанка. Оттуда недолго думая выполз ответ – В КРЕДИТЕ ВАМ ОТКАЗАНО! И черно-белая, с глумливой улыбочкой, как бы извиняясь, его озвучила.

Вася поначалу даже не совсем понял – как так отказано? Ведь они же сами сладкими голосами его звали, манили и обещали и он, реально, поверил. Можно сказать, доверился, отдался. И тут вдруг – бац, — ты чего припёрся, лох станичный. И Вася от неожиданности даже задал бесполезный вопрос:

— Почему?

Вежливая девица заученно ответила:

— Банк не даёт объяснений отказа.

Рухнула красно-жёлтая, черепичная крыша на его домике и, гремя саморезами, полез на стропила металл в цветах Сбербанка, черно-бело-зелёный. И сквозь этот металлический скрежет пронзила Васю мысль – ему отказали по фотографии! Ведь никаких других сведений от него не просили, и никакой другой информации, кроме той, что уже знала сбербанковская девица из телефона он не предоставлял. То есть его попросили снять очки, близко сфотографировали лицо с небесными, голубыми глазами, внимательно рассмотрели и решили, что это не тот человек, которому можно доверить деньги. Если бы он чуть дальше проанализировал это событие и наложил его на пёстрый рисунок своей сложной, смешной, непутёвой и прекрасной жизни, то он бы понял, что БАНК в общем-то прав, он не ИХНИЙ, он другой. Для него никакие финансовые обязательства не являются сакральной клятвой, и, если эти самые финансовые обязательства войдут в противоречие с его СОВЕСТЬЮ, он их легко похерит и даже думать особо не будет. Вот если бы Василий Филиппович всё это быстро прокрутил в голове, то, наверное, бы и не обиделся, и скандала не устроил. Но Вася в силу тотальности и мгновенности характера, анализировать не стал, обиделся и скандал устроил.

— Я вам что, суки, рожей не вышел?! Что значит не даёт объяснений?! И что такое БАНК? Почему он от меня, падла, требует объяснений, а мне их не даёт?! Он – кто?!!! Кто его родители?! Он просто — охреневшая сберкасса! Он живёт за мой счёт! Он сам ни хрена не производит! Он, тупо пересчитывает чужие деньги и с этого жирует. Он мои деньги жрёт, он жизнь мою жрёт, а мне говорит – гуляй Вася?! Я за свою жизнь сто песен написал и дом построил, а он, гнида, даже название взял, которое только с танком и рифмуется!

Дальше Василий Филиппович разошёлся и припомнил Сбербанку Крым, назвал всех конченными грефами, пиндосами и геями, в самом неприглядном русском переводе. Несмотря на всю неопрятность события и дерзость речи, люди, сидящие и стоящие в очередях, Васю одобряли. И лица их передавали впечатление холодного глотка пива с бодуна. Даже охрана не сразу дёрнулась, а сначала всю тираду прослушала и лишь потом вежливо подошла. Пока Васю выводили досталось и им. Всю эту «охранную сволочь» Филиппыч назвал «такими же паразитами, как и банковская гниль». Он всё-таки был поэтом, а не просто хулиганом. Ему бы, конечно, от паразитов досталось, кабы не крепкий старичок, седой и голубоглазый, случайно оказавшийся в банке и вовремя подоспевший.

Старичка звали Иона Петрович и в банке его интересовала только собственная ячейка, то бишь сейф, где он хранил кое-какие документы и наличность. Никаких счетов ни в каких банках у него не было. В силу сложившихся жизненных условий он пользовался только наличными деньгами и ко всем электронным штучками испытывал почти что рвотную брезгливость. Жил он уединённо, в лесу и пользоваться сотовой связью ему, конечно, приходилось и когда он, редко, впрочем, и только по большой необходимости, говорил по телефону ему казалось, что он слышит и видит, как пронзают его мозг и тело синие колючие иголочки, и под этими иголочками он меняется, появляются чужие ненужные мысли и его лесной, хвойный покой уступает место какому-то пластиковому беспокойству с навязчивой подсветкой. И тогда он уходил в лес и искал грибы, и даже если не находил, ему всё равно становилось лучше. Или же рубил дрова. Хрясь и нет иголочки, хрясь и ещё одной нет. Он давно знал, что вся эта, навязанная человеку, нечеловеческая хрень легко отступает при самых простых действиях в лесу под открытым небом. Водка и бабы, конечно, тоже средство, но, как он на собственном опыте убедился, средство ненадёжное и, в силу внутренней брезгливости, для него неприемлемое. Он это всё, и даже с верхом, испробовал пока жил в городе и, уезжая в лес, в городе же всё это и оставил. Там ему и место.

В банк он пришёл уложить в ячейку скопившуюся за сезон наличность. Наличность эта скапливалась от продажи все тех же грибов, ягод и прочей доступной и безвредной для леса добычи. Реализовывала лесные излишки на рынке знакомая Петровичу, разбитная и незлобивая бабёнка Изольда, непонятно как с таким именем, глазами и грудью появившаяся и прижившаяся в соседний деревне. Изольда в глубине души имела на Иону планы и поэтому никогда не обсчитывала, и была дружелюбна. Впрочем, нельзя отрицать и внутреннюю порядочность женщины… Но всё-таки – планы…

Если бы Петровича спросили – почему он не хранит деньги дома, а относит в банк, то он бы и не ответил, пожалуй. Нет, он не боялся, что его ограбят. Он не только был хорошо вооружён, в силу лесниковой своей должности, и не только прекрасно владел и холодным и горячим оружием, он сам по себе вызывал у одних страх, у других почтение и, в целом, пользовался в округе серьёзным авторитетом. Его прошлое было таинственно и весомо, настоящее непонятно, а будущего совсем не видно. Всё это вместе означало – неприкосновенность.

Поначалу он, действительно, складывал всю лесную выручку в шкатулку и запирал её в чулане. Но потом стал замечать, что куда бы он не отлучался из дома, он во время отлучки нет-нет, да и вспомнит о шкатулке, а вернувшись проверял содержимое, несмотря на нетронутость замков. И даже находясь дома мысль о НИХ, о ДЕНЬГАХ в шкатулке его не оставляла. Он не был жадным, нисколько, он даже экономным не был, но само присутствие ИХ в доме было настолько ощутимым, что, казалось, даже деревянные брёвна сруба напрягались и каменели, чтобы ИХ защитить. При всех своих практиках просветления Иона всё же не был настолько свободен, чтобы просто взять и сжечь ИХ в печи.

Промаявшись эдак с полгода, и подумывая уже об Изольде, как о достойном объекте, он, наконец, поехал в город, арендовал ячейку и вернул ИХ к своим, в привычную среду обитания, пока ОНИ не срезонировали с деревом, и не разнесли его домашнее пространство к чёртовой бабушке. Вернувшись домой он понюхал воздух, глубоко вдохнул и пошёл топить баню.

Теперь он раз в сезон, после расчёта с Изольдой, забирал свою долю, ехал в город и хоронил ИХ в железном ящике, иногда, впрочем, при необходимости часть доставал и оживлял. Здесь он и увидел Васю, и со вниманием выслушал его пылкую речь. А когда охрана, обидевшись на «паразитов» начала нешуточно крутить Васе руки, он подошёл к их главному, который уже вызывал полицию, просто встал перед ним и остановил взглядом. Потом всё также глядя в глаза охраннику Петрович сказал:

— Он не прав, но ты его отпусти. Он не злой.

Иона просто сказал, а охранник просто отпустил. Когда они уже вышли на улицу Вася спросил:

— А в чём я не прав?

— На слово «банк» есть ещё рифмы, — ответил лесник, — но твоя самая меткая. Ты меня этим зацепил. Пойдём, знакомиться будем.

Так и началась эта большая дружба между учителем словесности Василием Филипповичем и лесником Ионой Петровичем. А значит за кредитом в Сбербанк сходить стоит, вот только брать его уже как-то и не хочется.

А черепицу Петрович Васе просто подарил. Она у него в сарае валялась ещё от прежнего лесника, а как к тому попала никто уже и не знает. Черепица была та, что надо, двух оттенков, кирпичного и светло-жёлтого, и её хватило на всю крышу и даже на туалет в огороде. Теперь Вася живет и справляет нужду под натуральной керамической черепицей, а по субботам к нему приходит Петрович, пьёт чай, курит трубку и много чего интересного рассказывает. О разных странах и разных людях, о Земле и Человеке, о Любви и Боге. Иногда заглядывает к ним на огонёк Изольда и приносит вкусные домашние пироги. Лесник с ней подчёркнуто вежлив, а Вася даже игрив и ей это нравится. В печи уютно трещат дрова. Хорошо живут, дружно. Из Сбербанка им больше не звонят.

Маняша

Любое произведение искусства служит доказательством существования дьявола. И Бога, конечно, но в первую очередь дьявола. Не будем сейчас вдаваться в подробности создания музыки, живописи или литературы, где автор явно хочет подкорректировать Творца, поговорим о женщинах. Красивая женщина – это тоже произведение искусства.

Её звали Маняша. Полное имя, в свидетельстве о рождении, было другим, но когда её хотели позвать, то называли Маняшей. И она реально манила. Тонкая, дворянская кость, красивая грудь, точёные ножки, внимательные карие глаза. Чего ещё нам, хоронякам, надо?! А нам, хоронякам, надо всё – гладить, мять, ласкать, терзать, целовать и грызть всё это произведение искусства. Надо Обладать! И произведение искусства, Маня, это понимала и, собственно, жила этим, соблюдая определённую недоступность, усиливавшую манкость.

Хороняк было трое – Игорёк, Юрка и Вася. Все они вместе с Маней, жили в третьей общаге родного до боли Универа. А дело было в восьмидесятых годах прошлого столетия. Боже, какой я старый. Ну да ладно. Надо сказать, что общаги Советского Союза в те годы были воплощением мечты социального государства. Денег не было, не было собственности, но было счастье. Была одежда, еда, спиртное, крыша над головой и много серьёзной учёбы, которую несерьёзно учили, всячески отлынивая через справки и враньё. Но, не смотря на «болезни» и враньё, государство умудрялось втискивать нам в головы прекрасное базовое образование, которое мы впитав, но не осознав полностью, потом использовали, чтобы с радостью развалить это самое государство, и за счёт счастья получить, наконец, деньги и собственность.

А, впрочем, лучше о Маняше. Итак, хороняк было трое и все они жили на одном этаже, и учились на одном курсе. Игорёк приехал из Крыма, тогда ещё общего советского, и был невысок ростом, худощав и изящно сложен. Перед тем, как сильно напиться обязательно одевал костюм-тройку, с жилетом и галстуком. Успехом у женщин не пользовался в силу излишней романтичности и платоничности. Его предпочитали иметь другом, а он, несмотря на романтичность и платоничность, мечтал, чтобы его имели по-другому. Он не был развратен и хотел жениться. Почему мужчина, который явно и показательно хочет жениться не привлекает женщин, конечная цель которых именно в этом и состоит, для меня до сих пор загадка. Возможно объяснение в первом абзаце этого рассказа, но всё же так хочется ошибиться. Костюм-тройка были его парадными рыцарскими доспехами. Он их одевал, потому как знал, что выпивши он обязательно пойдёт признаваться в любви и просто хотел соответствовать.

Юрка поступил в Универ, отслужив три года на подводной лодке, и был старшим из всей троицы. Учился он хорошо, но без фанатизма. Однако, сдаётся мне, что поступил он на наш, женский, филологический факультет, не столько ради диплома, а чтобы компенсировать себе с лихвой три года подводного воздержания. В отличии от Игорька он был мужчиной крупным, мог много раз подтянуться и отжаться, вечером пил, утром бегал, играл в большой теннис, был добр, радушен и хорошо начитан. Ещё он отличался приятной говорливостью и отсутствием комплексов. По окончании Универа он из общаги выехать забыл и продолжал там жить ещё четыре года дипломированным самцом, снабжая коменданта еженедельным гусиком из района, где сельским хозяйством заведовал его папаша. Общаться с ним было всегда интересно, в силу незлобивости характера, радушия и весёлых скетчей из его повседневности. Да вот, например, один такой, дословно от Юрика – «Я сейчас с Нюрочкой дружу, хорошая девочка, умненькая, замужем за моряком из Новороссийска. Моряк по субботам приезжает. Просыпаюсь как-то утром, кто-то хрясь по морде. Ага, значит суббота». Такой вот – Юрка, хороший парень, а, впрочем, плохих я не помню, а значит и не было.

Замыкает троицу Васька, разгильдяй, певун, гитарист. К тому времени, он тоже уже отслужил в Советской армии, причём за границей, и тоска по женщинам и Родине прижилась у него навсегда. Был он строен, но крепок и драться не любил, но умел. Когда же схватка намечалась, он умел повести себя так, и что-то такое правильно сказать, что сама драка уже не представлялась решением проблемы. Однако, если уж доходило, он не отлынивал и бился достойно. Был он, что называется, — душа компании, — шутил изящно, пел красиво и лицо имел аристократическое – тонкий нос, голубые глаза и шевелюра назад, уложенная шведским домиком. Девчонки на него шли косяками, но некоторые не доходили, останавливались на полпути, внезапно осознав его широту и общедоступность. Именно с этого полпути становилось ясно, что приручить и приватизировать его не получится, и он, скорее всего, получит то, что хочет, а потом надолго не задержится. Таких было где-то половина. Вторая половина всё-таки добиралась до Васи, или Вася добирался до них, тут уж как вам угодно. И всё заканчивалось именно так, как предугадывала первая, более разумная половина, которая потом, подавив зависть, радостно сочувствовала.

Итак, все трое имели виды на Маняшу и виды у всех были разные. С Игорьком всё понятно, намерения и виды самые серьёзные, а вот у Юрки и Васьки, цели вроде одинаковые, но пути достижения разнились. Если ухаживания Игорька были самыми невинными — цветы, мороженное, томный взгляд, то Васька использовал сочетание платоники и похабщины, давая понять, чего он конкретно хочет, но в то же время и подразумевая что-то вроде длительных отношений, а там уж, как сложится. Юрка же без всякой платоники мог, просто-напросто, похлопать Маняшу по попке, вроде как по-дружески, но всё-таки пощипывая пальчиками ягодичку. А как-то раз, возвратившись с пробежки, весь мокрый застал он Маню в умывалке и прямо, но как бы шутя спросил:

— А что Манька, хочешь мужичка потного?

Потом, вывернув краник вверх, пустил струю и стал себя большого обмывать, оставшись в узеньких плавках. Манька на вопрос, как и положено общажной девчонке, пустила колкость, но словоформа «потный мужичок» в подкорку легла. К тому же Юрка, не стесняясь, так грубо и мощно обмывал свою гору мышц, что девочка губку закусила и ушла поспешно. Но картинка-то осталась и являлась потом по ночам, благо воображение у филологов на похабщину тренированное.

Короче, пока Игорёк в доспехах писал Мане рефераты, а Васька тоскливо пел романсы, Юрка Маней овладел. Об этом все узнали, потому как – общага, тут всё на виду, всё общее, да они и не скрывали особенно. А Юрка так не скрывал, что даже рассказывал.

Васька, как и положено гусляру затосковал и запил, а Игорёк вдруг решился. Зная друга-Юру, он уже жалел Маню и скорый расход предвидел, а потому решил почему-то, что сейчас самое время объявить Мане о своих серьёзных и долгосрочных намерениях, и тем её уберечь, а себя осчастливить. Боже, как просто мы жили! Как откровенно!

Настал этот вечер. Подруги Маняшины по комнате уезжали на выходные по домам, и она оставалась одна. Мне до сих пор не понятно, как перед выходными вся многосотенная община жильцов мгновенно узнавала – кто уезжает, кто остаётся, кого можно попросить на ночь переселиться, кого пригласить и к кому напроситься. Сейчас много говорят о телепатии, передачи мыслей на расстояние и прочей мистике, а ведь всё это было наяву, в каждой советской общаге, перед каждыми выходными. Какая, к чёрту мистика, Тестостерон батюшка!!! Дай бог ему долгих лет!

Васька отъехал в гости с гитарой, запивать и заедать тоску, Юрка собрался на дискотеку уже без Маньки, а Игорёк стал готовиться. Купил розы, одел костюм и напился.

Смеркалось. Как оно мне нравится, вот это вот – «смеркалось». Вроде как производное от «смерти», а всё равно живенько, с подходцем – готовьтесь щас начнётся. Ну и началось.

Игорёк решительно, без стука, вошёл в комнату к Мане. Никого. Решил подождать. С собой он прихватил чекушку водки, чтобы если радость — отпраздновать, если горе – залить. Взял со стола чашку, кусочек хлеба, открыл чекушку – начал ждать.

Васька в это время изливал новой знакомой свою тоску и пел о любви несчастной. Я подозреваю, что он, подлец, даже не столько страдал, сколько разыгрывал перед девицей беспроигрышную карту – «брошенный мужик». Ну да – не судимы будем.

Маняша же, учуяв носиком своим дворянским, что Юрка уже отходит от причала, подкрасилась и рванула на дискотеку, сама не зная — то ли уличать, то ли спасать. А Юрка уже оценив все шансы на танцполе, увидев Маню, сразу сдался, разумно решив, что от добра добра не ищут и стал с ней танцевать, по-хозяйски тиская. Маня успокоилась и повеселела от простой женской радости – сегодня он мой.

Игорёк в это время придумывал, как оригинальнее сделать предложение и вот до чего додумался, прикончив чекушку. Он улёгся под Маняшину кровать, с той мыслью, что когда она вернётся и ляжет спать, он высунет из-под кровати руку с цветами и возложит ей на грудь, а следом появится и сам, весь такой оригинальный, что она впечатлится и не устоит, а он скажет, что это теперь навсегда. С этим «навсегда» у людей вечно проблемы. А его просто не существует. Ну да ладно.

В то время, когда Юрка, с воскресшей в радости Манькой, танцевали последний медляк, Вася прощался с новой дамой. С образом «брошенного мужика» он явно переборщил, и дама, выпроваживая его, говорила – «езжай к ней, она всё поймёт, ты замечательный парень и у вас всё ещё получится». Дура, конечно, но добрая. Васька-подлец попытался всё-таки остаться и утешиться на месте, но уразумев, что переиграл и проиграл, рванул ловить такси, чтобы успеть к концу дискотеки.

А Игорёк взял и уснул, сложив по-покойницки ручки с розами на груди, и ещё раз подтвердив мудрость, что вовремя выпитая чекушка может уберечь от необдуманного действия.

Спал он недолго и проснулся от боли в груди. Нет, не сердце его разрывалось на части от любви неразделённой. Нет, это кололи розы. Они кололи его в такт ритмически двигающейся железной сетке общажной кровати. Юра весил изрядно, да к тому же завёлся. Да, тонкий мой, интеллигентный читатель, назови меня похабником, отбрось в негодовании книжку, но не удержусь – расскажу подробности. Пикантность ситуации, лично для меня, как художника, состояла ещё в том, что над грудью Игорька с розами, через сетку и матрац находилась очаровательная попка невесты и именно попкой она вбивала букет с шипами в его тело и мечту, под напором тяжёлого подводника. А лепестки тыкались в нос и пахли.

«Смейся, паяц, над разбитой любовью»! Конечно, можно и поржать теперь со стороны, но люди то не шутили, все трое были серьёзны и молчаливы. А тут ещё Вася подъехал на такси с гитарой и без денег.

Тщетно облазив карманы, он сказал таксисту – «Не боись, щас заплачу» и вышел из машины. Он встал в полный рост перед пятиэтажным зданием, одел на шею гитару и громко крикнул:

— Общага, деньги давай, я приехал!!!

Общага медлила. Тогда он взял аккорд и заорал:

— Вот, новый поворот, и мотор ревёт, что он нам несёт,

Пропасть или взлёт, омут или брод, и не разберёшь, пока не повернёшь

ЗААА ПАААВААРОТ, НОВЫЙ ПАВАРОТ…

Стали открываться окна, начали подпевать. А Вася остановился и снова заорал:

— Общага, деньги кидай, мне за тачку заплатить нечем! Кто сколько может, давайте!

Начали кидать, сначала потихоньку, а когда Васька опять запел посыпалось, как будто хляби разверзлись. Презирающие таксистов студенты метали пятаки, стараясь попасть в крышу и в лобовое стекло.

Таксист, испугался денег больше, чем раджа антилопы, крикнул: «Да пошли вы на хрен, собаки бешеные», развернулся и уехал, а Вася стоял под градом монет и пел. Пел он прекрасно, и вся общага подпевала великолепно. Я этот момент помню. Лучший хор в моей жизни. Тогда это казалось обыденностью, сейчас – символ. Был бы скульптором – изваял, да не сподобил господь. Ну хоть напишу.

Когда песня закончилась общага попросила ещё. Вася сдвинулся чуть правее, там, где было открыто Маняшино окно и запел:

— Я пытался уйти от любви, Я брал острую бритву и резал себя…

Он стоял под окном любимой, ну так он себе это представлял и пел, как никогда в жизни проникновенно. На припеве Юра закончил и уснул, а Маняша накинув халат подошла к окну. Она села на подоконник, закурила и чрезвычайно внимательно слушала, а он ей пел:

— Я хочу быть с тобой, Я хочу быть с тобой, Я так хочу быть с тобой, Я хочу быть с тобой и Я буду с тобой.

В комнате с белым потолком, на кровати лежал уставший подводник, а из-под кровати, весь в помятых розах смотрел прямо на неё Игорёк. Она посмотрела на Игорька, на Юрку, потом на Васю и вдруг увидела всю картину целиком и даже с запахом роз. Такого сермяжного женского счастья она потом уже никогда не испытала.

Боже, как летит время и оглядываясь назад видишь и слышишь всё как будто рядом. А ведь уже далеко. Где вы родные и близкие мне люди. Счастливы ли, здоровы ли? Дай вам бог.

На пятом курсе Игорёк и Маняша поженились и уехали по распределению. Если кто не понимает, что такое «по распределению», скажу просто – жить поехали.

Алкоголик Вася, бизнесмен, поэт и сволочь

А я люблю писать про алкоголиков. Был бы художником писал бы их в масле, да не сподобил господь, и потому – словами. А слова — материал славный, мягкий да податливый. Знай лепи обороты и предложения, обжигай да раскрашивай. Тут главное, чтобы вверх, чтоб в ноосферу, а не по погребам в банках закатанных.

Русский алкоголик – человек широкий, тотальный и искренний. Он каждый день своего самоубийства норовит в праздник превратить, всё песни поёт, да стихи читает. Не замечал ли ты, мой умный и трезвый читатель, что человек подвыпивший обязательно спеть должен. Драки, бабы всё потом, всё вторично. Сначала спеть! И так, чтоб до слезы, до воя. А если не спеть, то стихи почитать. Наш алкоголик очень поэтичен, а наши поэты соответственно… Ну можно даже не перечислять, все знают. И зря поэтов наших винят в грехе этом, мол не пил бы, ещё бы пожил, ещё бы написал. Да вот вам хорей, во всю вашу поэму – и не пожил бы, и не пописал. Тут одно без другого никак. Вон Пушкин не пил, не пил… и что… пристрелили. Не стаканом так пулей, а поэту на Руси век недолгий. Про себя вроде, как и неловко, да скажу – я как пить бросил сразу на прозу перешёл, потому, скорее всего, и жив до сих пор, предатель. А рассказать хочу не о себе, а об алкоголике Василии Филипповиче, хотя, поди знай, как оно там всё устроено в этом эфире, и как мы все там повязаны – начинаешь о другом писать, а всё равно и про себя поведаешь.

Жил мой друг Вася широко. А чтобы эту ширь ещё расширить Васька пил, много и запойно. То есть если начинал, то и не останавливался, пока можно было добыть зелье и внутрь залить. А добыть он мог всегда, везде и в любой ситуации, а значит и останавливался только когда нутро уже не принимало.

И много было совершено подвигов, поступков, приключений и мерзостей, достойных и более искушённого пера, но здесь поведаю я только одну историю про перелёт нашего героя из России в Америку.

Василий Филиппович был, как ни странно, ещё и удачливым бизнесменом. Хотя – что здесь странного? Русский алкоголик легко сочетает и не такие вещи. Может и залы собирать, и страной руководить. А бизнес, политика и запой – сущности родственные, можно сказать – родные. И там и там самое трудное остановится. Невозможно. Потому что, если остановился, то ты уже не бизнесмен, не политик и не алкоголик. А исконный русский купец, он же нынешний бизнесмен, всё-таки человек русский, с душой и понятиями. И потому, дешевле купив и дороже продав, он где-то там, в глубине еще не пропитой души, понимает, что совершает мерзость. Не умом своим понимает, ум на другое заточен, а именно внутри своей божественной сути. Умом он так думать не может, и словами так никогда не скажет, но ведь понимает же где-то, как-то. Потому и мается, потому и бухает родной.

А вот банкир, например, алкоголиком быть не может. И то, что он мерзость совершает в ежедневном режиме его никак не тревожит. Это каста особая, непьющая и душой не болящая. Не то, что там души вообще нет, такого и быть, вроде, не может, но она такая вот… не знаю, подлючая что ли… бездушная душонка эта… Да бог с ними, с нелюдями. Вася был всё же человек пьющий и ранимый, с душой страдающей. Так что лучше о нём, сердешном.

Опоздание рейса — всегда повод выпить. И если в аэропорт Василий Филиппович прибыл трезвым, в сопровождении свиты, то на борт он понялся один и под шофе. «Chauffe» в переводе с французского значит «подогретый». Выражение «подшофе» затесалось в русский язык благодаря, отчасти, стараниям молодого гусара Раевского, тоже изрядного шалуна. Я не к тому, что знаю откуда взялось словечко, а от того, что если бы по времени поменять местами Васю и Раевского, то они вели бы себя точно также, каждый в своём веке.

В салон самолёта Вася вошёл весёлый, бодрый и с гитарой. Гитару он в то время всегда возил с собой и в багаж никогда не сдавал, потому что гитара была очень дорогой и ранимой, а он её берёг. К месту тут будет пояснить, что Вася помимо того, что зарабатывал, как мог, ещё и песни писал и пел, и настолько это дело любил, что даже выступал с концертами, на которых как раз ни копейки не зарабатывал, но получал массу эмоций и удовольствия. Как любой успешный человек он был тщеславен. Ну нравилось ему восхищение толпы, аплодисменты и внимание. Ну и девочки, само собой. Не понимал он, в силу возраста и малого осознания, что в любом аплодирующем ему зале, ровно половина хлопающих с ещё большим рвением бы стреляла. Прямо в ненавистную Васину рожу с двух рук, по-македонски. Зависть – самый сухой и лучший порох к любому калибру.

Итак, бодрый и весёлый Василий Филиппович, с гитарой добрался до своего места и оказался в окружении не менее весёлых соседей, директоров АВТОВАЗА, летящих в Детройт по обмену опытом. То есть люди, выпускающие «Жигули», ехали делиться опытом с людьми, выпускающими «Крайслер». В самом предназначении экспедиции уже было столько смешного, что поездка не могла пройти скучно.

На высоте десять тысяч метров над землёй всё по-другому. Присутствие опасности, высота и скорость меняют привычные разговоры и ощущения. Почему стюардессы выглядят сексуальнее, чем проводницы? Да высота подстёгивает. И желания острее, и впечатления сильнее.

В соседи Васе угодили работники высшего звена АвтоВаза: Аркаша Файнберг, поволжский еврей и главный дизайнер завода, и Скотт Клайнер, финансовый консультант из Британии, оба страшные патриоты России и Жигулей. Быстро познакомились и сошлись на почве «Столичной» с томатным соком, причём консультант не смешивал, а чисто по-русски запивал. К Василию он сразу начал обращаться «Бэзил», на что Вася вежливо отвечал: «Видите ли, Скотт».

Не помню ни одного анекдота про русского, еврея и англичанина. А ведь забавная троица… И оказалось, что то что немцу смерть, хорошо еще и англичанину, и еврею. Напились ребята крепко. А когда Вася расчехлился и запел, хорошо стало уже всему рейсу Москва-Лос-Анжелес-Сан-Франциско. Они сидели в тогда еще курящем конце салона и пели вечное есенинское «Стою один среди равнины голой…», а последнюю строчку «и ничего в прошедшем мне не жаль» подхватывали и повторяли уже все пассажиры, две стюардессы и второй пилот. Как славно, как уютно устроились двести с лишним человек на высоте десять тысяч метров. За бортом ночь, под крылом океан, и все знают, что не дай бог, оно случится ни у кого шансов нет, и поют так, как будто последний раз в жизни. Ни один, в бубен за репетированный хор, не выдавал такой унисонной задушевности:

Не отгорят рябиновые кисти

От желтизны не пропадёт трава

Как дерево роняет тихо листья

Так я роняю грустные слова…

И чудится мне, что подлетела в ночи к самолёту тарелочка, включила прослушку салона и умилились два зелёных гуманоида. И сказал один другому: «И чё нам говорили – дебилы, мол, дебилами. Нормальная планета», дослушали песню, пустили зелёную слезу, включили форсаж и умотали на свою Альфа-Центавру. Так Василий Филиппович, сам того не зная, в очередной раз спас человечество.

И не говорите, что такого быть не может. Всё может быть. Голову на отсечение не дам, но ведь летают же, и слушают, так что вполне, вполне… «Есть многое на свете, друг Горацио…»

Однако вернёмся в салон. А вечер переставал быть томным в курящем салоне. Кстати о курении. С чего бы это вдруг весь мир сошёл с ума и набросился на людей вдыхающих табак. Тысячелетиями ведь его курили и даже в культ возводили. И чтобы там не верещали теперь СМИ и, якобы, здравоохранение, но лично для меня изящество красивой трубки не уступает изяществу скрипки. Да, я курю, я привык, и я не понимаю – почему я должен толерантно терпеть педика, масляно глядящего на моего сына и гнобить нормального мужика, скромно дымящего в углу ресторана. Спросите любого знающего учёного про этот бред насчёт пассивного курения, и он просто повертит пальцем у виска, если реально знающий. И любой практикующий врач вам скажет, что запрет на курение в больнице и на территории уже отправил на тот свет массу курящих сердечников. Больница и так место не вдохновляющее, а если у людей жёстко отнимать, пусть вредную для него, но любимую привычку то человек испытывает стресс с жизнью, порой, не совместимый. Человек – это сумма прекрасных вредных привычек. Отними их у нас, мы и людьми перестанем быть. А нас опять хотят разделить. Злостная и дебильная пропаганда, вроде бы и правильных вещей, очень грамотно разводит нас по сторонам – вот вы ребята хорошие, правильные, а вот те, что курят они люди вредные, тупые, второго, в общем-то сорта. С ними можно вот так. И загоняют их в тесные стеклянные кабинки с плохой вентиляцией, и все идут и смотрят, как там изгои коптятся. И думают – так вам и надо. Не хотите бросать, так вот вам. А ведь все это уже было. Из-за цвета кожи, из-за религии, из-за нации, из-за языка, да из-за чего угодно, главное найти повод, различие и показать – вот вы нормальные и вас много. А вот эти не такие уж и нормальные. Ату их убогих… Пусть станут, как мы или совсем перестанут.

Однако вернёмся, мой редкий и умный читатель, в салон. Ты меня прости за эти отступления, но ведь оно так и пишется – выскочило слово и повлекло за собой. За каждым словом можно найти событие, явление нам не постороннее. И когда уцепится мысль за одно всего лишь слово, то так его заласкает, что потом и оторваться трудно. «Ты в салон когда-нибудь вернёшься, филолог хренов?» — слышу я голос своего умного, любимого читателя и возвращаюсь в салон.

А вечер там переставал быть томным. После песен начались бабы и драки. То есть ничего в общем-то нового. Рано гуманоиды улетели, купились на лирику, нужно было до конца досмотреть, дебилы бы всё равно проявились.

Красивая секретарша – обязательный атрибут заграничной командировки большого начальника. А русская красивая секретарша вполне еще может оказаться девушкой порывистой и необязательной. А тут еще Вася с гитарой, голосом и Есениным, пропади он пропадом, в смысле – Вася, не Есенин. Секретаршу генерального директора АвтоВаза родители-славянофилы назвали при рождении Василисой (не поверите, опять случайная прелесть попадания), и тем уже предопределили судьбу неординарную и своевольную. Аттестат с медалью, музыкальная школа, модельное агентство и иняз Нижегородского пединститута довершили развитие и растление малолетней поволжской умницы и красавицы.

Разгорячённая высотой, «Виски» и вокалом, Василиса сверлила васильковыми глазами Василия. Здесь не тавтология, боже упаси, а наиболее точное описание процесса в разрезе цвета и чувства. К концу песни об одиночестве она уже любила его, а он уже это понимал и тоже её хотел. А генеральный не зря добился генеральства и процесс отслеживал, но одно дело у себя в Тольятти, где каждый мент и бандит знал, что девка генеральская и взглядом не моги, а тут узкая алюминиевая сигара в небе над океаном, и тут ты просто пассажир и мужик, если ты реально мужик. Надо отдать должное генералу, он мужиком был и за самку свою мог биться, отбросив чины и регалии. И битва состоялась.

В самом хвосте самолёта, там, где кухня, есть маленькая площадка между стойками для подогрева еды. Не поле Куликово, конечно, но для поединка достаточно. Именно там и застал генерал парочку. Тёзки уже обнимались и целовались. Тут уж слова не нужны, всё предельно ясно. Вопрос – «Ты чего к ней пристаёшь?» неуместен, а ответ ввиду занятости языка невозможен.

Самолёт вошёл в зону турбулентности во время нанесения удара и сместил направление кулака. А надо сказать, заслуженно получила в глаз красавица Василиса. Я абсолютно против избиения женщин по любой причине, и дело это считаю недостойным мужчины, но тут не я, и даже не генерал, тут турбулентность. Ударившись спиной о стойку, Василиса затем упала вперёд и приняла силиконовыми губами ногу Василия, бревном летящую в детородные органы генерала. Божий промысел по-разному выглядит. Не всегда эстетично. При следующем рывке самолёта двое мужчин, быстро и жёстко отметеливших секретаршу, схватились в объятиях и упали на пол. Сверху на них на прыгнула окровавленная красавица и с воплем «Ах, вы, суки» молотила не разбирая, чем попало и гусляра, и генерала. А в руки попался металлический судок из печки с подогретой рыбой в томатном соусе.

Ах, любишь ли ты, мой тонкий, интеллигентный читатель, всю эту мерзкую прелесть пьяной русской драки, так как люблю её я? А я очень люблю.

Ну, вы только представьте картину, посмакуйте. Десять тысяч метров, реально над уровнем Атлантического океана, советский самолёт-гигант ИЛ-96, напряжённый экипаж вручную преодолевающий грозовой фронт, пассажиры, кто пьёт, кто спит, кто решает проблемы и месиво в хвосте, на кухне. Вот она модель семьи, государства, планеты. Эх, зря улетели гуманоиды, надо было досмотреть.

На шум, хватаясь за кресла и стойки, подоспели автовазовцы и растащили, наконец, любовный треугольник. Женщины, с участливыми лицами и радостными сердцами (наконец-то), приводили в порядок лицо АвтоВаза, а мужики, как и положено, усадили рядом самцов и заставили выпить мировую. Британец Скотт откровенно ржал, а еврей Аркаша толково объяснял мужчинам бессмысленность для человека разумного драки за самку. Залитые кровью и томатным соусом бойцы, наконец выпили и, вроде как, замирились. Но, после очередной мировой, генерал предъявил Василию разбитые секретарские губы, за которые он заплатил пять штук баксов лучшему хирургу Москвы. И зачем ему теперь секретарша с такими губами, и что она теперь насекретарит. В ответ Вася предъявил автовазовцу последнюю модель жигулей, такую же несуразную и непригодную, как разбитые губы генеральской секретарши. На том и помирились. Один один.

Расстались они в Лос-Анжелесе почти друзьями. Так бывает. Вася улетел в Сан-Франциско, а генерал, с побитой секретаршей и бухой свитой в Детройт, делиться все-таки опытом. На санитарном кордоне у него отобрали хвост судака, торчащий из нагрудного кармана пиджака, как куриная ножка у Азазелло.

Я к чему это всё рассказал. Не в драке суть, хоть и прикольно. И «Аэрофлот» — волшебная компания. Но летать надо на наших просторных «ИЛ-96», а не на всяких «Боингах». И я против того, чтобы всякий толстый американец в униформе отбирал хвост нашего русского судака у нашего русского производителя, какой-никакой, а своей машины. И чтобы британский Скотт ржал над нашими внутренними разборками я тоже не согласен. Мы сами разберёмся. Наш самолёт, наш судак и секретарша наша. И мы наших любим, хотя иногда и бьём. Но только сами. Сами, понятно? Не надо к нам лезть, иначе мы перестанем разбираться между собой и разберёмся с вами.

Клянусь шрамом на виске от горячего кухонного судка компании «Аэрофлот».

Вася, сало, США

А вот интересно – если бы не всё так смешалось в доме Облонских выжила бы Каренина, или всё-таки нет?

Почему я об этом подумал, сказать не могу, но по странной аналогии вспомнился мне презабавный случай, как мой друг Вася покупал сало в США. Захотелось ему вдруг водки с салом, чесноком и чёрным хлебом. А жил он в самой что ни наесть одноэтажной Америке, маленьком городке Напа, что в сорока пяти милях на север от города — «героя» Сан-Франциско. Ничего геройского в своей жизни этот город не совершил, хотя множество реальных героев, и отрицательных и положительных, бродили по его улицам. Кстати, именно в Сан-Франциско довелось мне увидеть первый в жизни гей-парад мирового масштаба. Вот уж где герои, так герои. Не буду описывать это рвотное зрелище, но направлялось оно с пугающей предопределённостью по главной улице города на восток. Из всего этого полуобнажённого и раз наряженного месива запомнились делегации от пожарных, полиции и мэрии. Эти были одеты по форме и двигались как пешком, так и на служебном транспорте. Да, ещё была одна лесбиянка, которая баллотировалась в судьи и ехала почти голая в кабриолете, в окружении товарищей по оружию. Оружие они держали в руках высоко над головой и им размахивали. Я и наших то судейских не сильно жалую, но чтобы так, с членом над головой и совсем без мантии. Хотя оно может быть так, как раз и наглядней, по сути. Ну да, бог им судья убогим. Впрочем, фигурка у кандидатки была очень даже ничего себе, особенно грудь.

Занесло нас с Васей на эту красоту не то, чтобы случайно, нет, мы реально приехали посмотреть, как это выглядит, потому как оба только недавно прибыли из-под развалин Союза и очень хотели понять, что же это такое, из-за чего мы так развалились. И в силу неокрепших по молодости мозгов, закрадывалось туда под корку, что может оно и ничего, может оно так и надо. Ну пусть вот это именно нам не подходит, но остальное то ведь живёт хорошо, и работает слаженно, и жратва разная и машины красивые. А это так, издержки, это не главное. Можно ведь у нас и без этого обойтись. То есть жратву и машины можно, а вот это вот непотребство от машин и жратвы отогнать, пугануть и оно отстанет. Нет, ребята, не отстанет. Оно именно на красивых машинах со жратвой приедет, и начнёт маршировать, и своим оружием размахивать, и убедительно агитировать.

Короче постояли мы, поглазели и разъехались. Хотели было зайти где-нибудь пивка выпить, но весь город был уже оккупирован, все бары и рестораны зафрахтованы все образными меньшинствами под свои тематические мероприятия. Они даже у дверей стояли и зазывали внутрь. То есть зайти то было бы и можно, но уже как-то и расхотелось. Мало ли оно как там сложится. Я то ещё ничего, можно сказать, что и толерантен, перетерплю, а вот Вася – парень резкий и если к нему, вдруг, нежно рукой прикоснутся он эту руку может и сломать. Так что разъехались мы от греха подальше.

Вернулся Василий в свою Напу и, вдруг, нестерпимо захотелось ему водки, с чесноком и салом. И нет бы во Фриско затариться, где у Миши в русском магазине на Гири-стрит всего этого отечественного добра завались и на любой вкус, ан нет, не догадался. А тут припёрло, аж до не могу. И поплёлся мой друг в «Safeway», продуктовый супермаркет, где обычно в силу небогатости и закупался. Он там даже бывало и похмелялся бесплатно. Тогда еще водка стояла наравне с другими продуктами открыто, а не, как сейчас, запертою под замок в шкафу. Кстати возможно, что частично, и Вася на этот замок поработал.

Когда денег не было ну просто совсем, а трубы горели так, что могли и пожарные приехать, прямо с гей парада, он шёл в этот «Safeway», брал плоскую бутылочку водочки и сочную грушу. И пока ездил с коляской и забивал её снедью, он эту водочку выпивал, а грушкой закусывал. Бывало, что и повторял. Потом в обратном порядке распихивал еду по полкам и выходил пустой, с видом, мол и купить у вас тут нечего. При этом он уже улыбался и всех любил.

В этот раз деньги были. Чеснок, водку и груши Вася нашёл быстро, а вот правильного хлеба найти не мог никак. То есть хлеб тёмного цвета был и даже разных оттенков, но черняги, той, что хотелось, и той, что с чесноком и салом, не было хоть вой. И сала не было. Был бекон пятисот видов, от копченого до сырого, а сала нет. Зато сало в живом виде присутствовало. Это была американская покупательница без обуви и в трениках с провисшими коленками. И как-то так получалось, что куда бы ни шёл Вася в поисках нужного хлеба и сала, она всегда попадалась на встречу, или же обгоняла его. Майка её по моде была задрана выше пупка и на треники свисал живот. Причём живот был не только спереди, он гармонично опоясывал весь позвоночник и при ходьбе колыхался.

Вася еще не совсем отошёл от парада меньшинств, а тут ещё и вот это. И подумал, вдруг, Вася – а что если в мире останутся только судья-лесбиянка и вот такая вот натуральная туша? И что тогда? Ну не к пожарникам же?! Тьфу, ты господи… Спаси и помилуй…

Вася всё же выбрал хлеб почернее и нашёл кусочек немецкого шпика, маленький в нарядной упаковке. Не сало, конечно, с корочкой, прожилками и розоватое, но всё же… с чесноком и под водку сойдёт.

А дама уже забила коляску с верхом всякой жаренной картошкой, пиццами, полуфабрикатами и прочей хренью, всё с надписью «No fat», то есть типа обезжиренное, и пристроилась прямо за Васей в очередь к кассе. На самом верху этой обезжиренной горы лежала коробка пиццы, из верхнего угла которой смотрел прямо на Васю бывший генеральный секретарь и первый президент Советского Союза Михаил Сергеевич Горбачёв.

Тут надо сказать, что Вася по природе своей кастовой был воин и жил по закону звёзд, как воину и полагается. И знал Вася, что можно победить врага, и даже обмануть, но вот унижать нельзя. Потому что унизив врага, следующую схватку ты проиграешь. Это закон.

Торгаш живёт по закону кармы и в границах кармы. И он может иногда одолеть воина, обманув его. Только торгашу мало победы, ему еще нужно унижение. Для него победа без унижения — не победа. Он не знает всех законов битвы и потому для него унижение противника и есть окончательная победа. Он не представляет всей силы и злости восставшего от унижения воина и потому обречён. Если противник унижен его надо убить, но этого торгаш не сделает. Ему нужна не смерть, а унижение и подчинение. И здесь ошибка. Не ошибка даже – карма.

Лысую физиономию первого президента СССР на коробке пиццы Вася иначе, как унижение не рассматривал. Но всё равно в первый момент он ощутил шок. Он даже взял из чужой коляски эту коробку и стал рассматривать, надеясь всё-таки на ошибку. Нет ошибки не было. Это был он, Горбачёв. Он ещё раз глянул на толстушку, сделал полупоклон и положил коробку обратно.

Внимание статного красавца (а Вася был строен, подтянут, коротко стрижен и аккуратно одет) прельстило даму, и она решилась на разговор, когда Вася уже выкладывал продукты на кассе. Она оценила Васину фигуру и натюрморт из водки, хлеба, сала, головки чеснока и двух груш. И спросила, указывая на сало:

— Is it just fat?*

— Yes, — ответил Вася, и зачем-то добавил, — Угу…

— Do you really eat just fat?**

Вася оглядел почти испуганную мадам и вежливо ответил:

— Don’t worry, mam, pig’s only.***

_________________________________________________________

* — Это просто жир?

** — Вы действительно едите просто жир?

*** – Не переживайте, мэм, только свиной.

На этом и разошлись, на улыбавшись друг другу напоследок.

Однако на стоянке, когда Вася уже собирался отъезжать, мадам его опять настигла и подошла к машине. Она взяла из коляски пиццу с Горбачёвым и протянула Васе в окошко, а другую руку прижала к груди и сделала такой же полупоклон головой, мол – это от чистого сердца, подарок. И ушла.

И понял вдруг Вася, что она его просто по бабьи пожалела, решив, что своё сало и груши он купил по бедности, и вопрос, а кого бы он выбрал оставшись на всей земле, только с той судьёй, пожарными и этой толстушкой, опять забавно запрыгал в голове. Вопрос этот Вася так окончательно и не решил, но от её простого, нехитрого поступка ему вдруг стало легче и веселей.

Схватил Василий одну грушу, выскочил из машины и догнал мадам, когда она уже перекладывала свой центнер «обезжиренного» барахла в багажник. Он взял её за руку, повернул пухлую ладошку вверх и вложил туда грушу. Потом повернул тыльной стороной, поцеловал, поклонился и был таков.

Вот и вся история. Зачем я её вспомнил, не знаю. А насчёт Карениной – думаю, она всё равно бы погибла. Уж слишком сильным было её «я хочу» и «это моё».

Странный странник

Странный Странник шёл пешком вдоль ледника. Лошадь его пала три дня назад, он её оставил и уже не жалел и не вспоминал о ней. Всю жизнь его сопровождали три вида животных: лошади, птицы и змеи. Лошадей ему дарили благодарные люди и потом они сами по себе исчезали — иногда умирали, иногда уходили во время ночного привала. Он никогда лошадей не продавал и не покупал. Птицы, как правило, появлялись тоже сами и летали над ним, пока он ехал на лошади, а когда спешивался, они, собравшись в стаю, и что-то прокричав, тут же улетали. Змеи приползали по ночам, когда он, поужинав, чем бог послал, устраивался спать. Иногда появлялась одна змея, самая ядовитая в той местности, иногда их было несколько. Они устраивались рядом, но не близко и иногда шипели и потрескивали, словно высказывая давнюю обиду, иногда молча на него смотрели, но никогда не покушались ни на него, ни на лошадь. Для постороннего наблюдающего, если бы такой присутствовал наяву, это выглядело бы так, словно они его охраняли. Но это не так, дорогой мой читатель. Дело тут не в охране, а в чём-то другом, что мне до конца и не ведомо. Тут тайна и сказка, не мной придуманная.

Странник был мужчиной и кормился молитвами. Он с детства обладал даром — впервые увидев любой текст на любом языке, сразу его прочитать со всеми интонациями присущими этому языку. При этом он почти никогда не понимал смысла текста, но очень точно его озвучивал. То есть, не зная языка и видя только буквы, руницы, иероглифы, вязь, и даже рисунки, он мог это напечатанное или нарисованное озвучить так, что никому и в голову не могло прийти, что он даже не понимает смысла написанного. Более того, тембр его голоса менялся в зависимости от изображения слов на бумаге и голос его звучал так, как будто он и не читал даже, а выдыхал изнутри божественный замысел молитвы. Он мог спеть любой текст любой молитвы на любом языке, точно попадая в ноты этих слов. И те, кто слушал его пение, тоже переставали понимать земной смысл текста и слышали только звучание, и каким-то образом это звучание понимали, но не мозгом, а вибрацией каждой клеточки своего тела.

И ещё – его речевой аппарат был устроен так, что он мог петь одновременно два мотива: один по восходящей гамме, другой по нисходящей, создавая образ двух встречных спиралей.

Его приглашали на свадьбы, чтобы он помолился за молодых. И когда он пел молитву во славу жизни, невеста начинала плакать, а молодой уходил к своим холостым друзьям и опрокидывал с ними по чарке, если это дозволялось обычаями места и страны.

Его звали на похороны, где он пел во славу умерших так, что молодые вдовы почему-то возбуждались телесно, а вдовы постарше умилялись по-детски и переставали тоскливо выть.

Считалось, что Странник умел исцелять больных и немощных, и если он появлялся, его практически заставляли молиться за них. А он, не зная молитвы, просто пел как мог напечатанный текст и больные исцелялись. И так он прослыл целителем, сам того не желая и даже не понимая смысла своих целительных пений и их воздействия на тело и душу больного. Он просто по привычке пел написанный кем-то текст.

С собой Странник возил только старую, потёртую ситару, хотя мог играть на любом инструменте, попадающем ему в руки. Стоило ему взять любой музыкальный инструмент, немного подуть или понажимать струны или клавиши, как он начинал понимать сам смысл инструмента и тот легко подчинялся.

Росту он был среднего и волосы не стриг, а увязывал в хвост на затылке. И когда они отрастали уже слишком, он просто состригал кончик хвоста. И волосы он носил седые, а глаза голубые.

Вот такой вот человек спускался вдоль ледника к небольшой горной деревеньке, где недавно умерла самая красивая девочка в деревне, и умирала от тоски её мама, самая красивая женщина, на расстоянии любого перехода, любой выносливой лошади.

Их муж и отец, Азгар-Воин, был действительно из племени воинов и очутился в деревне пастухов случайно, насколько вообще можно признать случайностью неземную любовь к неземной красоте. Девушку звали Ахава, и она была полнейшим воплощением Любви земной. Она выглядела, как любовь, двигалась, как любовь, говорила, как любовь и дышала любовью. У нее были тёмно-коричневые глаза и соски, волосы чёрные, а тело позолоченным. Ахава досталась Азгару, как добыча и за одну ночь стала хозяйкой, а его превратила в добычу. Её глаза пылали умом, а тело страстью, и в этом огне сгорел воин. Остались только угли, еще горячие и красные, но уже без пламени. Хотя при любом сильном ветре такие угли могли бы и вспыхнуть, и даже еще и погореть, перед тем как превратиться в пепел и развеяться.

В деревне, куда вместе со своей рабской любовью переехал Азгар, его уважали, а её не любили и побаивались. И если бы не авторитет Воина, Ахаву бы давно закидали камнями или сожгли за колдовство. Никто никакого прямого колдовства и вреда от девушки не видел, но все без сомнения считали её колдуньей и приписывали ей повседневные местные несчастья и даже погодные неудобства. Сама Ахава эту нелюбовь чувствовала и искренне не понимала, чем она так виновата перед соседями. Никакого колдовства при всём желании она сотворить не могла, так как никакими специальными знаниями не обладала, но её красота, особенно глаза настолько резали пространство гор, что сами по себе околдовывали и носили тайну. А кто же тайну полюбит и кто поверит в безопасность тайны?! Только тот, кто тайну знает, а таких в деревне не водилось.

Так они и жили, и нажили хозяйство и красавицу дочь. По настоянию матери дочь назвали Лайла и красотой своей Лайла превзошла Ахаву. А вся любовь матери переместилась на дочь, и Азгар чувствовал это и ревновал, хотя дочь тоже любил безумно.

Рожденная зимой, Лайла была задумчива и одинока. Деревенским детям родители строго-настрого запретили играть с девочкой, а она и не искала встреч и игр. Она много пела и мало говорила, да и говорила она нараспев и тихо. Мама заплетала ей в волосы красные с золотым теснением ленты и шила ей платья редких покроев и узоров. В этих пестрых платьях Лайла бродила по двору, собирала цветы и плела венки. А венки эти одевала на горшки на заборе и с ними играла и пела им песни. Дома они говорили на языке отца, но молиться и петь девочка была научена на языке матери.

Единственным и верным другом Лайлы стал самый сильный и свирепый пёс отца Канавар. Канавар охранял стадо и убивал волков. Причём, когда волк появлялся рядом со стадом, Канавар прятался и волка не пугал. Он давал ему схватить и утащить из стада одну овцу и лишь потом настигал его с ношей и быстро, и жестоко убивал, добираясь до горла и вырывая его с шерстью. После этого Канавар также убивал и съедал раненную овцу, как бы в оплату за убитого волка. Это стало уже традицией и Канавара хвалили за волка, и прощали овцу. И волки, и овцы боялись пса одинаково — ибо он означал смерть. Люди в деревне сторонились его.

Канавар редко гавкал и никогда не вилял хвостом. Никто никогда не слышал, чтобы пёс выл.

И только увидев Лайлу пёс, словно слабел и, не доходя до неё трех шагов, ложился на живот и подползал к ногам. Хвост при этом подрагивал, словно стараясь и не осмеливаясь вильнуть. И пёс, не знавший людской ласки, позволял девочке всё. Она его гладила, таскала за уши и каталась верхом. Деревенские мальчишки, любившие подглядывать за Лайлой через плетень, это видели и всем рассказывали, с восторгом присочиняя подробности. Само собой ничем, кроме врождённого колдовства, деревня поведения пса объяснить не могла, и девочка вместе с красотой унаследовала от матери страх и ненависть окружающих их дом людей.

И только моё перо, не я сам, заметило эти подробности, и крупными мазками выделило их на, вполне себе уютной, пастельной картине деревенской жизни одного из множества поселений людей. В повседневной же жизни люди не думали о колдовстве матери, красоте дочери, храбрости отца и свирепой преданности Канавара. Люди жили обычной жизнью: возделывали и собирали урожай, питались, растили детей, отмечали праздники, хоронили умерших и впускали в дома родившихся. Как будто неведомые морщинистые руки крупными спицами плели неторопливое кружево двумя нитями — день и ночь, день и ночь. Так вечные деревенские бабушки плетут коврики и ковры, стелют их на пол, на кровати, на столы, вешают на стены. А мы по ним ходим, на них сидим и лежим, не думая о том, кто и когда всё это сделал. И только когда рвётся коврик, мы задумываемся – починить или выкинуть, и это всё, что нам доступно в повседневности. Починить или выкинуть? Совершенно не осознавая Творца, мы всё равно уверены, что кто-нибудь сплетёт новые.

Лайлу убила змея. Когда Азгар насытившись Ахавой спал, и спала сама Ахава, девочка, по привычке, вышла во двор посмотреть на полную, яркую луну и наступила на кобру, дремавшую у порога. Быстрый, даже не больный укус, яд и Лайла застыла, глядя на лунный отблеск уползающей в траве чешуи. Она немного постояла, присела, потом легла и умерла. И было очень тихо. Необычайно ярко застыла луна, упало и покатилось яблоко, потрескивали сверчки. И вдруг истошно закричал на дальнем пастбище Канавар. И это был не вой, это был крик. Так собаки не воют, и так люди не кричат. Сама тоска и сама ярость взлетели из недр земли и забились эхом в горах, многократно повторяясь и не затихая.

Канавар бросил недобитого волка и начал убивать стадо. Он рычал и убивал одну овцу за другой, одну за другой, пока не убил всё стадо. И только потом кинулся в деревню, перескакивая через плетни и заборы, пробил плетень двора, где лежала Лайла, и за три шага до маленького тела лёг на живот, подполз и стал, плача, лизать ножку девочки в том месте, где укусила змея. Он долго лизал ногу, потом перекатился на спину, потом сел на задние лапы и, наконец, впервые в жизни завыл.

Так умерла Лайла. И теперь умирала Ахава. Когда неистовый вой Канавара разорвал сон и выбросил женщину на улицу, она увидела дочь и сразу всё поняла. Она схватила девочку и побежала с ней домой мимо ошалевшего Азгара. Там она упала на кровать, крепко прижала к себе еще тёплую Лайлу, издала такой же нечеловеческий крик и замерла. Её парализовало. Она почти не дышала, не говорила и даже не моргала. Она чувствовала только руку, которой прижимала к себе дочь.

Так прошел день. Приходили и уходили люди, что-то говорил священник, соседи накормили и убрали скотину, а Ахава всё также держала одной рукой дочь и бессмысленно, не мигая, смотрела в потолок.

Азгар рубил плетень. Когда жена застыла с дочерью на кровати, он долго стоял над ними и смотрел, как подрагивает еще живая рука Ахавы. Потом он снял со стены меч с ножнами, вышел во двор, обнажил оружие и начал рубить плетень. Плетень был длинен и высок. Окружив дом и постройки, он уходил на равнину и опоясывал огромный скотный двор. Азгар плёл его больше года. Теперь он крошил его методично и, как будто бы, даже без злобы. Как когда-то в бою, он вымерял каждый удар, и каждый удар находил врага. Он рассекал сухие ветки вдоль каждого кола от верха и до земли с такой силой, что остриё меча уходило глубоко в землю. Потом рубил кол. Он не торопился. Впереди маячила бесконечность.

Когда от скрытой ярости затуплялась сталь меча, Азгар неторопливо подходил к станку, раскачивал ногой точильный камень и долго, и тщательно точил метал. Потом проводил пальцем по лезвию пока не появлялась кровь, кровь размазывал тут же по лезвию, и опять шёл рубить плетень. К концу дня, когда меч и руки покрылись коричневой коростой запёкшейся крови, он вернулся в дом и встал с мечом у кровати, где лежали мертвая дочь и почти мертвая жена.

Ахава оторвала глаза от потолка и смотрела на мужа с ненавистью, а он с такой же ненавистью смотрел на неё и медленно поднимал меч, пока клинок не коснулся потолка. А она уже умоляла его глазами – «Убей!» и он глазами ответил – «Да!». В это время в дом вошёл Странный Странник.

Странник всегда приходит сам и всегда, когда нужно. Почему, войдя в деревню, он сразу вошёл в дом Азгара? Никто не знает. То ли потому, что этот дом стоял первым по пути от ледника, то ли вой Канавара привлёк внимание, то ли порубленный плетень – знать нам не дано, нам дано верить.

Странник вошёл и встал рядом с Азгаром. Он тоже всё увидел и понял сразу – замах меча в потолок, глаза Ахавы молящей о смерти, решимость мужчины убить жену и себя, и мёртвая девочка, в ещё живой руке матери.

Рядом с кроватью стоял сундук, в котором хранилось бельё и одежда Ахавы. На сундуке лежал Сидур открытый на странице молитвы, которую Ахава читала дочери перед сном. Ахава глазами показала на молитвенник, Странник взял книгу и начал читать. Ему уже приходилось читать тексты на иврите, а эту молитву он знал и любил на всех языках. Странник еще раз оглядел комнату и увидел воинственную позу Азгара, кровавый оскал меча, воткнутого в потолок, глаза Ахавы, жаждущей смерти себе и жизни ребенку, и светлое личико ребенка, как будто застывшее между небом и землёй. Он прислонился спиной к стене и начал петь «Отче наш» на древнем языке иудеев:

Авину, шэбашамаим,

Йиткадэш симха

Таво малькутэха

Йеасэ рацонха …

Странник пел как никогда хорошо. Его великолепные горловые и носовые звуки полились вверх и вниз двумя спиралями, прекрасными как ленты, заплетённые в волосы Лайлы – красные с золотым теснением.

Он пел до рассвета, слегка покачиваясь и как бы пританцовывая, а потом взял за руку Лайлу и вышел с ней к солнцу, едва-едва показавшемуся из-за гор. И как только они вышли из дома, меч воина оторвался от потолка, упёрся в пол и принял на себя грудь Азгара, а глаза Ахавы навсегда закрылись, последний раз нежно взглянув на уходящую со Странником дочь.

Уже за чертой изрубленного в солому плетня девочка остановилась и спросила:

— Мне надо похоронить их?

— Нет, тебе не надо. Их похоронят, — ответил Странник.

И долго жители деревни видели, как идёт вдоль ледника обратно Странный Странник и за руку ведёт очень красивую девочку, с заплетёнными в волосы лентами, красными с золотым теснением. А рядом с девочкой идёт огромный преогромный пёс и виляет хвостом.

А солнце поднимается всё выше и выше, греет ледник, и с него стекает в деревню чистая вода и утоляет жажду оставшихся в живых людей и овец.

Спонсор и дети

Фёдор Иванович поехал в детский дом, сразу после посещения офиса филиала, где он, только глянув на отчетность, сразу увидел, что воруют, как прежде, и даже не захотел вникать. Это ничего не даст. Возможности проверять все эти бумаги у него были, а вот желания нет. На душе было гнусно, как всегда, когда приходилось листать какие-либо документы – договора, счета, акты и прочую ерунду, к которой он уже давно не относился, хоть с каким-нибудь пиететом. По своему богатому опыту, он знал, что любой счет, любой договор, любую бумагу из мира денег, легко можно соорудить, и цена той бумажке не больше цены обработанной деревяшки и краски на ней разлитой. И если в начале своей карьеры он вчитывался в документ, сопоставляя цифры и параграфы, ответственности и обязанности сторон, то сейчас проглядывал их мельком, точно зная, что все это игра, к реальной жизни отношения не имеющая, так же, как и речи обвинения и защиты в судах. И если он начнет копаться в отчетах, то ему придется обвинять начальника филиала, а тому оправдываться, при этом продолжая улыбаться и лебезить. А потом, нагнав на человека страху, и, поселив еще одну порцию ненависти, его придется оставить на месте, потому как заменить некем, и, в целом, тот хорошо работает, хотя и ворует. И оба согласятся на этот компромисс и разъедутся с осадком своей правоты и мерзости в душе. Поэтому он свернул проверку и велел отвезти себя в детский дом.

В детские дома Федор Иванович, большой спонсор и начальник, ездить любил. Он видел, что после украденного сотрудниками и чиновниками, что-то все же детворе перепадает и был рад, что это «что-то» от него. Фёдор Иванович был добрым человеком. Не на показ, а действительно добрым. Увольняя в очередной раз кого-нибудь из верхнего эшелона своей компании, он перед подписью писал «Целую, Федя» и этого поцелуя все боялись. Бывает и часто – сильно добрый человек внутренне очень жесток. То есть, проявляя во внешнем мире доброту, в воображении 7своем человек способен очень жестоко расправляться и с отдельными людьми, и с целым человечеством доведись оно случиться. Но прожив внутри себя эти реально садистские расправы с ближними, потом, как бы извиняясь, он поступает мягче, чем следовало бы поступить в соответствии с ситуацией. И никакого противоречия тут нет. Только святые живут без качелей. А «просветленных» тоже бывает рвет на части, и еще как. Христос не был медитативно спокоен. Когда «рабы божьи» его доставали до самого «немогу», он уходил на сорок дней в пустыню, только чтобы не видеть их, «спасаемых», и в одиночестве убрать раздражение и узнать истину. И у каждого из нас, смертных, эти качельки летают внутри постоянно. И чем больше разлет в черную сторону души и тела, тем сильнее вылет в белое, а потом обратно. И иначе никак. Не может маятник не возвращаться. Только у детей и стариков он еще и уже не летает, а тихо покачивается. Потому и любил Федор Иванович посещать детские дома.

Там его уже ждали. Деток одели во всё новое, бережно припрятанное. Застелили чистое белье и вкусно сварили обед. Знали, что есть он будет с детьми. Персонал тоже приоделся и накрасился. Особенно директриса. Гульжан Акимовна Буксман была старше Фёдора Ивановича, но старалась выглядеть хотя бы ровесницей, с претензией на младше. Самого Фёдора Ивановича она сильно не любила, и его приезды тоже. «И чего он мотается, слал бы деньги и сидел у себя в офисе» — думала она перед каждым его приездом и красилась каждый раз сильнее. Фёдор Иванович отвечал даме взаимностью, и чем сильнее красилась директриса, тем большую брезгливость она вызывала. Взаимная внутренняя неприязнь, как всегда выходила наружу излишней любезностью, и встретившись на пороге детдома они обнялись и расцеловались.

— Вы, Гульжан Акимовна, с каждым годом всё красивее и моложе. Как вы это делаете? — дежурно сказал Федор Иванович, оторвавшись наконец щекой от губ. На щеке остались следы помады, немного, но неприятно. Косметику спонсор не любил.

За директрисой умилялась свита, тоже вся чистенькая и благообразная. Позади свиты скромно пряталась воспитательница и учительница начальных классов Оленька. Её все так и звали, Оленька, даже дети, и она, в отличии от многих, на имени-отчестве не настаивала. Оленька была мила, свежа и романтична, и под подушкой прятала томик «Евгения Онегина», часто открывала и листала, хотя уже давно знала наизусть. Приезды Фёдора Ивановича ее всегда тревожили.

— Вашими молитвами, Фёдор Иванович, вашими молитвами, — ответила Гульжан Акимовна, — Ну наконец-то, вчера еще ждали. Не балуете вы нас. Ведь год уже не были. Ну пойдемте, пойдемте, ребята сюрприз вам приготовили. Ждут не дождутся.

Его сначала провели по всему зданию, показывая достижения и жалуясь на неудачи. Достижения, в основном, были декоративного плана – новые ковры, игрушки и кое-где мебель, ремонт в спальнях и актовом зале. Неудачи касались капитальных вещей, таких как постоянно протекающая кровля, трещина в кирпичной кладке здания, и, по-прежнему пьющий, завхоз Иона Петрович. Петровича Фёдор Иванович знал давно, еще с первого приезда и испытывал к нему необъяснимую симпатию. Симпатия, видимо, основывалась на том, что просто один добрый человек встретил другого такого же доброго, и, незримо работающий внутри каждой живой сущности прибор, определяющий, как в военном самолёте «свой» — «чужой», безошибочно пикнул – «свой». На Гульжан Акимовну этот прибор у спонсора никак не пикал, а только шипел и потрескивал, тужась выдать результат.

«Проблема Петровича» заключалась в том, что уволить его не было никакой возможности, потому как он уже давно стал частью детского дома, такой же как дети и территория. К тому же и с детьми, и с территорией у Ионы Петровича была любовь, давняя и взаимная. И если он мог, не напрягаясь, послать по матушке и директрису, и любое другое начальство, и полуначальство, то территорию и детей он обихаживал, как родных, без всяких на то указаний. К тому же на ту зарплату, что получал завхоз, других желающих было не найти, а если бы и нашлись, то только с умыслом чего-то дополнительно уворовать, чего Петрович себе позволить не мог, в силу особых внутренних законов и понятий. Понятия эти сформировались у завхоза сначала в армии, потом на зоне, а потом в монастыре где он провел немалую часть жизни, но так и не прижился. Своей семьи у него не получилось, и теперь он жил интересами этой большой общины-семьи, в которой чувствовал себя и папой, и дедушкой одновременно. Всякий раз посещая сей детский дом, Фёдор Иванович втихаря, через водителя, передавал Петровичу большую бутылку «Виски». На этом «вискаре» завхоз настаивал потом кизил и лимон, чтобы хоть как-нибудь сбить мерзкий запах фирменной сивухи. Так называемая «проблема Петровича» заключалась даже не в том, что он пил в ежедневном режиме, а в том, что он в том же режиме говорил. А говорил он только то, что думал, прямо и резко, как дрова колол. Он мог небрежно относится к повседневным своим обязанностям, но когда зимой лютый мороз порвал всё отопление в детском корпусе, он быстро соорудил из бочек три «буржуйки», установил их в актовом зале и трое суток без сна, не останавливаясь, топил их, пока весь детдом в этом зале жил, и никто даже не кашлянул ни разу. Потом, когда ремонтники наконец все починили, он эти три дня себе вернул, беспробудно пропьянствовав в мастерской, где и жил.

Интересно, что все визиты Федора Ивановича всегда заканчивались в той же мастерской, где он уединялся со Петровичем и о чем-то долго беседовал. Содержание этих бесед интересовало всех, а особенно Гульжан Акимовну, но о том, чтобы спросить о них Петровича, не говоря уже о Фёдоре Ивановиче, даже подумать было неловко. Представить себе, что Петрович стучал на персонал или жаловался спонсору на жизнь совсем не укладывалось в образ завхоза, а о чем ещё можно было рассуждать битых два часа с глазу на глаз в неопрятной каморке Петровича никто не понимал. Стало быть – тайна какая-то, а тайна рядом всегда опасна. Ну если и не опасна, то неприятна.

Общий выход персонала на встречу спонсора Петрович, как всегда, проигнорировал, и ждал его у себя в каморке. Не то чтобы ждал, не готовился специально, просто знал, что придёт.

Свита, теперь с Фёдором Ивановичем во главе, совершила дежурный обход по детскому дому, все слова и просьбы были сказаны, и встречные обещания получены. В одной из комнат произошла внезапная задержка, которая и изменила весь намеченный двумя сторонами план посещения спонсором детского дома.

Когда все вошли, детишки послушно встали и громко поздоровались. Комната предназначалась для игр и обучения детей начальной школы и спонсору показали новые парты и пособия, купленные только недавно. Дети были искренне, по-детски рады, что Фёдор Иванович пришел, он это и видел, и чувствовал, и ему всегда было неловко перед ними. И всегда огромное чувство вины, всеобъемлющее, непонятное, тревожное охватывало его, когда он наконец их видел. И он терялся и понимал, что никакими подарками и никакими деньгами, он никогда не сможет дать им именно то, в чем они действительно нуждались. И если он поддастся порыву и начнет им всё самое нужное отдавать, вот сейчас, здесь, сразу, то сердце его не выдержит и разорвется на части, и он умрет, но не насытит их детские сердечки любовью. Его просто не хватит на всех и от этого он страдал.

Он уже хотел уйти, но перед дверью его остановила девочка лет пяти-шести, маленькая, черненькая, с раскосыми азиатскими глазками, чем-то похожая на учительницу Оленьку, очень сильно похожая. Она просто встала перед ним и протянула вверх ручки. Он понял. Он поднял её на руки, а она обхватила его шею своими маленькими ручками и сильно-сильно прижала к себе. Так они простояли минуту, другую, и уже неловкая пауза возникла и поселилась в комнате для игр и обучения. Девочка не разжимала рук, а он не смел её оторвать от себя. Все вокруг молчали, а девочка все давила и давила ручками на шею, как будто хотела сразу получить всю мужскую недополученную ею энергию, отца, брата, мужа, друга. И уже двинулась навстречу Гульжан Акимовна, чтобы отнять ребёнка от мужчины, но он остановил ее взглядом, и во взгляде не было вежливого «не мешайте, пожалуйста», в нем было жесткое мужское – «стоять, я сказал!!!». И как только его взгляд пригвоздил директрису к полу, девочка поцеловала Федора в щеку, прошептала на ухо: «Я тебя люблю», и ослабила хватку. Он аккуратно поставил девочку на пол и повернувшись увидел тридцать детишек, дисциплинированно стоящих друг за другом в очереди к нему на ручки. Ком встал в горле. И всю жизнь потом, при воспоминании об этой очереди, проклятый ком возвращался в горло и выдавливал слезы из глаз, и снова возвращал огромное чувство вины, не избытое, не ушедшее.

А тогда он всё сделал правильно, он попросил свиту уйти и заняться своими делами, а сам остался поднимать и держать на руках детей, столько сколько им надо, не торопясь и не подгоняя. А детишки просто стояли в очереди, не толкались и не просились вперед, и ничего не говорили, и даже не обсуждали потом, словно это был хорошо и давно разученный ритуал. После объятий дети расходились, садились за свои парты, и молча смотрели на чужие теперь объятия.

Когда он отпустил последнего ребенка, он долго стоял перед классом, как учитель, которому задали вопрос не имеющий решения, а дети молчали и смотрели на него с любовью. Не дай вам бог такую муку…

А он все стоял и стоял, и вдруг понял, что сейчас он просто разревётся, безудержно, сам как ребёнок, оголенный, бессильный перед всем миром. А ком в горле уже не давил, уже рвал его всего. Он сказал только одно слово: — «Простите…» и вышел из класса.

А выйдя в коридор, он судорожно рванул галстук с шеи и бросил его на пол. Потом всё-таки всхлипнул и, шатаясь, вышел из детского дома… и надолго исчез в мастерской Петровича.

Обнажённые души

«Ад пуст! Все дьяволы сюда слетелись…»

(Шекспир)

— Да вы даже и представить себе не можете, дорогой мой Лексей Валениныч, как прекрасно все это будет.

— Ну полноте, Игорь Иванович, полноте. Вашими бы устами… А тревожно все-таки, не спокойно на душе то.

— Да вы гляжу озябли никак. Шубку мою накиньте. Хороша шубка, ровно печь горящая. Егеря поднесли с последней охоты.

— Хороша шубка ваша, объемиста, да не в размер поди.

— Да в самый раз, в самый раз, душа моя. И обернет и нагреет.

Барин Игорь Иванович встал, сам вышел из гостиной и вернулся с шубой, вином и корзинкой. Шубой укутал гостя, да так, что только глаза и нос видны остались. Вино разлил в бокалы пухлые и один сунул в рукав шубы, где его схватили тонкие, длинные и цепкие пальчики дорогого, желанного гостя.

— Да вы извольте, извольте, извольте… испробуйте, — приговаривал хозяин, — славное винцо, с моего виноградника, с крымского. Не обижайте, Лексей свет Валениныч, отказом. И с собой положу, в корзиночку, для супруги, и карбонатика егерьского последнего, небось помнит она карбонатик мой.

— А как не помнить, как не помнить, кормилец, до сих пор поклоны шлет, — Алексей Валентинович тоненько хлебнул винцо, выкатил и закатил глаза, показывая зрачками – вверх, насколько хорошо питьё хозяйское, — Ай да вкус, батюшка, дивная Лоза, прокураторская. Широко живете Игорь Иванович, красиво, привольно. И душа у вас широкая, необъятная, как матушка Россия. Конца и краю не видать. — Ой, не видать, не видать… А за душу мою спасибо, вам… аж до слезы сказали. Сам за себя так не скажешь, не сподобно так. А и у вас душа-то обнаженная, ранимая, вверх смотрящая. Да за службой государевой черствеет она. Не дает размаху мундир тесный, пуговичками золотыми грудь давит. А я давно знаю – человек вы поэтический, трепетный и за цифрами казенными, да бумагами не спрячетесь и случись война какая, первым пойдете и на поле ляжете. Ведь ляжете?

— Обязательно лягу. Самым первым и лягу. Да ведь и вы ляжете?

— Да прямо рядом с вами, батюшка, и лягу. Ни секунды не задержусь.

— А мне бы хотелось так, чтобы вы жили. Чтобы я лёг, а вы жили. Дальше жили с душою вашей, обнаженною.

— Да как же так, сударь мой? Вы стало быть с ляжете, а я жить буду?! Уж вы не обижайте, Лексей Валениныч. Ни за что я без вас жить не буду, а лягу непременно и не думайте даже, и не просите, не просите, не просите…

— Да ведь, кто-то же остаться должен здесь. Это что же будет на Руси-матушке, если мы все поляжем. И такие люди как вы – остаться должны. Широкие, размашистые, а нам казенным за вас умереть и положено. И я, лично, за честь почту – умереть за вас и за Россию.

— Ой, да что же вы удумали – за меня помирать? Господь с вами, не позволю. Это вы как хотите, а умирать без меня — не позволю. Вы в доме моем, в моей шубе, моё вино пьете и меня хвалите, а я вас умирать без себя отправлю. Я русский, я христианин в конце концов. Я рядом лягу и точка, и не возражайте, ради бога. Да мыслимо ли себе представить, что вы уже всё, а я всё еще… Как же я жить то без вас смогу? Как? Как? Как?!!!

И пауза отчаяния повисла надолго. И долго не слышно было ни звука почти, только открывались где-то двери, да в окно залетал и поскрипывал по комнате шорох ветра. И оба барина вдруг тихонько заплакали, а потом сразу зарыдали навзрыд, и слышно стало, как кинулись их обнаженные души в объятия друг друга. А потом, наплакавшись, суетливо и нежно прощались, и гость вежливо отказывался от корзиночки с винцом и карбонатиком, а хозяин-таки умолил и настоял таки.

В том же городе, но в другом большом доме, не так, чтобы и сильно далеко, немолодой уже потомственный офицер, в звании, по прежним временам соответствующем званию статского советника, в котором служил последнему императору его прапрадед в тайной канцелярии, еще раз с искренним филологическим удовольствием перечитал стенографию разговора главы крупнейшей в России нефтяной компании с одним бывшим уже министром и аккуратно подшил её в папку с коротким названием – «Дело».

На закате

(Пусть резвятся… Я погрею…)

Закат здесь всегда разный и безмолвный. И это хорошо, это правильно. Даже если шумит море и покрикивают птицы, это к нему не относится. Он сам по себе. Его безмолвие абсолютно, и оно не равнодушно. В отличие от большого и молчаливого, которое пугает, огромное и безмолвное окутывает и даже ласкает.

Когда доктор перестал воспринимать себя как отдельно мыслящую единицу, его стали посещать мысли умные и красивые. Сначала пришли умные, потом пролились красивые и он перестал лечить и одиноко зажил, с удовольствием выкашивая траву и собирая фрукты на своем участке. К нему по привычке приезжали люди, считающие себя пациентами. Он их по доброте своей принимал, выслушивал, говорил умные, нужные слова и ставил банки. Потом провожал, а провожать он любил больше всего, и напутствовал всегда одинаково, что-то вроде того, что, мол, «всё под небесами», или «как бог даст», а про себя думал, что черт его знает, как оно там вообще все устроено, и что любая болезнь, рано или поздно все равно кончится, так как ей и суждено кончится, не смотря ни на какое лечение. Денег за свои действия он никогда не просил, а если оставляли, то и не противился, справедливо считая, что нельзя обижать больного отказом, тем более, что сам больной наивно полагал, что оплата каким-то образом содействует выздоровлению. И что интересно, люди выздоравливали, если и не окончательно, то все-таки им становилось лучше и легче. Почему это происходило, никто не понимал и меньше всех сам доктор. Нет, он, конечно, всё делал осмысленно, многое зная о кровообращении, о воздействии на определенные точки на теле, о химических и физических процессах внутри больного, но он также точно видел, что в одном случае его усилия благотворны, а в другом те же самые усилия могут быть бесполезны и даже разрушительны, и все зависит от самого пациента, от того, где, как и с кем он живет, кого любит, на кого гневается и что тревожит душу его. И ясно понимал доктор, что именно здесь, в области чужой души, он помочь бессилен, долгие годы наблюдая метания души собственной. И что оно такое – душа? Как она болит? И что ее лечит?

Потом появилась баба. Баба как баба, молодая, здоровая, считающая себя больной и несчастной, как и множество других молодых и здоровых баб, про которых хорошо сказал шолоховский казак: «Жеребца бы ей со станичной конюшни! Жеребца бы!». Не до конца излившееся материнство требовало самца для продолжения рода и создания семьи. И как любое молодое, требовательное желание оно представлялось ей истиной в конечной инстанции и, в принципе, таковым и являлось. Но только для нее. Непонимание мужчинами ее истины и желания воспринималось ей как обычная духовная недоразвитость сущности, и не озлобляло ее, а толкало на мессианство спасительницы. И была она добра и сексуальна. Очень добра и очень сексуальна. До тех пор, пока ее кто-нибудь сильно не разозлит.

Баба появилась под благовидным медицинским предлогом, а, в общем-то, излить душу и к душе прислониться.

Справа от доктора жил сосед Вася. Музыкант и алкоголик. Музыкантом он был давно, а алкоголиком недавно и теперь пил с тем же рвением, с каким в молодости бил по струнам, а то и похлеще. Во хмелю он, иной раз, все же брал гитару и орал на какой-то свой, очень тяжело-роковый мотив:

В наших жилах кровь, а не водица.

Мы идем сквозь револьверный лай,

Чтобы умирая воплотиться,

В пароходы, строчки и другие добрые дела.

Вау, Ва… you in the army now,

…. In the army…. Now….

И ронял голову на женский изгиб деки, обнимал ее и засыпал, так и не воплотившись ни в пароходы, ни в строчки. А других

добрых дел за ним и вовсе не числилось.

Так они и жили, казалось бы, по-разному, но дышали одним и тем же эфиром, каждый день кушали, справляли нужду, разговаривали, грустили и радовались. Днем их грело солнце, вечером кусали комары, а ночью мерцали звезды, очень яркие над Таманским полуостровом, в недавней древности именуемом Тмутараканью. Из этой Таракани когда-то давно уехала в Москву дочка местного князя Марина и стала второй женой четвертого Ивана. Потешила грозного царя-батюшку немного и растворилась в одном из монастырей. И, казалось бы, никакого отношения эта история к нашей троице не имеет, однако – поди, знай, как оно там в этом эфире все цепляется друг за дружку. Место то же, да время другое. А кто его, это время мерил? Кто стоял со свечкой и песочными часами, и раз в столетие переворачивал? А никто не стоял. Нам сказали, и циферблат в морду сунули, чтоб наглядно поверили. Щелкнула секундная стрелка, и все – нет секунды. А куда она делась? Говорят – «Прошла». Но ведь прошла – не исчезла… А коли ходит, то может и вернуться, или просто встать постоять.

Утро у них было разным и у каждого одинаковым. Доктор спал, потому как ложился всегда поздно, вдоволь насмотревшись на звезды в телескоп. Баба доктора сидела на траве в лотосе и тянула в разные стороны разные суставы. Вася либо похмелялся, либо искал чем похмелиться, и, надо отдать должное его утреннему красноречию, всегда находил.

С точки зрения социального общества все трое были бездельники. На что они жили, смотрели в звезды, тянули суставы и похмелялись, точно известно не было. По сведениям бабы Шуры, их соседки напротив, у доктора и музыканта была где-то, какая-то недвижимость, отданная в аренду, и якобы арендаторы даже исправно платили. А докторская баба имела в большом городе какой-то маленький бизнес, который ее присутствия особо не требовал, хотя она туда иногда уезжала и возвращалась озабоченной. Впрочем, слова бабы Шуры весили гораздо меньше самой бабы Шуры, но ей приходилось верить, так как другими сведениями поселок не располагал и версию с арендной платой проглотил, оставив в ротовой полости привкус зависти и недоверия.

Доктор и Вася были похожи. В молодости светловолосые, теперь седые, глаза имели голубые. Докторица, так её тоже будем называть отличия и разнообразия ради, носила карие. Она была стройна, очаровательна и вертлява, как домашняя мартышка. В магазинах и общественном транспорте она весело и непринужденно общалась с чужими. Доктор с чужими был подчеркнуто вежлив, а Вася иногда грубил. Чужие в их компанию тянулись, даже подходили близко, но войти не могли, даже если дверь нараспашку. В последний момент останавливались на пороге и уходили, как будто порог был Рубиконом, а до Цезаря чужие не дотягивали.

Земля нынче устроена так, что у всех чужих есть другие чужие, и у всех своих есть другие свои. Поселок, надо сказать, был приморским и летом в него входили многие очень разные и покрывали местное население как бык овцу, придавливая численностью и многообразием. Пикантность всех приморских поселений состоит в том, что местные приезжих презирают, дают им обидные клички, типа «сдохи», «отдыхашки», «ложкомойки» и прочие, но жить без них не могут и всегда с вожделением ждут. Летом наступает момент единения местных. Они друг друга узнают на улицах и смотрят друг на друга почти с любовью. Приезжие отвечают адекватно, справедливо считая, что кто платит тот музыку и заказывает. Местные лихорадочно продают все, что можно продать, стараясь внушить захватчикам, что не все продается за деньги. Туристы все понимают и торгуются отчаянно.

Уже давно, ох как давно, отдых человека из ежедневной медитации скукожился в годовой отпуск, когда надо выпить и отлюбить всё, что возможно отлюбить и выпить. И до осени над побережьем висит аромат перемещения капитала, летают чайки, кричат и гадят вниз, не разбирая своих и чужих, местных и приезжих.

Но всех их, своих, чужих, местных и приезжих всегда объединяло одно, огромное и мощное – Великий и Могучий Русский Язык. И прозорливые классики завещали нам его беречь. Ох как правильно завещали, потому что имея это огромное, мы все, и свои, и чужие, можем договориться обо всем. Сможем и продать, и купить, и даром отдать, если правильно скажем и услышим. А мы, пользуясь этим божьим благом каждый день, даже не подозреваем о его огромности, нежности и ранимости. И если представить себе эту великую сущность хотя бы и яблоком, то слова, предложения и прочая филологическая дребедень будут только кожурой, тонкой и красивой, а само яблоко, его соки, мякоть, жилы и семечки, из которых прорастут другие яблоки, останутся скрытыми от глаз и вкуса, пока не надкусишь яблоко и не вольется аромат его в полость, в ум и душу. А надкусив и испробовав его, ты чувствуешь не вкус кожуры, а вкус всего яблока и тогда живешь, поёшь и думаешь им.

И не хочется, возлюбленный читатель мой, а как тут без политики. Когда последний раз покупал ты яблоко с червячком? Да никогда, если ты юн или хотя бы молод. Нет их в нынешних яблоках, красивых и воском покрытых, потому как червяк в настоящем яблоке живет и в гадость эту гламурную не полезет. А потому – жуй воск, впивай мульти сок и пиши любимой смс «ты где» и «перезвоню», и имей два ответа на любой вопрос – «да» и «нет», без тонкостей и нюансов. И меняют нам буквицу на кириллицу, кириллицу на латиницу, кастрируют мозг, поганят душу и стреляют в русскоговорящих… «and whisper words of wisdom – let it be…»

А Вася, похоже, уже допивал свою цистерну, ту, которую бог отмерил всем истинно пьющим. Тут надо понимать разницу между просто повседневно пьющими и фанатами своего дела, можно сказать адептами. Просто повседневно пьющие, так называемые «нормальные» люди, живут с постоянным присутствием алкоголя в крови, то большого, то малого, но действительно повседневного. А чтобы присутствие этого дурмана было постоянно, умные люди-паразиты придумали праздники и традиции эти праздники отмечать. Начиная с Нового года и до Католического Рождества, которое почему-то отмечают и не католики, в каждой стране можно видеть по календарю, как регулярно выпивают и похмеляются граждане.

Теперь о муравьях. Истребить муравья весьма и весьма трудно. Даже если сжечь муравейник, несколько выживших муравьев, все равно соберутся, размножатся и построят новый. Продуман и построен муравейник так, что покорить его практически невозможно. Там очень четко распределены права и обязанности. Боевые муравьи-мужики налетят толпой и завалят любого неприятеля, и даже искусают морду и задницу медведю, не говоря уже об остальных лесных обитателях. Работяги муравьи обеспечат кровом и пищей, а бабы-муравьихи нарожают потомство. Казалось бы, вот оно – идеальное общество и крепость неприступная.

Ан нет. Есть у нас методы на Костю Сапрыкина. И появляются такие, хитрые сами себе, жучки Ломехузы. Они проникают в муравейник и откладывают там до кучи и свои личинки. А личинки, подрастая, жрут с удовольствием и большим аппетитом потомство самих муравьев. Теперь вопрос – а куда смотрят бойцы и почему терпят мамаши? А ответ очень простой и очень человеческий. Ломехуза всегда готова ножки раздвинуть и предоставить муравьям вылизывать свои трихомы, с которых сочится жидкость очень на спирт похожая. И муравей-боец, прячет меч в ножны и бухает день и ночь, напрочь забывая устав караульной службы. Туда же подтягиваются и работяги, а потом и мамаши. Ничего не напоминает?

А хитрый жук-паразит, пока дружный муравьиный коллектив спивается, безнаказанно жрет и потомство, и самих алкашей. И все – нет муравейника. А так, как сами ломехузы ни черта построить не могут, они перебираются в следующий муравейник и в короткий исторический промежуток приканчивают и его. Опять ничего не напоминает?

Вася, можно сказать, был алкоголик-камикадзе и свою Ломехузу пил самостоятельно. Муравейника он не построил и потому принимал спиртовой удар в одиночку. Удовольствия от битвы он давно уже не получал, а тупо рубился на смерть, смутно понимая, что обречен и надеясь только на чудо. По утрам, когда добирался до душа, он стоял под прохладными струями и шептал: «Водица, водица, дай мне излечиться» И это было его единственной молитвой все последние годы. И еще он часто не молился, а просто разговаривал с ним, неведомым. «Господи, — говорил Вася, — я уже понял, что сам никогда не смогу. Забери мою волю, да и ее уже и нет совсем, одни понты… и поступи со мной как считаешь нужным, хочешь дебилом сделай, хочешь калекой, хочешь убей, только освободи от всего этого кошмара. Я уже пить не могу, не хочу, а все равно буду, пока ты меня не ухайдокаешь как-нибудь… Чего ты со мной возишься? Давай уже, либо туда, либо туда… и сверху лёд и снизу, маюсь между…» Он даже плакал иногда от этих мыслей. Искренне, в одиночку.

Потом шел, находил, приносил домой, включал телевизор и пил. И смотрел какую-нибудь мыльную хрень, умилялся и опять плакал над чужой несчастной судьбой, или смеялся вместе с чужим весельем. Так шли и шли дни. И ночи мало отличались. Пока не случилась клиническая смерть и докторская баба.

А дело было так. Очень поздно вечером, Сирена, а именно так странно называли бабу доктора (причем никто из соседей не понимал, было ли это имя собственное или кличка, каким-то образом уцепившаяся за девицу), возвращалась из большого города, где она вдоволь наобщалась с цифрами и была раздражена и возбуждена. Въехав в поселок, она как всегда расслабилась и сбила Васю. Ну как сбила, зацепила слегка бампером на повороте, когда Вася буквально вывалился из темноты тротуарного кустарника. И скорость-то была маленькой и до дома рукой подать, а тут на тебе, Вася. А Вася упал и, то ли сознание потерял, то ли уснул, непонятно. Другая какая, может и проехала бы себе дальше, но не она. Сирена была действительно девушкой сердобольной и спасение мира во всех его проявлениях считала своей врожденной миссией.

Два последних года, оставшись после смерти мужа одна, она, потеряв опору, кидалась в разные стороны, пытаясь понять и найти себя в новом пространстве. Пространство это оказалось настолько широким, непонятным и даже враждебным, что Сирена в каждом новом встречном человеке искала друга и союзника, а может даже и судьбу, и любой встречный мужчина мог стать мужем, а любая женщина подругой, и она искренне шла им всем навстречу, и была добра ко всем, пока все они это заслуживали.

Выскочив из машины она кинулась к лежавшему и как-то сразу поняла, что тот живой. Растерялась она только на мгновение, но потом действовала осознанно и решительно. Кое-как запихала она неподъемного Васю на пассажирское сиденье, захлопнула дверь и поехала, почему-то не в дом доктора, что казалось бы самым разумным, а к дому Васи, благо рядом. Там она опять, перенапрягая свое худенькое, но жилистое тело, вытащила его из машины, практически на себе занесла во двор и уложила на кушетку в летней Васиной беседке. И уже тут Вася почему-то умер. Она это поняла сразу, также точно, как поняла на дороге, что он еще жив.

Есть люди, которых ужас сковывает, а есть люди, которых ужас заставляет действовать. Ужас, охвативший в первое мгновение Сирену и в долю секунды высветивший все детали смерти мужа, погибшего в автомобильной аварии, и даже подробности похорон и лица родственников, в следующее же мгновение заставил сделать все, что и нужно делать в эти секунды. С треском разлетелись пуговицы, когда она рванула его рубашку. Приложив ухо к груди и не услышав биения сердца, Сирена запрыгнула на Васю, сложила руки и стала по всем правилам делать искусственное дыхание. Три четких толчка и рот в рот. Три толчка и выдох в рот. И, казалось, что прошла уже вечность, а Вася все не оживал, он также безвольно раскачивался под толчками сжатых женских ручек. И уже остервенилась докторская баба, уже лупила его кулаками и наконец, сцепив руки мощно ударила его по сердцу и впилась в губы. И вдруг почувствовала, что он отвечает и отвечает не так, как выскочившие из смерти утопленники, а отвечает, как мужчина. Он стал ее целовать, и раздвинув губы, настойчиво вошел языком ей в рот и, наконец, задышал. И внезапно, сидя на нем, она ощутила его мужскую эрекцию. И она подыграла ему, сначала в целях реанимации, а потом уже и сама, возбудившись и дорвавшись, вдруг сорвалась с катушек и устроила воскресшему такое небо в алмазах, что бедолага чуть не умер опять. Но, слава богу, не умер, а просто уснул, сразу же, как только кончил. Сирена голая, еще долго лежала рядом и вздрагивала от непрестанных накатов, чуть не судорог, пытаясь понять, что это такое было и, впервые чувствовала себя полностью удовлетворенной женщиной и спасительницей. Потом оделась, сходила в машину взяла сигареты и бутылку коньяка. Вернулась, укрыла Васю одеялом, села, выпила стопку и закурила. Её потихоньку отпускало. Она посмотрела на спящего мужчину и, внезапно, поняла, что утром он проснется и даже не вспомнит ничего из того огромного, что с ним, да и с ней произошло. И, вернувшись в спасительный цинизм, подумала: «Да, подруга, нашла труп, оживила и трахнула. Где же вы мужики, настоящие, живые? Что мне, всю жизнь с трупами возиться?!» И даже посмеялась немного. Потом докурила, перегнала машину и вошла к доктору.

Доктор не спал, он ожидал Сирену и думал: «Интересно, расскажет или нет»? а она думала: «Знает или нет»? и оба промолчали. С чердака доктора, где стоял телескоп, имелся роскошный вид как на звезды, так и на Васину беседку, и весь процесс реанимации был виден невооруженным глазом лучше, чем яркая сторона луны в телескоп, и к тому же интересней для наблюдателя.

Надо сказать, что доктор и Сирена не были любовниками в общепринятом смысле этого слова. Да, иногда они спали вместе, но если для Сирены это было живой реальной частью жизни, то доктор эту жизнь по большей своей части наблюдал и как-то старательно в ней не участвовал. Порой эта жизнь и его цепляла, и даже злила, но и на злость свою он потом смотрел со стороны и приживаться ей не позволял. Так и тогда, когда оторвавшись от телескопа доктор увидел всю медицинскую неприглядность последнего акта реанимации соседа, он, конечно, ощутил знакомые уколы ревности, и даже разозлился, но потом, по привычке отправив все эти язычки пламени в сектор наблюдения, как всегда подумал, что ничего нового, все это уже было, а стало быть все это имеет своё право на жизнь и ко мне уже мало относится, и кто я собственно такой, чтобы мешать, либо осуждать.

В свои далеко за пятьдесят, он был красив и по-прежнему притягателен, а его природная интеллигентность, начисто потерянная нынешним поколением мужчин, всегда неотразимо действовала на женщин, ошибочно полагавших его легкой добычей. Он уже давно не был ни добычей, ни охотником. Помимо этого, музыкант и алкоголик Вася ему был даже симпатичен и чем-то напоминал его самого раннего, когда-то тоже сильно пьющего и поющего.

Звали доктора Слава, и это было его настоящим именем, а не придуманным и не кличкой, и имя это ему очень шло. И даже не потому, что в них явственно слышались Правь, Славь и Явь, звуки для доктора не пустые, но и явно присутствовало английское «Love», а язык этот Славе был знаком, и он долгое время им пользовался в повседневной жизни.

Закончив медицинский ВУЗ в Советском Союзе, Слава сначала убежал к скандинавам, а потом его и вовсе понесло по англоязычным странам от Южной Африки и до Америки. Как и многие другие молодые люди, получившие хорошее, бесплатное, советское образование, он сам Союз сильно не любил, во многом правильно считая всю систему отсталой и прогнившей. А вдоволь на общавшись с Питерской десиденщиной, он покинул страну ярым антисоветчиком и долгое время таковым оставался, пока Союз не рухнул и не пришло на его место и вовсе нечто неприглядное, злое и тупое. Все это злое и тупое он счастливо пересидел за границей, а потом, неожиданно вернувшись, сильно захотел поучаствовать в улучшении человеческой природы родного, все-таки, отечества. Он что-то организовывал, куда-то ездил, с кем-то встречался, о чем-то вещал, и даже что-то обертонно пел, пока один его знакомый, мнением которого он дорожил, не схватил его поперек туловища и не приземлил в старом родительском доме этого самого приморского поселка, по местному обычаю именуемом станицей. И слава богу, иначе неизвестно куда бы занесло доктора в его простодушном рвении всем помочь. Тот же мудрый человек путем нескольких несложных операций с недвижимостью обеспечил Славу арендой и тот, наконец, отцентровался и спокойненько, медитативненько зажил на холме в саду, заботясь о приблудной кошке больше, чем о процветании подотчетного человечества.

Мозг у доктора был настолько уникальным, что если бы он до сих пор верил в академическую науку, то наверняка завещал бы его какому-нибудь медицинскому учреждению. Он помнил и мог легко жонглировать миллионами фактов, цифр и имен, слегка при этом заикаясь, как будто перебирая и выискивая в голове нужные файлы. Теперь же, в тишине и покое собственного дома эти, нажитые долгим путем файлы, наконец, обрели стройную систему и, как выяснилось, не зря наживались. И когда через какого-нибудь гостя возникал в пространстве дома вопрос, то без особого напряжения появлялся и ответ. Мозг без усилий мгновенно сканировал файлы, смешивал информацию и артикулировал единственно возможный правильный ответ. А когда требовалось подключаться к первоисточнику, волосы на руках вставали дыбом и скачивали недостающие знания напрямую из ноосферы. Всего делов-то. Волосы на голове он брил и правильно делал, потому как если бы поднимались и они, то, конечно, информации было бы больше, но выглядело бы это ужасно.

Вот такой вот забавный треугольник сложился в мирной, приморской станице. Но треугольник сей был только в голове у Сирены, потому как Вася, проснувшись, реально ничего не помнил, а доктор вообще был не углом, а кругом или сферой.

А Вася, проснувшись на рассвете, обнаружил себя голым под покрывалом и не удивился. То, что было вчера он не помнил ни сантиметра, а потому быть могло вообще все, что угодно, он к этому привык и даже не напрягался вспомнить, заранее зная, что воспоминания эти явно будут нехороши, а возможно и неопрятны. Но само утро было иным, совсем не таким как обычно. Во-первых, не болела голова и в теле присутствовала легкость. Он без усилий присел на кушетке и даже потянул в стороны руки. Хорошо! Здорово! Во-вторых, на столе торчала свечкой, едва пригубленная, бутылка коньяка. Ничего удивительного в бутылке коньяка на утреннем столе, конечно, не было. В любое утро, любое количество бутылок могло и присутствовать, и отсутствовать. Удивительно было то, что коньяк был слегка пригублен и оставлен до утра, а такого в Васиной жизни не случалось. Содержимое бутылок до утра никогда не доживало, независимо от его физического состояния. А тут и коньяк живой, и Вася бодрый. Рядом с коньяком на столе лежали сигареты с тонким фильтром, а из пепельницы торчал окурок с губной помадой. Пригубленный коньяк, подкрашенный окурок и собственная нагота явно указывали на женщину. Он приподнял покрывало, внимательно осмотрел спящего Его и, как и бессмертный директор варьете Степа Лиходеев, ничего не понял. На всякий случай сходил в дом, обследовал все комнаты, потом двор, гараж и даже заглянул в колодец. Никого. Ни живой, ни мертвой. Ну, и слава богу, задумываться не хотелось, а со стола манил коньяк. Но Вася, почему-то сначала пошел в душ. Там весело помылся и даже забыл пропеть свое обычное «водица, водица…».

Вытерся, оделся и, торжественно, вернулся к коньяку, терпеливо ожидавшему его в беседке. Присел на кушетку, закурил и стал осматриваться. Все на месте, все привычно, но что-то не так. Что-то изменилось в нем, но Вася этого еще не понимал и старался найти, пресловутые десять отличий в картинке. А в картинке центральной фигурой был коньяк и коньяк, как будто бы что-то требовал, и Вася знал — что. Они друг друга понимали и обычно желания их совпадали. И Вася потянулся уже было к бутылке, но вдруг рука застыла на полпути. На тыльной стороне ладони появилось крупное коричневое пятно и, подняв вверх голову, Василий увидел наглые глаза, только что нагадившей ему на руку вороны. Ворона вполне по-человечески ухмыльнулась и улетела, а Вася пошел в дом мыть руку.

Вымыв руки, он взял в кухне мусор и поперся через целый квартал к мусорному баку. Вернувшись обратно, на кухне зарядил в ведро новый пластик и неожиданно начал мыть посуду. Вымыл, подошел к окну, снова посмотрел на коньяк и начал готовить завтрак. Почему-то решил запечь в духовке овощи. Красиво порезал баклажаны, болгарский перец, молодую картошку. Сделал частые надрезы, посолил и художественно посыпал луком, укропом и специями. Подумал и положил на каждый овощ по ложечке сметаны, потом еще подумал и воткнул в каждую белую лужицу листики петрушки. Все это аппетитное и красивое запихнул в духовку, выставил правильную температуру и рванул в погреб за компотом. Возвращаясь с двумя банками домой он старательно не смотрел в беседку, как будто перед коньяком ему было стыдно.

Пока запекалось и пахло вегетарианство он пропылесосил весь дом и поменял в спальне белье. Только один раз он выключил пылесос и подошел к окну, проверил – коньяк стоял на месте и глазел на него звездами. Вася вытянулся в стойку смирно и отдал коньяку честь, потом сказал: «Ну, ну…вольно…» и вернулся к уборке. За час, пока готовилось жаркое, он совершил генеральную уборку всего дома, тогда как прежде на это уходил целый день и неделя подготовки. И все окончательно смешалось в доме Облонских, когда он празднично сервировал стол, вилки слева, ножики справа и переоделся к обеду во все чистое. Хотел было еще и помолиться, но вместо этого сходил в беседку, принес коньяк и водрузил его во главе стола. Потом налил себе компоту в бокал для шампанского, взял в руку, посмотрел на коньяк и сказал: «Ну как-то так, брат. Прости, если что». Отставил мизинец далеко в сторону, залпом выпил и принялся трапезничать, поминутно похваливая вслух себя и блюда. Закончив обед, он тщательно вымыл посуду и впервые в жизни вытер ее новым полотенцем. Потом он переоделся к кофе, окончательно понимая, что сходит с ума.

Василий знал, что ночью произошло нечто важное. Такое важное, что теперь его жизнь изменится и что изменения эти он ждет и боится. Что именно произошло он вспомнить так и не смог, догадываясь, однако, что событие связано с коньяком и ночной женщиной.

Приступы подобного сумасшествия случались с Васей и раньше, но чаще во хмелю. В такие минуты он начинал думать о России и о себе, и находил, что они очень похожи. Большая, неловкая страна тоже, казалось ему, не находит своего исконного места в жизни и в мире, и тоже все время кидается в крайности. И если пьет, то океанами, а если бросает, то начинает есть только овощи, напрочь отвергая врожденные навыки воина и охотника. То начинает любить всех без разбору, то ненавидит всё и себя в первую очередь. И чтобы возродиться заново ей нужно обязательно умереть. Не поболеть, а именно умереть, вплоть до остановки сердца. И здесь он снова подумал – а что же было ночью? И простые повседневные слова «смерть» и «рождение», то есть жизнь и представились ему главными событиями этой ночи. Но что именно и как именно все это произошло он вспомнить не мог, как ни напрягался.

Он опять посмотрел на бутылку коньяка, по-прежнему возглавляющую стол, и подумал: «А ведь я свободен». И тут же испугался. Он, всю жизнь исповедующий свободу, вдруг сильно перепугался, когда в первый раз отчетливо понял, что он сегодня, сейчас реально свободен. И вся эта, почти осязаемая, громада свободы вдруг обрушилась на него и придавила бесчисленными вопросами – как свободен? В чем свободен? От кого свободен? И что же теперь делать?

Снова взгляд на коньяк и простая, пронзительная мысль – «да ведь я не пью», сразила его напрочь. Но ведь как же так? Если я свободен, то я свободен во всех направлениях – захочу выпью, захочу не выпью. Запретов нет! Нет правил! Это свобода! Но если запретов нет, то какого хрена я полдня танцую этот танец вокруг одной несчастной бутылки, делая вид что она ничего не значит? Чего я от нее бегаю? Я же свободен, я не боюсь.

И с криком «Врешь, не возьмешь!», он схватил бутылку и, не церемонясь, глотнул прямо из горла. Коричневая жидкость взорвалась ярким пламенем во рту, он покачнулся и ясно увидел над собой белый потолок больничной палаты, который начал сворачиваться полукругом и превращаться, то ли в тоннель, то ли в полусферу, а он напрочь привязанный к реанимационной койке, падает в этот тоннель, но почему-то не вниз, а вверх и истошно орет: «Держите, держите меня! Я падаю!!!» И тут же потолок перекрывает красивое, возбужденное лицо медицинской сестры с красными губами, в помаде того же цвета, что осталась на окурке в беседке. Губы раскрываются, он видит большой, влажный язык и она заглатывает его всего, и, о боже, как хорошо, как приятно там у нее внутри, во влажном и красном, и он теряет сознание.

Очнулся Вася к вечеру. Он лежал на полу в кухне в чем-то липком и гадком. Приподнявшись на руках, он увидел разлитый по полу компот, смешанный с его рвотой. Коньяк, все также слегка пригубленный, аккуратно и отрешенно возглавлял стол, как свадебный генерал.

Вася был очень слаб. Еле поднявшись он добрел до раковины и умылся холодной водой. Потом хватаясь за стены кое-как достиг спальни и рухнул на кровать. «Вот и вся твоя свобода, Вася» — подумал он и свернулся в жалкий калачик под одеялом. И потянулась обычная похмельная ночь в поту и полудреме.

Утром он проснулся огромным, можно сказать безразмерным. Левым ухом он слышал Камчатку, правым Калининград, между ними огромными валунами катались внутренности, печень, легкие, желудок и сердце. Голова охлаждалась в Белом море, а ноги парились в Черном. И надо было жить дальше и гармонично собирать в свое, богом данное, тело все эти валуны-внутренности, уши, ноги, голову и сердце. И все это должно правильно и справедливо работать. И он обязан это сделать. И эта обязанность и есть его свобода.

А за забором шла жизнь. Доктор спал, насмотревшись ночью на звезды и убедившись, что все они на месте и все они разные. Глядя на эти сверкающие миллиарды, он понимал и свою малость, и свою бесконечность одновременно, и ни капли не переживал от этой двоякости. Сирена тянула суставы в саду, все еще изредка вздрагивая при воспоминании о прошедшем и чему-то своему улыбалась. После ночи реанимации у нее исчезла складка на лбу, разгладились морщинки у глаз, а в самом теле и движениях появилась легкая женская округлость. Через дорогу баба Шура подметала двор и прикидывала сколько в этом году запросить за койко-место, чтоб не продешевить и не отпугнуть отдыхающего, и сколько это будет в долларах.

А солнце, нежное, жаркое и неумолимое, выкатывало из-за деревьев и настойчиво предлагало полдень. Едва оттолкнувшись от рассвета оно уже приближало закат. А уходя после заката, даже не знало, что где-то наступала ночь. Для солнца нет ночи, нет рассвета и нет заката. Это все для людей. Пусть резвятся, хорошие мои. Я погрею.

Мир в хату. Вовчик.

В тюрьме тоже люди живут – эта цитата, в том или ином виде, присутствует у любого классика русской литературы. Казалось бы зачем писать банальность, ну люди и люди, что тут такого, были бы звери жили бы в зоопарке. Ан нет, не банальность, есть тут нюансы именно в русском языке, потому как в России. Но об этом позже, коли сложится.

Вовчик в тюрьму попал, как член ОПГ, то есть организованной преступной группировки. При этом он реально был юродивым. Какой-нибудь бес грамотный, дипломированный доктор, без труда поставил бы ему диагноз – сильное отставание в умственном развитии. Следователь же поначалу считал, что Вовчик косит на дурку, но уже после третьего допроса его перестали бить и запугивать, и стали задавать вопросы больше относящиеся к смыслу жизни, чем к уголовному делу и сильно задумываться над ответами. Дело в том, что он физически не мог соврать, а когда чувствовал, что вот этого говорить не надо, что словами своими он может предать и причинить зло своим друзьям-подельникам, ему становилось так плохо, что приходилось отпаивать водой и даже вызывать врача. То есть побои он мог терпеть и с улыбкой, а вот когда наступала необходимость соврать, то вместо слов у него изо рта шла пена.

К бандитам он прибился случайно, когда работал подсобником в ресторане, который бандитам то ли принадлежал, то ли ими контролировался. Вовчик исполнял в кабаке все обязанности, которые начинались словом – «сходи». «Сходи, принеси… Сходи, купи… Сходи, помой…» Короче все, что не хотели делать другие, он шел и делал. Ему пару раз приходилось вывозить и закапывать в лесу трупы и делал он это с той же детской непосредственностью, с которой шел и мыл овощи к столу или посуду. Работал он за еду и жильё. Денег ему не давали, а если бы и дали, то он бы не знал, что на них купить, а если бы и купил, то явно, что-нибудь совсем не нужное. Если его посылали в магазин, то очень точно говорили название того, что надо купить, и заставляли повторять, потому как, если точно не скажешь, то он мог купить, что-нибудь только ради красивой упаковки.

В хате Вовчик появился утром, получил «пальму» (верхнюю шконку) и быстро обжился. Ввиду своей не заискивающей услужливости был приближен к смотрящему, Ване Америке, и вечером уже «гасил солнце», закрывал картонкой лампу над дверью, и охотно рассказывал о своей жизни. Поначалу над ним даже посмеивались и пробовали поизгаляться, но смотрящий попытки быстро пресек, и этим, как бы взял его под защиту, а Вовчик защиту принял, и к Америке привязался, но все также без лести и заискивания, вроде как само собой. Его готовность помочь всем, и даже насмешникам, сначала удивляла, потом обезоруживала. Такой вот человек, Вовчик, очень добрый. Оно и на гражданке редкость, и в тюрьме, и просто по жизни.

Решили в тот день забодяжить бражку-однодневку. Через баландёров Америка произвел нехитрый обмен и получил от Амбара (бригадира обслуги) маленький кусочек дрожжей за весьма приличную сумму. После вечерней проверки замесили мякиш из хлеба на теплой воде, добавили дрожжей и сахара, всё это герметично запаковали в целлофановые пакеты, и, назначенный грелкой Вовчик улегся на свою шконку и прижал продукт к животу. Его заботливо укрыли подушками и одеялом, и стали ждать. Ожидание бражки время особое. Все говорят о другом, но думают только о том, как оно там на животе у Вовчика происходит — бродит и пенится самый сладкий «запрет».

В тюрьме много «запретов». Запретами является все, что может скрасить бродяге жизнь. Ступики (заточенные под ножик стальные ложки, полотно и т.д.), балалайки (телефоны), пулеметы (карты), зажигалки, не проштампованные книги и журналы, домашние одеяла и подушки, лишняя одежда, иголки, нитки, веревки, шнурки, ножницы, гвозди, шурупы, медикаменты, перец, соль, горчица и другие запрещенные продукты (на усмотрение режимки) и все остальное, что может понравиться или наоборот не понравиться режимке, на их же усмотрение.

По большому счёту «запрет» — это то, что позволяет сидельцу чувствовать себя человеком свободным. И самый сладкий запрет – это брага-однодневка. Брага-однодневка – это не просто хмельной напиток. Это событие, когда лишенные всех прав и возможностей люди произвели и выпили самый страшный запрет – жидкость мутно-коричневого цвета, градусов 15-16. Вы скажите «Hennessey», я скажу – дерьмо. Сядьте в нашу гостеприимную тюрьму, добудьте ингредиенты, изготовьте, сохраните, выпейте и почувствуйте незабываемый вкус. Поверьте, вам понравится.

Когда смесь на животе у Вовчика перебродила, ее надо было процедить и спрятать. Процедить не проблема, а вот спрятать… И спрятать надо так, чтоб пережить два шмона, утренний и вечерний.

В то время в тюрьме ждали очередную проверку. Надо сказать, что тюрьма всегда живёт ожиданием проверки и наказания, как нашкодивший ребёнок. К этой проверке по камерам раздали баки для воды, хотя сама вода добывалась только из под крана, и особого смысла в этих баках не было, кроме того, что на них стояли инвентарные номера и они, баки, каким-то образом олицетворяли заботу о заключённых. Любая власть в любой стране копирует верховную и Россия не исключение. Если забота о подопечных прописана в документе, но исполнить эту заботу нет возможности, её надо изобразить. И бак, надо сказать, реально выручил.

За последние несколько дней шмона все обратили внимание, что бак ни разу не осматривали. Видимо оттого, что он стоял на самом видимом месте, хранение в нём запрета исключалось само собой. И мы рискнули, и выиграли. Рядом с баком поставили вентилятор, который дул через бак в открытое окно. Брага была задраена в ведре, как батискаф перед погружением, установлена внутрь бака и сверху ещё укутана одеялом, но свободный дух, всё ещё бродящей браги, пробивался микрочастицами и мог быть унюхан стражниками. Благо стражники сами постоянно были источниками похожих запахов и родное внутри перебивало знакомое снаружи. К тому же бак заполнили водой, на случай если кому-то из осматривающих придет фантазия открыть краник. Пережив несколько минут в коридоре на корточках, в ожидании радостного режимного мата, мы вернулись в камеру в настроении банкета. И он состоялся.

Стол был сервирован с особым шиком. Запрещенными ступиками сало и колбаса были порезаны более тонкими ломтиками, чем обычно. На стол пошло лучшее из общака и понемногу лучшего из личного. Брагу ещё раз процедили и аккуратно разлили по пластиковым бутылкам. Получилось две с половиной полторашки тёмно-коричневой жидкости. И началось застолье и разговоры.

Разговоры в тюрьме очень похожи на разговоры в армии. И жизнь на воле там и здесь называют «гражданкой». Видимо оттого, что и там и здесь люди лишены гражданских прав и оттого, что «гражданка» всё таки женского рода, а стало быть – баба. А о чём ещё говорить молодым и здоровым мужикам?! Мы эти разговоры пропустим, и даже не потому, что литературно они не приемлемы, а потому, что тебе, мой редкий и умный читатель, не должно быть интересно всё это – кто кого, и как. Поверь на слово – ничего нового ты не узнаешь. А вот рассказ Вовчика про утку передать не премину. Там и сюжет-то не бог весть какой, а вот запало.

Рассказывать Вовчик начал уже под конец застолья, почти под утро, когда все уже насквернословили вдоволь. Как-то тихо так начал, а урки замолчали и слушали. И прослушали историю до конца, все двенадцать человек за столом при тусклом свете, закрытого картонкой солнца.

— А меня утка любила, — начал Вовчик, как бы продолжая тему, — а тесть не любил. Я утку Зяблик называл, а она отзывалась. Я как с работы иду, она бежит навстречу и крыльями машет, вот так.

Вовчик встал и показал, как к нему бежит Зяблик и машет крыльями. И даже покрякал немного. Он называл утку то он, в смысле Зяблик, то она, в смысле утка.

— Она так подбежит, я ему дам хлебушка и он рядом идёт до самого дома. А тесть меня не любил, почему-то. Дураком обзывал и даже говорил, что Ванька тоже дураком вырастет. А Ванька – мой сынок, ему тогда годик был с небольшим. Он ходить только начал, а Зяблик с ним играл, когда меня не было и ходить учил. Они по двору когда идут… смешные такие. А Зяблик всё понимал. Он мне навстречу далеко выбегал и мы пока идем разговариваем. Ну я говорю, а он слушает и крякает. Ну я ему, что на работе было, а он – «кря, кря…» А когда я уходил утром он меня провожал тоже далеко и не крякал совсем, просто рядом шёл.

Он немного помолчал, будто вспоминая дом, Ваньку и как Зяблик его встречал и провожал.

— А тесть, когда ругаться начинал я из дома выходил и шёл за огород. Я его не боялся, тестя, просто не хотел, чтоб он ругался. Я всё понять не мог, почему он ругается… И я иду, а он сзади кричит… Всё кричит, кричит, а за мной не идет. За мной Зяблик идёт. Ну он взял Зяблика и убил. Голову отрубил, когда я на работе был и его жена, тёща, суп сварила. А суп такой жирный получился, наваристый. Утка большая была толстая, — он даже как-то похвастался, что ли, тем какой толстый и наваристый был Зяблик, — потом помолчал и добавил, — а я мяса не ел… Нет не ел…

Вот и весь рассказ. Зачем я это помню? Не знаю. Мы с Вовчиком потом много говорили. Он, оказывается ходил купаться из Краснодара в Джубгу, это километров сто пятьдесят, где-то так. Он просто ходил, пешком. Идёт, идёт, переночует где-нибудь, поест что-нибудь и дальше идёт. Придёт, искупается и обратно. Я спрашиваю:

— А когда идёшь, что делаешь?

— Молчу, — говорит.

Мы как-то до утра просидели. О том, о сём. Он очень просто говорил о вещах важных, но я видел, что он не совсем понимает, о чём говорит. И я, под конец, не выдержал и спросил, в надежде на простую мудрость:

— Вовчик, а что вообще в жизни делать?

Он говорит:

— Идти.

— И что?

— И молчать.

Тогда я не понял, да и сейчас еще не до конца, но уже где-то рядом. Может быть и пишу сейчас только для того, чтобы не выбрасывать слова на ветер. Может быть словам нужны не уши, а глаза. А может быть и глаза им не нужны. И, наверное, можно дожить до того, что и слова сами уже нужны не будут совсем. Зяблик, тесть, суп…

Бухали два разведчика.

— Да взять хотя бы и ресторан — это противоестественно есть в ресторане.

— Да от чего же?

— Да от оттого, Сэмуля, что мы, всё-таки на очень большую долю есть именно то, что мы едим. А сейчас во всякой еде, и, конкретно, в нашей еде, — Иван ткнул вилкой в своё блюдо, — приняло участие большое количество людей, которых мы не знаем. В идеале, а мы с тобой уже битый час пытаемся построить идеальный мир, ты свою рыбу должен был поймать сам, собрать дрова, развести огонь и сам же приготовить. Только не говори, что это невозможно.

— Не говорю.

— Вместо этого ее поймал японский рыбак, возможно потомок тех, кто пострадал от лучевой болезни в Хиросиме или Нагасаки, и он, вылавливая эту рыбу, даже не знал, слава богу, кто её есть будет. Потому, как если бы знал, он бы ей еще и в жабры плюнул. Потом её заморозили в японском морозильнике, который работает на газе, добытом на Сахалине, и отправили кораблём, построенном в Голландии и плавающем под флагом Филиппин, на Иракском мазуте, сюда в штаты. Водитель, возможно русский иммигрант по имени Саша, притащил ее в фуре в городскую морозилку, а оттуда её забрал китайский курьер и передал китайскому повару. Короче, на долгом пути от океана до твоего желудка, этой рыбой занимались все расы мира, кроме, пожалуй, негров, которые генетически работать не могут и не хотят. Вы рабство, конечно, правильно отменили, только поздно, а когда отменили, то толком не придумали, чем их занять. Так вот, твою рыбу лапали десятки рук людей, которые тебя не то, что не любят, они тебя знать не знают и ничего хорошего от тебя не ждут, и ничего хорошего тебе не желают. Теперь эта рыба варится у тебя в желудке и превращается в твою кровь, в твои мысли и в твое дерьмо, и самым безобидным в этом коктейле может оказаться именно дерьмо.

В аэропорту Сан-Франциско, в ресторане сидели два отставных разведчика Иван и Сэм. Иван в молодости служил в ГРУ, а Сэм закончил здесь же в Калифорнии школу военных переводчиков, прекрасно говорил по-русски, обожал Достоевского и Толстого, и часто летал в Россию к невестам. Правда никогда не женился, но летать продолжал, сначала по долгу службу, а потом видимо уже от души. Знали они друг друга уже лет десять и так уж сложилось, что Иван приезжал провожать Сэма, когда он в очередной раз летел к русской невесте. Поляну накрывал Иван, пили они исключительно водку и надирались иногда так, что один раз Сэм вообще не улетел, а в другой раз Иван улетел вместе с ним. В силу профессии ни один не верил, что другой уже в отставке и продолжали считать оппонента действующим шпионом, но тактично разговаривали на общие темы. А общих тем, в силу образования и начитанности у них было достаточно. Само собой, основной темой были Россия и Америка — противостояние, общая победа, борьба и единство противоположностей, и тут уж каждый кулик хвалил своё болото и опускал чужое. И, когда Сэм выкладывал экономические тузы, Иван сразу же их крыл историческими и культурными козырями. Тут уж Сэму было воевать тяжело, так как он и сам знал и любил историю и культуру России, и неоднократно признавал, что за Иваном мощно стоят три богатыря Пушкин, Толстой и Достоевский, а его спину хиленько прикрывают Лондон и Твен. Он не однократно пытался подтащить в свою тусовку и Шекспира, но был высмеян и убедительно отвергнут.

— Тогда почему, Ваня, ты со мной здесь сидишь, а не где-нибудь в Ясной поляне плугом землю ковыряешь?

— Ленив я, Сэмушка, ленив и, как следствие, порочен. А вот ты не ленив, ты просто порочен. Ты гораздо порочнее меня.

— Почему это?

— Ты ведь опять не женишься, паскудник. Слетаешь, натрахаешься, или нашпионишь как сукин кот, и вернёшься восвояси, а там баба останется страдать и страна.

— Не угадал ты в этот раз. Я реально жениться лечу. Уже и заявление подано, и день назначен.

— Да ну! И кто невеста, и откуда?

— А с твоей, Ваня, малой родины, с Краснодара.

— Так чего ты молчал, лишенец?!

— Да потому и молчал, что ты опять с подарками, да передачами полезешь. А мне твои подарки с шифровками возить, как-то не в кайф.

— Слушай я устал уже говорить – не при делах я давно, да и никогда не был, как ты думаешь. Я сто лет назад на прослушке сидел на станции «Орион» срочником, а не как ты агентом вояжил.

— Да не вояжил я агентом, остынь уже. Я такой же переводчик, как и ты.

— Ладно проехали. Давай выпьем, что ли, жених?

Сэм разлил водку по рюмкам, поднял свою и застыл в ожидании. Иван взял рюмашку, посмотрел на нее, потом на Сэма и сказал:

— Не жди, что я скажу, что рад. Я ни фига не рад. Во-первых, ты увезешь нормальную бабу из нормальной страны и нарожаешь здесь америкосиков, хотя, возможно, свежая русская кровь – это единственное, что еще может спасти ваш гнилой проект. Но для этого вам нужно по роте псковских десантников в каждую деревню. Это единственный выход, но он вам не понравится. Не факт, что и десантники возбудятся на то, что увидят. Ты потому в Россию и мотаешься, что сам понимаешь насколько там всё основное лучше.

— Во-первых, не согласен, сразу. Насчёт женщин спорить не буду, а насчет всего остального и основного – ты неправ, Ваня. И ты сам это знаешь. Доказательство этому то, что ты живешь здесь, и я не уезжаю к жене, а её сюда забираю. И она с радостью согласна.

— Я не доказательство, а бабы дуры. И бабы наши сюда едут и здесь остаются потому, что страна ваша бабская. Не мужская страна, она под баб заточена и под меньшинства всякие. Здесь реально мужику прожить трудно и мужиком остаться.

— А ты?

— Ты же знаешь, я гражданство не принял, я на грин-карте сидел и сижу, пока назад не вернусь. А я обязательно вернусь, век доллара не видать. И ты это тоже знаешь.

— А, кстати, почему ты гражданство не принял? Я давно спросить хотел. Вернулся бы себе на здоровье, ещё и пенсию получал бы американскую.

— Я, когда анкету почитал на гражданство, то сразу понял – не моё. Я её порвал и в мусор выкинул.

— А что там?

— Ну да, ты же не читал, тебе не надо. А там есть два хитрых пункта, которые в меня не влезут ни за какие пенсии. Первое, что принимая гражданство, я отказываюсь от любого другого, не дословно, но смысл именно такой. Что-то вроде того, что признаю только американское. Ну это бы ладно, но там ещё один пунктик – тут уже дословно, — «я готов с оружием в руках защищать интересы Соединённых Штатов». А я не готов. Мне ваши интересы до фонаря – это раз. И второе, если вы реально с Россией схлестнётесь, я что буду с берданкой бегать и по своим стрелять?

— А по кому ты тогда стрелять будешь?

Они так и сидели с поднятыми рюмками и смотрели друг на друга, внезапно осознав в кого каждый из них будет стрелять, если, не дай бог, оно до этого дойдёт. Два немолодых, умных мужика, оба пустивших в своё время слезу над «Братьями Карамазовыми», оба любивших красивых русских женщин, оба свободно говоривших на английском и русском, оба любивших лихо выпить и закусить, любивших жизнь во всех её проявлениях, вдруг впервые, за всё время их хмельных весёлых бесед подошли к черте, за которой слетает шелуха образования и воспитания, дружбы и любви, и из глубоких корней ДНК, через черно-красную густую кровь вылазит страшный зов предков, готовых рубить мечами, можжить камнями, резать ножами любого кто идёт на дом, стоящий за спиной, в котором забились в погреб старики, дети и бабы. Это очень страшная черта. Та черта за которой твоя жизнь не имеет значения и всё решает только твоя смерть и воля.

Они застыли, одной рукой всё ещё держа рюмки, а второй невидимо сжимая рукоятки мечей.

Бывает в жизни каждого человека такое мгновение, когда в считанные секунды он проживает тысячелетний пласт своей личной истории. Это не объяснимо и, потом, когда оно проходит, рассказать невозможно. Поднимаются из могил тысячи твоих предков, каждый со своей судьбой, со своей любовью и ненавистью, и души их входят в твоё тело, и тело полностью подчиняется их зову, их требованиям и приказам. И там нет слов, там бешеная энергия уже отживших телами предков. Великое, страшное мгновение. И оно обязательно придёт, когда потребуется.

Но не сейчас. Поживите пока.

Они еще смотрели друг на друга холодными голубыми глазами, когда слегка сексуальный женский голос объявил из динамиков о том, что рейс Сан-Франциско – Москва задерживается на два часа. Как будто платок меж ними кинул. Попустило.

— Ну что, будь здоров, Илюша Муромец? – двинул навстречу Сэм.

— И вам не хворать, капитан Баттлер, — протянул руку с водкой Иван.

Выпили. Закусили. Улыбнулись наконец.

— Давай ещё закажем, — предложил Иван, — два часа еще тебя терпеть.

— Банкуй, — согласился Сэм, — только давай я заплачу.

— Не рушь традиции, янки, побереги деньги и влей их в экономику моей страны, а я твою поддержу пока. Нам не впервой.

Заказали ещё. Официант забрал приконченную бутылку, с удивлением посмотрел на почти трезвых шпионов, притащил новую, не удержавшись сказал: «Take care yourself, guys», убрался за стойку и оттуда с восхищением рассказывал что-то соратникам, тыкая в них пальцем и показывая пустую ноль седьмую тару.

А интересное место – аэропорт. Лично мне напоминает чистилище и переселение душ. Улетают вновь преставленные и прилетают вновь родившиеся. А внутри суетится обслуга. Таскает чемоданы, проверяет документы и определяет какую душу куда. А в ресторанах сидят провожающие, улетающие, дети, взрослые, мужчины, женщины, иногда не пойми кто, и даже русские и американские пьяные шпионы, и дипломаты.

А улетевшие новопреставленные где-то приземляются и становятся вновь родившимися, и начинают жить новой жизнью, таская в чемоданах старую.

Интересно, как будут жить люди, если случится мировая катастрофа и выживут только те, что будут в самолетах? Одичают, наверное, потом как-нибудь соберутся, размножатся, эволюционируют и примутся потреблять, потреблять, потреблять, пока вновь не одичают. И так хочется спросить их, нас, всё ещё живущих, — ну чё вы такие тупые?!

К середине второй бутылки разведчики уже сидели обнявшись рядом и читали стихи. Иван прочел своё из молодых про Краснодар.

— Отогнув рубахи ворот,

Я осматриваю город.

Правда сердцу не отрадно,

Или я немного сдал,

Только кажется похабным,

Злым и пошлым Краснодар.

По кишкам вертлявых улиц

Калом движется народ

И трамвая харя, хмурясь,

Массу россыпью везёт…

Сэм опять налил и сказал:

— Не любишь ты Родину, Иван.

— Дурак ты, жених. Это раннее, а они всегда протестные. Возьми любого нашего поэта и сравни. По молодости все протестуют, а до старости глубокой не доживают. Видимо поэзия – часть протеста. Настоящий поэт без протеста не поэт. Когда кончается протест он умирает, или сам, или помогают.

— А ты?

— А я не настоящий. Так погулять вышел. Был бы настоящим уже бы сдох.

— Хорошо, что не настоящий. Живи, Ваня, ты хороший.

— И ты хороший Сэмуля… Я тебя не то, чтобы люблю… это неправильно… но я тебя уважаю, несмотря на то, что ты пиндос… но ты какой-то пиндос неправильный… вон, жениться летишь туда куда надо… Там сейчас хорошо, осень, красиво… Листья разные…

— Там сейчас такая ж осень, — подхватил Есениным Сэм, —

Клены листья в окна комнат,

Ветки лапами забросив,

Ищут тех, которых помнят…

— Тебя там помнят, Ваня? — спросил Сэм.

— Не знаю. Наверное, помнят. Вернее, помнит. Одна точно. А я сволочь, Сэмушка, какая я сволочь. Если бы ты знал… Налей, выпьем.

Сэм налил. У них как-то так повелось – платил Иван, а Сэм наливал. И очень хорошо они ещё сидели и даже спели тихо, почти мыча, как Штирлиц у камина. Прямо идиллия, весна сорок пятого. И так бы идиллически все и закончилось, дотащились бы пошатываясь до контроля, обнялись бы и расстались до свадьбы, кабы не фотография. И дёрнул же чёрт Ивана попросить показать невесту. И Сэм показал. Достал из портмоне фото и гордо протянул Ивану:

— Вот смотри, Аннушка моя, с мамой, тёщей, по-вашему. Красавица моя, — он пьяно улыбнулся, и потянулся губами к фото.

Но Иван отвел руку с фотографией и уставился на женщин, строго позирующих фотографу. Точно такая же фотография была установлена недавно на рабочий стол его компьютера и каждый день, начиная работать, он видел лицо своей постаревшей однокурсницы Лены и её, и его дочери Анны, которую он видел на бесчисленных фото, от рождения и до выпускного в его же Альма-матер и никогда, никогда ещё вживую.

Вслед за криком: «Ах, ты падла, пиндосская…» влетел в лицо Сэму родительский кулак Ивана. Тесть мочил зятя отчаянно, а зять непонимающе отбивался. Был обрушен стол и родственнички вдоволь измазались всем недоеденным и недопитым, а когда из-под стола появилось измазанная кетчупом морда молодого, поднялся крик и, подоспевшая полиция, прервала, наконец, старинную семейную забаву.

Тюрьма тоже интересное место. Там собираются все и вновь преставленные, и вновь родившиеся. Отвезли их, конечно, не в тюрьму, а что-то типа нашего КПЗ, оформили как положено и воткнули в камеру с Али бабой и сорока чёрными разбойниками. Двое белых в камере быстро сообразили, что к чему и выбрали единственно верный, всегда работающий путь – громко заговорили по-русски. Чёрное большинство спросило – откуда, ребята? …, получило ответ и, с почтением отстало.

Иван с Сэмом молча сидели рядом и тяжело осознавали обрушившееся родство. А над участком размахнув крылья и мигая габаритами улетел в Россию Боинг с пустым, без жениха, местом.

Рано утром их отпустили, выдав все изъятое и заставив расписаться в журнале.

Они шли по рассветному городу. Город подмигивал всё ещё жёлтыми светофорами и был пуст и прозрачен. Сэм шёл чуть впереди и чувствовал на себе взгляд Ивана. Хмель ещё не совсем выветрился и состояние было лёгкое, не больное. Слева показалась церковь, слегка спрятанная в цветущие кусты и красиво подсвеченная снизу.

Иван остановился у церкви, перекрестился и окликнул Сэма:

— Стой, лишенец, иди сюда.

Сэм подошел, встал напротив лицо в лицо, и смотрел вопросительно. Чего, мол?

— Благословения проси. Так положено.

Они стояли и смотрели друг на друга, сначала изучающе, как будто первый раз видели, потом мягче, и, наконец, улыбнулись. Сэм протянул руку, Иван его обнял, крепко и к себе прижал:

— Смотри, Аньку обидишь убью, понял, сынок.

— Да понял, я понял, — рассмеялся Сэм и добавил, — батя…

Возле какой церкви это было я уже и не помню. Да и не важно это. Совсем не важно. А важно то, что родятся новые дети, и будет у них много друзей и родных, и если посмотреть на них внимательно, на малышню нашу всю земную, весёлую, живую, то можно же, наконец, понять, что они все братики и сестрички, и нет у них ни одной причины ссориться и убивать друг друга.

ДОГОВОР АРЕНДЫ.

Господь Бог, действующий на основании собственных представлений о мироустройстве, именуемый в дальнейшем Арендодатель, и Человек, действующий на основании представлений Бога о мироустройстве, именуемый в дальнейшем Арендатор, заключили настоящий Договор о нижеследующем:

ПРЕДМЕТ ДОГОВОРА

Арендодатель сдает, а Арендатор принимает в аренду Тело, определенного пола, расы и размера, для проведения арендатором Жизни в соответствии с пунктами настоящего Договора, и добровольно принимает на себя обязанность плодиться и размножаться.

1.2. Тело принадлежит Арендодателю на праве собственности.

1.3. Арендодатель передает Тело во временное владение и пользование без права выкупа в собственность.

1.4. Арендодатель гарантирует, что до подписания настоящего договора Тело никому не продано, не подарено, не заложено, в споре и под арестом (запрещением) не состоит.

ОБЯЗАННОСТИ СТОРОН

2.1. Арендодатель обязан:

2.1.1. Передать Тело с определённой судьбой. Изменение судьбы полностью зависит от жизни Арендатора.

В случае аварий, пожаров, затоплений, взрывов и других подобных чрезвычайных событий оказывать необходимое содействие Арендатору по устранению последствий указанных событий.

2.1.2. Акт приема передачи сопровождается видеосъемкой либо фотографированием передаваемого Тела.

2.2. Арендатор обязан:

2.2.1. Использовать арендуемое Тело, а также прилегающую к Телу территорию, по своему прямому назначению, обеспечивая при этом соблюдение санитарных норм и правил противопожарной безопасности.

2.2.4. Содержать арендуемое Тело в надлежащем техническом состоянии и за свой счет производить текущий ремонт.

ПРАВО СУБАРЕНДЫ.

Арендатор имеет право сдавать в субаренду арендуемое Тело Дьяволу.

В случае сдачи Тела в субаренду Дьяволу, Арендодатель самостоятельно увеличивает арендную плату в соответствии с объемом занятого Дьяволом пространства.

В случае сдачи Тела в субаренду Дьяволу Арендодатель получает право на применение любых санкций, вплоть до досрочного освобождения Тела Арендатором.

ПЛАТЕЖИ И РАСЧЕТЫ ПО ДОГОВОРУ

4.1. Размер арендной платы за пользование Телом определяется только и исключительно Арендодателем исходя из собственных представлений о мироустройстве и даже из прихоти.

4.2. Арендная плата может быть изменена в одностороннем порядке Арендодателем.

4.3. Арендная плата вносится Арендатором ежедневно, ежечасно и ежесекундно.

ОТВЕТСТВЕННОСТЬ СТОРОН

5.1. В случае просрочки Арендатором арендной платы Арендатор выплачивает Арендодателю пени в размере 100 % от суммы долга за каждый миг просрочки.

5.2. В случае неисполнения или ненадлежащего исполнения своих обязательств Арендатором, договор может быть расторгнут в одностороннем порядке Арендодателем. В этом случае Арендодатель обязуется предоставить Арендатору Другое Тело. Состояния Другого Тела предоставляемого Арендодателем напрямую зависит от того в каком состоянии Арендатор оставил предыдущее Тело.

5.3. В исключительном случае, когда Арендатор выполнил все пункты договора ему предоставляется возможность стать Арендодателем, что и является смыслом этого договора и всей жизни Арендатора.

СРОК ДЕЙСТВИЯ ДОГОВОРА АРЕНДЫ

5.1. Договор бессрочен на усмотрение Арендодателя.

РАЗРЕШЕНИЕ СПОРОВ

6.1. Все споры и разногласия, которые могут возникнуть между сторонами будут разрешаться путем выселения Арендатора из предоставленного настоящим договором Тела.

6.1. Во всем, что не урегулировано настоящим договором, стороны руководствуются действующим законодательством РФ.

ОБСТОЯТЕЛЬСТВА НЕПРЕОДОЛИМОЙ СИЛЫ

7.1. Таковых, за исключением тупости Арендатора, нет и быть не может.

АДРЕСА И РЕКВИЗИТЫ СТОРОН

АРЕНДОДАТЕЛЬ — Бог АРЕНДАТОР – Человек

Небо Земля

Легкие платья из ситца.

За одну неделю из моего телефонного списка ушли два человека, врач и музыкант. Врача звали Саша, а музыканта Сережа. И узнал я об этом из того же телефона, где они оба, не ведая друг о друге, жили долгие годы в алфавитном порядке. Мы редко созванивались, но я всегда помнил, что они там есть и можно выйти в «контакты» и, пролистнув несколько буковок, их найти, нажать вызов и поговорить. А теперь вот смотрю и думаю – удалять, не удалять. Удалять не хочется, как будто сам их вычеркиваешь из списка живущих, и я их оставляю, пусть побудут еще какое-то время, а потом, когда грусть поутихнет, они сами как-нибудь исчезнут. Так, очень долгие годы у меня в телефоне хранился номер Юры Лепехина, а потом, в очередной раз утопив телефон, я потерял и его номер.

Когда умирают друзья-ровесники вместе с грустью, колышется в душе невольное довольство – я-то жив, а ведь тоже мог бы… И каждый умерший друг-ровесник помогает тебе жить. И ты тоже потом кому-нибудь поможешь.

Весь день перед звонком-известием я страдал. Не то чтобы сильно, но мучился совершенно глупым вопросом отношений с женщиной. Представлял разговор с ней или, наоборот, с ней молчание, и мозг мой беспокойный подкидывал фразы, уничтожающие эти отношения совсем или наоборот их возвышающие. Каким важным, и каким страдательно нужным казались и предстоящий разговор, и предстоящее молчание. И вдруг – хлоп, звонок, короткий разговор, и все – полная ясность. Да как же ты до этого не понимал всю дешевую «важность» этих ваших «отношений» ?!

«… смерть стоит того, чтобы жить, а любовь стоит того, чтобы ждать».

В смерти есть легкость. И грусть по усопшему должна быть легкой, как платье из ситца. «Вы полагаете, все это будет носиться? Я полагаю, что все это следует шить».

Духовой оркестр в солнечном осеннем парке, одетый в белое, красивые незлые старики и девушки в ситцевых платьях парами… раз, два, три… раз, два, три…раз, два, три…раз, два, три… раз… Вот идеальная похоронная процессия. Я бы себе хотел такую. И детвора за оградкой, с мороженным…

Мой родной дядя, дядя Петя, под конец жизни стал женоненавистником. Он говорил:

— Запомни, Ванька, баба – человек, когда она еще девочка или уже бабушка, а все что между, то от лукавого. Где черт не управит, там бабу пошлет.

В любом застолье наступал момент, когда он, грохнув кулаком по столу, скрежетал зубами:

— У, бабье… б….

А рядом с ним, тоже подвыпивший, сидел юноша Саша, которого видел только я, и чокнувшись с дядей Петей, отвечал:

— Я помню чудное мгновенье,

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты…

А я терялся, кому же верить – дядьке, родному по крови, или Саше, родному по духу, и соглашался с обоими.

А мой лучший друг, Юра Лепехин, вообще всех своих девушек называл сестрами. Он приходил к нам в офис с очередной своей знакомой и говорил:

— Познакомьтесь, это моя сестричка Леночка, из Кишинева.

Имена девушек менялись, название города никогда. В его звучании слышалась нежность.

Потом Юра умер, так ни разу и не женившись. А вот у Сережи и Саши остались жены и дети.

Люди редко говорят о смерти, об отношении к смерти. Чаще о факте смерти. «У Коли мама умерла», — слышим мы и нам жалко Колю. «У Коли дочка умерла», — и нам жалко девочку, и Колю тоже. Нам напоминают, что в нашей войне погибло двадцать семь миллионов человек, и мы испытываем чувство близкое к гордости. Мы не можем ощутить горе от смерти миллионов, а ведь там среди этих миллионов очень много детей.

Они уже все умерли – Юра, дядя Петя, Саша, Сережа и поэтический Саша тоже. Последнего убили из-за женщины. Жив еще мой хороший знакомый священник, отец Симеон. Он монах и женщин не знал совсем. Я иногда приезжаю к нему, отстаиваю службу и потом мы беседуем.

Я как-то приехал с женщиной. Мы оба по очереди исповедовались, а перед отъездом, прощаясь, обнялись с ним. Сначала я, потом женщина. Когда она его обняла, он вспыхнул и покраснел, и сказал стесняясь:

— Вам не надо бы… мне нельзя…

А я заметил, что ему все равно приятно и потому стыдно.

Они все женского рода – жизнь, смерть и женщина. А также – душа, земля и вода. А небо, оно – оно, средний род, неизвестность. Потому и царствие небесное – тоже неизвестно что. Все попытки установить царствие небесное на земле приводили к миллионам смертей. Не приживается оно здесь, у нас.

Люди, которые пережили клиническую смерть, потом живут гораздо радостней и беззаботней. Стало быть, даже маленькое прикосновение к смерти дает основание так жить.

Один мой знакомый, Вовчик, после клинической смерти ударился в беспросветное блудство. Он постоянно сидел в соцсетях и ему на телефон звонили десятки женщин ежедневно, и ежедневно он с кем-нибудь из них встречался. Встречи эти не всегда заканчивались постелью, но Вовчик ни капли не расстраивался, и был все также беззаботно весел при любом результате свиданий.

Другой знакомец, Витя, наоборот целиком ушел в семью, стал много зарабатывать и с детьми проводил дни и ночи. Но он и зарабатывал, и детей растил также беззаботно весело, как Вовчик шлялся по бабам. И если бы их поменять местами, то Вовчик также же бы весело растил детвору, а Витя также бы беззаботно блудствовал.

Что же из всего этого следует? «… следует жить. Следует жить и шить легкие платья из ситца…»

После войны, за недостатком мужиков, в весенних, летних и осенних парках, под духовые оркестры, кружили девушки друг с другом. Жизнь и смерть весело, беззаботно вальсировали. И, бог даст, так всегда и будет.

Раз, два, три… раз, два, три… раз, два, три… раз, два, три… Раз…

Русалка и Алкаш.

Они были знакомы давно. Она называла его Аликом и другими обидными прозвищами, а он ее Алкой и тоже другими обидными прозвищами. На самом деле звали их совсем по- другому, но настоящие свои имена они друг от друга почему-то скрывали, как бы подчеркивая этим нереальность происходившего. Ну и мы будем их так называть, покуда они сами представиться не пожелают, и из уважения к их непутевой, но все же частной жизни.

Когда он приходил к Пушкинскому дубу, она уже как обычно сидела на ветвях и хвостом отмахивалась от мух или комаров, в зависимости от времени суток, и ждала его с нетерпением и напускным равнодушием. Он приходил, садился под дерево и раскладывал на камне нехитрую снедь – бутылку, стопку, луковицу и хлеб. Доставал сигареты, угощал ее и закуривал сам. Потом начиналась беседа.

— И чего ты все ходишь и ходишь сюда? Чего дома не сидится-то? – спрашивала русалка.

— Молчи, водоросль, маюсь я, не видишь, — отвечал Алик. Все их встречи начинались приблизительно одинаково. Она пыталась его зацепить, но не сильно, чтоб не осерчал, а он осторожно грубил, но тоже не сильно, чтоб не обидеть.

— Ну и маялся бы дома. Чего сюда-то шастать?

— Тянет, — отвечал Алик баталовской фразой из оскаровского фильма. Потом закатывал глаза и цитировал, — Здесь русский дух, здесь Русью пахнет…

— Ты когда мне книжку принесешь, обещал ведь?

— Вот как библиотеку разберу, так и принесу.

— Да ты ее уже год разбираешь. Бросай бухать, чудо синее, ты ведь уже год, как не просыхаешь. Сдохнешь ведь.

— Сама ты чудо синее, ты вообще никогда не просыхаешь, и ничего — не сдохла.

— Дурак ты, Алик, у меня устройство такое, я если просохну, то умру сразу же.

— Знаешь, Алка, я иногда думаю, что если я просохну, то есть завяжу, то тоже умру сразу же. Я как подумаю, что придется на все это трезвыми глазами глядеть, то всё, думаю, каюк, не выдержу. И ты исчезнешь у меня. Мы может потому и видимся, что ты H2O в основном, а я C2H5OH наполовину, то есть по двум главным пунктам – Водороду и Кислороду мы совпадаем.

— Смотрю я на тебя Алик и реально удивляюсь – парень ты, вроде, грамотный, в университетах учился, и, вроде, знать должен, что ты сам тоже на большую часть из воды состоишь, а чушь несешь полную и несусветную. Если ты бухать бросишь, то тоже чистеньким станешь, и мы с тобой станем совершенно близки, как эти, как их? Сиамцы.

— Опять завела байду свою, рыба с сиськами?

— А чего ты ерепенишься, милый?! Мы с тобой идеальная пара. Ты мозги свои пропил, у меня тоже не полный комплект всего женского. Проживем как-нибудь. Я ведь на вторую половину баба хоть куда, сам мне как-то говорил. Помнишь комплименты мне сыпал, про уста сахарные, да перси сладкие, Есенин, блин. Ты думаешь я рыба тупая, не смекаю куда клонишь, про уста-то, да про перси. Да в твоих глазенках сальных я уже год фильмы для взрослых смотрю и все знаю про тебя и фантазии твои подлые.

— И что, тебе фантазии мои не нравятся?

— Ну так, — смутилась русалка, — некоторые… Ты не думай, я ведь тоже кой-чего могу. Обучена, слава богу. Я ведь только с виду холодная. Ты себе и представить не можешь всего нашего арсенала. Там такие есть моменты, что я от одних только возможностей возбуждаюсь. Но сначала свадьба, Алик, — тут же одернула себя русалка, — свадьба, а потом все, что хочешь. До свадьбы я девушка, можно сказать, тургеневская, строгих правил. А вот после свадьбы все, тормоза отпускаем, Кама сутра отдыхает. Любые ваши фантазии, плюс мои навыки.

— А я и не против, — вдруг согласился мужчина, — только как ты себе это представляешь? Кто же нас распишет? У тебя и документов-то никаких, кроме сказки Пушкина.

— Да сказки Пушкина единственный нормальный документ в этой стране. Там тебе и конституция, и все кодексы от уголовного до земельного и административного. Там самый главный кодекс – кодекс Чести. То-то ты за бухлом своим и библиотеку разобрать не можешь. А если ты серьезно, то знай, что мне твои росписи и даром не нужны. Ты что собрался меня в аквариуме в ЗАГС тащить, или того хуже в церковь?

— Ну а как тогда?

— Да очень даже легко. Ты просто в говоришь «согласен» или «да» и после небольшого свадебного ритуала мы становимся одним целым. Ритуал, кстати не так уж и важен, главное твое осознанное согласие.

— Просто слово?

— Да, Алик, просто слово. Только помни с чего все началось, и что ты скажешь то и будет. Итак, согласен ли ты Алик, алконавт несчастный, взять меня Русалку-Алку в жены, разделить со мной все радости и печали, и стать одним целым? Да или нет?

— Не гони лошадей, вобла. Дай подумать, дело-то серьезное — он взял бутылку с камня и налил стопарик. Оглянулся вокруг, хлеба не было и лук кончился, — Дай занюхать, — попросил он.

Русалка вздохнула и терпеливо свесила хвост. «Да, когда ты уже нанюхаешься, гад?» — подумала она, а вслух сказала,

— Нюхай, милый, нюхай, для тебя ведь тут вялюсь.

Алик выпил водки и обхватив рукой хвост прижал к лицу. Сильно вдохнул, потом второй рукой скользнул вверх по чешуе и погладил вполне себе женские округлости.

— Алка, я все спросить хотел – а ты как по нужде то ходишь?

Русалка вырвала хвост из рук и с размаху плюхнула им алкаша по голове.

— Даже не думай, извращенец.

Алик прикурил две сигареты, одну подал вверх.

— А что за обряд то? – спросил он выдохнув дым.

— Да пустяки. Ты говоришь «да» или «согласен», потом мы обнимаемся, прыгаем в пруд и скрепляем наш союз поцелуем.

— В пруду? Под водой?

— Да, в пруду, под водой. Там я раздвигаю ноги, сбрасываю хвост и становлюсь полноценной женщиной.

— А здесь не можешь?

— Чего? Ноги раздвинуть?

— Да.

— Нет, здесь не могу.

— А почему не можешь?

— Долго объяснять, да и не поймешь ты.

— Подлый вы народ – бабы. Делов-то ноги раздвинуть и дать мужику чего ему надобно, так нет, нужно его в омут с головой. Я ведь не вынырну.

— А оно тебе надо, выныривать? Чего ты здесь хорошего видишь? Ты же бухаешь с утра до ночи. Книг не читаешь, в театр не ходишь, с соседями не разговариваешь. Ты реально Алик, не по имени, по жизни.

— А там? Кем я там буду – Ихтиандром?

— Ну почему сразу Ихтиандром? Тебя как на самом деле зовут то?

— Вася.

— Ну, Ихтиандром тоже не плохо.

— Чем тебе Вася не нравится, жаба зеленая? Тебя саму как звать-то по имени, отчеству.

— Зинаида.

— Ни хрена себе?! Зинка?! А по отчеству?

— Там из двух слов – Зина и Ида.

— Значит так Зинаида, свет, Иудовна, я тебе в трезвом, можно сказать, уме и при светлой памяти, говорю – «да, согласен», но в пруд твой не полезу. Скидывай здесь свой хвост и живи со мной по-человечески, а я тебе мужем буду и защитником. Любить тебя буду, кормить и оберегать, но здесь у себя на суше, а не в твоей пучине.

— Ты что ли любишь меня, Васенька? – всхлипнула на ветвях Зина Ида и погладила хвостом непутевую голову.

— Вот бабьё-тоть, всё вам надо словами разжевать. Сказано ведь. Чего мокроту разводить?

— Да ведь первый раз такое слышу, соколик мой ясный. Да ведь слова-то какие. Ты ж всю мою половину бабью пронзил словами своими. Поплыла я совсем. А можно я тебя поцелую?

Она ловко соскользнула с ветки и устроилась у Васи на коленях. Задышала часто, прижалась грудью и сочно обхватила Васины губы своими влажными, подвижными губами, а руки ее нежно и умело ласкали его отвыкшее тело и быстро снимали одежду. Возбудился Вася-Алик невероятно и контроль потерял. И все казалось ему, что, то ли летит он куда, то ли плывет, и сладкие волны-облака его ласкают и такое необычное подкатывает, что вот-вот и взлетит он окончательно, или упадет в пропасть жуткую. И очнулся он только когда осока начала в кровь резать лицо, а рядом билась хвостом о землю Зина Ида и рывками тащила его за волосы к пруду. Как пелена с глаз слетела, зарычал Василий, уперся руками в глину и вырываться стал. Да куда там. Сила недюжинная у бабы появляется, когда она мужика в омут тянет. А тут еще существо сказочное, мощное неимоверно. Но исхитрился Васька, укусил Зинку за сосок и, схватившись за грудь, укушенную, вскрикнула русалка и хватку ослабила. Вскочил было алкаш на ноги, но умело подсекла его под ноги хвостом чудище водное. Бились они неистово. У Васи от страха хмель вылетел, и силушка появилась. Хватал он бабу-рыбу за хвост и с размаху бил об берег. Но исхитрялась Зина, пропади она пропадом, Ида, ужом вывертывалась, и, упершись локтями в землю, лупила хвостом по ногам, плечам и голове. И ни один другого не одолел. Отвесила она Васе напоследок неженскую пощечину своим хвостищем и в пруд нырнула. А Вася на берегу присел обессиленный. Еле отдышался. А русалка вынырнула по пояс из пруда и смотрит на него снова ласково.

— Завтра придешь, Тайсон? – как ни в чем ни бывало спросила она.

— Да иди ты, дура бешеная, — сказал Вася и пошатываясь побрел к дубу допивать.

Там допил остатки бутылки, тоскливо поглядывая на пустую ветку и пошел домой. А по пути думал: «Да, конечно, приду. Куда я денусь. Привык уже. Без нее уже никак, хотя и стерва она конченная. Все никак не угомониться».

А русалка плавала на спине по пруду, смотрела на звезды и тоже думала про Васю. «И чего я уперлась? Могла бы и там хвост скинуть, ведь скидывала уже не раз. И почему это, как только до дела доходит, так и лезет из меня дрянь моя водяная – пусть все будет, но только по-моему. Хороший мужик ведь, чего я корячусь. Ладно завтра всё равно придет, а там видно будет». Она ласково погладила укушенную грудь, улыбнулась мечтательно чему-то своему бабьему и нырнула вглубь отсыпаться.

Любить евреев.

— Вот скажи, Коля, почему ты Коля, когда ты Эдман?

— Потому что я наполовину Коля, а наполовину Эдман?

— Полукровка?

— Нет, я стопроцентно пархатый. А ты?

— Я не знаю. Это вам хорошо, а у нас русских вообще хрен разберет, кто там в каком поколении перехлестнулся. Батя вот с Дона, а мать с Вологды, а как они туда попали на Дон и Вологду вообще непонятно, вроде как с Украины бежали после революции. Так на какую половину ты Коля?

— На ту, которой бухаю.

— А Эдман?

— На ту, которой похмеляюсь.

— А думаешь чем?

— Я стараюсь не думать.

— Почему?

— Противно, Ваня. Наливай.

— Пойдем лучше на кухне посидим.

Они лежали на спальном гарнитуре «Елена» внутри одноименного мебельного салона, на улице Ставропольской недалеко от Кубанского Государственного Университета в коем оба числились студентами разных факультетов. Ваня должен был стать филологом, а Коля юристом. В свободное от занятий время они пили и ухаживали за женщинами, а любили сестер, Коля Ванину, а Ваня Колину. Ванину сестру звали Лена, а Колину Маша. Сестры к ним настороженно приглядывались, понимая, что они одного поля ягоды, а значит умны, обаятельны и ненадёжны. Они их полюбливали и побаивались.

В салон друзья попали случайно, когда пошли затариваться спиртным на ночь в соседний магазин. Купив полную сумку выпить и закусить, они вышли из магазина и тут Коля прочитал надпись – Мебельный салон «Елена» и пожелал в «Елену» войти, а войдя в салон, они обнаружили спальный гарнитур «Елена» и Коля пожелал на ней полежать. Иван ассоциативный ряд видел, но возражать не стал, понимая, что в этом случае Эдман скорее романтик, чем хам.

Спальня располагалась в самом дальнем углу салона, у выхода на склад, и была окружена шкафами кухонных гарнитуров и из зала практически невидима. С кухни они стащили бокалы, тарелки и рюмки, благо дизайнеры салона решили показать одну из кухонь вживую, то есть полностью упакованной. Даже вода из крана текла.

От добра добра не ищут, и ребята укромно и уютно устроились в «Елене» и, накатив на старые дрожжи, уснули. Проснулись только ночью, когда салон уже был закрыт и поставлен на сигнализацию. Обнаружив себя запертыми среди груды мебели, друзья ни капли не расстроились. Они немного поболтали о русскости и еврействе, их вечной теме, и перебрались на новую дубовую кухню под названием «Филипп», накрыли стол прямо напротив витринного окна на улицу, зажгли свечи, включили гирлянды на елке и теперь сидели, смотрели на машины и редких прохожих, и продолжали рассуждать о своих национальностях. Тема эта была давняя и беззлобная. Они давно уже друг друга знали и любили, как могут любить друг друга два нормальных мужика, два друга, не признаваясь в этом, но понимая, что они настолько похожи, что даже хотелось бы найти и различия, и тогда всплывала национальная принадлежность, и в этом они, с удовольствием ковырялись, оба понимая свою похожесть и разность. Иван видел, как неровно дышал Николай к его сестре и та великолепно краснела, когда он с ней говорил. Машенька Эдман тоже выделяла Ивана из всех Колиных друзей и смело кокетничала, напуская на себя неприсущий ей цинизм. А так как ребята младших сестер своих обожали, то и относились к ним бережно и аккуратно. При этом они без тормозов гуляли в общаге родного до боли Универа, знали по имени отчеству всех вахтерш и все потайные входы в здание и, если бы не салон, они бы ночевали там, кого надо напоив и соблазнив. Оказавшись в салоне и вполне оценив все прелести ситуации, они с удовольствием пили и беседовали.

— Я вот все думаю, Ваня, ты со мной дружишь и сестру мою любишь, а ведь ты антисемит.

— Какой я тебе антисемит?

— Латентный, Ваня, латентный. Не любишь ты нас евреев. То есть по отдельности, меня там, Машку, Жванецкого или Эйнштейна – пожалуйста, а вот всех вместе никак.

— Эйнштейна тоже нет.

— Ладно, хрен с ним с Энштейном, пусть Бабель будет. Бабель нормально?

— Бабель нормально. Я тебе, Коля одну вещь скажу, только ты не обижайся, я и русских всех вместе не люблю, я никого, когда они толпой, не люблю. Я своих русских, когда толпой вижу, я их ненавижу больше всех других. Потому, что толпой мы только воевать умеем, а во всех других случаях, если нас чуть больше трех или пяти, мы какую-нибудь гадость сделаем. Например, футбол, там одиннадцать харь на поле, ну полный бред, а вот в хоккей пожалуйста, а в шахматы вообще зашибись.

— В шахматы мы тоже…

— Конечно, тоже, Коля, куда же без вас.

— Вот видишь, Ваня, «куда же без вас» — я ясно слышу нотку презрения. Ты так никогда о русских не скажешь. Любишь ли, ненавидишь, а вот так вот «куда же без вас» не скажешь. Ну ты же филолог, Ваня, ты ж должен в интонациях шарить. А ты прямо по Толстому – трудно, а надо. А не надо, Ваня, никто и не просит.

— Хорошо, Коля, я филолог и кое в чем шарю, как ты говоришь. И вопрос твой, вернее утверждение, что я антисемит, да еще «латентный, Ваня, латентный» это утверждение с позиции превосходства. Это не просто вопрос для интереса. Тебе и ответ не нужен, ты с высоты своей уже ответ знаешь, и я тебе нужен как «кивала», а не участник дискуссии. А твоё самоуничижение «стопроцентно пархатый» ?! Это тоже позиция, позиция превосходства, заоблачного превосходства, на такой ты, блин, там высоте, что можешь себе позволить. Не так, Коля Эдман?

— Не так, Ваня Жердев!

— А в репу?

— А легко.

Дрались они часто, но не смертельно и, даже когда дрались, друг друга берегли и старались не покалечить. Поэтому никто никогда не побеждал. В любой русской пьянке наступал момент, когда слова уже не действуют, а самовыразиться надо, тела молодые, энергии в достатке и понеслось, поехало. А тут еще помещение просторное, предметов вокруг много, градус на уровне и в голове дурацкая мысль – будет что вспомнить. Разошлись ребята привольно, стульями, лампами покидались, шкафы пороняли, короче изрядно салон разворотили, оставив нетронутым только уголок с накрытым своим столом и еще пару гарнитуров. Битва битвой, а водку сберегли, и закусь тоже. Уставши, схватились уже в дальнем углу салона и повалились на спальный гарнитур имени египетской царицы Клеопатры, голова которой была вырезана на спинке кровати. Друзья, наконец, расцепились и теперь, тяжело дыша лежали и смотрели на знакомый египетский профиль. Отдышавшись Коля громко собрал слюну и плюнул в царицу. Слюна повисла на носу и медленно поплыла на подбородок.

— А я о чем? – прокомментировал Иван, с очень похожей на мою фамилией.

Вставать не хотелось, и они лежали и смотрели на лицо египтянки со свисающей с носа слюной.

— Шалом, мальчики, — голос раздался из ниоткуда, со спины, — вы-таки славно управились.

От неожиданности ребята взлетели и тут же приземлились по краям кровати. За спинкой стоял очень интеллигентный мужчина в очках, с черными вразлет бровями и хищным носом. В руках он держал портфель. За ним маячили три бугая, широкоплечие и молчаливые.

— «Клеопатру» мы тоже берем, — сказал он, — так что, извините молодые люди.

И он жестом попросил освободить царицу. Ребята встали, все еще ничего не понимая и отошли к накрытому столу.

Мужчина ходил по разгромленному салону с явным удовольствием и отдавал команды бугаям.

— Мальчики быстренько, быстренько, берем «Клеопатру», — он ткнул пальцем в гарнитур, — «Филиппа», — тычок в сторону уцелевшей кухни, — и эти три дивана. Все, больше не влезет. Вы не могли бы освободить стол, господа? — уже к нашим героям обратился он, — А вы молодцы, прямо перед витриной. Лихо, братцы, лихо. А главное верно. Кто же подумает?! Так уже давно никто не работает. Пропадает шик из профессии, пропадает. И где Моисеич таких находит?! Мы скоренько, скоренько, пол часика и нас нет…

Он ходил по салону, сыпал как горох слова, приказы и комплименты. Бугаи дружно и, все также молча, выносили мебель через складскую дверь. За дверью виднелись уже другие двери настежь распахнутого фургона. И они реально за пол часа управились. Предводитель подошел к друзьям и положил на пол портфель.

— Здесь всё как договаривались. Семену Моисеичу мой поклон, а вам, молодые люди, моё восхищение. Буду всегда рад иметь с вами дело, господа. Поверьте, таких как вы уже не делают. Вы достойны большего, чем громить салоны. Я знаю людей, я их вижу. И в таком разгроме закрыть собой именно «Клеопатру». Если будет нужно настоящее дело, найдете меня через Моисеича. Салют, мальчики…

И он исчез так же внезапно, как и появился, а с ним исчезли бугаи и мебель.

Иван сел на корточки и открыл портфель. В портфеле аккуратными стопками лежали деньги и документы. Денег было больше, чем документов.

— Коля, рвем, на хрен когти, пока Моисеич не пришел.

Не теряя ни секунды друзья собрали остатки выпивки, схватили портфель и навсегда покинули мебельный салон «Елена». А на следующий день, узнав по своим каналам кто такой Моисеич, они покинули, город, край и, на всякий случай страну.

Приблизительно через год они сидели на балконе частной гостиницы в Абхазии, потягивали чудное местное вино из граненных стаканов, ели виноград и смотрели российское телевидение в виде криминальной хроники. На экране женская голова в погонах и с большими красными губами рассказывала населению о завершении дела, так называемых «мебельных наркодиллеров». Очень сильно организованная преступная группа наладила поставку наркотиков в Российскую Федерацию через мебельные салоны. Кокаин зашивался в матрацы спального гарнитура «Клеопатра», а героин проходил в деревянных столешницах кухни «Филипп». Затем следовали инсценировки ограбления салонов, гарнитуры исчезали и найти их не представлялось возможным, потому как их просто на просто сжигали, предварительно выпотрошив. Об этом рассказал изменённым голосом затылок оперативника. На скамье подсудимых сидели привычно молчаливые бугаи-грузчики, а защищал их Семен Моисеевич Липшиц, известный в городе и стране адвокат, член коллегий и палат, очень уважаемый человек. Показали даже кусочек интервью с ним. Семен Моисеевич хорошо поставленным голосом поведал, что дело велось с массой нарушений и все собранные доказательства были собраны незаконно, а в конце, прямо глядя в глаза Коле и Ване, он добавил, что защита ищет двух очень важных свидетелей, и она их скоро найдет. И он, пользуясь случаем предлагает этим свидетелям появиться самим, или позвонить по указанным телефонам. В таком случае он гарантирует этим свидетелям безопасность и свою защиту, как адвоката. А вот в противном случае ничего не гарантирует.

— Вот ведь падла, а? – сказал Иван.

— Ты все-таки не любишь евреев, Ваня.

— Не начинай, Коля. Мы оба достойны большего, если помнишь. Давай по крайней, сейчас бабы придут.

Бабы были конечно Лена и Маша. Сбежав из города и страны ребята потихоньку вывезли и сестер, и теперь жили-дружили семьями. Они пока не оформили браки, так как все еще прятались от всемогущего Моисеича, но детишек уже зачали и Лена с Машей каждый день в одно и то же время выгуливали свои животы по набережной, пока Коля с Ваней спорили о евреях и русских. В этих спорах в связи с беременностью обеих сестер теперь появились научные и псевдонаучные нюансы. Так Коля, исходя из еврейской теории материнства считал Ваниных будущих детей полноценными евреями, а своих русскими. Ваня же, вполне обосновано утверждал, что гаплогруппа R1-A, и другой расовый ген передаётся по мужской линии и соответственно считал, что его дети будут русскими, а дети Николая евреями. Бабы в этих спорах не участвовали, справедливо считая, что оно, дай бог, что-нибудь да родится, а там разберемся кто есть кто, и если надо кого обрежем, а кого и покрестим, а коли нет, то и так проживём.

И так они и прожили. Коля не стал юристом, а Ваня не стал филологом. Но жили они в достатке, а их красивые и любящие женщины нарожали им кучу детворы непонятной национальности. Зато веселых и подозрительно сильно находчивых. Как-то уже в школьном возрасте они обнесли мандариновый сад пожилого соседа-абхаза. Были пойманы с поличным, но расписали старику такую тимуровскую версию ограбления, что дед растрогался и дал им еще два арбуза для родителей.

Они и по сей день живут в Абхазии. Потомство их множится, а главы родов все также собираются вместе, пьют вино и после третьего стакана Коля улыбается и спрашивает:

— И чего ты так евреев не любишь, Ваня?!

Это у них уже традиция, как третий тост у моряков – «За тех, кто в море».

Абалони

Бывает когда ничего не хочется, а бывает когда хочется ничего. Как-то раз русские браконьеры в Калифорнии угостили нас абалонами. Это такой моллюск в круглой раковине формы уха. По научному он так и называется – морские ушки. Раковина пурпурная внутри и я часто видел, как их используют под пепельницы. Во множественном числе правильно говорить «абалоны», но мы с ходу начали называть их «абалони» и с этим названием они у нас и прижились. Абалони считаются страшной редкостью и деликатесом. Они внесены в «Красную книгу» и защищены такими жестокими американскими законами, что их не то что ловить и есть, на них даже смотреть небезопасно. Поэтому их ловят исключительно русские браконьеры, которым чем больше запретов, тем слаще и интересней. Почему так, я не знаю. Возможно все объясняет анекдот – «… с этого моста прыгать запрещено», а может все гораздо сложнее и мы на генетическом уровне все еще стремимся вырубить топором всё пером написанное.

Как бы там ни было, но появился у нас на кухне этот запретный плод при посредничестве Ивана Резвого, человека который знал всех и все знали его. Он же и объяснил, как деликатес приготовить. Оказывается очень просто. Моллюск был порезан на квадратики, слегка подсолен и также слегка поджарен на сливочном, обязательно сливочном и никаком другом, масле. Пока разделывался и готовился моллюск Ваня поведал нам все, что знал о существе, а так же о том насколько он вкусен и запретен. Помимо редких вкусовых качеств, это морское ушко могло еще и зачать жемчужину, причем тоже редкую и очень дорогую. Поэтому, когда Ваня вскрывал ракушку, все зачаровано следили за руками в ожидании блеска драгоценности. Абалони оказались не жемчужными, но зато очень мясистыми и цвета серо-светло- желтого.

Когда блюдо было готово, его выложили на тарелку и все столпились вокруг с вилками наперевес. Каждый проткнул свой упругий квадратик и положил в рот. Все молчали, смотрели друг на друга и не жевали. Я помню свои впечатления. Вы когда-нибудь ели вакуум? Мне показалось, что кусочек во рту просто исчез и никакого вкуса, кроме слегка подсоленного, горячего сливочного масла я не ощутил. Я наколол еще кусочек и осторожно обнял губами. Он проскользнул вниз и также незаметно исчез. Какой-либо вкус отсутствовал напрочь, кроме знакомого масла и соли. Мы непонимающе смотрели друга на друга и ели «ничто». То есть совсем ничто. Помимо отсутствия вкуса, казалось отсутствовал форма и плотность. Даже жевать не было необходимости. Оно просто исчезало, как будто впитывалось в полость рта. Всем досталось ровно по три кусочка. Немного обсудив непонятное, мы разошлись разочарованные.

Я вернулся в свой кабинет и попробовал начать работать. Не смог. Чего то не хватало. Не то чтобы не хватало, а чего то хотелось и я не мог понять, чего именно. Налил кофе и вышел покурить на улицу. Не помогло. Что то нужно было сделать, или выпить, или съесть, или позвонить кому-нибудь. Только неясно что именно сделать, что съесть и кому позвонить.

Промаявшись этаким образом минут десять, я пошел на кухню и нашел компанию гурманов в сборе. Все хотели абалоней еще, а так как их не было, и купить их рядом и быстро не представлялось возможным, то мы их уже не то что хотели, мы их вожделели.

По общей просьбе Ваня Резвой начал названивать нашим браконьерам и их разговор был похож на разговор неопытного наркомана с дилером. Не называя вещи своими настоящими именами Ваня должен был объяснить какой именно продукт мы хотим заполучить. Надо отдать должное он смог небольшим рассказом про уши, которые не слышат, особенно под водой, донести смысл просьбы до браконьера. Опытный дилер быстро усек, что мы подсели и взвинтил цену вдвое. Мы щедро скинулись и Резвой в полном соответствии с фамилией быстро собрался и уехал.

Когда он уехал мы попробовали поговорить про абалони, но ничего из этого не вышло, потому что никто не смог описать, что именно ему понравилось во вкусе моллюска, так как вкус отсутствовал. Тем не менее разговор возбудил аппетит и мы долго не расходились, обсуждая, как можно еще приготовить это вожделенное безвкусное.

Наш программист и администратор, алтаец Рушан Пуримов, по аббревиатуре получивший кличку Пуруша, поковырявшись в интернете вытащил и распечатал все, что нашел интересного о моллюске. Оказалось всё то же, что уже поведал Резвой, плюс некоторые нюансы приготовления с использованием разных соусов. Но когда вернулся Ваня мы приготовили моллюск точно также с солью и маслом и опять насладились ничем. То есть, если после первого приготовления и поедания мы думали, что может быть ошиблись, то теперь стало абсолютно ясно, что продукт не имеет ни вкуса, ни запаха, ни даже плотности. Но он обладал одним несравненным качеством – когда он заканчивался, его хотелось еще. Бывает человек, особенно беременный человек, хочет определенного продукта и он помнит его вкус и именно присутствие этого вкуса он хочет повторить. Если он хочет соленый огурец, то он помнит этот вкус и хочет именно его. Или шашлык, или креветку или даже картошку жаренную с луком. Но здесь желание наше не укладывалось ни в какие разумные объяснения. Рецепторы ротовой полости не идентифицировали продукт и не посылали в мозг никакие сигналы о его особенностях, и даже не могли его с чем-то сравнить. Мы ели пустоту и хотели ее повторить. То есть наш мозг сам по себе без помощи рта просил повторения вкуса безвкусного. Но зачем? Никакое желание мозга не может возникнуть без причины и стало быть причина была, но настолько глубинная, что другая часть мозга эту причину не объясняла, а просто требовала – найди и сожри. Наркотик, алкоголь, секс и прочие человеческие прелести оставляют в памяти ощущения от принятия вышеупомянутого, и на уровне памяти просят повторения удовольствия. Но здесь не было удовольствия, причем никакого абсолютно, но повторения хотелось. Неужели из самой глубины, не совсем человеческой, памяти всплывал наш приход ниоткуда и уход в никуда. «Из ничего пришли и в никуда уйдем». И там в этом «ниоткуда» и в этом же «никуда» и есть наше яйцо и курица, и сущность наша, и наши стремления? И понять это нам не дано и пробовать не стоит, а вот желания наши и есть наш учебник главный, но прочитать не можем, грамоте не обучены, а картинки посмотреть, пожалуйста.

Абалони мы заказывали еще пару раз, потом успокоились и вернулись к привычному спиртному и женщинам. А вот администратор наш системный исчез. Незаметно уволился и по слухам примкнул к весёлым русским роджерам и стал с ними увлеченно браконьерить. Долге время мы о нем ничего слышали, потом Ваня Резвой сказал, что он исчез и оттуда. Одни говорили, что Пуруша утонул по своей малой опытности, другие, что видели, как он сел в катер уплыл и потом ни его ни катера никто и никогда не видел. Я, конечно, человек не ученый, недалекий, но сдается мне, что он сам стал Абалоней и теперь недосягаем ни взглядом, ни словом, ни вкусом.

Он, она, её подруга и он.

Вино они спрятали. И деньги, и карточку. И, как ни в чем не бывало, сидели на кухне пили чай. В обычной жизни она и ее подруга зависели от него. Ее подруга потому, что работала у него, а она потому, что нигде не работала. Работодатель и любовник в минувший день изрядно выпил и теперь сильно маялся похмельем. Проснувшись у себя в кабинете он не нашел ни бумажника в кармане, ни капли спиртного в заначке. Пил мужчина запоями и, какая ни на есть программа запоя была уже изучена и повторялась настойчиво и регулярно. Так он знал, что уходя в запой он обязательно сделает заначку и заначку скорее всего найдут и перепрячут. Но на бумажник раньше не покушались. Это был вызов. Звали мужчину Федор, Федя. Американизированные товарищи в офисе пытались привить имя Тед, но он упорно не хотел эволюционировать до Теодора, хотя и понимал, что по русски имя Федя для владельца фирмы звучит забавно, а по английски неудобно. Его сожительницу звали Валя и она всячески пыталась стать американкой, но по английски не говорила и учиться не рвалась. В Америку она попала нелегально, просочившись из Мексики через границу одного из соединенных штатов. Подруга ее отзывалась на имя Лариса, по-гречески – Чайка. Когда то давно она была подругой и однокурсницей Федора. Он и помог ей переехать в штаты. Теперь она работала у него в офисе и дружила с Валей. Изъятие спиртного и бумажника было их совместной акцией. Сама бы Валя не решилась. Она уже изучила состояние и душевную организацию Феди с похмелья и справедливо побаивалась. Изымая выпивку и возможность ее купить, они реально думали, что делают доброе дело. Жалели Федора. Не думаю, что из любви. Да и жалость была больше к себе. Бабья болонь. Теперь о Феде. Нет не теперь. Рано, да впрочем, с ним и так все понят Он вошел на кухню, присел к барной стойке напротив женщин.

— Тебе чайку налить? – с неуверенной заботой спросила Валя.

— Вмажь ей, Теодор — посоветовал Чертушка.

Он давно жил с Федором, внутри. Настолько плотно, что иногда они менялись местами. Федя к нему уже привык. Советами его старался не пользоваться, но и особо не перечил. Познакомились они давно, поначалу много спорили и даже как то дрались на дуэли. Потом остепенились оба, насколько натура позволяла и зачастую просто разговаривали. С советами своими Чертушка влезал редко, в основном либо при сильном Федином опьянении, либо с бодуна. В повседневной жизни его не видно и не слышно было, хотя присутствие чувствовалось всегда. Теодором Чертушка называл его нечасто, когда хотел позабавиться, а основной забавой было разозлить Федора до чертиков. Высшим пилотажем совета было угадать Федино искреннее желание в этот момент. Здесь Чертушка был асом. Но и Федя далеко уже не пацан зеленый, когда чертов совет дословно совпадал с его искренним порывом, он понимал, что делать этого нельзя. Никак нельзя. Лиха беда – начало. Только начни, остановить трудно. Почти невозможно. Постом и молитвой. Он это знал, но в молитву, написанную людьми, не верил, а что такое пост, и зачем он, до конца не понимал, да и пост без молитвы — просто диета. А сейчас ему до боли хотелось крови христовой в виде вина, или водки, или пива, или текилы.

— Налей, женщина, — сказал он. И она понимала, о чем просит он, и налила чаю, как будто это он и просил.

— Я бы вмазал, — снова влез Чертушка.

— Я бы тоже, — подумал Федя.

— Ты о чем? Или опять о своем? – спросила Чайка.

Они все давно знали за ним эту особенность, в присутствии других уходить в себя и там с кем-то разговаривать или даже просто молчать, но молчать только внешне. Иногда прямо в середине самого обычного разговора с кем-то в офисе, или дома, да безразлично где, его взгляд будто терялся в пространстве, и начиналось то самое, что мало кто мог понять, включая его самого. Начинался какой-то внутренний диалог, часть которого выходила наружу словами, хотя в самом диалоге слов могло и не быть. Чаще были ощущения, впечатления, картинки. И фрагменты их, вдруг, ни с того, ни с сего, озвучивались отдельными фразами или словами, или просто матом, или междометием. И это не зависело от физического его состояния, пьян он был или трезв. Хотя под воздействием алкоголя или наркотика диалог этот был активным и бестолковым, как горный ручей. В трезвом уме и памяти больше напоминал поток большой, медленной реки.

Валя налила чай. Федор взял чашку и вышел во двор. В Америке двор называют backyard, если перевести дословно получится — «задний сад», в России двором как правило называют участок перед домом. В «заднем саду» стоял столик с пепельницей и стулом. Поставив чашку на стол, Федя вошел в гараж. В процессе запоя он делал несколько заначек, так как точно знал, что одну найдут точно. На полке между ящиков сразу и уверенно нащупал бутылку «Текилы» и грушу рядом. Он всегда рядом с заначкой прятал грушу, чтобы можно было сразу и выпить и закусить. Покупал всегда один и тот же сорт. Она была мягкая и сочная, сразу и запить и заесть. Большой глоток «Текилы» зашел трудно и был успокоен грушей. Немного покурив на воздухе, хотя женщины курили обе в кухне, он вернулся.

— Ну и что Светка? – спросила Чайка-Лариса. Женщины продолжали диалог. Присутствие Феди в пространстве разговора не означало его участие. Это тоже все знали.
— А что Светка, пошла и купила все равно.
— А он?
— А он карточку порезал, жлоб.
Тема была вечной. Светлана из Харькова и ее муж американец Боб. Боб легко рифмовался, но в самом деле жлобом не был. Он был обычным американцем-работягой, привык вкалывать и экономить. Обилие и доступность товаров, в особенности шмоток вбило первый клин, а если точнее прочный осиновый кол в брак Светы и Боба. История настолько привычная, что на ней и останавливаться бы не стоило. Но отсутствие другой светской жизни в русской эмиграции в маленьком калифорнийском городке обеспечивало разборкам Светы с Бобом прайм-тайм на всех посиделках.

— Бедная Светка.
— Ну не такая уж бедная, — заметила Валя, имея ввиду два дома и три машины Боба.
— Все равно, несчастная баба.
— А что такое счастье? – снова появился Чертушка. Умел он этак выхватить темку из внешнего мира и принести во внутренний мир Федора. Он уже сидел на краю барной стойки и морщился от дыма сигарет обеих собеседниц. Странно для черта, дыма он не любил, хотя и сам мог за компанию покурить.
— Кто знает? – легко дал себя втянуть Федор, — для одного – это покой. Для другого – действие. Для третьего – чувство.
— А сколько оно длиться, счастье? Секунду, год, жизнь?
— Кто скажет? Кто определит? Но все считают, что счастье – это ощущение. А любое ощущение конечно, и стоит в зависимости от времени. Даже покой не вечен, хоть и долог. Счастье может быть мгновенным, покой нет.
— Ты счастлив, Федя?
— Не совсем. Я сейчас, — это уже бабам сказал Федя и опять вышел.

Гараж, текила, груша. Он присел за столик под открытым небом. Закурил. Прямо перед ним на лужайке, в вечном смокинге и бабочке, в позе полу лотоса сидел Чертушка и раскачиваясь пел на мотив неведомой мантры:

   — Но счастья нет, а есть покой и воля
      Но счастья нет, а есть покой и воля
   — Не ерничай, дурак, — беззлобно сказал Федя, — ты его раньше не цитировал, кстати.
   — Дурак цитировать не может. Он на то и дурак, чтоб своей дуростью жить. И на дурака я уже давно не обижаюсь. В статусе дурака я господу милей, чем сто мудрецов. Помнишь о неразумных?
   — Помню. А что ты к господу ластишься? Не твоя епархия.
   — Что значит не моя?! Патриархат один, а епархий много, если уж этой терминологией пользоваться. И что значит ластишься? Это вы тут по церквям разбрелись и клянчите кто денег, кто здоровья, а за это соглашаетесь поститься и славить. Торгаши, блин, бизнесмены. Ты вот сам, когда молишься просишь, дай господи мне то-то и то-то, а я за это буду делать то-то и то-то, и стану вообще таким каким тебе надо. А того не поймешь, что ты уже и есть то самое, что ему надо. Иначе бы тебя и не было вовсе.
   — Ты зачем в молитву-то в лазишь, падла?
   — Ой, ой, ой… в лазишь. Да я всегда там присутствую, на заднем плане. Плакат держу: «Не верь, отче, все равно надует».
   — Теперь, что и не молиться что ли?
   — Это смотря как, Федя. Как ты делаешь и еще миллионы твоих богомольцев то лучше и не надо бы. Вы же загодя выбираете место и время, и загодя формулируете условия сделки. Вы, эдак, можете просто заявления писать. В шапке – «Господу богу… от такого-то, такого-то, проживающего и паспортные данные… Заявление-Молитва… Прошу, Вас, … и т.д. В случае выполнения просьбы гарантирую… то-то и то-то. Дата, подпись».
— А что, прикольно. Попробую.
— Пробуй, Федя, пробуй. Только результат будет тот же.
— Хорошо, а как надо?
— Да никак. Не надо молиться. Надо жить в молитве. Не надо места, не надо время. Любое место и любое время. И слов отдельных и специальных не надо. Идешь, ешь, спишь и все в состоянии молитвы. И в радости все.
— Эка тебя растащило. Ошо начитался?
— Я не читаю, ты же знаешь. А он, кстати, и не писал. Я там был, слушал… Пойдем к бабам посидим, — ни с того, ни с сего предложил Чертушка.
   — Да ну их, — резко возразил Федя.

Он не хотел в дом. Хорошо было здесь. Деревья, травка, небо.

     — А ты не гнушайся. Ты думаешь, они дуры бестолковые и болтовня их противная, бабья ни о чем и слушать не стоит. А ты послушай.
   — О чем? О Светке с Бобом?
   — Да хотя бы о Светке. У тебя на всех клише. Светка – дура, Боб – жлоб. А Светка всю юность мамку алкоголичку выхаживала и от отчима отбивалась. Видел шрам на руке? Ножом порезал псих. Она эти шмотки только в журналах, да на проститутках видела. Она все детство донашивала за соседями добрыми, да сестрой двоюродной. Она тут мечту свою успокаивает, а ты дура, дура. Тут каждый пытается дополучить то, что там не получил. У кого шмотки, у другого машины, у третьего еще что-нибудь. А Боб реально Светку любит, и пашет как китаец и цену всему понимает. Ты не суди.
— Да не сужу я. Ты-то с чего такой сердобольный?
— Я не сердобольный, Федя. Я ох какой не сердобольный, я злой до радости страшной. Я страшно какой злой бываю. Когда ты пьяный спишь, так хочется порой тебе башку канделябром расхерачить. Скулы стынут. Но я знаю, что нельзя. И еще — я чертовски вежлив и продуман. Мне тебя приберечь надо. Пока.

Федор внимательно посмотрел на черта. Тот вдруг улыбнулся, встал в третью балетную позицию и взмахнул дирижерской палочкой. Грянул танец с саблями Хачатуряна. Чертушка подпрыгнул вскинул руки вверх и вернул их из неба уже с двумя саблями. Потом реально красиво, очень сильно хореографически принялся скакать по лужайке и рубить кусты. Иногда он над головой бил саблю об саблю, они звенели и сыпали искрами. В финале он с высокого прыжка упал на колени и вонзил сабли в землю. Они вошли по рукоятки. Он встал, еще раз подпрыгнул и ступнями загнал рукоятки в почву штата Калифорния. Потом церемонно поклонился.
Федор три раза хлопнул в ладоши.
— Красавец. Притащи.
— Это я завсегда.
Чертушка сгонял в гараж. Принес текилу и грушу. Вытащил из кармана две серебряных стопки, блюдечко и ножик. Разлил напиток, порезал красиво грушу. Умел он любой пьянке придать приличный вид. Они уже давно не чокались и тостов не говорили. Просто пили.
— Там у тебя еще в двух местах спрятано, — объявил Чертушка, — можешь не экономить.
— Да, точно, — вспомнил Федя, — одна с прошлого раза, одна со вчера. А что там?
— Классика. Текила и груша — вчерашняя закладка, Смирновка, упаковка пива и груша с того раза. Груша сгнила. Пиво теплое, поставил в морозилку. На сегодня хватит.
   — Молодец. Чтоб я без тебя делал?!
   — А ничего бы не делал. Тебя бы без меня не было.
   — И без него бы не было, и без тебя бы не было. Хорошо устроились. Да пошли бы вы оба…
   — А вот это запросто, Федя. Там у тебя ствол в гараже лежит. Принести?
Чертушка резво встал и пошел к двери в гараж, у самой двери чуть замедлился. Дверь открыл уже еле-еле и через порог не шагнул, застыл вопросительным знаком. В эту игру они играли давно. Федя знал, что не принесет, по крайней мере сегодня, а Чертушка ждал пока он окликнет и вернет. Оба могли до краю дойти. И сейчас оба уперлись. Федя не звал, а черт стоял в проеме и не двигался. Ни туда, ни сюда. Минута прошла. Федя налил в обе стопки. Свою выпил, поставил, грушу откусил.
   — Жить хочешь? – шепотом спросил бесенок, все так же не поворачиваясь.
   Федор не отвечал. Достал сигарету закурил. «Интересно, если не останавливать принесет?» — подумал он.
— Принесу, — все так же тихо и не оборачиваясь сказал Чертушка.
— Неси, — вдруг согласился Федор.
Бесенок исчез в черном проеме. Федя посмотрел на стол, взял чужую полную стопку. Выпил. «Не надо бы чужую», — пронеслось в голове. Время как будто остановилось. Федору казалось, что он уже бесконечно долго смотрит в этот черный проем в тишине которого исчезло его второе «Я», или первое…

Десять капитанов.

А вот и интересная шутка – слова. Они вдруг начинают появляться в голове, потом им становится тесно, они сбиваются в словоформы, мысли, предложения и всячески лезут наружу. Запомните, — любое слово, или группа слов, которые появились у вас в голове так или иначе, всё равно, выползет наружу, каким бы молчуном и нелюдимом вы ни были. Есть для этого способы помимо осознанной болтовни, от азбуки и до бессознательного бреда.

Приблизительно так думал Федор, сидя на диванчике в ожидании вызова к десятому окну. Во всех десяти окнах сидели гаишники в звании капитанов. Эту особенность Федя заметил когда шёл в конец коридора от первого окна и до десятого. Видимо, так в этот день получилось случайно, наверняка ведь могли сидеть за стеклом погоны разного достоинства, и даже гражданские костюмы, но в этот раз судьба, график дежурств и командование распорядилось именно таким образом, и десять капитанов, дисциплинированно сидя в ряд, перебирали всякие важные бумаги, подзывали посетителей, давали им заполнить бланки, бланки присоединяли к другим «важным бумагам» и куда-то их отдавали, или возвращали посетителям. То есть десять здоровых, обученных мужиков в капитанском достоинстве, за которыми числилось в глубинках оружеек личное оружие в виде автомата Калашникова и пистолета Макарова, целый день сидели в окнах, как на выданье, и выполняли работу десяти квалифицированных секретарш, с самым средним российским образованием. В отличии от таких секретарш у Фёдора было крепкое, советское среднее и высшее образование, и понятие «капитан» у него ассоциировалось с «Двумя капитанами» Каверина и капитаном Титаренко (Маэстро), героем Советского Союза, командиром второй поющей. А ещё при слове «капитан» перед его глазами загорались звёзды на фотографии молодого сильного мужчины в лётной форме морской авиации СССР. Эту красивую чёрную с золотым форму носил его отец. Он знал её с детства и слышал много правдивых историй о войне, о смерти и о любви.

Сидящие в окнах капитаны вызывали у Федора, по меньшей мере, недоумение. Особенно его смущала мысль об оружии в оружейках.

Фёдор был не молод и пришёл получать новые Российские права, взамен утерянных советских. В промежутке между советскими и российскими, у него были водительские права разных стран, но они все закончились, и к тому же были ещё и всякие другие легальные нюансы, по которым он просто так вот не мог прийти и те же права получить. До того, как появится у этого десятого окна, Федя благодаря врождённому везению и хорошим знакомствам уже проскочил десятки других окон и дверей разных предварительных организаций, и сейчас сидел и наблюдал окружающий мир в ожидании – чего там решит его капитан.

Его капитан был под стать другим, молод, подтянут и сурово вежлив. Фамилия у него была Горюшкин, по отцу и деду. И видно кто-то из предков немало Горе Горевал, так что выхлопотал Клеймо на весь род. Дед капитана немного дела рода поправил – отвоевал с орденами, а потом и отсидел достойно, но долго прожить то ли не смог, то ли не захотел. Вскоре после лагеря он умер без особой на то причины и без особых хлопот. Горюшкин отец был партийным работником немалого, но всё же среднего звена и будущий гаишник детство провёл в достатке, а благодаря маме (учительнице русского языка и литературы) ещё до школы пристрастился к чтению и в своей среде выделялся именно образованностью и начитанностью. А однажды, наткнувшись на «Крейцерову сонату», залпом её проглотил, а затем в восхищении откушал и всего остального Толстого и стал немного либералом, немного философом и много бабником.

Горюшкин сын, несмотря на фамилию человеком всё же был больше весёлого склада, из тех, кто оказавшись на кладбище, развлекаются поиском смешных фамилий на надгробьях. Факт этот никак Горюшкина не очерняет, а просто подчеркивает его жизнелюбие. Но именно в этот день жизнелюбие капитана дало сбой. В этот день надо было что-то окончательно решить с ипотекой на квартиру, которую он купил любовнице. Во первых – не было денег. Во вторых, в силу излишнего жизнелюбия, он с любовницей расстался и завёл новую. В третьих, чтобы взять ипотеку он воспользовался паспортом жены и оформил её гарантом кредита, без её разумеется согласия. В четвёртых, в силу того же чрезмерного жизнелюбия, с женой он тоже расстался, а расставшись понял, что бывших жён, как и ментов, не бывает, особенно когда коснётся денег. Тем более, что, как человек, всё же по большому счёту, порядочный, он ушёл от жены с чемоданчиком, оставив ей и ребёнку квартиру, также купленную в кредит, и кредит этот также висел на нём. Он, конечно, понимал, что всю эту, леденящую кровь, историю в банк не понесёшь, да и друзьям не расскажешь. И, отбывая очередную оконную повинность, Горюшкин с нежностью вспоминал свою сержантскую молодость, когда, стоя на обочине и размахивая хвостом зебры, он зарабатывал несоизмеримо больше, чем ныне капитаном. Состояние усугублялось тем, что вчера он попытался излить душу новой избраннице, был не понят, опять напился и теперь маялся похмельем. А похмелье, даже не личное капитаново, а вообще, как сущность, всегда, помимо чисто медицинского недомогания, сопровождается избыточными финансовыми и семейными проблемами, и неподъёмным чувством вины. Как так получается и почему именно так, сказать не могу, примите как аксиому и не стремитесь доказывать обратное. Доказать не получится, а результат исследований огорчит. И мысль капитанова, каким-то мистическим путём слившись с мыслью Фёдора, улетела в оружейку и упёрлась в табельный «Макаров».

А Фёдор думал о войне. Не об Отечественной, не о какой-нибудь конкретно, а о войне вообще. Человеку свойственно воевать. Человеку свойственно убивать, точно также как и рожать. И единственное неизменное, что человек делает со времён своего появления – он размножается и убивает. Эти два, взаимно (казалось бы) исключающие друг друга, действия и определяют всю человеческую историю. Политические системы, религии, философии, искусства накатываются пластами, потом исчезают, меняются, чередуются, а человек с маниакальным упорством, неизменно, как отче наш, рожает и убивает. Уничтожает и размножается. Периодически к нему приходит Будда, или Христос, или Магомед и пытаются убедить – охолонь, смертный, хорош уже. То есть рожать рожай, а убивать завязывай. Человек внезапно соглашается, головой кивает, молитвы наизусть учит, мантры поёт, а бросить убивать не может. А когда наубивает через чур много ищет виновного. Виновным назначают того, кто возглавил в тот или иной момент тягу большой толпы к смертоубийству. И объявляют его тираном, и называют всеми неприятными словами, и громко предают анафеме. Но проходит время, умирают участники, и, потихоньку, историки, а больше литераторы, опять возводят пьедестал, затаскивают на него труп убийцы и называют великим человеком. На вопрос кто такой Чингисхан, Македонский, Наполеон и т.д. любой ученик, в любой стране ответит – Великий Полководец и Великий Человек. Пока еще живы участники и ближайшие родственники – Гитлер — подлец, убийца, нацист и человеконенавистник. Но дайте время… Да уже и сейчас… И никто, никогда не скажет, что тот или иной полководец или политик – всего лишь инструмент толпы жаждущей убивать. Никакой Гитлер, никакой Наполеон, ни при каких обстоятельствах не могли бы убить никого, кроме пожалуй Жозефины и Евы, если бы не толпа мужиков жадных до денег, до баб и до убийства, не орала под окнами: «Веди нас, вождь». И вождь ведёт, потому как если не поведёт его тут же и убьют, и найдут нового. А вот и ключевое слово – жадность. Жадность – вот в чём всё дело. Жадность обладания. Страстное Желание обладания – прямая Причина Поглощения. Мужчина, овладевая женщиной, редко думает о потомстве. Ему важен момент обладания, а не его последствия. В силу природной полигамности, мужчина жаждет обладать большим количеством женщин. Вот мы и пришли – корень и рождения и убийства – простая человеческая, мужская жадность. И это не прекращается. Даже сейчас, когда уже и обсудили всё и осудили – что мы видим каждый божий день? Нашу жадность подогревают рекламой и обслуживают банками. Смысл любой рекламы – купи, смысл любого банка – займи. А коли занял – отдай, не можешь – умри, или убей, но отдай с наваром. Не прямо так, конечно, но смысл тот же. Так мысль Фёдора таким же мистическим путём перехлестнулась с тяжёлой думой Горюшкина об ипотеке.

А капитан Горюшкин, вполглаза проглядывая документы Фёдора, думал только о том, где бы сегодня добыть пятьдесят тысяч русских рублей, любыми купюрами, даже не подозревая о том, что искомые пятьдесят тысяч прямо сейчас находятся в наплечной сумочке Фёдора. Фёдор с одной стороны очень не любил коррупцию, а с другой при необходимости её поощрял, сильно при этом переживая. Он ещё не достиг уровня просветления Подудиста, когда можно было бы сказать – Да пошло оно всё! И тихо прожить на даче без машины и Водительского Удостоверения. Был он человеком не бедным, а по сравнению с нынешним Горюшкиным так почти и олигархом. Отправляясь в поход на госструктуры, он, конечно, взяток давать не хотел, но на всякий случай снял сто тысяч наличными, давно в душе переиначив мудрость Заратустры, — идешь к чиновнику возьми деньги.

Конечно, Эврика! — во всём виноваты бабы! Жадность обладания женщиной и порождает жадность к деньгам, богатству и убийству. По большому счёту и права, и машина Фёдору нужны были ради женщин. Сам по себе он бы и так прожил, по привычке вызывая такси, чтобы съездить на рынок за продуктами. Машина – другое дело, а хорошая машина – совсем другое дело. Хорошая машина потребует, хорошую одежду, хорошие часы, ресторан и всё – прощай отшельник, здравствуй, Новая Красивая Баба. Не так уж и стар был Фёдор, и за ним тянулся приличный шлейф женщин, детей и квартир, и ничего ещё на смирение не указывало, кроме смутного понимания, что ОНО всё ЭТО на фиг не нужно. Но это смутное понимание напрочь перехлестывала живая энергетика, всё ещё живого мужчины.

По большому счёту Горюшкина с Фёдором у десятого окна и свела мужская жадность к жизни, и к женщине. И Фёдор, глядя на сомневающееся лицо капитана, вспомнил о деньгах в сумке, а капитан, не ведая о деньгах в сумке, вспомнил о пистолете Макарова в оружейке. А мне приходится думать сейчас и за Федора, и за Горюшкина и ещё за оставшихся девять капитанов, которых если сильно копнуть, то тоже где-нибудь вылезет либо ствол, либо ипотека.

И легче мне, и даже радостней, потому как прожил уже и Горюшкина, и Фёдора, и стволы, и ипотеки. Потому и позволяю себе, любезный мой читатель, поведать тебе эту историю без надрыва и истерики, а просто по факту происшедшего, с небольшими философскими вольностями. Да и вольности эти вложу в голову Фёдору, ему можно, он потянет. А вот капитану нельзя, если в его голову в придачу к его бабам, ещё и эту нежить вставить, то он точно до своего Макарова доберётся, и одним нажатием пальца вышибет и Заратустру, и баб, и… никогда он не станет майором. Пусть поживет пока, а то как-то просто уж…

По документам выходило, что Фёдора вроде как можно отправить на пересдачу экзаменов, но можно и не отправлять. Всё это в вольной, но достаточно официальной форме Горюшкин Фёдору и высказал. И Фёдор вымолвил привычную, многообещающую фразу:

— А может как-нибудь решим, капитан?

— Да как тут решишь-то?! – мрачно ответил Горюшкин, и они оба посмотрели на черный колпачок сбоку окна, над которым висел приговор «Внимание, ведётся видео и аудио запись».

Красив и образен язык взяточников и наркоманов. А вы попробуйте, не называя вещи своими именами, обозначить искомый продукт, оговорить цену и условия обмена. Эзоп отдыхает. А тут еще и камера, и микрофон.

Они смотрели друг на друга понимающими глазами. В глазах Горюшкина Фёдор легко прочитал – «Мне очень надо, но ты же видишь…», а Фёдор также молча ответил: «Да я бы дал, а как»? «Да никак…» ответил капитан, а вслух задал бестолковый вопрос:

— А вам зачем права?

— Обязанности надоели.

— А серьёзно?

— Хочу уехать.

— Куда?

— Всё равно. Лишь бы отсюда.

— Как Лев Николаевич?

— Да, как Лев.

— Он плохо кончил.

— А может оно того стоило?

Этот бесполезный, с точки зрения получения Водительского удостоверения, разговор привёл к тому, что капитан вдруг что-то для себя решил, махнул печатью, подписал какую-то бумагу и протянул весь набор документов в окошко.

— В 310 й кабинет, — сказал он и, прямо глядя в глаза Фёдору, добавил, — Удачи!

Фёдор ответил: «Спасибо, капитан» и отошёл от окна. Перед лестницей остановился и оглянулся – капитан Горюшкин всё также сидел в проёме окна и смотрел сквозь него невидящими глазами. И мысль его потихоньку выбралась из оружейки и отправилась в Дорогу, на которой умер любимый классик, и капитан, быстро прикинув разницу в возрасте, а стало быть возможности, шепотом ответил на вопрос Фёдора, — да стоило, конечно! Стоило!

В руке он всё также держал ручку, словно собираясь бесконечно долго подписывать и подписывать бумаги и документы. Возможно, точно также вертел в руках карандаш над «Русской Азбукой» и Лев Николаевич. Поди знай? Перо в руке много чего может…

Ом…

Шут и палач.

В одном мирном, очень зеленом и голубом государстве жили-были два брата, Шут и Палач. Они жили в небольшом двухэтажном домике на краю деревни. Деревня эта тоже была небольшой и уютной. Дом достался братьям по наследству от умерших рука об руку родителей. Наследство можно было бы и продать, деньги разделить и разъехаться, и разговор об этом братья вели чуть ли не каждый день, но ничего для продажи не делали и жили вместе уже долго и друг друга терпели.

Разница в возрасте у братьев была всего один год. Они в этом доме оба родились и выросли, и вместе ходили в деревенскую школу. После школы дорожки их разошлись надолго.

Палач был по рождению старшим и, покинув родную деревню на год раньше своего брата, быстро и неожиданно обрел свою редкую профессию и достиг в ней совершенства. Его стали приглашать в столицы многих государств, где умельцев его уровня не хватало. Человеком он был веселого нрава, но к работе относился, как и многие весельчаки, очень серьезно. Перед тем как ехать на новое место службы он тщательно изучал историю и традиции страны по законному умерщвлению сограждан. Если это было отсекание головы топором, то приехав, он требовал топор и три дня для подготовки, чтобы освоить инструмент и, не дай бог, не мучить жертву на потеху толпе. Даже во Франции, где гильотина была доведена до совершенства, он все равно три дня рубил капусту, чтобы убедиться в надежности аппарата.

Если это была виселица, он должен был знать все тонкости повешения в данной стране, включая материал из которого изготовлена веревка, вид узла и способ намыливания, если таковой присутствовал.

Помимо этого, если язык был незнаком, он нанимал репетитора и досконально учил фразы, которые должен сказать жертве палач перед казнью, и требовал присутствия переводчика, чтобы понять все, что могла сказать жертва. Ему также необходимо было знать должен ли он забрать одежду казненного себе или отдать родственникам. И еще многие и многие тонкости в зависимости от обычаев, религий и законов страны приглашения.

Доводилось ему сжигать еретиков и других приговоренных, но этот вид казни ему был наиболее несимпатичен, в силу затягивания процесса и чрезмерного участия духовенства.

Он отказывался от работы, даже за хорошую плату, если законы страны предусматривали пытки перед казнью, искренне не понимая, зачем мучить несчастного перед смертью. Коллег, которые соглашались, он презирал. И вообще, в узком кругу палачей держался особняком и слыл гуманистом.

В расстрелах он, однако, не участвовал, считая это оскорблением для профессии, а палачей, которые опустились до расстрелов, называл «душегубами», кличкой для палача унизительной.

Его младший брат, Шут, от рождения был мрачен и над ним все смеялись, чтобы он ни сказал и ни сделал. Он так привык, что над ним смеются, что превратил это в профессию. Говорить он не любил и потому овладел пантомимой. Как и старший брат к ремеслу своему относился серьезно, и много и упорно занимался. И его тоже стали приглашать, и он тоже много путешествовал. И вскоре он стал выступать на тех же площадях, где перед этим рубил голову, или вешал его старший брат. И люди на его выступления приходили ровно те же самые, которые собирались и на казни брата. Да и сценарий их с братом выступлений, в основе своей был одинаков. Сбор толпы, ожидание, завязка действия, кульминация, финал, аплодисменты, крики одобрения или возмущения.

Когда младший брат узнавал, что недавно на этой площади произошла казнь, и казнил жертву его брат, Палач, он старался вызнать подробности и использовал их в представлении, удивляя толпу и заставляя ее вновь испытывать то же возбуждение, что и при казни. К тому же он явно использовал свою природную схожесть с братом фигурой и манерой движений. И зритель, который не видел лица Палача, скрытого маской, и вполне мог поверить в его перевоплощение, смеялся сильнее и платил охотнее. Нельзя, однако же, даже подумать, что Шут употреблял свое родство для наживы. Ни в коем случае. Он был артист, и артист от бога, и просто пользовался в полной мере местом, временем и обстоятельствами, как и положено настоящему лицедею. Нельзя исключать и присущее всем братьям соперничество, а соперничество в популярности – это практически вражда, а между братьями кровная.

Поначалу совпадения по месту выступлений Палача и Шута были случайны, но со временем импресарио артиста заметил, что после казни, зрителей собирается всегда больше, сборы растут, и стал следить за перемещениями Палача и соответственно выстраивать график гастролей Шута. Постепенно в больших городах Европы зрители стали привыкать, что за казнью следует шутовство, а бывало и наоборот, и билеты разлетались нарасхват. Обычно было так, на первые выходные месяца городские власти назначали казнь, а на следующие приглашали шута. К тому времени братья уже ненавидели друг друга лютой ненавистью, и продолжали собирать толпы народа.

Потом Шут стал приезжать на неделю раньше и, смешавшись с толпой, жадно следил за работой брата, перенимал его манеру, в точности ее копировал и на представлении радовал зрителя деталями именно этой последней казни. А Палач стал инкогнито оставаться в городе и также внимательно смотрел представления Шута, узнавал себя в его пантомимах, смеялся вместе с публикой и багровел от злости. Таким образом, они часто виделись, но никогда не встречались.

Случались накладки. Один раз билеты на представление Шута были проданы на день казни, и собралось огромное количество публики возбужденной сверх всякой меры. Братья, узнав, каждый по отдельности, о таком конфузе, расплевались с организаторами и, отменив казнь и выступление, покинули город, почти вслед друг другу, а публика, жаждущая убийства и веселья, устроила Великую Французскую революцию, взяв Бастилию и свергнув династию. Наказнились и насмеялись досыта. Но в отсутствии профессионалов и казни были пошлыми и шутки топорными.

Так они и жили. Старший рубил и вешал, младший смешил. После казни Палач весело гулял, пел песни и тратил деньги на гулящих девок. По веселой своей природе он был влюбчив, и это знали во всех европейских борделях. Он не мог просто заплатить и воспользоваться. Ему нужно было и самому влюбиться в проститутку и ее в себя влюбить хоть немного. Платил Палач щедро, с продажной девкой обращался также церемонно, как и с жертвой перед казнью, и она умело играла любовь, а он с удовольствием верил.

Шут по окончании закрывался в номере и пил один. Женщин он сторонился, кроме одной молчаливой и толстой немецкой вдовушки, которую навещал ровно два раза в год. У нее в погребе он хранил свои сбережения в виде золотых монет разных стран. Вдовушке он почему-то доверял больше, чем банкам, считал себя знатоком женщин и поэтому их презирал. Вдовушка вкусно и красиво стряпала и от нее он, также шутовски, перенял манеру приготовления пищи и к стряпне пристрастился. Еще вдовушка умела приготавливать всяческие зелья из трав и кореньев, способные как излечить человека, так и умертвить.

На закате жизни они, нарубив голов и насмешив людей, поселились в отчем доме и стали мирно жить, все также тихо ненавидя друг друга. Палач ходил на рынок, где богобоязненные старушки по традиции бесплатно давали ему продукты, колол дрова и вел дела с приходящей прислугой. По воскресеньям выстаивал службу в церкви и тихо подпевал хору. Шут готовил еду и читал газеты, и из дому никуда не ходил.

Оба брата были одинаково богаты, не так, чтобы очень, но обеспечены до конца дней. Они скидывались на совместное хозяйство, не мелочась, но без излишеств, а других расходов у них почти и не было.

Поначалу они собирались за обедом и пробовали разговаривать, но все разговоры заканчивались спором и ссорой. Каждый так или иначе пытался доказать другому нужность своей профессии и порочность профессии брата. Палач настаивал на необходимости наказания зла, подкрепляя цитатой «око за око», а Шут утверждал, что наказание зла зло умножает и предвосхищал толстовское «непротивление», совсем не будучи буддистом. Свои же выступления он возводил в ранг добродетели и умножения добра. На что Палач, обосновано, доказывал, что самые смешные представления Шута были пародиями на его казни, и публика больше всего радовалась именно им, и просто напросто заново проживала зрелище смерти человека в безудержном смехе. И если на его казнях смерть людей ужасала, то на его, шутовских изображениях смешила. А чего, — спрашивал он, — смерть более достойна – ужаса или смеха? И смех, вызванный кривляньями, ничего общего с радостным весельем не имеет, ибо имеет причину, и потому порочен как болезнь венерическая. И он, Шут, этой болезни разносчик и так его публике и надо. И быстро доходили они до ссоры и единственное, что их примиряло – это общее презрение к публике, которая и у Шута, и у Палача бала одна и та же.

Много раз лично сталкиваясь со смертью, они оба одинаково ее боялись. Палач, тысячи раз производя акт смерти, а Шут, тысячи раз ее изобразив, так и не поняли все ее значение в жизни и потому боялись ее больше чем вся остальная деревня.

А остальная деревня жила себе обычной деревенской жизнью, настороженно присматриваясь к домику на окраине. Из всех жителей, кроме прислуги, к братьям ходил только пастор местной церкви и рассказывал Палачу о чистилище. Палач вежливо пастора слушал и угощал, но в чистилище на небесах ни капли не верил. Тысячи раз, наблюдая человека перед смертью, он так ясно видел, какие муки проходит и тело и душа в ожидании конца, что представить себе не мог, чтобы кто-то с позволения или даже наставления бога мог это тело и душу мучить и дальше, после смерти. Не верил и все тут, но пастора принимал и слушал. Так на всякий случай. Мало ли как оно там сложится.

Шут тоже присутствовал при разговорах, но участия не принимал. В отличие от брата в чистилище он верил и в силу актерского своего воображения думал, что пастор муки еще и преуменьшает. Ему думалось и даже, как ни странно, хотелось, чтобы там, в чистилище все было бы еще мучительнее, больнее и дольше. А пастора считал плутом и пройдохой.

В силу возраста и положения они много рассуждали о людях, душе и боге. Но люди в представлении Палача были те зрители, которые приходили смотреть казнь. Для Шута люди были зрителями его представлений, а для пастора люди были его прихожанами. И они рассуждали, каждый о своей пастве, почему-то, не понимая, что это ровно одни и те же люди.

Когда споры доходили до апогея и перерастали в оскорбления, в котором братья впервые объединялись против пастора, тот, с видом превосходства вспоминал о церковном каноне, запрещающем хоронить лицедеев и палачей на общих кладбищах, а вот вопрос об отпевании, либо панихиде зависел целиком от позиции местного священника, то есть именно его, пастора. И этот привычный шантаж всегда срабатывал. Братья давно смирились с тем, что лежать им придется отдельно от обычных мирян, и даже усматривали в этом некую избранность и превосходство, но мысль о возможности ухода в мир иной без отпевания, либо упоминания имени в панихиде, была, почему-то, нестерпима и обидна, стократно более чем молчание зрителей после казни или представления.

Пастор, будучи человеком и корыстным, и властолюбивым, в душе своей все же следовал христианским заповедям добра и прощения, и давно уже сам для себя решил, что отпевать братьев он, конечно, будет, но сообщать об этом не спешил, не желая выпускать из рук инструмент воздействия. Даже наоборот, он всячески убеждал Палача и Шута, что преступить эту черту он никогда не сможет, и лежать братьям в земле сырой неприкаянными.

У пастора служил викарием молодой еще человек, хлебнувший уже новоявленной заразы «свободы, равенства и братства» французской революции, во многом братьям обязанной. Он, в пику пастору, откровенно исповедовал «равенство» в жизни и в смерти всех людей, и, в случае смерти самого пастора, наследовал его чин.

Викарий, также навещал братьев, кушал вкусные, приготовленные Шутом блюда, пил вино и чай, и всячески давал понять, что будь он пастором, он бы вопрос их жизни после смерти решил, все-таки по божьи, по-христиански, и даже перед епископом бы похлопотал. Братья молодого священника всячески привечали, внимательно слушали, хвалили и, как-то незаметно, позволили себя уговорить. Словом, впервые в жизни братья сговорились.

В очередной раз, навещая свою вдовушку, Шут лестью и обманом выманил у нее зелье, при добавлении которого в вино человек умирал медленно, но неизбежно и смерть на отравление ядом похожа не была. Зелье это, как любое лекарство в малых дозах лечила, в больших убивала. Он выпросил его, как бы для себя, против желудочных колик, и даже немного принял, когда был у вдовы, и сделал вид, что сильно полегчало, и подробно записал, сколько капель полезно, а сколько смертельно. И довольный уехал.

Пастора убивали полгода. Он все также ходил к братьям откушать. С ним всякий раз стал ходить викарий. И три человека за столом жадно следили за каждым глотком священника. Они знали. Зелье действовало так, что сразу после приема пастору становилось на время легче, а потом боли в желудке усиливались, и чтобы смирить эту боль, пастор как на заклание все шел и шел к братьям.

Потом он окончательно слег и умер в мучениях, обо всем догадавшись. Перед смертью в кругу близких и викария, он, глядя ему в глаза сказал: «Вы меня убили» и почил, наконец. Викарий объявил, что знает, кто убил пастора и развернул кипучую деятельность. Еще до похорон священника он написал подробный донос в епископат и пустил нужные слухи по деревне.

Шута и Палача тут же арестовали и начали следствие. Под пытками Шут признался, что яд ему дала вдова, и сообщил имя и адрес. Палач все подтвердил, пыток не дожидаясь, но его все же пытали согласно обычаю. Потом привезли вдову, которая ничего не признала, кроме знакомства с Шутом. Ее тоже пытали, но безрезультатно. К концу следствия она помешалась умом от боли и предательства, и, когда смотрела на Шута, смеялась или мычала.

Викарий был везде. Настал его звездный час. Он одинаково активно участвовал в следствии и готовился к похоронам пастора. Пока вели следствие, пастора положили на лед и сберегли до вынесения приговора. Приговор вынесли быстро и единогласно, а вот с видом казни определиться не могли. Вроде как, по старым канонам, преступники попадали под сожжение, но сожжение уже давно не применялось и споры разгорелись вокруг топора и веревки. И тут опять всех удивил викарий. Он быстро съездил в город и за ночь сделал письменные копии со всех решений о сожжении, а также сделал выписки из таких первоисточников, что возразить этим документам ни у кого не хватило духу. Более того, Викарий, уже игравший первую скрипку, научно доказал, что после сожжения пепел необходимо смешать с землей, зарядить в пушку и выстрелить на закат. Для этого из города доставили пушку с прислугой.

Решили сначала сжечь преступников, а потом похоронить пастора.

Народу на казнь собралось огромное количество. Само собой была вся деревня, но также очень много приехало из города и других окрестных деревень. Были даже корреспонденты и иностранцы, привлеченные знаменитыми именами Палача и Шута. Много всякого приехало из города Вдовы, посмотреть, как она сгорит, наконец.

Братья впервые на сцене были вместе. Перед смертью они обнялись и сказали друг другу: «Прости, брат». Вдова, все также ничего не понимая, мычала и смеялась. А Викарий все-таки исполнил свое обещание, и пока Палач, Шут и Вдова горели, читал молитву. А зрители умилились и, на всякий случай, сожгли заодно дом Шута и Палача.

На следующий день похоронили пастора при скромном стечении народа. Викарий, ставший уже пастором, с той же теплотой в голосе прочел молитву, а потом, выпросив у пушкаря факел, пальнул на закат пеплом Палача, Шута и Вдовы, смешанном с землей.

Прошло немного времени и люди мало изменились. Все также вдовы готовят целебное зелье, которое убивает, все также гастролируют по городам палачи и шуты, и также на смену пасторам приходят викарии. А деревня все также женится, рожает и смотрит на представления шутов и палачей.

И все также с восхода на закат бежит солнце и, дай бог, чтоб оно не останавливалось и не оглядывалось, когда ему вслед стреляют из пушки пеплом, смешанным с землей.

Мир в хату. Игорек.

Игорек появился в камере по всем правилам, пожелал хате мира и спросил, кто смотрящий. Потом подошел к Ване Америке, коротко объяснил, кто он по жизни, по какой статье и получил свободную шконку. Сухонький, лысоватый мужичок, в друзья ни к кому не лез, больше молчал, а когда спрашивали отвечал коротко и разумно. Таких в тюрьме ценят, хотя бы потому, что они занимают ровно столько пространства, сколько необходимо для его существования и на чужое не претендуют. Пространство в тюрьме определяется не только, и не столько квадратными метрами на одного сидельца, а больше количеством разговоров, эмоций и настроений исходящих от каждого проживающего. И при появлении любого нового, более говорливого, и более эмоционального зэка, пространство это сжимается и начинает нагнетать, «нагонять давления», как очень точно говорят сидящие в тюрьме люди. Поэтому, быстро присмотревшись к Игорьку, хата поняла, что давления не прибавится и бродягу приняла.

Игорек был бродягой реальным, пешком исходившим всю Россию от Архангельска до Краснодара. По пути он подрабатывал и подворовывал, без излишеств, чтоб одеться и пропитаться. Срок ему светил уже не первый. На зоне был обычным мужиком, к блатным не стремился, красных презирал, в разборки не вмешивался.

На первую же прогулку отправился босиком. Прогулки даются по утрам, после подъема и обязательного ежедневного шмона. Сидельцев выгоняют на «продол», тюремный коридор, где они дружно садятся на корточки лицом к стене или стоят в клетке, небольшом зарешетчатом прямоугольнике, если таковой на продоле стоит. Одного зэка оставляют в камере, якобы для того, чтобы, присутствуя на шмоне, он мог засвидетельствовать, что режимка (служащие режимной части, которые и проводят шмон) ничего не подкинула. При этом все прекрасно понимают, насколько мало значат и сам зэк, и его свидетельство.

А дело было зимой. И Игорек наш босичком по холодному полу, по железным ступенькам прохода, и по самому дворику, снегом посыпанному, быстренько, с улыбочкой все полчасика погулял.

Прогулочные дворики устроены на крыше тюрьмы. Это просто огороженные забутовочным кирпичом камеры, с решетками вместо потолка. Вдоль верхнего края камер устроена дорожка, по которой ходят режимные стражники и наблюдают, чтобы все действительно гуляли, и ничем непотребным не занимались, и пытаются пресечь общение между двориками. Народ всё равно выкрикивает свои клички, ищет подельников или просто знакомых. Очень интересно если через стену гуляет женская хата. Тут уж завязываются на скорую руку знакомства, романы и переписки. Жизнь есть жизнь и её никто не отменял, никакие стражники, решетки и кирпичные стены.

Бывают диалоги между двориками очень даже занимательные, и их потом тюрьма долго обсуждает.

В этот раз хата Вани Америки оказалась во дворике между двумя, в которых гуляли подельники Вася и Коля. Они доорались друг до друга через Ванькин дворик и очень обрадовались возможности пообщаться, потому как подельников в одних хатах не держат, чтоб не сговорились и не поубивали друг друга, а тут такая радость — нашлись ребята на расстоянии крика и стали свою делюгу обсуждать. Другие притихли, понимая, что такая редкая возможность ребятам представилась, и мешать не надо. Через минуту уже все, гуляющие в зоне достижения крика, знали об их неудачном разбое. В общем-то ничего интересного, если бы не концовка разговора. Уже перед окончанием прогулки Коля вдруг крикнул:

— Вася, а я от ножа отмазался.

— Молодец, братан, а как?

— А я сказал, что это твой нож…

Тюрьма грохнула так, что забила вопль Васи – «Ах, ты падла…». И никто Колю не осудил, еще бы, такая возможность поржать всегда праздник, а Вася с Колей пусть сам разбирается, чужое дело – потемки, и кто знает – кто, вообще, по жизни Вася и почему так сделал Коля. Бог им судья, и флаг им в руки.

Босоногий Игорек внимание, конечно, привлек, но не так, чтобы уж чрезмерное. Тюрьма – место не совсем обычное, и люди здесь тоже разные. Ну ходит парень босиком, мало ли закаляется, дело личное, никому не мешает.

Разговор об этом все же в хате зашел, многие давно уже вместе сидели, все переговорили, а тут какой-никакой, а повод. Дело в том, что Игорек и по хате босиком ходил и Америка все же спросил:

— Игорек, у тебя что – с обувью проблема?

— Да нет, это я так, на всякий случай.

— В смысле? Закаляешься?

— Ну да. Когда надо выручает.

Все примолкли, понимая, что сейчас какая-нибудь интересная байка начнется. Отмолчаться в тюрьме невозможно. Один старый зэк, как-то давно, еще в транзитке, сказал Америке: — Общаться в тюрьме надо. Только надо уметь это «надо».

Новый человек что-то рассказать должен. Кто-то о деле своем расскажет, кто-то о жизни на гражданке, кто-то о семье, неважно о чем, о себе, о друге, о женщине, важно, что и как он говорит, и в зависимости от рассказа хата или окончательно принимает новичка, или продолжает изучать издали, а иногда и отторгает раз и навсегда. И еще, опытный сиделец понимает, что рассказ должен быть интересным, лучше смешным и со счастливым концом. Тут бед у каждого своих хватает, и чужих никому не нужно.

Бродяжничает Игорек давно и в разные ситуации попадал, и про одну такую, где его реально закалка спасла, поведал.

Случилось это всё в том же Краснодаре, в январе месяце, а год он не уточнял, да он и не важен. Под новый год Игорек с бригадой местных работяг шабашили на даче у одного прокурора. Краснодарские прокуроры – народ небедный и потому жадный, и дело даже не в городе, и не в прокурорах, так вообще сложилось на планете издавна. Как только соберутся в одно место деньги в изрядном количестве они сразу требуют к себе особо внимательного отношения, охраны и умножения. «Рубь — не деньги, рубь — бумажка, экономить тяжкий грех…» пел Владимир Семенович и был прав. А вот миллион уже не бумажка, миллион это деньги, и если рубль тебя сам легко отпустит, то миллион вцепится всеми картинками, портретами и водяными знаками и схватит мощными цифрами за причинное место, и держать будет пока причинное место не станет бесполезным, а зачастую и дольше, до самой смерти. А умирать богатому человеку тяжко. Он не о следующей жизни думает, а кому после этой всё останется и смогут ли они сохранить и приумножить. И точно знает, что так как он не смогут, и переживает сильно, пока не сдохнет.

Новый год встречали на стройке. Бригадир денег не дал, сославшись на прокурора. А тот вообще на даче не появлялся, некогда ему, он человек занятый, людей сажал, а на свободе их еще много ходит не пристроенных. На закусь кое-как наскребли, а вот на выпить не нашлось. Ну и ломанули они прокурорский минибар из дубовой стенки. А там много, очень много маленьких и больших бутылок, разной окраски и все названия не по русски. Сначала пробовали все по отдельности, да доза показалась маловатой, ну и смешали всю мелочь в трехлитровый баллон и желаемого эффекта быстро достигли. Покутили славно и даже за здоровье прокурора выпили, а утром проснулись, осмотрелись и испугались. И нет бы дождаться бригадира и покаяться, так нет ломанулись со страху с дачи и инструмент прихватили, куда ж без инструмента.

Обидеть прокурора может каждый, но не каждый может убежать. Взяли их всех быстро, сразу после Нового года, похмельные опера. И стали колоть на такое, чего Игорек не то, что не знал, как выглядит, он и названия даже не все понимал. Прокурор, профессионально прокрутив ситуацию, решил, видимо, от чего-то избавиться, а чего-то легализовать и Игорьку выкатили немалый список похищенного, где были какие-то документы, какие-то облигации и бриллиантовая брошь, цены немалой. Игорек опытом своим почуял, что в чистую соскочить не удастся и согласился на брошь, потому как в документах он ничего не понял, а вдруг там какая ни на есть государственная тайна, а с этой статьей лучше не баловать. Брошь он взял на себя, а с документами предоставил разбираться подельникам и операм. Видеть не видел, знать не знаю. Опера, люди тоже бывалые, возражать не стали, брошь так брошь, веди показывай где заныкал. Игорь указал место одной помойки на берегу Кубани. Его одели в наручники, взяли пистолеты, протоколы и повезли на речку, изымать драгоценности. Двое оперов и водитель.

Приехали. Где? Здесь. Где здесь? Да вот здесь, в этой куче. А кучка, несмотря на мороз пованивает. Потыкали палками, не нашли. Давай сам доставай. А как сам, руки в браслетах. Сняли браслеты и встали спиной к берегу, на всякий случай. Молодцы опера, всё правильно. Только вот снимать браслетики права не имели, но не самим же в дерьме ковыряться. А Игорек не долго думая, побежал по речке пока лед не кончился и в воду, прямо посередке. С этого берега лед и с того берега лед, метров по двадцать, а в середине вода черненькая бежит, тоже метров двадцать. И помахал Игорек саженками по течению. Опера по берегу бегут, пистолетики повыхватывали, кричат: «Плыви назад, гад, застрелим, на хрен», а он им: «Стреляйте», а сам знает – не будут они стрелять, только если сдуру. А как они потом отчитаются? И если труп без наручников достанут, то как объяснят, почему он не стреножен и как убежал, и каким образом его в реке застрелили? Да тут залет, хуже побега. Так они и шпарят. Игорек лихо по течению, опера по берегу бегом и уговаривают. И ждут вдруг замерзнет, сам вылезет. Но Игорек не мерзнет, знай намахивает. Опера забежали на Тургеневский мост, последний в городе по течению, попробовали камнем попасть в голову, промахнулись. Водила ментовской уже откровенно ржет, прохожие весело интересуются. А горемыка наш так по течению и ушел. Выскочил на другой берег в Адыгею и там на дачах затерялся.

Молодец, Игорек, наш парень. И мораль очень сильная во всей этой истории. Коли ты мент, то служи по уставу, и будет тебе счастье. А коли ты не мент, то всегда заботься о своем здоровье, закаляйся, зубы чисти, читай книги, желательно классическую Русскую литературу, относись с почтением к старикам, помогай детям, будь патриотом, не собирай доллары в офшорах, а поднимай малый и средний бизнес в своей стране. Будь честен перед лицом своих товарищей, цени мать и отца, поминай деда, павшего под Харьковом в сорок первом, не гнись под сильного и не обижай слабого, короче не будь геем, в самом его неприглядном названии. Будь мужиком и все приложится. Вот так вот, как-то. Как-то так…

Найда

Жил был Иван. И было у него два друга, муж и жена. Мужа звали Саша, а жену тоже звали Саша. И была у них собака – Найда. Хотя Найда был пес. Кобель.

Как-то раз Иван взял бутылку водки, “Пшеничной “, и пошел к Сашам. Посидеть. Саша пожарила яичницу, порезала огурчики, сала, колбасы и хлеба. Иван достал “Пшеничную”, стал разливать.

— Я не буду, — сказала Саша.

— И я не буду, — сказал Саша.

— А я буду, — сказал Найда.

Иван удивился, но налил. Помолчали. Сашам стало неловко.

— Ну будем? – спросил Иван.

— Будем, — ответил Найда.

— Ишь, насобачился, — хмыкнула Саша.

-Цыть, — рявкнул пес, — насобачился, я как насобачусь, вам тошно станет. Ну давай, Иван.

— Давай – сказал Иван. Ему тоже стало неловко.

Выпили. Найда сковырнул ногтем огурец и сладко, как наст под ногами, захрустел. Иван крякнул, понюхал хлеб, подумал и зацепил вилкой колбасу.

— М-да…- протянул Найда, — хорошо. Ну что Иван, на вторую лапу?

-Тьфу, — сплюнула в сердцах Саша и вышла.

-Я тоже … это,- мялся супруг, — вставать рано.

— Иди, — разрешил пес, — толку тут с тебя, иди.

И Саша ушел. Спать. Просто спать. Выпили по второй. Захорошело. Иван достал сигарету, закурил. Найда тоже вытащил одну, повозился, пристроил меж когтей. Дымнул в потолок. Фыркнул.

— Как жизнь, Иван?

— Собачья – брякнул Иван, брякнул и спохватился, — живу, в общем-то …. что…

— Чего там, валяй, — благодушествовал пес.

Кончик носа у него запотел, ухо свисло на глаз, хвост незаметно для хозяина постукивал по ножке стула. Тук, тук. Ивану тоже захорошело.

— Живу, в общем-то… работаю, квартирка есть.

— Где работаешь?

— На кладбище.

— Где?

— На кладбище.

— Бедный Йорик.

— Чего?

— Это Шекспир. Неважно. Что делаешь-то?

— Дак, что ж делать на кладбище? Кому могилку вырыть, кому оградку поправить.

— Да весело. А живешь?

— Да там же и живу, при кладбище. Квартирка у меня.

— Не страшно?

— Нет привык. В городе страшнее. У меня тихо. Которые умерли, они не навредят, а в городе хулюганят. Нет, у меня тихо, — зачем-то повторил Иван.

— From where no traveler return, — сказал Найда.

— Чего?

— Это тоже Шекспир. Неважно.

— А….

Выпили еще. Помолчали. Теперь молчали хорошо. Уютно молчали, без напряги.

— Ты-то как? – спросил Иван.

Он первый раз пил с говорящей собакой и потому не знал, что можно спрашивать, а что нельзя. Не спросишь же, — что это ты тут разговариваешь по-человечески и водку пьешь вот, и куришь. Сам он тоже и разговаривал, и водку пил, и курил, и если бы его об этом спросили – почему мол, то он и не ответил бы, пожалуй.

— Что как?

— Ну живешь?

— Живу, брат Иван, живу, в хвост не дую, хлеб жую.

Пёс изрядно захмелел. Он сидел совсем по человечески, изогнув лапу в локте и подперев морду когтями. Пепел падал на шерсть и скатывался на скатерть.

— Смокинг, блин, — проследив за пеплом, хмыкнул он, — живу, что ж…Жизнь есть подвижный сгусток энергии материи между двумя небытиями, которые, в свою очередь, тоже являются энергиями материи иной органики. Но это не важно, — и помолчав добавил:

— Я ведь, того, — породистый…

— Какой породы? — спросил, наконец, Иван.

— Говорящей, — рассмеялся Найда. – Но это не важно. Давай выпьем.

-Давай.

Они выпили и стало совсем уютно в обшарпанной кухне, с мелко дрожащим холодильником. Иван показывал фокусы на спичках, как перебраться в лодке с одного берега на другой, по двое в лодке и никого не оставляя. А Найда говорил, — не считая собаки, это Джером и это неважно, и учил Ивана правильно выкусывать блох от хвоста и против шерсти.

Потом Найда занял у знакомой суки (тоже говорящей) денег, и они обратили твердое тело в жидкое, по выражению Найды, а по разумению Ивана — просто купили водки и выпили ее в парке, куда Найда повел выгуливать Ивана и предлагал ему полаять на луну, и говорил, что это Есенин, и это неважно.

Потом Иван занял у своей знакомой суки, и они сидели на краю свежевырытой могилы, и Иван объяснял сложную технологию могилокопания, а Найда утверждал, что там на дне должна быть буржуазия, поскольку Иван пролетариат и пытался вспомнить автора. Но не вспомни, а просто сказал, — это не важно, и плюнул вниз.

Потом они ходили между крестов, звезд, голубей и плит, и Иван говорил, что вот живут люди без Ивана живут, а как умрут, то куда им податься? – к Ивану. А Найда все пытал:

— Я тебе друг?

— Друг.

— А ты человек?

— Человек.

— Значит я собака?

— Собака

Простейший силлогизм, куда деваться. И тихо было на кладбище. Смирно лежали под звездами герои и дважды герои (хотя Найда никак не мог постичь – как это можно быть дважды героем, герой он и есть герой, раз и навсегда). Лежал крещеный и некрещеный люд. Дети и взрослые. Но лежали тихо. Одно слово усопшие. Хорошее слово.

И еще они пели и выли, выли и пели. И уважали друг друга и рассказывали, перебивая, но выслушивая. А Найда спрашивал:

— Як умру то поховаешь?

А Иван отвечал, — Да зачем ховать, схороню по-человечески. Да ты живи, друг, в тебе же дар божий.

— Так у меня, стало быть, душа есть? – пытал Найда и совсем по-собачьи заглядывал в глаза.

— Да конечно есть, — успокаивал Иван, — ты же тварь божья.

— Так, ведь, все же – тварь, — не унимался Найда.

— Так, и я тварь, — оппонировал Иван, — Все мы твари, все мы человеки…

— Да, ведь, не все, — тыкался мокрым от слез носом Найда.

— Так, ты ж говоришь!

— Ну так, что ж, что говорю?! Все говорят! Душа нужна!

— Ну ты же плачешь!

— Да все плачут коли больно…

— Да тебе ж не больно, а ты плачешь…

— Да больно мне…

— Да ну тебя…

Проснулся Иван рано. В домике при кладбище лежали пустые бутылки, свалялась собачья шерсть на коврике. Тряхнув головой и не почувствовав похмелья, Иван обрадовался. Проскочил через дверь в контору, пока никого нет, постоял, подошел к телефону.

Ответила Саша:

— Да… все хорошо. Найду? Какую Найду? Ты что Иван, мы здесь живем с Сашей, только с Сашей, а у Саши совсем и аллергия на мех. Нет, Ваня, мы уезжаем, нет… не далеко, но надолго. Да… извини…. Ага. Ну пока, пока, пока.

Положила трубку. Посмотрела на нее, будто что-то решая, но так и не решила. Изогнулась дугой к двери, крикнула:

— Саша, ты выгуливать? Намордник одень. А то соседи жалуются.

Сволочи. Но это не важно.

Баба Дуня.

Бабу Дуню хоронили, что называется, всем миром. Гроб несли на руках от дома до кладбища, а следом шла бесконечная вереница людей – родственники и пациенты. Я не знаю друзей своей бабушки, их в общем понимании этого слова, наверное, и не было. Она любила всех, и в ее отношении к людям и людей к ней было, что-то большее, чем дружба. Она лечила молитвами. Исцеляла.

Я помню еще в детстве, как у дома стояли машины с номерами из разных областей и даже республик Советского Союза. Мы, ее внуки, я, мой старший брат Вова и двоюродный Юра, воспитанные в атеистической советской школе не верили ни в бога, ни в черта, ни тем более в исцеляющие молитвы собственной бабушки. «Нет пророка в своем отечестве».

Денег она за лечение не брала. Принимала помощь продуктами. Сама гнала самогон и делала чудное домашнее вино из Изабеллы.

Много позже мы с Ольгой, моей женой в то время, на лето переехали в Калабадку, на нашу семейную дачу на Азовском море и в соседнем автокемпинге «Лето» открыли массажный кабинет. Ну как кабинет, сняли в аренду небольшой вагончик, поставили массажный стол, вооружились детским кремом и одели белые халаты. Ольга в то время работала массажисткой в кооперативе «Здоровье», она пригласила в гости хозяйку «Здоровья», Татьяну, а ты быстро сообразив, что летом лучше окучивать немощных в курортной зоне, предложила идею салона в кемпинге. Дело пошло довольно сноровисто. Меня научили измерять давление, нацепили на шею стетоскоп и посадили на прием больных. О медицине, в то время я знал по фильму «Собачье сердце» и по прививкам в школе и армии.

Ольга с Таней, пахали с утра до вечера, в день зарабатывая, столько сколько в то время рабочий получал на заводе за месяц. Однажды мне принесли рентгеновский снимок сломанной кисти, я долго изучал снимок вверх ногами и назначил, естественно массаж этой самой кисти. В кемпинге почему-то считали, что я и есть самый главный врач в этой компании. А я следовал простой медицинской доктрине – «не навреди», нахватался медицинских терминов, неплохо их складывал в предложения, а когда вообще не врубался в диагноз, глубокомысленно говорил:

— Данных, конечно, не достаточно, надо бы провести детальное обследование… Хорошо, я посоветуюсь с коллегами.

И назначал общий массаж всего больного. И не повредит и прибыльно.
Когда мы перемяли весь автокемпинг и часть соседних баз и поток страждущих стал иссякать, Татьяна провела обход и раздала приглашения на лекцию о пользе массажа. В то время, да и сейчас, Калабадская полоска моря, от станицы Голубицкой до Пересыпи не отличалась сильно развитой инфраструктурой развлечений. То есть, было море, пляж и все. Только наша троица в белых халатах. В столовую, где проходила лекция, битком набилось баб, мужики нашу затею демонстративно игнорировали.

Татьяна уже подходила к концу рассказа о целительных свойствах массажа, и люди уже понимали, что вылечить можно все при помощи рук и крема, когда одна любопытная бабенка спросила:

— А от алкоголя мужиков вылечите?

Таня замялась:

— Алкоголь, знаете, несколько иное заболевание…

Но ее перебили:

— А вот по телевизору показывают, что гипнозом все, мол, лечат.

В то время по нашему ТВ показывали всякие чудеса с Кашпировским и Чумаком. Они заговаривали воду через экран, вводили в транс целые залы и излечивали все неизлечимое. Не знаю, что нашло на Таню, видимо финансовый спад, но она вдруг выдала:

— А вот Иван Анатольевич у нас гипнотизер. Он может.

Я ошалел, но брови сдвинул. Честь флага превыше всего.

— Он недавно закончил курсы психофизического воздействия и уже успешно практикует. Можете записываться прямо сейчас.

— А сколько стоит?

Таня посмотрела на баб, потом на меня и выдала астрономическую по тем временам сумму.

— 25 рублей сеанс, — и добавила, — в 90 процентах случаев достаточно одного сеанса.

«Сдурела баба, — подумал я, — Ну и слава богу, никто не придет». Ан, не тут-то было. На святое дело нашлись заначки, и к концу лекции записалось человек десять.

Вечером мы с Таней крепко выпили, поругались, помирились, обсудили детали и утром, с бодуна, я начал психологически воздействовать, на таких же, как я, похмельных бедолаг.

Женщин я выставлял за дверь и работал с пациентом с глазу на глаз. Сначала я выспрашивал всем известные вещи про бессонницу, галлюцинации, проблемах в семье и на работе. Из ответов понимал, что большинство из них пьет значительно меньше и реже меня, и без особо тяжких последствий. Но… гулять так гулять, лечить так лечить. Я вызывал в кабинет супругу больного и, довольно толково, как мне казалось, объяснял, что ставить код на полный запрет прямо сейчас никакого медицинского смысла нет, тем более, что я не смогу наблюдать пациента в долгосрочной перспективе и возможен рецидив. Слова «долгосрочная перспектива», «рецидив» и стетоскоп на груди действовали безотказно. Я снова удалял женщину из кабинета, давил большими пальцами на глазницы, нажимал на болевые точки на висках и «ставил код» на снижение потребления алкоголя. И все были счастливы. Мужик потому, что понимал, что прямо вот сейчас в отпуске бросать бухать не надо, женщина потому, что он согласился и процесс начался, а кооператив «Здоровье», ну тут понятно…

Что интересно, позже приходили жены пациентов и благодарили. Утверждали, что мужики после сеанса пить стали гораздо меньше и как-то приличней. Я сдвигал брови и говорил, что все правильно, процесс пошел, вы, мол, на них не давите, будьте мягче, сговорчивей и проч. Сам я со временем пить стал больше и серьезней и все симптомы, о которых выспрашивал мужиков, испытал на себе. Господь ничего не прощает и в наших сделках с совестью не участвует.

И вот к нам на дачу приехала баба Дуня. Она вообще любила поездить. Зимой, закончив хлопоты с огородом, садилась в поезд и ехала по родне. В Архангельск, Вологду, Шахты… Путешествовала она в общих вагонах. За трое суток пути ее знал, не то, что весь вагон, весь поезд. Когда мы ее встречали на станции Кипелово провожать выходил весь вагон. Ей совали в руки бумажки с адресами, звали в гости, прощались, чуть ли не в плач.

Приехав на дачу, двухкомнатный вагончик в десяти метрах от берега, она посмотрела на море и сказала:

— Уезжать надо. Затопит тут все на…

Баба Дуня ругалась матом красиво. Не всем это дано. Речь ее при этом не грубела, а делалась сочной. Сам мат в ее устах переставал быть матом и становился метафорой. Она осталась на три дня. Место это и теперь стоит и не затонуло. Но я вспоминаю историю про Иоанна Кронштадтского. Приехав в какой-то российский город, он отказался выйти из вагона и говорил, что-то вроде: «Вода, вода кругом, нельзя, все затопило». Тогда никто ничего не понял, сухо было все вокруг, а через несколько лет смыло наводнение и станцию, и город. Не все так просто с нашими святыми. И кто знает, что будет с Калабадкой со временем. Один раз ее уже сносило ураганом. Только несколько домом осталось.

Бабушка осталась, а к нам, принимая нас за реальных медиков, время от времени приходили люди с жалобами на здоровье. И вот, когда у нас была баба Дуня, пришла женщина с пацаненком лет семи. Мальчик вторую неделю маялся животиком, понос, рвота, почти не ел. Мамаша измаялась с врачами и лекарствами и пришла к нам. А тут у нас бабуля. Выслушала она мамашу, налила в баночку воды, ушла в вагончик. Потом позвала мальчишку и закрылась с ним на пол часа. Из вагончика доносилось невнятное бормотанье, бабушка читала молитву. Потом вышла отдала баночку с водой мамаше, там еще оставалась половина и сказала:

— Он поспит еще немного. Как проснется, забирай, а вечером перед сном пусть водичку всю выпьет.

Через день, когда бабушка уехала, пришла женщина, счастливая. Конфет принесла, пробовала денег дать, мы не взяли, знали, что нельзя, не берет баба Дуня. Говорит, — Все сделала как бабушка сказала, выпил он водички, всю ночь спал крепко, а утром веселый, здоровый, поел хорошо и купаться побежал. Верно говорят, — как бабка пошептала. Так первый раз я видел, как лечит бабушка.

Жизнь у бабы Дуни, как и у всей страны, тяжело складывалась. Отец ее, мой прадед, был коннозаводчиком в Луганской области Украины. Владел изрядным поместьем. Жил зажиточно. После революции семья разделилась на красных и белых. И все же брат-чекист пришел к Николаю ночью и сказал:

— Уходи, брат. Утром вас заберут. Не хочу твоей крови. Уходи.

Николай поднял семью. В ночь пошли в Ростовскую область. Сначала гнали весь скот – лошадей, коров, овец. Потом бросили, поняли, не уйти со стадом. Убьют.

Долго маялись по стране. Всплыли в Вологодской губернии, деревне Семигородняя, Харовского уезда. Деревня жила лесом. Лес валили, пилили, делали доску, шпалы. До сих пор помню улицы Семигородней. Тротуары из доски пятерки, а дороги засыпаны опилками толстым слоем. Гоняли по ним на мотоциклах. Дороги были мягкими и ухабистыми. Яма, бугор, яма, бугор. Как на американских горках. Дух захватывало. Там же на речке троюродные братья научили нас с Вовкой плавать. Обучение было простым. Выплывали на плоту на середину реки и сбрасывали нас с плота. Захочешь жить – поплывешь. Жить тогда хотелось сильно.

Мужа бабушки, моего деда Ефима, репрессировали перед войной. Он был железнодорожником, причем не рядовым, а то ли мастером, то ли инженером. Железный нарком Каганович наводил порядок на железке, оптом сажая «вредителей» — инженеров, мастеров, стрелочников, начальников путей.

Осталась бабушка, а в то время, совсем не бабушка, а молодая, красивая баба с четырьмя детьми, детьми врага народа. Стирала, шила, убирала по домам, к вечеру зарабатывая на чугунок каши. Каша томилась в печи, когда, иной раз приходили сельсоветские активисты и со словами, «что жрать собрались враги народа» выбрасывали кашу в огонь, на глазах четверых голодных детей. А бабка пахала и не озлоблялась. Иной раз выходила в круг на вечеринке деревенской и тогда расступался народ. Танцевала баба Дуня как жила – искренне, весело, от души, с надрывом иногда. Лихо плясала, после дня труда тяжкого.

Так в труде, песнях и плясках по субботам и пережила она войну, разруху, голод.

Как-то утром, в марте 53 го, месила бабуля тесто для хлеба. Прибежала соседка, вся в слезах с рёвом:

— Дуня, Сталин умер.

— Ну и хрен с ним, — спокойно среагировала баба Дуня.

— Да ты что?! Как же жить то теперь будем?

— Да как жили, так и будем жить. А может еще и лучше.

Я не знаю, когда бабушка начала лечить людей. Я только знаю, откуда то, что иначе и быть не могло. Очень многое тогда пережил народ. Страшно сказать, сколько погибло людей, сколько озлобилось, сколько совестью своей поступилось. Но тех, кто выжил, выстрадал и зла в душе не накопил, отмечает господь и награждает. В этом Вера Православная, а не в обрядах и службах поповских.

Выпить баба Дуня любила, но пьяной я ее никогда не видел. А вот под шофе, навеселе бывала частенько. Любила она петь, а слуха не было напрочь. Она себе купила гармошку-двурядку. Выпивала стаканчик своей изабеллы и выходила с гармошкой на улицу. Садилась на скамейку, тянула меха и громко голосила. Концерт длился минут 10-15. Выходили соседи, просили:

— Баба Дуня, Николавна… Ну хорош уже, дети спят.

Бабуля заканчивала песню, беззлобно материла соседей, шла домой, коротко молилась и засыпала.

Как-то, уже будучи студентом, приехал я в гости к бабуле. А бабуля вся в зеленке, лицо, руки, ноги. Подралась с соседским бульдогом. У нее всегда была какая-нибудь безродная дворняга, которая сама откуда-то появлялась и приживалась. Тогда у нее жила сука Ица. Почему Ица? Да потому, что умница, красавица, любимица. Короче – Ица.

Бульдог соседский, взрослый кобель проник в бабкин огород и стал гулять как у себя дома. Ица, весом в два раз меньше, сцепилась с ним на картофельных грядках. Дрались отчаянно. И совсем было придушил бульдог Ицу, как в бой вступила бабуля. И хоть бы дрын какой взяла или лопату. Так нет, пошла врукопашную. И одолела фашиста. Но и тот покусал и оцарапал бабулю изрядно. Родня вся в голос, мол, к врачу надо, уколы против бешенства, мало ли что. Но бабка, испокон, по врачам не ходила, зеленкой обмазалась вся и залечилась.

Она как-то ногу сломала. Вызвали скорую, приехал врач. Молодой еще, ретивый. Зашел, смотрит, а бабка ногу сгущенкой мажет. И как не уговаривал поехать гипс наложить, она ни в какую. Он потом специально несколько раз заезжал, проверял. Все срослось чисто, даже не хромала.

В детстве она нас часто защищала от родителей. Помню, мы тогда потихоньку уже курить пробовали. Спер я у дяди Пети сигарету и положил в нагрудный карман рубахи. Она через тонкую ткань выпячивалась своей округлостью и мамка, тут как тут, — иди сюда, что это у тебя там? Я в огород, затихарился, сижу, думаю, почти как Чернышевский, — что делать? Тут баба Дуня, откуда ни возьмись:

— Давай сигару свою.

— Зачем?

— Давай, говорю.

Отдал. Она мне болт, как раз размером с сигарету протягивает:

— На, положь.

Прокатило.

Так вот, приехал я к бабушке. Обнялись, расцеловались. То да се, как жизнь, как родня. Я ей, — может выпьем, бабуль. Она, — а чего нет? Непомножку можно. Пошли.

Спустились в подвал. Прохладно, сыро. На полу и по полкам банки с закатками, посередке стол. На нем самогонный аппарат. Дядя Петя смастерил. Бабуля завела прибор, под краник поставила увесистую стопку. Сидим, ждем. Минут за десять накапало. «Давай, внучок», — говорит. Я выпил, закусил. Еще минут через десять накапало и бабке. Повеселело, непомножку. Баба Дуня была не сильно грамотной, писала с трудом, с ошибками, но слова придумывала всегда интересные. За час мы грамм по триста осилили. Я закурил. Бабуля тоже попросила, хотя и не курила. Раз дымнула, закашлялась, выбросила. Я говорю:

— Бабушка, а чего сразу не нагнать сколько надо, а не сидеть не ждать?

— Ишь ты, паровоз скорый. Нагонишь, дак ты возьмешь, да по девкам ушмандуешь. А так посидим, поговорим. Ты на гармошке сыграешь.

Молодец бабуля. Все продумано. А с гармошкой – старая история. Она знала, что я, когда-то учился играть на баяне. Там три ряда и сыграть на гармошке я никак не мог. А бабка обижалась, мол, на трех рядах играешь, а на двух не можешь? Не хочешь для бабки.

Баба Дуня вписывалась во все наши детские, а позже и юношеские, затеи. Не знаю откуда, отец как-то добыл шину от трактора «Кировец». В накачанном состоянии шина становилась огромным кругом, метра два диаметром. Мы ее возили на крыше Жигулей второй модели. Машина выглядела тележкой для перевозки этого непонятного круга. Купались за Маяком, где очень крутой склон в сторону моря. Забирались наверх. По очереди садились внутрь шины, упирались спиной, руками и ногами во внутренние стенки и летели с горы в море. Там шина долго крутилась на воде и падала. После такой центрифуги под водой было непонятно где верх, где низ и куда вообще выныривать.

Вдруг глядим, бабка карабкается на гору. «А ну-ка, внучки, дайте я». Залезла в шину, уперлась, как положено и покатила бабуля. Мы, дураки, жалеючи, сильного разгона Николаевне не дали, смягчили старт и до моря она не доехала. Стала кружить по пляжу. А что такое пляж в то время? Покрывала на ракушке, на них как на самобранке, все съестное и спиртное, арбузы, пиво, водка, куры, яйца, сало все что наварили и набрали запасливые кубанские хозяйки. И тут такая беда в виде шины двух метровой, круги нарезает по радиусу метров пятьдесят. Началась эвакуация. Бабы детишек спасают, мужики водку. А бабка в шине круги потихоньку сужает, побарахталась в серединке и плюхнулась. Мужики к шине бегом, наказать шалунов, а оттуда Евдокия Николаевна, старуха, с белыми седыми косичками. Встала, шатается и улыбка, блаженная.

Бабу Дуню сбила машина. Она переходила дорогу, шла лечить ребенка на другой стороне улицы. Улицу рассекала трасса на Крым, Порт Кавказ. Удар был очень сильным. Умерла бабуля мгновенно. Тело все поломано, а на лице ни царапины. Врач из морга потом говорил удивленно, что первый раз видел организм здоровой тридцатилетней женщины в теле старушки восьмидесяти лет. Мы втроем я, Вовка и Юра, просидели всю ночь у гроба. Почему-то не было слишком грустно. Вспоминали истории, связанные с бабой Дуней, а они все смешные.

Перед тем как опустить гроб в могилу все подходили, прощались. Я тоже подошел. И когда уже наклонялся поцеловать в лоб, как-то ярко очень вспомнил, уезжала года два назад бабуля от нас, прощались, я подошел потянулся к щеке поцеловать, а она, — В уста, в уста целуй, Ванька… Я поцеловал ее холодные губы, отошел и заплакал. Первый раз с момента как узнал, что бабушки больше нет.

А она до сих пор есть. В жизни очень многих людей. Я ее вспоминаю часто. Иногда, приезжая в Темрюк иду на кладбище. Здороваюсь, рассказываю ей о наболевшем. Даже не рассказываю, а думаю. Мать уверена, что если прийти к бабе Дуне и попросить о чем-то важном, она поможет. Я прошу всегда об одном.

Один раз я пришел, принес свечу церковную, зажег. Дул ветерок и пламя все время металось в стороны, но держалось. Я подумал, — ну вот как потухнет — уйду. А оно не тухнет. Бьется по ветру, почти гаснет, а горит. Так вся и сгорела, расплавилась. До сих пор, помню почему-то эту свечу и небольшую лужицу воска на плите.

Песня «Моя бабка Евдокия»

Утром выгляну в окно
Погляжу на небо
Там где сходится
Оно краешком со снегом

Моя бабка Евдокия
Говорила мне внучок
Велика страна Россия
Подрастешь поймешь

Моя бабка Евдокия
Подняла троих сынов
Да девчонку, мою мамку
Да бесчисленно внучков

Да без денег, да без хлеба
Обшивала все село
А над селом война гремела
И это было так давно

Моя бабка Евдокия
Говорила мне, Внучок
Велика страна Россия
Подрастешь, поймешь

Вырос я и понял, бабка,
Как же ты была права
В свадьбах горько, в драках сладко
Так и выжила страна

Да без денег, да без хлеба
Где молитвой, где ножом
Не рассеялась Рассея
И жива коль мы живем

Моя бабка Евдокия
Говорила мне внучок
Велика страна Россия
Подрастешь поймешь

Дед Иван и внук Иван

(Берлин, Потсдам, Торгау)

9 мая мы встретили под Берлином. В пригороде Потсдама, деревне Крампниц. В учебном танковом полку 25й танковой дивизии ГСВГ. Это было ровно через сорок лет после Победы. Одеты мы были в ХБ образца Великой Отечественной Войны. Гимнастерка цвета хаки, галифе, сапоги, черные погоны СА, пилотка, танковые петлички. Две недели назад самолет доставил нас на полевой аэропорт Франкфурта из Краснодара. По всему полю стояли палатки с дембелями в парадной форме. Нас приветствовали по-разному. Кто-то кричал «Вешайтесь!», кто-то желал удачи, кто-то искал земляков. Потом нас распределяли по командам. Батя, провожая меня в аэропорту Краснодара, сказал:

— Твоя команда «Долина», жди, когда выкрикнут

Я знал, что он зарядил сопровождающему нас майору 3 литра спирта. Потом я видел майора один раз в нашем салоне и по его виду понял, что спирт он принял. Судя по тому, что выходил он из кабины пилотов, пилоты тоже приняли. Тем не менее, летели ровно и сели мягко. Спирт у бати был как раз авиационный и летунам привычный.

На первый сбор по повестке я опоздал. Провожали всем миром. Сначала в общаге Универа, потом дома. Среди провожавших была Сэма Ширшкова, чемпионка края по бадминтону. Позже она иммигрировала в Германию (разными путями мы там оказались), вышла замуж за барона и обрела титул и труднопроизносимую немецкую, баронскую фамилию. А тогда она числилась чемпионкой, нигде не работала и пила с нами водку. Выпить Сэма могла очень много, причем пьянела только по желанию и ситуацию всегда контролировала. Утром вставала первая, принимала душ, наводила идеальный порядок и тщательно вымывала всю посуду. Как будто дьявола изгоняла из дома и тела. Она носила невообразимые по тем временам плащи, шарфы и шляпы. Ходила с нами по, забытым богом, советским пивнякам и шокировала незамысловатую похмельную аудиторию. Ей даже давали пиво без очереди, что уже предугадывало человека неординарного и судьбу необычную. Сэма любила и умела общаться. С ней было интересно говорить. Ее подруга Маша, с которой она снимала квартиру, общаться любила и умела телом. Когда мы втроем выпивали у них в квартире, обязательно наступал момент, причем самый интересный в разговоре, когда Маша под столом начинала гладить меня по ноге и смотреть прямо в глаза. Сэма понимала, что рука Маши сейчас победит ее мозг и орала на нее:

— Ты самка, Машка, какая ты самка…

Все презрение к женской природе она вкладывала в слово «Самка». Как-то Сэма решила влюбиться. Не влюбилась, а именно решила. Объект, с обывательской точки зрения она выбрала самый неподходящий. Старика Шумилова. Старик Шумилов, в миру Александр, был высокий, плотный и курчавый мужчина диссидентского склада ума, неуклюжий и, как бы сейчас сказали, неадекватный. Он наизусть цитировал поэтов Серебряного Века, где-то доставал книги Бабеля, Солженицына и Булгакова и легко давал друзьям читать. Имел белый билет и к призыву в армию считался непригодным. Послужив в армии, я убедился в правильном решении медиков. Шумилов и армия, как гений и злодейство, вещи были несовместные. Но выбор Сэмы был самым верным. Она носила одежду необычайную, по тем временам эпатажную, и любовник должен был соответствовать стилю. Ухаживала Сэма по-мужски. Она встречала Александра на выходе из Университета, забирала портфель и провожала до дому. Причем ехала с ним на трамвае, хотя в обычной жизни предпочитала такси. Старик Шумилов ее боялся. Как-то на очередной пьянке, у самки Машки, он спрятался в кладовку и там уснул.

Само собой, проводы с такими провожатыми затянулись, и я первый раз не попал в Афганистан. И даже не потому, что не хотел, мне тогда было вообще все равно, куда пошлют. А моя первая команда, вся в полном составе улетела в учебку в Душанбе, а потом в Афган. Так, что возможно тем, что я жив и здоров я, в какой-то степени, обязан нынешней германской баронессе. Во второй раз, уже в Германии, нас после присяги собрали в Ленинской комнате, тогда везде и в армии, и на гражданке были такие волшебные комнаты. Днем в них нас учили правильному мировоззрению и жизни, а ночью там бухали дембеля и воспитывали молодых. В общем, делали они тоже самое, что днем делал политрук. Только доходчивей. В Ленинской комнате мы все «добровольно» написали заявления, что после окончания учебки, мы страсть как хотим отправиться выполнять интернациональный долг в Афганистан. На вопрос: «А если не хотим», ответ был простой:

— Останешься на ночь на дежурство с сержантом Кубытько, утром захочешь.

Написали все. Надо сказать, что подавляющее большинство, включаю и меня, написали действительно добровольно.

Ранний апрельский призыв в Союзе всегда уходил за границу. Опоздав в первую команду, я чуть было не пропустил и вторую. Когда я очухался от проводов, мать этапировала меня прямо на сборный пункт, так называемую «девятку». Девятый километр от Краснодара по Ейской трассе. Там меня отказались принять по причине нестриженности. Где-то на ближних дачах мать выпросила ножницы и ими же меня остригла налысо. Волосы частично остались и прапор на КПП долго решал достаточно ли я лыс для исполнения почетной обязанности. Желание отправить меня в армию в семье было настолько же велико, насколько нежелание армии меня в себе видеть. Победила родина Мать. Она, все-таки сдала меня на девятку, полу лысого и полупьяного. Таких там было большинство. Похмеляли нас множественные друзья, перекидывая через забор выпить и закусить. Рекруты по-братски делились.

Оказавшись на распредпункте под Франкфуртом, я валялся на траве и ждал, когда крикнут команду «Долина». Полгода назад по этой команде мой старший брат Владимир попал в разведку, где служил переводчиком с английского языка. Я тоже учился английскому в Универе, и исходя из этого, а также из того, что по закону родные браться в советской армии должны служить вместе ждал этой команды и распределения в разведчасть к брату. Был так же и расчет на благодарность майора, оказавшийся несостоятельным. Причем оба, и расчет и майор. Майора я последний раз видел в самолете, причем самолет летел куда ровнее, чем ходил майор. В глазах плескался батин подарок. Я его не сужу, забыл он обо мне не по злобе, просто по пьяни. С кем не бывает. И попал я в танковую учебку, где почти полгода проучился на командира танка Т-72. Экипаж три человека.

Когда мою фамилию выкрикнули, я все еще думал, что попаду к брату. Подошел к столу. В чистом поле, за столом сидели капитан, прапорщик и сержант. В петлицах у всех были танки. Ну, правильно, думаю, замаскировались разведчики. Прапорщик, реально с лицом танкиста, спросил:

— Боец, чем отличается бабочка от самолета?

Я по наивности подумал, что это какой-то хитрый разведческий вопрос на сообразительность, и ответил на чистом, оксфордско-английском:

— The difference between butterfly and aircraft is…

Ну и дальше о разнице бабочки и самолета. Прапорщик напрягся. Он понял, что это не по-русски, но по-каковски не в курил. Более образованный капитан, сказал:

— Это что, по-английски, что ли? – и добавил, — Молодец, в командирский пойдешь.

И я пошел в командирский взвод. Вернее, побежал. Обычно неприятные воспоминания и об армии и вообще по жизни, в памяти не держатся. Память человеческая — штука в основном гуманная. Предпочитает хранить воспоминания светлые и веселые. Мы помним больше анекдотов, чем историй грустных. Но вот историю о том, как нас, в прямом смысле, гнали по Германии, я помню. Сначала нас привезли в теплушках на какую-то станцию, там построили и погнали бегом километров 10-12. Помню краски. Все серое. Мы в шинелях, раннее утро, туман. А вдоль дороги солдаты службы военной автоинспекции, в белых крагах, с гаишными палками и калмыцкими лицами. Почему калмыцкими не помню, может кто-то сказал, а может, показалось. Некоторые на поводу держали овчарок. Кто отставал или выпадал из строя, били этими палками, они мелькали с двух сторон как хвосты зебр. Собаки лаяли. Мне казалось, что я вижу кадры из фильма, где немцы гонят советских военнопленных. Совпадение полное. До сих пор почему-то помню ощущение бесправия, униженности и смерти.

Видимо, чтобы лишний раз не раздражать побежденных немцев, нас потомков победителей гнали рано утром, бегом, в потемках лишь бы побыстрей спрятать за забор части. Я не так много потом ездил по Германии, но один раз пересек ее с севера на юг, и один раз с запада на восток. Почти в каждом городе или деревне я видел ворота мышиного цвета с красными звездами. Ощущение двойственности во время всей службы меня преследовало. С одной стороны, я видел, что мы здесь не нужны, с другой стороны понимал необходимость здесь быть. Странный предмет – образованный русский солдат.

«Нехватка» — меткий термин первого года службы. Особенно первого полугода, периода. Постоянное чувство голода. Организм еще не перестроился и требовал – жрать, жрать и жрать. Мы не понимали старослужащих, которые пропускали завтраки и обеды. Собственно, и обед для нас, духов, был испытанием. Строем загоняли в столовую и по команде «Приступить к приему пищи», наступал именно прием, а не обед, в гражданском понимании слова. Раздатчики пищи раскладывали кашу, обычно перловку, и обычно уже холодную по мискам. Уложиться надо было в 2 минуты, и не дай бог кому задержаться. Многие уносили с собой хлеб и сахар, спрятав в сапог. Наказание было жестоким. Из столовой молодой приносил буханку черняги и ее заставляли съедать в присутствии взвода и сержанта. Без воды.

Все этапы службы обозначались периодами. 1й — дух, череп, пират и т.д., 2й – молодой, вне зависимости от рода войск, 3й – помазок, это в ГРУ, в других войсках по-разному и 4й везде старый, дедушка, дембель, а после приказа гражданский. Что интересно период по-английски означает женский термин – месячные. Какое совпадение?!

Командиров экипажей обучали по всем трем специальностям, командирской, стрелковой и водительской. Так что пришлось и поводить, и пострелять. Причем и то, и другое получалось у меня неплохо. На экзамене по вождению, я якобы случайно зацепил небольшой стожок и пару деревьев на обочине, не удержался, попробовал мощь танка. Сержант на броне вдул в уши богатый сержантский мат, но оценку поставил «отлично». Может и сам любил полихачить. А знаете, трудно удержаться, когда махина под сорок тонн, начинает слушаться рук и ног. Просыпается детская тяга, что-то сломать.

Особых воспоминаний про свой танковый период почти не осталось. Помню ночные стрельбы на танкодроме «Олимпия». Били трассерами из пулемета по огневым точкам и из вкладыша по макетам бронетехники условного противника. Я попадал. Был бы не условный, убил бы. Психология войны – это психология толпы. Индивидуальность теряется, ты часть машины. Ты – это глаз, палец, курок, пусковая кнопка. Мы не любили строевую подготовку. Ее никто не любил. Тупая муштра. Позже, много позже, понимаешь, что эта самая тупая муштра – серьезный психологический тренинг. Когда идешь в строю, в ногу, с песней в какой-то момент появляется ощущение своей огромности. Ты растворяешься, ты часть целого. Твой шаг стократен. Твой голос — это молитва, всем миром, заклинание. Прикажут убить – убьем, прикажут умереть – умрем. Нет индивидуума. Наверное, только так и можно побеждать. Это не хорошо, и не плохо, это есть.

За месяц до окончания учебки и получения сержантских лычек пришел приказ о моем переводе в разведчасть к брату. Вызвал комбат спросил, может задержишься на месяц, получишь сержанта поедешь. Нет, от танковой учебки уже воротило, как от чумы. Даже сержантская зарплата до 75 марок, и лычки не удержали. Да и не хотелось этих лычек особо. Пришел рядовым и им же уволился в запас.

Так я попал в знаменитый город Торгау. Город Торгау знаменит тем, что здесь на Эльбе состоялась встреча союзников. Наша армия встретилась с американской. Через сорок лет я слушал через спутник тех же американцев, которые с нашей армией встретились, но надолго не расстались. Мы слушали друг друга через треск наушников и смотрели через прицелы радаров. Часть стояла на боевом дежурстве, и мы в режиме реального времени, шесть через шесть часов, посменно слушали и записывали врага. Когда находишься на боевом дежурстве, термин «вероятный противник» не работает. Он, противник, реально перелетает с базы на базу, сбрасывает десант, перемещает технику. «Reforger», Return for Germany – (возвращение в Германию) так с конца сороковых назывались основные учения США и стран НАТО. За перехват первого самолета по рефоджеру полагался отпуск на Родину, 10 дней плюс дорога. Мы на «Орионе» ловили их пачками. Задолго до вылета. «Орион» в то время – новейшая игрушка армейской разведки. Станция ловила спутниковые лучи, техники их доводили до звукового сигнала, а мы, переводчики, уже должны были установить ценность информации, перевести и доложить на ПЦ, приемный центр. У нас были две папки, одну мы называли СС другую – Абвер. То, что касалось политики, (перелеты первых бортов США и Европы и др.) складывалось в папку СС, все что касалось военной информации уходило в папку Абвер. Соответственно особый отдел питался из папки СС, военные приемного центра из папки Абвер. И всем хватало. Беда только в том, что нам не особо верили и редко докладывали в Москву самую ценную и свежую информацию. Было обидно. Мы ночами не спим, только по секе. Выкапываем из космоса «ценняк», а потом видим наши отчеты в мусорной корзине. В разведке информация одного источника всегда должна быть подтверждена другими. Так наша космическая информация по идее должна быть подтверждена еще и агентурной сетью, радио и дипломатическими каналами. Уникальность станции была как раз в том, что она брала свежак, с пылу с жару, и быстро подтвердить или опровергнуть нашу информацию, практически было невозможно. Потому и летели доклады в корзинки, кабы чего не вышло. Только особисты ничем не брезговали, ну да у них работа такая. К концу службы, когда энтузиазм службы уступил место спокойному ожиданию конца этой службы, мы брали газету «Красная Звезда» и тупо переписывали из нее сведения об очередных учениях супостата. Не удивлюсь если подполковник на приемном центре доставал из стола такую же газету, сравнивал и вносил информацию в донесение. И волки сыты, и погоны целы.

Я толком не помню, о чем мы думали и говорили в армии. Говорили о пустяках, о жизни на гражданке, о женщинах, о еде. Да и думали о том же. Мы вообще много думаем и говорим о малом, и мало о большом. Это приходит позже. Иногда слишком поздно. Но ощущение своей значимости для страны было. Некоторые после армии говорят, что это зря потерянное время. Нет, это не про нас. Мы знали, что наша служба нужна. За нами Родина, реально за нами, на востоке. Я много писал писем и получал тоже немало. Армейских писем не сохранилось. Сохранились письма из тюрьмы. Они очень похожи. Как похож и быт армии и тюрьмы. И жизнь на воле в тюрьме тоже называют «на гражданке».

Под конец службы меня перекинули в Чехословакию. Пришла разнарядка по бригаде – отправить 12 человек, по двое с роты в распоряжение майора Котова в часть под Балетицей. Само собой, капитан роты, командир Бибик, впрочем, как и все ротные, постарался скинуть «любимцев». Пока разведка, в виде офицеров с приемного центра спала, командир Бибик, уже после отбоя поднял меня и моего тезку Ваньку Короля и по-тихому сплавил к чехам. Там нас перенаправили в новую, только еще строящуюся точку, под городком Працеёвицы. Чудное место. Нас использовали как строителей. Ну, какой из переводчика строитель, а Ванька, он пеленгаторщик и строитель тоже никакой. Но мы были уже дедушки, то есть четвертого периода службы и, что-либо строить, кроме помазков, нам вообще было не положено по статусу. Кстати по сравнению с другими войсками в разведке дедовщины, в ее диком, издевательском виде не было. Было нормальное понимание, что кому положено и эксцессов на почве неуставных отношений практически не было. На «Орионе» вообще служили ребята с высшим и незаконченным высшим, и старшина нас презрительно называл – «студенты». Орионовцы не перешивали к дембелю парадку, не обвешивались значками и не делали дембельские альбомы, считалось западло. Припахать орионовца на наряд или хозработы было наивысшим счастьем старшего прапорщика. Дело в том, что и станция и ПЦ были очень секретными объектами и ни у него, ни даже и комроты доступа туда не было. Мы этим пользовались, и «загаситься» на станции было счастьем не меньшим.

После слишком дисциплинированной бригады, с кучей начальства на каждом шагу, жизнь в Працеёвицах была практически гражданской. Нас 12 человек, во главе с прапорщиком Папушей, тихо оставили жить своей жизнью в 120 км от базы. Папуша глухо пил и ни во что не вникал. Раз в полмесяца нам привозили почту, белье и продукты. Когда в горах замерзал перевал, не привозили ничего. Тогда прапорщик Папуша вызывал меня и ставил задачу добыть съестного в окрестных деревнях. Я брал автомат, впрочем, без патронов, молодого с рюкзаком, и отправлялся в продразверстку. Случались казусы.

Я, само собой, не хотел заниматься мародерством и решил, что буду брать в долг. Ну, типа, в долг, объясняя нелегкое наше солдатское положение. Что интересно, в деревнях, в отличии от городов, чехи к нам, особенно рядовым солдатам относились довольно хорошо. В «Господах», чешских пивных, угощали пивом, мирно беседовали. В Чешском языке много английских заимствований и много слов схожих с Украинскими. Так, например, девушка по чешски и по украински — голка. По-английски – girl. Велосипед – бисикль, практически калька с английского. Една – один. Ящик – бедна. Тачка – крумпача. Откуда я это помню? А пиво, вообще – пиво, так и есть. Так, что при небольшой сообразительности и кое-каких лингвистических познаниях понять и объяснится было можно. Потому прапорщик и посылал к чехам меня. Я спросил у Папуши, как по-чешски будет слово «занять». Я, все-таки, решил просить в долг, объясняя, что Министерство Обороны все вернет. Этому не верили ни чехи, ни я сам, оба зная наше министерство не понаслышке. Хотя и задолго до Сердюкова. Но форма вежливого прошения, а не хамского требования, устраивала обе стороны. Папуша сказал, что занять будет «запучить», а нужно занять, что-то вроде «треба запучить». Слово «треба» я запомнил хорошо, чисто украинский вариант, а вот со словом «запучить» вышла неурядица. Пока собирался пока шел, из головы напрочь вылетело слово «запучить» и осталось матерное производное «запичить». Слово «пича» в чешском языке означает, конкретно, женский половой орган. Глагол «запичить» означал «украсть» в самом грубом матерном варианте. И вот такая картина и такой диалог на пороге мирного чешского селянина. Небритый советский воин, в джинсах, сапогах, бушлате и с автоматом, видно, что старший. Второй по форме, но тоже не брит. Старший мешая украинский, чешский, английский и русский, придерживая автомат Калашникова, вежливо просит:

— То требе трохи едны запичить. Потом отдадимо. We’ll return all.

Чех в ответ:

— Не треба пичить. Так даем.

Солдат милостыни не хочет. Настаивает:

— Так не берем. Только пичить.

Чех теряется. Спрятаться что ли, чтоб запичили уже и свалили по-доброму. Солдат продолжает бодягу насчет запичить, а потом вернуть. Чех, наконец, врубается, зовет в хату. Наливает сливовицы, очень вкусная фруктовая водка, и понимание достигается со второй стопки. Чех идет в подвал, отрезает здоровый кусок окорока, накладывает полный рюкзак всякой снеди. За столом спрашивает про службу, когда домой и прочее. Мирный гражданский почти разговор. Понимая мою языковую оплошность, долго смеется и говорит, мол, не надо не пичить, не пучить. Берите так, все, мол, понимаю, сам служил.

Однако обирать мирные деревни, чтоб прокормить 12 солдатских харь мы не можем, и я вспоминаю, как батя ставил силки на зайцев. А располагались мы в лесу, и вокруг было натоптано много косульих троп. В дело пошли стальные антенные растяжки. На тропу на уровне шеи косули вешали петлю, растягивали ее нитками. Ночью слушали. Пойманная косуля кричит как ребенок. Громко и протяжно. Бежали на крик. Резали горло на месте, притаскивали в казарму. Повар у нас был татарин. Он ловко косулю свежевал. Сдирал шкуру и готовил вкуснейшее татарское блюдо, не помню уже названия. Выглядело все, конечно, варварски. А что делать? Голод не тетка. Иногда попадались по три косули за ночь. Вскоре нас вычислил местный лесник. По следам крови. Пришел разбираться. Папуша мирно спал. Фома, еще один дембель из Архангельска, одел китель прапорщика, в присутствии лесника вызвал нас в кабинет (Папушу тихо перенесли на время в казарму) и долго, и, сука, с удовольствием нас, материл, потом вызвал двух молодых с автоматами и приказал расстрелять. Тут уже испугался лесник. Стал что-то быстро лопотать, мол, не надо так-то уж. Может, боялся, что и его расстреляют за компанию. Но Фома вошел в роль и орал:

— В Красной армии мародеров расстреливают! Увести сволочей.

При чем здесь Красная армия и при чем здесь мародеры? Но спросить мы не смели, стояли, понурив головы. С нас сняли ремни, скрутили руки и увели, еле смех сдерживая. Фома остался с лесником, они выпили сливовицы, Фома размяк и расстрел отменил.

Позже майор Котов нас продал на пивзавод в Працеёвицах. На вилле, которую мы переделывали под разведточку остались только прапорщик, повар и солдат, дневалить и повару помогать. Что такое десять советских солдат на чешском пивзаводе? Из них два дембеля. Это десять пьющих грузчиков, из которых двое ничего не грузят. Сначала мы попробовали все, что производит этот пивзавод, от нефильтрованного до самого светлого. Дня хватило. Потом мы с Фомой, тоже дембелем, перешли и поселились в комнате отдыха, где в нашем распоряжении оказался холодильник с водкой, сливовицей и множеством копченостей. На робкие вопросы чешского персонала, почему, мол, эти двое не работают, а только пьют, им доходчиво объяснили значение слова дембель, права и обязанности статуса. Многие из них, возможно, до сих пор живут с пониманием того, что дембель – это предел мыслимого и немыслимого благополучия и считают, что после смерти человек или попадает в ад или становится дембелем.

Советский, а потом и российский солдат всегда живет и служит исходя из конкретной ситуации. В бригаде нужно было ходить на смены, подслушивать супостата и охранять Родину. Там все было подчинено этой главной задаче, и мы ее выполняли. Окажись мы на войне, то шли бы и воевали. Здесь нас тупо продали в качестве грузчиков на пивзавод, и мы вели себя ровно как грузчики. Уже на третий день мы наладили связь с ближайшим баром и вполцены продавали пиво ящиками через дыру в заборе. Если прапорщик Папуша забывал нас забрать, а такое случалось раз в три дня, всю ночь к дырке курсировал чешский автомобиль типа нашего пирожка, и чехи из бара при посредстве воинов интернационалистов дружно обкрадывали чехов с пивзавода. И надо сказать особо никто не страдал. Мы просто не понимали, когда нас спрашивали о жуткой недостаче продукта, а сильно доставать советского воина, тем более дембеля никто посметь даже не думал. Все-таки, в чем-то мы были оккупанты. Например, чешская полиция не имела права останавливать и досматривать наши военные машины. Поэтому за нами часто приезжал пьяный прапорщик с пьяным водителем. А когда не приезжал, значит просто не мог сесть в машину. Задружив с местным населением, мы пичили и продавали все, что можно и часть того, что нельзя со стройки. Самым ходовым товаром был бензин. Его продавали канистрами. В определенном месте, рядом с нашей точкой оборудовали тайник. Там чехи оставляли пустые канистры и деньги, а потом забирали канистры с бензином. Полная предоплата, как газ Украине. Надо признаться, что в конце концов, при последнем обмене мы чехов, все-таки кинули. Деньги забрали, а бензин не принесли. Что интересно до сих пор как-то не очень и стыдно. Бензин у нас реально кончился, а деньги у чехов не последние. Нехорошо, конечно, ну да ладно. Те, кто служил понимают, что это и воровством-то назвать нельзя. Служба — она, сука, такая. Мы ж защитники, не aбы кто. Нам то можно.

Раз в неделю к нам на пивзавод приезжала машина из центра в Балетице и мы загружали две бочки «Колы» для солдат. Майор Котов договорился о братской помощи. Мы грузили одну бочку настоящей «Колы», и одну бочку пива, наклеив колловскую этикетку, порадовать дембелей в части. На этой этикетке ставили маленький крестик, чтоб не перепутали. Бочки ставили в умывалке и оттуда через трубочки разливали в графины. Старшина стал замечать, что после отбоя дембеля собираются в умывалке, сидят вокруг бочки с «Колой» и, посасывая содержимое через резиновые шланги, мечтательно улыбаются и говорят о женщинах. И часто курят. Он взял у дембеля шланг попробовал напиток, и бочку забрал в каптерку. Майору он не доложил, но теперь каждый раз проверял обе бочки, и в умывалке оставалась только одна с легальным американским напитком. Ключ от каптерки у дембелей, конечно, был. Впрочем – это устраивало обе стороны. Дембеля – они и в Африке дембеля, а вот молодежь развращать не надо.

После пивзавода я попал в чешскую гражданскую больницу. И вот почему. Сочетание пива, мороза и штанги – лучшие симптомы геморроя. Короче оно случилось, причем в самой болезненной его форме. Три ночи я не мог не то, что спать. Лечь не мог. Стоял вопросительным знаком, держась за спинку кровати. Везти меня в госпиталь, а это вообще черт знает где, было просто не реально. Надо отдать должное Папуше, он это понимал. Три дня ушло на согласование. Просто положить воина в гражданскую больницу, тем более иностранную, тем более героя-разведчика… такое и подумать страшно, не то, что сделать. Короче три дня большие начальники решали, как победить геморрой в отдельно взятой группе советских войск, пока один, наверное, самый смелый и гуманный, просто сказал:

— Да хрен с ним. Везите куда-нибудь. Сдохнет еще.

Есть такая военная машина «Урал». Подножка перед кабиной находится примерно в метре над землей. Перед подножкой поставили бочку из ГСМ, в кабину постелили матрас, меня дружно поставили на бочку и оттуда я с криком шагнул внутрь. Поехали втроем. Прапорщик Папуша, водитель Вовчик и собственно я, больной. Бочку забыли. Вся больница вышла встречать героя. Диагноз был засекречен, как и все в армии. Вовчик зарулил во двор больницы. Они с Папушей открыли дверь и долго думали, как теперь меня оттуда доставать. Потом Вовчик сел на корточки перед дверью, я встал ему на плечи, прапорщик поддерживал и Вовчика и меня. Так втроем мы и грохнулись. Больница, услышав общий солдатский крик и мат, решила, что ранен я серьезно.

Мне выделили отдельную палату, видимо для пущей сохранности военной тайны. Врач либо был очень веселым парнем, либо вымещал на мне обиды пражской весны. Три дня с утра до вечера он приводил ко мне в палату, врачей, практикантов, медсестер и, наверное, просто местных жителей в белых халатах. Все они дружно рассматривали болячку и хором что-то обсуждали. По логике вещей напоследок должны были появиться чешские пионеры и возложить цветы к заднице воина интернационалиста. Господь миловал. Говорящая по-русски медсестра сказала, что меня готовят к операции. За эти дни, кстати, провели успешную терапию. Боль и признаки болезни исчезли. Я уже спокойно выходил на улицу в больничном халате. Кормили вкусно, обращались хорошо. На четвертый день пришла медсестра и принесла выстиранную и отглаженную форму. С обидой в голосе сказала, что меня сегодня заберут и, что русские не доверяют чешским врачам.

Дело оказалось совсем не в недоверии. Бардак в русской армии есть вещь, чуть ли не уставная, закономерная. Он не искореним, как патриотизм. И что интересно победить армию упорядоченную легче, чем армию, в которой бардак присутствует на уровне, почти духовном. Такая армия может долго отступать, а потом Александры Матросовы начинают ложиться грудью на пулеметы, летчики и танкисты массово идти на таран, и армия разворачивается и прет до столицы супостата. А в тылу врага долбит толстовская «дубина народной войны». Причем все эти действия ни в одном уставе, ни в законах военного времени не прописаны. И подвиги, и бардак в русской армии сцементированы на вселенском «да пошло оно все» и здоровой злости к действительности. Я не воспеваю бардак в армии, а просто признаю его, как явление вечное и ничем и никем не убиваемое.

В бригаде я играл в ансамбле на бас-гитаре. Надвигался очередной знаковый праздник и готовился концерт. И тут замполит бригады узнает, что ансамбль выступить не может, так как бас-гитариста отослали в Чехословакию строить разведточку. Что интересно, когда офицеры на ПЦ (приемном центре) возмутились ссылкой разведчика-переводчика, никто, слава богу, не среагировал. А вот отсутствие в разведбригаде бас-гитариста подняло волну. В то время власть замполитов практически равнялась власти особистов. На их ответственности толком не висело ничего, ни личного состава, ни матчасти. Тем не менее, их влияние на армейскую службу было огромно. И замполит бригады, узнав о моей командировке, коротко приказал: «Вернуть». Ослушаться не посмели. И по фиг, что я лежал в больнице, черт знает где, в другой даже стране, и меня готовили к операции. Позже военврач в бригаде успокоил меня замечательной фразой «самая лучшая операция – это та, которую не сделали».

Короче из части пришел микроавтобус «Шкода», меня забрали из больницы и, не заезжая в часть, отвезли обратно в Германию, в родную до боли бригаду. На КПП высадили и сказали:

-Дуй в роту.

В роте меня увидел старшина и сходу спросил:

— Ты что сбежал?

— Товарищ прапорщик, если бы я сбежал, то не к вам же. Там в Россию ближе, чем сюда.

Привезти меня привезли, а вот все документы, включая военный билет, остались там, в Чехословакии. Оказалось, что жизнь солдата без документов в закрытой части имеет свои неоспоримые преимущества. Я не числился ни в каких списках. На утренней проверке дежурный меня убрал из строя, мол, тебя нет в списках, так что не маячь, лучше. Утром я не бежал со всеми на зарядку, и как-то меня, сонного, прихватил дежурный по части. Посадил в клетку, в дежурке и стал оформлять на губу. Звонит в роту, так мол и так, поймали вашего, борзый, во время зарядки спал в казарме. Кто? — спрашивают. Такой, мол, сякой, — отвечают, — фамилия, звание. А с роты протестуют,

— Нет у нас такого, отправлен в Чехословакию в командировку.

-Как так, а это кто?

– А хрен его знает, он теперь ваш, делайте что хотите.

А дежурному надо дежурство сдавать, и на кой ему этот геморрой во всех смыслах. Вытащил он меня из клетки, расспросил, надо отдать должное сразу в ситуацию врубился, не первый год в армии, и говорит:

— Дуй отсюда, чтоб я тебя не видел.

– Есть, – отвечаю, — только вы, товарищ капитан, передайте по смене, чтоб не трогали, себе дороже…

— Исчезни, воин, не доводи…

Я загасился на станции, и зажил легкой жизнью привидения. Меня не расписывали в наряды и на смены, ротное начальство старалось меня избегать, в санчасть не положили, по той же причине, — меня нет. Не жизнь, а песня. Смущало одно, надвигался дембель, а меня вроде как нет, так что и увольняться некому. А вот это уже обидно. Солдат два года живет одной мыслью, что дембель неизбежен. Я туда, сюда, к ротному, мол, мне бы того, на дембель пора. А ротный логично отвечает:

— А как я тебя уволю, ты же в Чехословакии?

И улыбается, сволочь. Знает, в каком кайфе я живу целый месяц. Он бы и сам так не прочь, а нельзя. Счастливый солдат-бездельник, любому начальнику, как штырь в заднице. Плюс зависть. Пришлось идти к особистам. Не зря мы их папкой СС кормим. И только их служба и может документы переслать быстро, по первому запросу. Майор, с премьерской фамилией Медведев, все выслушал и помог. Есть и среди них люди понимающие. А скорее всего за помощь маленькую выгоду поболе ищут. Только какая уже с меня выгода, через пару недель – в самолет и домой. Документы пришли быстро, на первый самолет я не попал, да и не рассчитывал. Первый самолет, как лычки, его еще заслужить надо. В конце концов, пришло время и моего самолета. Дембель он, действительно, неизбежен. Все когда-нибудь кончается. Детство, юность, служба, жизнь. И хоть это и плохая примета, а все равно оглядываешься.

Мы носили форму времен Великой Отечественной. Да мы бегали в самоволки, мы нарушали Устав, и служить не очень то и хотели, но случись, не дай бог опять, мы бы шли и воевали, стреляли и умирали так же как наши деды. Вот это я знаю точно. Есть у нас внутри такой стержень. И они это знают.

В России любая семья, так или иначе, связана с войной и с армией. Дольше всех в нашей семье служил отец. Он отдал законные 25 лет морской авиации Северного Флота. Брат служил полтора года, после института, я два. Меньше всех по сроку прослужил мой дед – Иван Федотович Жердев. Он пошел в армию в июне 1941 го, а в августе того же года погиб по Харьковом. Когда немцы бомбили их часть, бомба упала совсем рядом, и ему оторвало голову. Об этом бабушке рассказывал его друг, которому той же бомбой оторвало руку. Меньше всех по сроку службы прослужил мой дед и больше всех по смыслу. Вечная память!

Василий Панкратович, снайпер. Дословно

Предисловие.

Василий Панкратович Матрыненко (18.01.1926 г.р.) рассказал мне удивительную историю своей жизни. Два дня (04. и 05. 09. 2017 г.) мы с ним разговаривали, и я писал все наши разговоры на диктофон, с его, разумеется позволения. Сначала, когда мне про него рассказали, и даже потом, когда мы познакомились, я думал использовать его рассказы, настоящего фронтовика, участника освобождения Вены, а потом заключенного ТагилЛаг, для своей писательской деятельности и, на базе его фронтового опыта, и опыта сидельца, писать художественные произведения, как это обычно и делается. Брать реальных героев, реальные события, потом включать воображение и добавлять к той реальной жизни свои фантазии. Но когда я два дня слушал, Василия Панкратовича, а еще больше потом, когда переносил его речь с диктофона в текст, то вдруг сразу понял – нет у меня никакого права что-то там менять и тем более, что-то там придумывать. Это раз. Во-вторых, в свои, без малого 92 года, у дяди Васи совершенно светлый ум и невероятная память. Он до сих пор точно помнит, номера частей, названия населенных пунктов, где он жил, воевал и сидел, фамилии и факты тех лет (я потом по интернету все перепроверял и все в цвет). И в-третьих, я хоть в пыль сотру клавиши на компьютере, но никогда не передам тот образный язык, которым говорит дядя Вася, и пробовать не надо. Поэтому и пришел к единственно верному решению переписать дословно все, что рассказал мне кавалер орденов «Отечественной Войны 1 степени», «Ордена Славы 3 степени», награжденный «Медалью за Отвагу» снайпер 3-го Украинского Фронта, он же урка, отсидевший 8 лет в ТагилЛаге, он же владелец второго ЗИМа в Свердловске, начальник автоколонны во Фрунзе и, вполне возможно, незаконнорожденный потомок князей Абамелеков.

Заранее предупреждаю, что прочитанное может не понравится ни Ура-патриотам, ни русофобам, а возможно вообще никому из нашей пишущей и читающей публики, но если возникнут претензии ко всему здесь изложенному, заранее беру всю ответственность на себя. Я разговаривал с дядей Васей, видел его шрамы и очень светлые и ясные глаза, и готов ответить за каждое его слово. И пусть даже вы не со всем согласны, что он сказал, пусть даже я не во всём согласен, но человек проживший уже почти сто лет имеет право сказать всё что думает, и никто не в праве его судить. Он за всё уже заплатил и заплатил столько, что мы, ныне живущие сдачу замучаемся отсчитывать.

В этом году (2019) в апреле я, наконец, устроил дяде Васе поездку в его родную дивизию, благо рядом в Новороссийске. Его пригласили на день дивизии в конце апреля. Приняли хорошо, комдив буквально от себя не отпускал, обласкал, подарков надарил. Дядя Вася тост сказал, уже потом на банкете. Напротив Василия Панкратовича сидели шесть подполковников, все с боевыми орденами, дивизия воевала часто и сейчас воюет. Так вот я обратил внимание, как эти повоевавшие и повидавшие ребята его слушали. Они слушали и понимали его, хотя он всего лишь и рассказал, как под ним убили лошадь, и она перед смертью плакала.

Василий Панкратович и ныне, слава богу, жив и дай бог ему здоровья, покоя и внимания близких людей. А от нас ему низкий поклон и вечная благодарность.

Василий Панкратович, снайпер. Дословно.

— Начну, наверное, с отмены крепостного права. Мои родственники… вернее дедушка с бабушкой были крепостными у князя Абамелека.

Они в Италии живут… Я получил газету «Известия» в 2002м году, там была большая статья. Они указывали, Абамелеки, что в Ватикане лежит очень много царского золота. В общем, как он пишет… что если это золото возвратить России, то на каждого и вновь родившегося и глубокого старика, на каждого хватит по десять тысяч долларов, если перевести на доллары. Это вот последнее, что я знал про этих князей Абамелеков…

А мать очень много рассказывала про этого князя. Он был наместником в Молдавии, но почему мы назвали Молдавией? … это же Бессарабия. Потом уже коммунисты решили из бессарабов сделать молдаван.

Когда отменили это крепостное право никто от князя не ушёл. Хотя он, бабушка рассказывала, давал документы… открепительные какие-то. Но никто не ушёл, у них князь был, видимо, порядочный человек. У него была школа, была больница. В школе он одарённых детей отправлял в Петроград на учёбу.

Молодой князь любил путешествовать. Он дома почти и не бывал, все время в поездках, а дома был старый князь. А ехал он не один, а целая экспедиция. Бабушка все время его сопровождала. Так как она была белошвейкой, шила рубашки ему, гольфы…

А тогда началась подготовка к празднованию 300-летия дома Романовых, и он часто уезжает в Италию, где они купили 13 акров земли и началось строительство комплекса зданий для подарка императору. И чтобы следить за стройкой этой направили дедушку Тимофея туда. Он там прожил очень долго, многие годы, до 13-го года. А здания эти император в казну отдал и там было посольство России в Италии, потом и после царя тоже… Сейчас не знаю… Может и сейчас оно там…

Так дедушка все время жил в Италии, а бабушка все время сопровождала в поездки князя молодого и почти с каждой поездки она уже приезжала не одна, а с ребенком. Сначала Степа, потом Гриша, потом Федя, а потом мамка моя, Мария, а потом самая младшая Еврона… И все они Тимофеевны… Как тогда говорили, какой бычок не прыгнет, а телка наша… А настоящая фамилия деда Патлатюк Тимофей. Это наша фамилия, а Мартыненко – это так, мать вышла замуж…

Степа, он как-то примкнул к коммунистам, большевикам, в армию пошел. И только в двадцатом или двадцать втором он с Дальнего востока пришел. Дядька Гриша в колхозе работал, а когда война началась, взяли его в армию, ну а дядька Федька… тот пил беспробудно. Всю жизнь пил, пока не помер… Несколько раз женился… Один мальчик был у него, сын… И уже перед смертью он матери моей сказал, мне мамка говорила, — Скажи хлопцам, чтоб они не пили… А сам всю жизнь пропьянствовал…

А бабушку я и не помню почти… Она же с нами в Сибирь переехала и там уже померла, и дед помер…

В Одессе у него… у князя был дворец, но, говорят, не очень большой, такой, очень удобный, да… особняк. Когда он приезжал в Одессу он на Лузановском пляже, там был такой пляж… Я был на этом пляже… далеко, далеко идёшь, а все по колени, может чуть больше… Там стоял бюст в полный рост, памятник… И показывал пальцем в море… и надпись «Кому бедной на богатом жениться, идти в море топиться». Это я запомнил, и когда мы с женой ездили по путевке по Западной Украине, где я там бывал… и пошли там посмотреть памятник этот, поехали на Лузановский пляж… Я выбрал старого таксиста… Поехали, а нет памятника… Таксиста спрашиваю:

— Давно живёте?

— Да я тут всю жизнь живу.

— Памятник был?

— Был, — говорит, — его снесли.

И так помнили его… в общем хорошо жили. Почти что до пятого года. Вот я точно не помню, когда началась эта… столыпинская реформа… когда это… в пятом году поп Гапон то… устроил это… ну поход этот… там же много погибло… после этого уже начали шевелиться …, и кто были крепостные тоже это… стали разъезжаться… ну а попа этого на второй день нашли повешенного…

Когда началась эта реформа князь разрешил, дал всем ехать… дал лошадей, у него было очень большое хозяйство… и поехали в Северный Казахстан… тогда ж губерния была. Это Ленин начал уже это делить, распотрошил всю империю. Наши мужики поехали, как говориться, своим ходом. Дали нам зерно… мать говорит, хорошо ехали, точно не помню… И в этот… Казахстан приехали осенью на быках. Приехали – отпустили их, пасутся… Сами готовить кашу там… В общем жили они там очень хорошо… Когда доехали до Петропавловска, выходит чиновник и говорит:

— Вот на заход солнца, никуда не сворачивайте, будет роща, будет пруд. Там останавливайтесь, обживайтесь, обрабатывайте землю сколько сможете.

И они там начали. Они очень богато жили. Земли там… Никто их там не пугал… Там степь как это море, конца и края нет. Во-первых, вырыли запруду… Там бил из земли фонтан. Вода хорошая такая. Они запруду вырыли, озеро стало наполнятся. Завели там рыбу. В общем жили они хорошо.

В 14 м году привезли пленных австрийцев. Там роща, и вот они…, чтоб скотина не ходила в рощу… они выкопали вокруг этой рощи канаву, глубиной около двух метров. Мы там, когда уже жили, она часть осыпалась, но всё равно глубокая была. Они еще до 24 или 25-го жили очень хорошо. Были лошади, были коровы, быки… я помню были два быка, у них рога, вот как у меня рука. Здоровые… Ну и коммунисты давай загонять их в колхоз. Ну отвели этих лошадей, быков… вот… начали… Ничего хорошего с этим колхозом, конечно, не было…

Вот в тридцатых я еще помню… Я тогда в школу пошел. Вот когда Беломорканал начали строить, приезжают две, тогда уже были, полуторки… Милиционеры приезжают к председателю сельсовета и говорят:

— Вот по разнарядке мы должны у вас арестовать десять врагов народа. Давайте их. Давайте, а мы их заберём.

Ну люди то не знали про этот Беломорканал. Понятия не имели. Набрали восемь здоровых мужиков… так называли их – кулак… Почему их «кулак» называли, потому что он спал на кулаке. Ему некогда было спать, он работал. Кормил всю Россию. Восемь собрали. Двоих нет… А они – Разнарядка десять человек. Не дашь людей сам поедешь.

А у меня сестра замуж там вышла. Ну и они тестя… он уже дряхлый старик, весь мохом оброс. Она его летом оденет валенки, шубу, на завалинке посадит на солнце. Солнце зашло – его домой. Вот этого дедушку привели, посадили в машину. А ей говорят – Марина, твоего тестя посадили в машину. Ну она берёт булку хлеба, кусок сала, еще чего-то… Сват, на говорит, тебе хватит на два-три дня, а потом приедешь домой… Нет, — говорит, — сваха, это уже раз увезут, то я уже не вернусь…

Когда всё это началось… эта стройка… потом один пришел… от него тени даже не было… мой старший брат взял бутылку водки, привёл его домой. Мать нажарила картошки… Он рассказывал.

– Может ты знаешь про свата? – матери были интересно, — чего же со сватом…

Он говорит:

— Когда их привезли туда, их слабых, этих… что надо под руки водить куда-то увели и мы их больше не видели… А мы лопатами копали… По пятнадцати перекидок… Это около четыреста километров от Балтийского моря до Белого… На каждом километре были бараки… Было по пятьсот человек в каждом бараке… Вот вам километр… От Белого моря до Балтики стояли на каждом километре эти бараки… и там заключенные… их собрали, врагов народа… и вот они копали… Экскаватор, тогда вообще понятия не имели…

В тридцатых годах была такая организация МОПР назывался. Международная Организация Помощи Революционерам… Эти революционеры должны были сделать мировую революцию… А им надо деньги… Ну в школе меня выбирают… Выбрали старшим по сбору, а помощником дали дочку председателя сельсовета этого… Катичка, я помню… Ну мы пошли… Копеек по десять, по пятнадцать, даже по двадцать давали. Обошли всю деревню… Собрали эти деньги, дали… Через неделю директор объявляет, — Наша группа заняла первое место по сбору. Ну поздравляют нас. Я говорю, — Катька, мы первое место заняли. После уроков, покушаешь, заходи. Начнем по второму кругу. Это уже моя инициатива. Пошли… в первый дом зашли, говорим надо помощь мировой революции… хозяйка выносит кочан капусты… во второй дом зашли – ведро картошки предлагают… третий дом – морковки… вот так вот… Я говорю, — Кать, — ну куда мы это девать будем? Пойдем, надо посоветоваться с директором… Пошли к директору, поговорили, мол, так и так… Они не отказывают, но денег не дают… дают продукты. Он говорит:

— Подождите, я это дело выясню, — позвонил он там, выходит и говорит, — Ведром картошки революцию не сделаешь. Надо деньги.

На этом моя карьера политическая закончилась. А школа была — бывший поповский дом. Учились в две смены. С братом одни ботинки были на двоих. Я в первую, он во вторую. Последняя вторая смена уже при свете ламп учились. Это я окончил семь классов.

Да, я не досказал, когда дедушку посадили моего – еще одного не хватает. Кого? А Катька была тупая как кирпич, слабая умом то. А учительница, никто даже не знал откуда она пришла… Пришла, как она говорила «в народ, учить детей». И вот она с утра до вечера в школе. Ничем ни огородом, ничем не занималась … И она всё время Катьку эту шпиговала… учила её… Ну председатель и того… Забрали эту бедную учительницу… Александра Андреевна, как сейчас помню ее. Она уже была старенькая… сколько ей лет было никто, наверное, не знает.

В 37м году Ежов начал ловить всех подряд и расстреливать. Друг на друга стали писать… А в 37 м был съезд партии. Три тысячи депутатов… На этом съезде Сталина прокатили… Его постановили снять… Ну и когда стали депутаты эти все разъезжаться… из трех тысяч, около двух тысяч дорогой снимали и расстреливали…В общем и наш попал тоже. Как уехал его больше и не видели… В общем постреляли их…

И военные все попали, высшее руководство… Уже дошло до того, что командир авиационной дивизии – старший лейтенант. Это ж – Тухачевский, Блюхер… Сына Блюхера я хорошо знал. Он жил в Свердловске, я тоже жил в Свердловске после заключения… Он приезжал на работу к нам…

Когда война началась, вернее 21 го вечером выпускной… духовой оркестр… выдали свидетельства… мы пошли в рощу… там гуляли… утром приходим… началась война…. В 8 часов выступил Тихон, патриарх… Вот… он призывал всех православных встать на защиту. В 2 часа выступил Молотов… Люди стоят ждут, какие будут еще сообщения… А нас же уверяли, что если враг нападёт, мы его разобьём на его территории с малой кровью… Прошло, что наше дело правое, победа будет за нами… Ну чё ж… За нами… Так были уверены… Ну говорили, — три месяца, максимум четыре… Нечего беспокоиться… Ну поступили в техникум… Там было отделение Ленинградского института… Поступил без экзаменов. У меня оценки хорошие были… хотя не заслуженно… учился кое-как…

Поступили учимся, вдруг объявление – Всем собраться в актовом зале.

Собираемся, директор объявляет:

— Наш техникум закрывается до окончания войны. Выносить все парты, все столы, все оборудование на склад. Разворачивается госпиталь.

Не успели мы вынести все это оборудование из классов, как стали подъезжать машины раненных. Они везут и везут… Саперы приехали – давай быстро нары колотить… А эшелоны шли, шли… оборудование, заводы… и месяц там, ни днем ни ночью не давали отдыха… все разгружали… кранов то не было… На покотах, вот… подъезжает, борта откроет, полуторку… круглые брёвна, ровные и на них закатывали на машину станки… Месяц прошел, эшелоны все больше пошли на восток… А нам говорят, — езжайте домой, ждите повестки… Это 41 й, уже в ноябре месяце… Сентябрь мы проучились, октябрь мы разгружали… а в ноябре нас уже отправили по домам…

Приехали, никого нет… лошадей забрали, трактора забрали, мужиков всех забрали, здоровых, больных, всех подчистили… одни женщины… Налоги были… яйца, молоко… так, шкуры, мясо, шерсть, военный налог… В общем все, что есть со всего брали налоги… Люди жили только на одной картошке. Пришлось и пахать, и возить зерно на элеватор. Оставили одного комбайнера и одного тракториста. Мало того, что людей нету, так увеличили вдвое все… на пшеницу… и остальное… Вот на этих быках… загружают… и сорок километров на элеватор… Зерно вывозили, вообще не оставляли ничего… А трудодни давали… двадцать грамм… в общем, год проработал тебе привезли мешок… Люди были… Недаром Черчилль сказал, что коммунизм — это худшая форма тирании… На быках этих… А они пытались свернуть с дороги, а я пацан, ничего не могу с ними сделать… А километров за двадцать, там эти были… ну когда война случилась на сопках, с японцами… Корейцы были… Сталин выслал в Сибирь… Ну они там землянок накопали и живут… У этих корейцев уже кашу варят, пшеницу, а я все еду… Они говорят:

— Ну че ты так. Ничего, будешь теперь первым ездить.

Они знаешь до чего додумались. Они спекли две картошки и под хвост быкам горячими… Как мои быки взялись… Караван отстал, а я первый… Ну я потом картошки убрал… и потом так, чуть хворостиной трону…

В 43 м году, летом, дали нам повестки, сделали проводы, приехали мы на станцию, два дня пожили – нет вагонов. Отпустили домой, через неделю вызвали, загрузили и мы около месяца ехали. И приехали мы аж в Туркмению, в город Ялатань, школа подготовки снайперов. Ну как? Снайперской винтовки нет… Нам дали трофейные японские… Потом нас перебросили в Кушку… Это южная точка. Там еще памятник стоит здоровый, здоровый… Там мы пробыли… Где-то в начале сорок четвертого приехала комиссия, здоровых ребят отобрали, а нас оставили. Как оставили? Я б тоже попал, но командир был из нашего района мобилизованный, директор школы, лейтенантом… И он меня оставил. Хорошо, что оставил… все ребята эти погибли… Из одиннадцати человек я один остался… Когда нас уже второй раз подчистили, он меня оставлял, а я говорю, — нет, давайте я лучше на фронт… Я мог остаться, но я не это…

Доезжаем мы до Ташкента, а там вот такой стол, а в нем метров двести длины… чашки, уже налитый борщ и стоит солдат в этом, белом… и только съел, тебе туда кашу… и вот за пол часа – эшелон, а там тысяча человек, а к нам еще из госпиталей ребят прицепили, к нашим вагонам… И вот поехали… давали на дорогу два сухаря в сутки. Доехали до Аральска, а там же соль. Смотрим, а старые солдаты, которые уже прошли это, снимают гимнастерки и солью забивает. Охрана бегает, — Стой, стрелять будем… А какой там стрелять… Мы загрузились этой солью и везли ее до Волги… Саратов или какой там… я не помню какой город. А там бегают, — Соли нет? Соли нет? И давай менять на самогон, на хлеб, а булки черные, напополам, наверное, с опилками…

А там до армии, когда доехали… а это центральная станция Киева, уже немцы бомбили… Доехали когда уже форму всю пораспродали, начали новые ботинки менять на старые, шинели новые менять, брюки, гимнастёрки, всё это поменяли на старьё. Привезли нас, это станция… Кивирца… это под Ровно… Ну оборванцы… всё поменяли же…

Ну в пехоту, да… снайперы же… Сидим. Никуда не пускают, решают – что с нами делать. Все голые, даже босиком остались, всё пропили… Ну все-таки нас одели и в полк. Я попал в 7 ю гвардейскую, десантно-штурмовую дивизию. Сейчас она в Новороссийске. Можно съездить, я всё собирался съездить в дивизию свою, в которой воевал…

Дали мне снайперскую винтовку, поселили где-то в километре от станции, в лесу, в землянках. Это Третий Украинский, Четвертая Гвардейская армия. Командовал фронтом Толбухин, маршал… сволочь он… Когда мы стали брать Вену он запретил танкам и артиллерии входить в город. Мол, побьете эти… там же много исторических памятников… А немцы долбили эти памятники, а улицы уложили нашими солдатами… А если бы разрешил… мы бы как-то…

Когда подошли, ребята застрелили корову… ну котел… варим мясо. Танки подошли… О давай, ребята, садитесь, сейчас мясо будем есть… Капитан вышел, мы говорим, — ну теперь мы в порядке… А он говорит, — А нам запретили в город входить. Мы в обход пойдем… А там показывали, что две тысячи погибло наших. А там не две, там в пять, в десять раз погибло больше наших солдат.

Да я что-то дальше… Ну там в землянках мы жили… Поднимают нас по тревоге, цепью прочесывали, по лесу, от бандеровцев. Ну идём туда – стреляют сзади, разворачиваемся, идем, а стреляют уже оттуда… Ничего не поймем… Идем… Ну солдат сел, штаны снял… Глядит поднимается земля и оттуда двое, и ручной немецкий пулемёт и по цепи. Ну он не растерялся, а сразу их обоих из автомата положил. Вот эта крышка осталась открытой. Ну тут уже вернулись ребята, командир прибежал. Закидали гранатами… Туда кидали, ну кто сколько мог… Мы носили по пять, по шесть… Мы потом лазили, смотрели… больше десяти трупов было…

Ну, а потом подняли по тревоге и шли, шли… без передыху. Только давали полежать, ноги кверху, чтоб кровь стекала и дальше… Уже спали на ходу… до фронта. Уже из сил выбились, тогда оркестр на конях вперед полка и играют марши, пока весь полк не пройдёт играют. Потом опять их на коней, опять вперед полка. И так и шли, и шли… Там леса такие… хорошие леса… Слышим гул какой-то. Не поймём. Рассыпались рота вправо, рота влево… Разведчики побежали. Крик такой дикий, никто ничего не поймёт. Оказывается, мишка нашел там мёд. Медведь. Там молния, видно, ударила в дерево, и такая расщелина получилась, и они там мёд складывают. Залез медведь, ну и давай кушать. Пчелам, наверное, не понравилось, что он там ворует. Давай жалить. А он, когда лапой ударил, у него в эту расщелину лапа, и зажало. И он выдернуть не может и орёт. Ну чё, взяли пилу срезали дерево. Он убился. Ну его на кухню забрали…

Ну и мы дальше пошли. Оказывается, наши танки пошли в наступление и немцы отрезали… А танки ушли… и они гнали немцев пока у них горючка не кончилась… Ну а немцы окружили эту бригаду танков, и если бы мы не подошли, они их бы уничтожили… У них уже боеприпасы заканчивались… Ну мы подошли, смотрим, а них, у немцев, подошла машина и они садятся, и уезжают на машине… А мы – Ура, Ура… Ни и всё… и мы проспали больше суток. Ну как бежали, все измученные, сначала с музыкой, потом без музыки…

Я проснулся, а рядом кухня… А кормили как? Да по-разному… и у населения брали… Уже ничего не поступало. Надо было питаться за счёт противника. Склады ихние вскрывали, что они не успели увезти…

А первый бой мне запомнился… даже не бой… вернее наступали немцы, а мы отходили… по кукурузе идём, смотрим… свистят над головой… нам интересно… и обстрел начался, минами. Мина рядом разорвалась, там рядом шла медсестра, ротная… Меня вообще не зацепило, только оглушило… А ей осколок между ног, вот тут вот… Рваная рана… а рваные раны заживают очень быстро… Она кричит: «Помоги»! А я пацан, 17 лет. Как говориться этого ничего не видел, а тут… у самого жизненно важного органа… такая рваная рана… она зажимает рукой, чтоб кровь… Ну как-то все-таки затянул ей жгут. Потом повязку сделал и орём: «Санитары, санитары». Тут два солдата подбежали: «Чё такое, чё кричишь?». Да вот, ранетая тут. Они её на плащ-палатку и в тыл. Солдату в тыл всегда… как бы прожить… как бы остаться живым…

Ну я догоняю…

— Ты чё отстал?

— Да медсестру ранило. Я перевязывал.

Потом узнали когда, стали надо мной смеяться. Мол, расскажи, ну как ты там перевязывал…

Потом мы дом этот стали окружать, а наверху лейтенант и старшина… а он только с училища… Ну такой же пацан, какой с него вояка… Ну и лейтенанта, и старшину сразу… Остались мы без командира… Ну мы отошли опять назад. На второй день в два часа ракета, — побежали… в атаку пошли… там положили больше полроты… Я тут пропустил… Потом расскажу…

У них там граница, не как у нас, колючка, полоса смотровая… Столб стоит, всё… за столб зашел – другое государство.

Мы наступаем, а они стараются отойти так, чтоб тебя достать… А у них как… Вот тут дом, у тебя скотина, гектаров шестьдесят земли… Хорошо жили и скотина у них, и свиньи, и куры… Ну наши разведчики зашли, свинью зарезали, костёр развели и сидят кучно, вокруг. И снаряд точно попал в середину. И там человек семь-восемь было убито. Раненые. Полковая разведка вся пропала. Ну мы посадили на коней разведчиков, кто остался и пошли. Обошли, а там здание огромное – женский монастырь… Нас молодых поставили снаружи, охраняйте, чтоб никто не вышел, и никто не зашел… Ну и мы по два человека стоим… Это было в Венгрии… Вышли принесли нам колбасы, яблок, хлеба, сала копченого, вина… вот… Я на второй день зашёл, сидит там разведчик уже пьяный, обнимает монашку и говорит:

— У нас в Советском Союзе на каждом заборе висит плакат – «Пролетарии всех стран соединяйтесь!», — а сам уже готов, — Вот я пролетарий, у меня ничего нет.

А в разведку брали только этих, из заключения… Заключенных. Те что добровольно пошли.

— У тебя чё есть? — спрашивает.

— Ничь, — монашка говорит.

— Ну пошли соединяться.

Ну и соединялись они там. Все.

Но этим дело не кончилось. Подъезжают два студебеккера и соскакивают оттуда наши, говорят давайте назад. Ну мы на коней повскакали и в часть. А разведчики остались. Потом через какое-то время меня вызывают. Майор. Там у него папки на столе он их перекладывал. И я свою фамилию увидел. Ну как увидел. Там у него телефон, этот, вертушка и он пока там крутил я гляжу, а там моя папка. Ну он меня спрашивать, что, да как, был мол внутри монастыря? А мы договорились говорить, что никто не был. Ну думаю, все… штрафбат, а то еще хуже… Но обошлось… Обошлось, да этим не кончилось. Началось еще почище… Ну это я потом…

Ну это… пошли мы в атаку, полроты перебило, и мы их выбили. Ну как выбили… Там у них за деревней такой пригорок, у них там окопы. Ну мы их выбили и заняли их окопы. А ночью, видимо, их командиры получили нагоняй и решили они отбить эти позиции. И они подползли. У меня вот так, два-три метра лежал сержант и его сразу… и мы остались с лейтенантом. А лейтенант офицерское всё снял, намотал обмотки, телогрейку, взял автомат… уже не отличишь его… они же выбивали офицеров…

Капитан там бежал и его в лоб прямо…

И бежим так… и два немца, один ставит пулемёт, а другой ленту, а в мою сторону не смотрят. А у меня осталась одна противотанковая граната. Я её метнул туда, вот они сидят два рядом. А там куст, а у гранаты этой такая широкая лента, её на боевой взвод ставить… И она замоталась на ветке, и так вот висит, болтается… А я смотрю, что же дальше будет… А он, немец прыгает, прыгает, а достать не может. Я только успел лечь, как она рванула… пулемёт их перелетел через наш окоп, куста как не было, а от немцев… каша получилась…

Подошли мы к капитану, лейтенант забрал пистолет, документы там, удостоверение… Отдает мне и говорит:

— Иди, сдай эти документы начальнику штаба.

Ну я взял бумаги, пистолет и пошел к начальнику… там с километр. Пришел отдал документы этого капитана, пистолет… А там как получилось. Капитан этот был пограничник и воевал с лета, самого 41 го. А семья была в эвакуации. И он всю войну ее искал. И вот я документы принес, а ему вчера письмо от жены пришло. Нашли семью. А капитан так и погиб, не узнал. Он с нами был в окопах, а письмо там при штабе полка. Вот так вот и получилось…

Солдат-то просто так не гулял, где хотел, а снайперу можно… мы ж, как охотники. Я зашел как-то к артиллеристам.

А я говорю: «Можно я посплю» и лег у пушки рядом и проспал. Проснулся, а мне говорят – Ну ты и спишь. Мы тут стреляли, стреляли рядом, а ты хоть бы что…

А там вдруг три тигра на нас выползли. А лейтенант тоже молодой, командир их, давай наводить сразу. Я ему, — Подожди, лейтенант, подпусти.

Пушка, 76я она на 1200 м, прямой наводкой, а потом уже крутить начинает. Но все равно далеко. Я в прицел свой смотрю, метров 700, наверное. Но тоже еще рано. Так как если промажем, то все тут нам и конец. Подпустили еще, может метров на 500. Я ему, — Теперь давай… И он с первого выстрела его зажег. А те двое танков как начали палить и назад ходу и ушли…

Так лейтенант этот про меня доложил в штаб и меня перевели из пехотного полка в управление огнем. Там же очень важно расстояние определить, а нас учили и по ветру, и по погоде…

В Венгрии под Балатоном большие бои были. Поубивало много… А потом мы уже к Австрийской границе вышли.

Есть еще такие офицеры, мы их «сватами» звали… Это когда приходят не наши офицеры, а чужие. Это значит, что новая часть на подходе. Это когда у нас уже от роты взвод остается… И надо сдать передний край новой части. Наши офицеры сдают, а те принимают. Ну там точка, там точка, а те, которые принимают фиксируют по карте. И если они, новые, нашим доверяют, то просто нашу часть снимают, а новые заходят ночью. А если эти новые, прибывшие не доверяют нашим офицерам, тогда они что делают… самое страшное… тогда их офицеры наблюдают, а наши дают команду, без всякой подготовки – и в атаку… Немцы в это время открывают огонь, со всех видов… все, что у них есть на передовой… Новые офицеры все это фиксируют… Вот после этих проверок оставалось – единицы…

Помню наступать надо было. А уже конец войне то, умирать никто уже не хотел. Все думали, как дожить бы… И ждем наши танки, должен был танковый батальон поддержать. Прибыл один танк, капитан вышел… Говорит, — сейчас еще один танк придет. Мы, — Как так один, нам сказали батальон. А батальон полный – это 12 танков, а тут один. Подождал он, подождал второй танк, потом говорит:

— Ладно, я их сейчас прочешу с краю.

И как-то он так хитро зашел с краю траншеи, что его фаустами не взяли, а он прямо вдоль траншеи идет и жгёт их огнеметом, они горят, а он их давит, и так огнеметом пожег всех и подавил… Вернулся, говорит:

— Ну давайте теперь…

И мы деревню легко прошли и еще километров 18 гнали, почти к самой Вене…

Ну и дальше… А потом, уже мало солдат было и были точки. Окоп, там два-три солдата и метров через сто-двести еще окоп… А между ними никого. Немцы ходили к нам в тыл, мы к ним ходили… А что сплошного то нет фронта…

Как-то обстреливали нас… мы меньше стреляли, чем они… А они без конца, видно девать снаряды им было некуда. Лежим, а я уже ефрейтор, вроде как главный. Глядим бежит наш, побежит упадет, потом опять бежит. Прибежал к нам, говорит:

— Тебя командир вызывает. Иди, а я за тебя тут останусь.

Ну я винтовку закрыл, прицел и так же, то бегу, то лежу. И главное, стреляет – выстрел, а пуля вроде как не прилетела. А пуля, оказывается быстрее чем звук… вот это самое страшное…

Прибег, старшина говорит кому-то:

— Ты веревки приготовил…

А тот – Ага, мол… Сидим, к вечеру тащат пушку 76 на доджике. И два или три ящика снарядов.

— Садитесь, — говорят.

А там разведчики разнюхали. Там гора, а там у немцев под горою штаб, кухня и, даже, по-моему, перевязочный пункт. Ну много их там было. Ну и мы пушку, на веревках, когда стемнело затащили наверх, на самый. А у меня прицел снайперский, а стреляли мы утром. Подождали, когда у них кухни, две или три заработало. А мы прямой наводкой, осколочным, колпачки… Метров за триста, а может и меньше. И мы сделали выстрелов десять или двенадцать… Там кашу сделали… В упор. В общем хорошо поработали… Там потом две или три братские могилы были, а офицеров они отдельно хоронили… и там было еще семь или восемь крестов отдельных.

А потом мы после этого боя еще месяц ждали пополнения. Солдат то нету. Осталось там… с роты если наберется взвод, да и то хорошо…

А потом как пошли и пошли… Пополнение, а мы сидим, ждем уже во втором эшелоне. А там все идут… Одна Сибирь только дала 3 миллиона солдат.

Это уже весна была 45 го. Мы к одной деревне подошли атаковать, у нас только автоматы, а там бронетранспортеры… идет, поливает… Мы залегли, а там их солдат лежит, и мы пытаемся его убрать, чтоб он нас не убрал. Снайпер. А наш командир батальона, метров сто сзади и кричит – Чего, мол, залегли, вставайте, мол атакуйте. А ему прямо в лоб… снайпер, и все, нет майора.

А потом и меня долбануло… ночью на лошади… А да, подо мной две лошади убило… Ехали мы, не помню где… А там «Студебеккер» вёз бельё…

А тот город мы два раза брали. Первый раз нас так выбили… никто не рассказывает… мы там оставили госпиталь… 300 человек… Когда мы его второй раз взяли, то… я там не был… но мне рассказывали… всех 300 человек… кто заколотый… кто завязанный… Наш лейтенант… нашли его… все искали своих… под кроватью, мертвый был… заколотый… видать кинжалом его это… Всех раненных потеряли… А когда мы его второй раз взяли, то тут уже отыгрались… так уже не смотрели – женщины, дети, старики, солдаты… в квартиры… чеку выдернем и в окно… Там били их три дня… Потом уже комендатура… хватились, что слишком их много перебили… этих мирных… но мирные то и издевались… они думали немцы наступают так можно, а мы дней через девять опять взяли…

А лошадь как… а… Тут получилось, я вылетел с этого «Студебеккера», а тут пушки тянут на лошадях… ну развернули пушки, а тут танк как саданул прямо в ствол, ствол как разрезало… В пушку, прямо в ствол попал… Ну мне говорят, — садись мол на лошадь и за подмогой. Прорвались здесь эти танки. Ну я на этого немецкого битюга, а он тащить то может много, а бежать не умеет. Ну он из танка по моей лошади как дал… Я еще оглянулся, красный снаряд… и он как в задницу лошади дал, так и разрезал ее… и перед ней так…. вщщщщььь уже по земле… Ну это болванка была… уже со снарядами было у них туго, они болванками кидали, а вот если бы осколочный обоих бы разорвало и меня и лошадь…

Это первая лошадь… А вторую… Ехал я на лошади, куда то меня послал комендант… И вот цок, цок, цок, ну там же асфальт… уже пригород Вены. Считай в городе. И тут бук, бук, бук из миномета и именно под то дерево где я остановился. Это он по звуку. Лошади вот тут вот сзади, ну чуть не в спину мне… Вот такая дыра… Лошадь упала… и главное, лошади плачут… слезы… я взял пристрелил ее, чтоб не мучилась. Вот так вот…

А потом меня… Привезли в медсанбат, врач подошел, а там в ноге вот здесь… такой осколок, разве что не шипел еще… горячий… Осколок вытащил, взял щипцы… а там жила идет… он ее потянул и раз… А я кричу:

— Что ты делаешь?! Я ж ходить не смогу… сволочь…

— Будешь, — говорит, — танцевать до ста лет…

Ну и меня в госпиталь, рядом тут. Ну я что-то быстро очухался… Это было двенадцатого, а вот когда уже закончилась война, я уже…

А Вена, она была разделена на четыре части – наша, американская, французская и английская. Сектора. Французы еще ничего, нормальные, ну и американцы, а англичане – мрази…

Сегодня там наша неделя, русская… там пиво, икра… кино показывают, рестораны работают, все русское… На второй неделе американцы своё… там закуски, выпивка, все это…

Ну офицеры, те платили, а мы не платили… Чё с солдата возьмешь… И как раз шла неделя русского кино… Там кто кино смотрит, кто в ресторане… а набилось народу много… сели мы за столик, так с краю… А недалеко от нас англичане, ну у них девки… а чего, деньги есть – девки будут… А рядом с ними… как раз Дунайская военная флотилия шла… наши офицеры, морячки… И вот, этот англичанин, он видать уже перебрал, сидит – носом клюёт. А его дама, к нашему, рядом решила переметнуться, а его друг толкнул, мол смотри, твоя баба уходит… И он подходит и нашему капитану в пятак, а наш встал как ему дал… он через стол перелетел. Как началась драка… там, кто что… кто чем… ну они начали молотить, ну русский мужик, пока разворачивается, а они все бокс то знают… ну один, младший лейтенант выскочил, а рядом стоял запасной артиллерийский полк. Вот туда с госпиталей все приходят, а там распределяют. Говорит, — Бьют там наших. Так считай целый полк, как туда кинулись… Да как начали молотить, как начали молотить… так там, по-моему, шесть или восемь человек были насмерть убиты. Вот. И главное, кто убиты были – американцы и англичане… У офицеров наших пистолеты были, а я ефрейтор, у меня ничего, но я там стулом или еще чем, что под руку попало. Ну и меня сильно по голове долбанули и рубанулся я под стол. И комендант нашего сектора майор, как его фамилия… ну он кричит, кого из наших поймаю – расстреляю… а где ты там нашего поймаешь. Очнулся я в госпитале, а меня спрашивают:

— А где ты был?

— Да вот, — говорю, — гулял.

— Тебя ищут.

— Как, — говорю, — ищут? За что ищут?

А там уже всех допросили кто был, солдат. А там все друг друга знали, все товарищи. Ну мне говорят, — Там, мол, едет в Болгарию команда, выбирайся ночью и давай туда… А то уже начали, следствие завели… Английские родственники на их командиров давят, требуют, как же так, чтоб безнаказанными не остались… А те на наших… а нашим своих жалко, ну и распихивают кто куда…

Ну и меня в Болгарию, в Варны, а там артиллерийская бригада стояла. А там никто не работает. Так просто, офицеры своими делами занимаются, солдаты своими… Вот я там три месяца был, а рядом виноградники… воот такой вот виноград, первый раз такой виноград большой видел… черный…

Три месяца прошло, меня вызывают и говорят дуй отсюда…

После Варны я попал в Гениченск, вот на Азовском море… уже в артиллерийской бригаде. Это уже война кончилась. Уже дело к осени идет.

А там видимо передавали с бумагами, что если на такого то, мол розыск придёт, то отправляйте его задним числом куда хотите. А тут в честь окончания войны вышел приказ, что всем офицерам, начиная с младшего лейтенанта повысить звание. Кому охота потерять звание… вот они друг другу и передавали меня…

Вот солдат едет в отпуск… и со всех знакомых… цепляют ему, всё что у кого есть… Едет он, как маршал Жуков, вот так, до живота навешано… До первой станции доехал, а там… Воо… ого… да какой ты заслуженный!!! Садись, давай… Наливают целый день… а утром этот маршал уже без гимнастерки в одном нижнем уже лежит… Приезжает обратно, ничего нет… всё промотал…

Что-то я долго прослужил в Гениченске, а потом опять приходит бумага и меня отправили в Запорожье. Там организовали автомастерскую… А там голые стены, ничего нет… И нас там пять человек, на этом авторемзаводе… и ни машин, ни оборудования… Ну нас прикрепили к столовой… кормили хорошо…

Потом стали поступать машины, разбитые все… и лепили, сколько можно из двух, из трех одну…

А уже в 46м заработал я год дисбата, за самоволку. Объявили мне и посадили на гауптвахту. Сижу я на гауптвахте жду этапа, заходит капитан, контрразведчик и пистолет мне ко лбу:

— Ты, — говорит, — арестован.

А я ему, — я, мол, и так арестованный сижу.

А он мне, — Это ты тут за ерунду сидишь, а на самом деле тебя за убийство судить будут.

А с ним два автоматчика. Тут я и понял, что за ту драку с англичанами пришло… Контрразведка тогда серьезно работала…

Военный трибунал Запорожского гарнизона дал мне 8 лет, по 59 ст. части 3, за убийство в той драке… и плюс годик с того дисбата… всего 9 лет…

Приезжаем мы в Днепропетровск… в пересылку… знаменитая пересылка… там набито было нас… мы даже, в некоторых камерах не могли лежать, а сидели там… Пока собирали эшелон, потом забили нас в вагоны и повезли. Такая знаменитая организация есть «ТагилЛаг». Там был полковник Шварц, начальник. Имел свою птицеферму. Евреи же любят курочек. Вот там и выращивали. Яйца жрал, курей жрал.

Ну выстроили нас… ну хоть сейчас давай оружие и на фронт… одни солдаты, целый эшелон, даже форму не надо менять, все в форме…

На войне немножко разбаловались, дисциплина упала, но ее никто и не поднимал… дисциплину… Все по самоволкам, все выпить любили солдатики. Когда привезли в Тагил, распределили… начали строить Тагильский металлургический комбинат… Туда согнали десятки тысяч заключенных. А меня, так как две судимости, особо опасного отправили… Я же сначала получил дисбат… а это уже вторая… И меня отправили на лесоповал, одного… охрана… едем, едем… лес там… Приехали, а там землянки и, главное, все контрики, ни одного уголовника нету, ни рецидивиста… никого, один я туда попал… Ну и бригада в землянке, печки нет… Зимой мы как… Там снега выпадало по пояс… Свалили дерево – не видно… несколько деревьев надо свалить, чтоб сучья обрубать. Там лес, высокий, аж шапка спадает… Отрезаем метров десять… а там отрежешь строевую – шесть с половиной метров бревно, и еще маломерка – может быть три метра, а может и рубстойка… а рубстойка идёт в шахты, она два метра…

Утром вставали – давали супчик такой подмешанный – баланду, днем лес валили… там не кормили… а вечером давали хлеб, кто норму сделал 400 грамм, а кто нет – меньше… грамм 200-250… А вечером как пришли в землянку и легли, и на себе сушили эти ватники… Валенки так они никогда и не просыхали… Охрана, она, правда нас не обижала… Правда одного они все-таки пристрелили… Видать уже нервы не выдержали от этой работу с утра и до темна… Как повели нас к машинам, а он вышел и в сторону пошел… Ему кричат, — Иди в колону, иди в колону… А он нет, идет в сторону… И с винтовки убили его…

Ну начальник собрал, когда вошли в зону…

— Это, — говорит, — показательно, чтоб не вздумали бежать.

И карцер, там деревянный такой домик, его насквозь продувает. Из бревен, он не заделан мохом. Уже там, когда попал в карцер, ни воды, ни хлеба… до трех суток… Оттуда выводили под руки.

Летом донимали комары жутко… А ели как-то один год красную рыбу… Откуда ее столько привезли… давали здоровенный кусок… и все… ни хлеба, ни воды… Не варили, ничего… А ели что… вот липа, листики собирали, веточку на костре обожжешь и питаешься, и щавель ели тоже… это от цинги, большинство уезжали вообще – ни одного зуба…

Приезжала, как-то… лет через пять уже… приехала мать… и зять, бывший капитан, у него под Воронежем оторвало ногу… В общем два зятя, одному оторвало левую ногу, другому правую… Иван приехал, у него которая…? А да, левая оторванная… Ну начальник режима говорит:

— Дадим трое суток, живите, комнату отдельно, работает он хорошо…

Меня уже поставили бригадиром… А привозили опасных уже… и в карты играли… проигрался и все, можно сказать, отправляйся на тот свет… платить то нечем… Такие условия, как в концлагере у немцев, если еще не почище… Этих комендантов в лагере назначали из заключенных. Так при мне, этих комендантов блатные троих зарубили… В общем, хорошего мало…

Ребята у нас хорошие были. На делянку приходим, нарубим лежняка для охраны, садись, мол, ну те сидят, спят. А мы в них палкой кинем, — Атас, мол, проверка… Да там такая охрана… у нас узбеки, ребята, взяли и ушли… Побег, что ли… искали, искали не нашли… а через год, когда новую делянку дали, мы их нашли… лежат… может заблудились…

У меня была бригада, мы строили лежнёвку, лежнёвую дорогу, чтоб летом вывозить лес. Меня вызвали к начальнику лагеря, тот говорит: «Сам определишь, как норму сделаете», а тут заходит капитан:

— Товарищ старший лейтенант, капитан Неустроев прибыл для дальнейшего прохождения службы.

А это тот знаменитый Неустроев, который взял Рейхстаг. А он за это дело… выпивал сильно… Его Сталин вызывал, беседовал, чтоб он поменьше закладывал… Ну и он, чё… не будет дома сидеть, приезжал к нам на делянку… а вечером его обратно под руки… и так каждый день… ну его подержали, подержали, да отправили в город. Там выдали ему квартиру, форму, а он все опять пропил… Шварц вызвал его к себе, давай мораль читать… А тот схватил… Чуть не улетел Шварц в окно…

Потом последнее про него слышали, он уже был подполковник… Да веселое было время…

Потом привезли к нам контриков из Западной Украины… Эти ярые… ну им по двадцать пять дали… по четвертаку… Так они сидят и рассуждают – какая разница между Гитлером и Сталиным… Гитлер уничтожал евреев, цыган, славян, а Сталин уничтожал своих людей, русских…

А когда стали отделять уголовных от политических, они в один день по всем лагерям сделали бунт. И как они могли по всей России передать… Ну это опять же через охрану… За это дело… за деньги…

Так с ними уже не церемонились, поливали свинцом…

Они почему бунтовать стали… Они же не дураки, эти политические… у них там нарядчик, повар, комендант, у них все должности лагерные… все у них в руках было… Они же начальство слушают… а работяги работают, вкалывают, а они эту выработку пишут на своих… Они получают деньги, там ларьки есть… покупают, жрут… А когда все это разделили, то всем то должностей не хватит… Вот они тут и подняли… Ну их усмирили быстро. Остались, может быть, десятки из сотни…

А я отработал, хорошей работой и мне годик скинули… 6 го ноября меня посадили, и 6 го ноября, через восемь лет ровно выпустили. Я вышел, ложку кинул через забор, чтоб опять туда не попасть… Ну куда? Домой, думаю, в колхоз? Нет… Это тюрьма, только без колючки… Работать заставят, а платить не будут. Мать получала 6 рублей пенсии. Это уже большая пенсия была, а то вообще не платили.

Приехал я в Свердловск, а в лагере я познакомился со старшим лейтенантом, гаишником. А жена у него, Тося, работала в ресторане. А майор, старый, тоже гаишник стал за ней ухаживать. Он ему яйца отстрелил. Ну чтоб не смотрел на чужих жён. Ему дали пять лет. И он написал письмо главному инженеру треста по чистке, ну уборке улиц. Приезжаю к нему домой… Сергей Ильич, царствие ему небесное… хороший дедушка… он и говорит:

— Вася, надо в партию вступать.

Я говорю:

— Какая партия, я ж вон – только вышел.

Он мне дал письмо в обком. А деньги у меня были. Вышел, подходит парень с машиной:

— Вас подвезти?

— Завтра в девять, — говорю, — к обкому, в центр.

Приехал я в обком, а там секретарь – грузин. Он раз резолюцию наложил, все смеялись – «Пора положить конец, и приступить наконец». Вот такую вот… Он и спрашивает куда тебя? А у меня никакой специальности то нет, но служил же я на авторемзаводе… Ну и послали меня в мастерские. А перед этим рентген проходил… и приходят потом из комиссии, и говорят:

— У тебя очаг, тебе работать здесь нельзя.

А я думаю, да может ничего, пройдет. А она, девчонка молодая, пошла к Николаю Георгиевичу:

— Его надо немедленно убрать. Ему нельзя здесь работать.

Ну и меня мастером на поливалки, машины такие, улицы поливать. И эта поливалка меня и возила, на работу, в магазин, в садик сына, как персональная… Ну на работе меня уважали, наверное, потому, что там было много таких как я…

Приходит разнарядка, три мотоцикла выделили на нашу организацию. Дали документы, приезжаем… танковая дивизия. Четыре бригады, четыре командира полка… заслуженные все, фронтовики. А назначили командиром дивизии, двадцать какого-то года рождения. Оказывается он женился на дочке, крупного артиллериста, чуть ли на маршала… Я к командиру батальона, где мотоциклы эти получать. Он говорит:

— Вон квартира генеральская, иди подпиши документы, а я тебе выдам мотоциклы эти.

Сходил я, вернулся в мотоциклетный батальон, а там четыре рамы только, и коляски, без моторов. Ну что, отказываться? Ну я получил, привез. Один начальнику, один заведующему гаража, а один себе. А там у нас построили стадион. И было какое-то мероприятие, то ли чемпионат мира по зимним видам спорта… А мы обслуживали… моя техника… И главный инженер стадиона выписывает мне пропуск, с красной полосой, — Вход везде… И приезжает сварщик, говорит, что ракеты варит… И у него есть мотор на мотоцикл. И он говорит, я тебе мотор дам, а ты мне пропуск на стадион, когда мне нужно на футбол. Ну и дал он мне мотор, а сам поездил, поездил, да перестал ездить на футбол свой…

Мотоцикл я продал, купил ЭМКу. Такую, как Ленин еще ездил… кузов деревянный. Поездил, думаю, зачем она мне такая… пошел к начальнику, говорю:

— Надо мне машину переделать на 21ю Волгу.

— Ну, надо разрешение председателя Горисполкома.

А я как с ним познакомился… Приехал маршал Чуйков проверять гражданскую оборону. А наша служба – поливалка, должна поливать зараженные места. А я как командир… ну нас собрали заранее… а я запасся, взял две бутылки водки… А они жрали, жрали и кончилось… и председатель, — а водки где тут достать? А маршалу только в масть пошла… Я достаю, он говорит: «Молодец, приходи когда хочешь, чё надо сделаю». Я пришел, он узнал, — Пиши, — говорит, — заявление. Я пишу, — «Начальнику ГАИ… разреши переоборудовать М — 1 в ГАЗ — 21»

Ну надо же кузов сначала, остальное потом как-нибудь доставать или воровать… Я прихожу к директору 1 го таксопарка. А он закончил Харьковский Дорожный институт. И его назначили директором сюда в Свердловск. А до него директор… все на себя работали… прибыли никакой… И этот приехал и в первый день пошел везде где очереди на такси, на вокзал… везде… Посмотрел, а в стороне стоят две машины. Подошел спросил, что почем… А на следующий день, приказ – все машины на базу впускать, ни одной не выпускать. Собрал всех и говорит:

— Вот кого назову – идите и пишите заявления на увольнение. И не надо ходить в суд или в прокуратуру, я уже там был, посоветовался…

Ну шофера, — Отец родной, у нас дети… а он им – А кто дачи понастроил? Хорош на себя тянуть…

Ну, на следующий день выручка в три раза больше… Стали план давать. Он мне с кузовом и помог.

А потом я Волгу продал и купил ЗИМ, знаешь такую большую машину, там три ряда мест. На ней я лет пятнадцать ездил… Еще в Свердловске… А потом во Фрунзе…

В Свердловске два ЗИМа было, у маршала Жукова, и у меня… По городу еду – милиционеры честь отдают, они ж не знают, кто там сидит…

Зря я все-таки продал ЗИМ, мог бы до сих пор ездить…

МАРИНА. ЛАС ВЕГАС. МОСКВА.

Я не помню ее фамилии, а отчества и не знал. Ни к чему оно нам было. Помню, что работала она в какой-то московской фирме, поставляющей оборудование для казино. Казино эти плодились тогда по России, как кролики. Понимание того, что в судах выигрывают только адвокаты, а в казино всегда выигрывает казино, пришло в народ позже. А тогда по миру летали длинноногие блондинки, бегло говорящие на двух языках и покупали карты, одноруких бандитов и столы для рулеток.

Я приехал в аэропорт Сан-Франциско с товарищем встречать каких-то важных лиц из России. Самолет задержался часа на два. Происходило все это задолго до одиннадцатого сентября две тысячи первого года и воздушные гавани США комфортно вмещали и пассажиров и встречающих-провожающих. Можно было свободно войти в терминал, посидеть в баре, погулять по магазинам. Или через стекло рассматривать на нижнем уровне только что прибывших гостей. У меня к уезжающим-прибывающим какое-то особое отношение. Люди в пути. И жалеешь, и завидуешь. В то время я летал часто и не любил когда меня провожают или встречают, как будто укорачивают приключение.

Прибыли наши. Наших почему-то узнаешь сразу, в любой точке планеты Земля, даже если все трезвые и прилично одеты. Я не знаю, как мы это понимаем. Это происходит бессознательно. Какой-то прибор внутри нас, типа «свой – чужой», безошибочно пикает – «свой». Марину я увидел мгновенно. Высокая, стройная блондинка, мой формат, она находилась в группе товарищей, активно жестикулировала и, судя по всему, организовывала на какое-то протестное действие. Самолет изрядно опоздал, и Маринина группа не успела на стыковой рейс.

Мы с моим партнером Сашей спустились в зал, где пассажиры выходили уже с вещами. Встретили свою делегацию и стали определяться по машинам. И тут я опять увидел Марину, стоявшую уже не в центре, а рядом со своей группой. Видимо, сплотить людей на общий протест не удалось, и теперь каждый пытался решить свою проблему самостоятельно. Я поручил наших гостей Саше и подошел к Марине. Хотя тогда я еще не знал ни ее имени, ни цели приезда.

За границей мало красивых женщин. Причем за любой границей. Много красивых женщин только за границей Российской Федерации, внутри. Это было первой и основной причиной моего решительного демарша в сторону прилетевшей блондинки. Второй причиной было то, что она своя, наша. Я бы никогда не подошел к американке. По случаю приезда делегации одет я был официально. Черный костюм, белая сорочка, галстук и значок клуба Киванис, цветами напоминавший российский флаг. Видимо это и повлияло.

Я приблизился к Марине и вежливо сказал:

– Добрый вечер, мадам.

Марина окинула меня дерзким взглядом и сразила ответом:

– Кому добрый, а кому… Ладно, вы меня на ночь устраивать думаете?

Я ответил совершенно искренне:

– Я только об этом и думаю последние двадцать минут.

– Тогда берите чемодан и пошли.

Боже, как все просто. Я взял чемодан, и мы направились к парковке. Российские туристы, попадая за границу, очень трепетно относятся к своим правам. Марина уже изрядно покаталась по миру. Она точно знала, что если рейс опоздал по вине авиакомпании, то представитель данной авиакомпании обязан позаботиться о пассажирах, обеспечить их питанием, ночлегом и билетами на следующий подходящий рейс. Из всех людей, находящихся в зале, я более других походил на официального представителя Аэрофлота. И кто бы возражать стал, в драку полез. Я нет. Я похотливо смирился.

Как хорошо, как уютно ехать по пустому городу в «Lincoln Town Car» с шикарной москвичкой на переднем сиденье. Я спрашивал про Москву, она про Сан-Франциско. Мы пересекли мост Golden Gate (Золотые Ворота), пронеслись полчаса по хорошо освещенному сто первому фривею, и свернули на темную местную дорогу в Напу. Лучи фар выхватывали из темноты косматые деревья и каменистые горы. Мы уже познакомились и были на «ты». Марина немного поутихла и стала беспокойно оглядываться.

– А куда мы едем?

– Ко мне.

– Почему не в гостиницу?

– Я не живу в гостинице.

Далее последовал довольно нервный диалог. Она называла меня то на «вы», то на «ты» в зависимости от контекста. Сначала я был обвинен в мошенничестве и подлоге. Якобы я разыграл перед ней представителя Аэрофлота (волшебная компания, до сих пор люблю). На это я дословно привел начало нашего знакомства. И в том, что я, действительно, мечтал устроить ее на ночь, не было ни капли лжи. Как легко мужчине, тем более филологу, обольщающему женщину, прикинуться честным в ситуации явно двусмысленной. К тому же, она была в состоянии путешествия и приключения, а я был молод и в костюме. К дому мы подъехали друзьями, а проснулись любовниками.

Через пару дней Марина улетела в Лас-Вегас на переговоры и свадьбу подруги. Там она сломала ногу. Уже не помню, как она умудрилась это сделать, но, когда я прилетел к ней в игорную столицу мира, она лежала в номере гостиницы уже в гипсе. Но свадьба подруги дело святое, и Марина поковыляла в салон наводить блеск на здоровые части тела, а я спустился в казино.

У любого человека бывает период времени, когда ему исключительно везет. Во всем. В делах, в деньгах, в любви… предела нет. Этому нет никакого логичного объяснения. В народе это явление называется по-разному – везенье, удача, «пруха», фарт и даже халява. И «прет» не только отдельным людям, прет и государствам. Хотя «пруха» государства – это просто коллективное везение многих миллионов отдельных людей. Вечный российский разрыв мозга – благо государства и благо личности. Невозможно представить сюжет «Трех мушкетеров» Дюма в России. Не может королева, предающая свою страну из любовной прихоти, быть очаровательной героиней. И Д’Артаньян, возящий письма герцогу, который развязывает войну с его любимой Францией, в нашем русском понимании – Мазепа. Ан нет, любим мы героя, сочувствуем неудовлетворенной Людовиком королеве. Вот он разрыв. У нас гардемарины. «Жизнь отечеству, честь никому». «За веру, царя и отечество». У них «За короля», «За кардинала», «За королеву».

Благо государства российского очень часто, почти всегда, базируется на несчастье и даже жизни отдельных людей, людей неординарных, творческих, инакомыслящих. Хотя именно человек мыслящий инако всегда есть и будет основой процветания государства. «Нет пророка в своем отечестве». Неправда. Есть. Но они умерли. Нет живого пророка в своем отечестве. «Да и в других отечествах негусто».

Россия сердце планеты. Она пульсирует, то расширяется, то сужается. Князь Олег – щит на вратах Царьграда. Расширилось. Орда – сжалось. Иван Грозный – Казань, Ревель. Расширилось. Смута – сжалось. Петр Великий – расширилось. Непутевые дочки, внуки – сжалось. Екатерина – ого-го, как вдохнули. Павел – выдох. И далее по списку. Александр, Николай, Александр, Николай. Большевики – Ленин-Сталин, Хрущев-Горбачев (даже фамилии одинаково заканчиваются), Ельцин-Путин. Переход и перелом. Осетия, Абхазия, Крым. Дышим, дышим всем партнерам назло.

Как легко русский человек переходит от ****ства к философии. Еще легче обратно.

Итак, я спустился в казино. Присел к рулетке и поставил на тридцать три. Выиграл. У каждого человек есть любимое число. У меня тройка. В любой комбинации. Троекратный поцелуй, святая троица, три девицы под окном, три мушкетера, три сына царя, день рождения третьего октября. От дня рождения и до возраста Христа, время наибольшей удачи. Потом тоже интересно, но, как-то мимо.

В тот день «перло» мне не по-детски. А может как раз и по-детски. Я ловил номера или в центр или рядом, но всегда в плюсе. И всегда в номере была хоть одна тройка. Из головы вылетело все, включая загипсованную москвичку и ее подругу в фате на миленькой, хитрой головке. Вокруг уже стала собираться публика. Краем уха я уловил: «Lucky, son of a bitch». У меня в голове крутилось то же, но родное: «Ай, да Пушкин…».

Марина даже на костылях произвела в казино фурор. Мужская половина зала и часть женской тут же глазами раздели ее и сняли гипс. Она приковыляла ко мне, «сан ов э бичу», что добавило мне популярности, но напрочь убило симпатии, и положила руку на плечо, как бы определив этим принадлежность мужчины. Только один ни на что не претендующий старик американец, (а в американских казино всегда много пенсионеров), взглянув на Марину, показал мне большой палец. У всех остальных, сидевших за столом, я прочитал средний. Мы уже на полчаса опаздывали в церковь на церемонию. Что интересно, церковь, точнее костел, располагалась тут же, под одной крышей с казино и гостиницей. Католики не переставляют меня удивлять. Интерес святых отцов к деньгам, золоту и кокаину известен уже давно, но все-таки, церковь в казино, по-моему, перебор. А впрочем – не судимы будем. В Америке основным актом бракосочетания является церковный обряд. Гражданские власти только регистрируют событие. У нас как бы наоборот. А впрочем, я против любого брака, как мне не доказывай, что каждой твари по паре. Любой уважающий себя лев имеет «прайд», а ислам одобряет многоженство. В православии нас благословляют именем Христа, который собственно никогда женат не был, и вообще жил с блудницей.

Я – человек русский, генетически православный и верующий. Но разницу между религией и верой чувствую остро и компромиссы нахожу с трудом. Изучая историю разных религий, я не нашел в них никакой взаимной враждебности, а в самой сути отношений между человеком и богом, между людьми и народами есть только один вектор – любовь. И боже упаси – это не чувства между мужчиной и женщиной. Любовь души. Безусловная. Лишенная всяких причин и условий. Религиозные фанаты, убивающие во имя веры – выродки, тупая, злобная накипь, не ведающая, что творит.

Процедура сочетания русской души с американским телом, слава богу, много времени не заняла. Никто не держал венцов над головами и не обходил пару по три раза. Мы довольно мило посидели в ресторане, поговорили ни о чем и разошлись.

На следующий день я улетел в Калифорнию, а Марина осталась торговаться с партнерами. Наша история закончилась в Москве.

Вместе мы провели мало времени, поэтому отношения были самыми хорошими и даже радужными. Мы мило переписывались и перезванивались.

Когда через полгода я оказался в Москве, мы встретились довольно радостно.
Поужинали в ресторане. Я полагал, что мы поедем ко мне в гостиницу, но Марина настояла на «в гости к ней». А зря. В гости к ней оказалось – в гости к ним. В большой комнате, которую в России почему-то принято называть залом, половину пространства занимал праздничный стол. Папа был одет, как я в аэропорту, в костюме и галстуке, только без значка «Киванис» клуба. Мама, тоже праздничная, сновала между кухней и залом, периодически демонстративно припахивая Марину. Мы с папой умно и напряженно общались. Задушевной беседы не получилось и в процессе ужина. Хотя он, выпив водки, расслабился, шутки отпускал достойные, да и парнем оказался свойским.

Мама не спросила в лоб: «Ты жениться будешь, падла?», но думала именно об этом, подкладывая мне в тарелку вкуснятины. А, впрочем, женщиной Маринина мама была милой, готовила вкусно и за дочь переживала.

Постелили нам в отдельной комнате, как бы уже признавая за нами это право. Вот тут-то я и напрягся. К гадалке не ходи, утром войдут с орденами и иконами. Мысль забилась как куница в капкане: «Хорошо, что я курю». То есть это вредно, но иногда спасительно.

– Марина, где у вас тут магазин рядом. Сигареты, кончились.

– Возьми папины, он на кухне курит.

– Нет. У меня от чужих изжога.

В переводе на эмоционально-энергетический, все это звучало так.

– Все, Марина, я валю.

– А может, все-таки, останешься?

– Нет.

Марина, красивая, неглупая девушка поражение приняла достойно. Она, облокотившись о локоть, внимательно разглядывала меня, пока я собирался. Я почувствовал себя подлецом, укравшим у ребенка игрушку. И это правильно. Так и должен чувствовать себя мужчина, не оправдавший надежды женщины. Или, по крайней мере, выглядеть таковым.

В коридоре я преодолел последний блокпост, папу.

– Ты куда?

– За сигаретами.

– Ага… ну давай. Удачи.

Я внимательно посмотрел на него, он на меня. Кажется, мы друг друга поняли.

На улице было звездно и морозно. Я вынул из кармана сигареты, закурил, сильно выдохнул и перестал чувствовать себя подлецом. Свобода.

Арон Липтон

Арон Липтон, неугомонный старик. Познакомились мы так. Мы с Ольгой только прибыли в Штаты и поселились в небольшом и уютном городке Напа, милях в сорока от Сан-Франциско.

Сначала жили у кумы Джессики, потом сняли совместно с мексиканской парой дом. Денег катастрофически не было. То есть не было совсем.
Нарушив все мыслимые и немыслимые американские законы, мы развесили на столбах и остановках объявления о массаже. В пустую комнату положили на пол матрас и застелили простыней. Из массажного оборудования у нас был детский крем и халат. Нормальный американец не мог прийти по этому объявлению и улечься на пол. Поэтому пришел Арон Липтон — высокий, сухощавый еврей, с ироничной улыбкой и абсолютно седой головой. Он заплатил двадцать пять долларов, невозможно огромную для нас сумму и стал с нами дружить.

Липтон был и остается мне очень интересен. Тогда по молодости я этого еще не понимал и даже сердился на его непутевую жизнь и поступки. Пошли мы как-то в магазин, за обувью. Мне нужны были кроссовки для тенниса, а он за туфлями. Хотя туфлей этих у него было несколько ящиков, причем очень хороших и дорогих. Поехали в К-Mart. Не бутик, конечно, большой торговый центр. В магазине разбежались. Я в спортивный отдел, он, как всегда, в обувной. Кстати, Арон сильно хромал на одну ногу, но двигался довольно быстро. Росту он был действительно высокого и при ходьбе напоминал огромного, тощего аиста с подбитой ногой.

Я выбрал кроссовки и встал к кассе. Гляжу, «аист» мой хромоногий уже закупился, и сидит на лавочке за кассами перед выходом. В руках коробка, а сам согнулся и вроде как кемарит, глаза закрыты. Я расплатился, выхожу, Арон сразу проснулся и захромал рядом. Сна как не бывало. И тут я начинаю кое-как понимать происхождение туфельных ящиков Останавливаюсь и спрашиваю в лоб:

– Арон, а сдается мне, что туфельки ты не купил.

Его гордый и, как бы свысока, ответ помню до сих пор:

– Арон Липтон никогда не покупает туфлей.

– А если повяжут?

– Айван, ты не знаешь Америки. Я человек пожилой, сердце у меня больное. Выбрал я туфли, шел к кассе. И тут вдруг приступ. Присел на лавочку и сморило меня, плохо мне.

Америку я уже знал достаточно, чтобы понять – Арон играет беспроигрышно. Действительно, даже если его вычислят, подойдут, предъявят. Себе дороже. Закатит зрачки внутрь, вызовет скорую, полицию и заявит, что зверье это охранное довело старика до инфаркта. Пожизненно K-Mart будет ублажать Арона Липтона финансово, морально и орально. Старик Липтон бил наверняка.

В начале нашего знакомства он много рассказывал о своих успехах в строительном бизнесе. Арон что-то много и давно строил в Египте, чуть ли не пирамиды. К своим восьмидесяти он очутился в Veteran’s Home (Дом Престарелых), впрочем, очень даже солидном.

Там у него был друг, танкист, контуженный на какой-то американской войне, то ли во Вьетнаме, то ли в Корее. Не суть. Звали танкиста Стив. У них в доме престарелых каждый год проходили выборы мэра этого престарелого городка. Скорее игра такая, старая американская потеха. Мэр этот ничего не решал, всем рулил главврач, просто забава старикам, демократия. Впрочем, так везде, где есть выборы. Один из русских царей, кажется, Николай I сказал как-то про выборы во власть: «Хорошо организованное меньшинство всегда победит».

Так вот танкист, друг Арона, очень захотел стать мэром. Контужен он был видимо серьезно. Он постоянно дергал головой, как капитан Овечкин, только сильнее. Он печатал листовки, плакаты, пропагандировал себя как мог. Но самым значимым этапом предвыборной гонки был теннисный матч между кандидатами. Матч со своим главным соперником танкист начал очень неудачно, проиграв два гейма, как с куста. На третьем гейме Стив взял тайм-аут и куда-то убежал. Вернулся с мощным вентилятором и поставил позади себя. Судья потребовал убрать, на что танкист возразил тем, что соперник безбожно «пердит», и он в такой атмосфере играть не может и поэтому проигрывает. Началась дискуссия и танкист устроил безобразный скандал. Был дисквалифицирован, и симулировал сердечный приступ. Симулянта быстро раскусили и потребовали покинуть реанимацию. Танкист покинул и тут же поддал иск на главврача на сто миллионов долларов. Главврач, недолго думая, упрятал вояку в психушку. Оттуда Арон его забрал и привез к нам в дом.

Теперь о том, как мы покупали дом в Америке. Арон, в принципе, никогда не врал. Он фантазировал, как ребенок и жил в мире своих фантазий, из которых никогда не извлекал никакой финансовой выгоды, хотя всегда утверждал, что мы вот-вот разбогатеем, быстро и сильно. Я только позже понял, что важен был лишь сам процесс, игра. Он тонул в этом и проживал все тотально.

Честь и хвала ему за цельность его смешного стариковского бытия. Он посмотрел, как мы с Ольгой маемся в двух съемных комнатах и объявил, что нам надо купить дом… КУПИТЬ ДОМ?! Притом, что денег не было даже на аренду.
Для нас купить дом и полететь в космос – были равнозначными, одинаково невозможными событиями. И тут Арон, басисто рассмеявшись нашей тупости, сообщил, что в Америке, чтобы купить дом, деньги вовсе не нужны. На секундочку шел девяносто третий год прошлого века. Мы наивные верили в Америку, как в чудо, а Арон для нас был ее олицетворением. Прошло всего два года, как исчез Советский Союз, и до возвращения Крыма оставалось двадцать с лишним лет.

Я, как-то не сразу поверил, но Оля, девушка восторженная и любопытная, стала пытать старика, – что, да как? Настал звездный час Арона.
Звездные часы у него наставали раз в сутки, когда он, закатив глаза, вещал или ругался. Старче прочитал нам лекцию о покупке домов в Америке, из которой я ничего не понял, а Ольга поняла, что мы прямо сейчас быстро и легко совьем себе уютное калифорнийское гнездышко. Lease Option (покупка в лизинг), так назывался наш первый финансовый залет в США. Как объяснил Арон – мы не платим первоначальный взнос, а платим только помесячно, типа аренды, только чуть поболе, но зато это поболе идет в выплату стоимости дома.

«Чуть поболе» оказалось раз в десять больше аренды, которую мы платили, и в стоимость дома от нее шли гроши. Однако Арон убедил Олю, меня и себя, что на троих — это сумма пустяковая. Тем более с его опытом и нашей энергией мы этот дом выкупим раньше, чем написано в контракте и сделаем это весело и не напрягаясь.

Человек легко верит в то, что ему нравится. Короче мы лизнули этот «опшен» и въехали в дом. В нашем новом жилище был большой зал, с синим ковролином, старым, но вымытым; камин; просторная кухня; три спальни и две ванные комнаты. Да еще гараж на две машины, стиралка и сушка. Мечта, а не дом. А недели через три Арон привез из психушки танкиста.

Арон объяснил, что, во-первых, Стив ему друг; а во-вторых, друг Стив будет платить свою долю, пока живет, а потом он уедет и на дом не претендует. Танкист приехал не на танке, слава богу, хотя, судя по нему мог, а на вполне гражданской машине и с кучей шмоток. Все свои пиджаки и брюки он развесил в ванной комнате и включил горячую воду. Так он отпаривал одежду. Расход воды и газа бешенный, но из уважения к его боевому прошлому мы проглотили это молча.

Танкист сильно разнообразил нашу жизнь, хотя и одного Арона было более чем достаточно. По пятницам они ездили на ****ки. Отпаренные и надушенные, они садились в машину и ехали в клуб – кому за… Не помню за сколько, но немало. Уверенные в себе Казановы брали с собой домашние тапочки. Впрочем, возвращались старики-разбойники всегда вдвоем и сильно ругались. Каждый винил другого в том, что именно из-за него не срослось. Срастись оно, в принципе, не могло. Ребята обладали особым чувством юмора и стилем общения. Танкист, например, когда женщина садилась к нему в машину, бросал ей на колени резиновую змею и смотрел, как она реагирует. Змея была очень похожа на настоящую, а наш боец не любил истеричных баб. Арон, напротив, был сама любезность. На второй минуте знакомства он открывал дипломат, показывал тапочки и зубную щетку и сально улыбаясь, говорил, что готов к любому развитию событий. Очаровательные парни.

Жизнелюбие Арона было основано на его зверском аппетите. Он, как лабрадор, жрал все и много. Мы с Ольгой тогда пытались зарабатывать всеми приличными способами. Помню Ник Симс, в то время еще состоятельный бизнесмен, заказал нам к православной Пасхе русскую кухню. Что такое русская кухня не знаю до сих пор. Раньше думал пельмени – оказалось Китай, борщ – Украина и т.д. Что такое кулебяка и расстегай представляю слабо. Мы приготовили что умели – борщ, салат оливье, селедку под шубой, кое-как испекли пасху и покрасили целое блюдо яиц. Спать легли поздно. Ночью ни с того ни с сего, а может интуиция, я встал покурить. На кухне Арон бил последнее розовое яичко. Стол был усыпан разноцветной скорлупой, как мозаикой. Увидев меня, улыбнулся и прогнусавил через набитый рот:

– Nice eggs, Ivan, nice eggs. (Прекрасные яйца, Иван прекрасные яйца).

Сволочь. Пришлось ехать в магазин, будить Ольгу и заново красить яйца.
Как-то проезжали мы с Ароном по Jefferson St. У меня тогда уже была машина Ford Futura Fermont семьдесят восьмого года рождения, огромная двух дверная, с шестью цилиндрами, мечта мексиканского «мачо» семидесятых. А появилась она так. Я подрабатывал у одной американки. У нее была дочка девять лет, парализованная с младенческого возраста. Насколько я понял от укуса энцефалитного комара. Вот так вот просто.

Можно сколько угодно не любить Америку, но я встречал воистину интересных, честных и открытых американцев и я встречал таких же русских. Я видел подлых, жадных и трусливых русских и таких же американцев. Я убежден до сих пор – плохих народов не бывает.

Дженнифер, мать девочки, тогда уже девять лет как выращивала тело ребенка, для девяти лет очень маленькое и худенькое. Девочка не говорила, не двигалась, не видела, не реагировала ни на что. А Дженнифер сняла дом в Напе на паях с Робертом, с которым, кстати, мы потом начали первый в моей жизни американский бизнес. Оборудовала зал всеми возможными тренажерами и целыми днями делала с дочкой упражнения с помощью меня, Ольги и волонтеров. По ночам она писала гранты, а я сидел рядом с девочкой и периодически менял давление в аппарате, помогавшем дыханию, менял кассету в магнитофоне и иногда похлопывал ее по спине, чтобы она чувствовала, что рядом кто-то есть. Всю ночь играла классическая музыка и народные песни. До сих пор помню одну – «Тум бала, тум бала, тум балалайка», – на английском языке. Под нее меня жутко клонило ко сну, и я отключался до конца песни.

В то время я перемещался по Соединенным Штатам на велосипеде, предоставленным кумой Джессикой. Как-то попал под дождь. Дженнифер тут же загнала меня в душ, дала мне халат, а одежду бросила в сушку.

– Ты почему на машине не поехал? – спросила она.

Американцу трудно представить, что у человека в моем возрасте может просто не быть машины. Кстати, я в то же время подрабатывал в двух школах преподавателем русского языка. Среди старших классов прослыл большим оригиналом, именно потому, что ездил на работу на велосипеде, а они все поголовно на машинах. Короче она выделила пятьсот долларов в счет будущей работы, и мы с Робертом съездили и купили эту мечту мексиканца. Деньги я отработал, а через некоторое время Дженнифер с девочкой переехали. Где ты сейчас Дженнифер, как дочка, жива ли? Дай вам бог…

Ну так вот, ехали мы по Jefferson и Арон кинул взгляд на небольшой пустырь слева от дороги.

– Хорошее место для небольшого жилого комплекса, – сказал он и задумался.

Его задумчивость, как правило, выливалась в очередной проект обогащения. Я к этому привык и внимания не обратил. А зря. В этот же день Липтон купил чертежную доску, большие куски ватмана и набор чертежных инструментов. Всю неделю он что-то увлеченно чертил и напевал. Мы не обращали внимания, чем бы дитя ни тешилось. Потом он вел долгие переговоры с какой-то строительной компанией в Лос-Анджелесе.

Проезжая в очередной раз по Джефферсону, я увидел два припаркованных у Ароновского пустыря Кадиллака и собственно Арона с группой лиц в костюмах и чертежах в руках. Он энергично размахивал руками, громко вещал и хромал по пустырю из угла в угол. Группа в костюмах следовала за ним как свита, которая и делала короля.

На противоположной стороне припарковался танкист и мрачно осматривал поле коммерческой битвы.

Я уехал по своим незатейливым делам и домой вернулся часа через два. У дома смирно стояли Кадиллаки и авто танкиста. В зале вокруг журнального столика уселись свита и Арон, танкист сидел отдельно у камина и дергал головой. Я прошел на кухню и стал что-то себе готовить. В американских домах кухню от зала отделяет только барная стойка, так что я все видел и слышал. Впрочем, внимания на меня не обратили, разговор приближался к развязке. Наступал звездный час Арона. Он хлопнул ладонью по столу и сильно повысил голос:

– Listen to me, guys…

Если перевести не дословно, а по интонации то фраза звучала бы где-то так: «Значит слушаем сюда, хлопцы». Дальше шла тирада, смысл которой сводился к тому, что если бы у меня (у Арона) были бы документы удостоверяющие право собственности на землю, я бы с вами на одном поле срать бы не сел, одним одеялом зимой не укрылся, сел бы на Титаник, чтоб не остаться с вами в порту и т.д. по схеме… подполковник Гоцман сказал бы это одной фразой: «Мне от тебя спирту в мороз не надо…». Но Арон не Давид, хотя корни те же. Арон любил говорить ярко и много. В России он за такие кренделя огреб бы по полной, но вежливые калифорнийские строители, проехавшие шестьсот миль, молча встали и вышли, попрощавшись почему-то со мной. Арон, долго и молча, с видом победителя, ходил по комнате. Танкист, выдержав паузу и дернув головой, коротко резюмировал:

– Aaron, you’re a shmuck.

Названный мудаком Арон, впрочем, не обиделся. Весело насвистывая, он удалился к себе смаковать победу.

Так мы и жили, мы с Ольгой зарабатывали, как могли, Арон фантазировал, танкист дергал головой, исправно платил за комнату и покупал продукты. Тогда казалось тяжело, сейчас, через двадцать лет, кажется весело.
Я читал все объявления о работе. Первой моей ошибкой было составление резюме, где я указывал все о своем образовании и работе владельца компании, а работу просил самую простую и трудную. Арон объяснил, что мое резюме overloaded – перегружено. Умные работяги никому не нужны. Логично. Долго работать не будут, рано или поздно, образованный дворник перестает убирать улицы и начинает эти улицы строить. Я убрал все свои достижения из резюме и, так же по совету Арона, стал писать, что я жутко опытный (experienced) именно в той специальности, на которую претендую.

Казусы случались. Так, например, я вычитал, что требуется оператор прессовальной машины. Я позвонил, рассказал, что я потомственный прессовальщик, отец мой, дед и прадед были прессовальщиками, а прабабушка помогала Сталину прессовать газету «Искра». Меня пригласили, я пришел. Пресс был размером с нашу спальню и мигал разными, цветными лампочками как летающая тарелка. Я походил вокруг, поцокал языком и отказался от места, пояснив, что наши прессмашины совсем другого калибра. Потом я подметал паркинг в River Park Mall, красил заборы и дома, косил траву, клал паркет и ковровые покрытия, даже пел в ресторане в день русской кухни, всего не упомнишь.

В дальнейшем я очень серьезно и много лет занимался международными усыновлениями. Открыл агентство по усыновлениям, благотворительный фонд. Одно время практически содержал около сотни детских домов.

А началось все как всегда смешно, с Ароном и танкистом. Арон выслушал мою идею, крякнул и закатил глаза. Неделю он провисел на телефоне, с кем-то беседовал, с кем-то ругался, кому-то внушал, что я племянник одного русского губернатора. Я не вмешивался, отчасти потому, что бесполезно, отчасти из интереса, что из этого всего выйдет. Вышла встреча на самом серьезном уровне в Сан-Франциско. В конце недели Арон с видом госсекретаря объявил о том, что десять директоров крупных агентств ждут нас во Фриско, в каком-то бизнес центре на деловой ленч.

Я согласился при условии, что он навсегда выкинет из головы сказку о дяде губернаторе. Для делового ленча костюма у меня не было, но Арон заверил, что так даже лучше, племянник может позволить себе кежуал. Я погрозил кулаком, Арон усмехнулся и сказал – «Океу». Я понял, что со своей версией он не расстанется никогда, она его сильно возбуждала. Я уже стал его детищем, его грандиозным бизнес проектом.

Выехали мы утром, не так, чтобы сильно рано, но чтобы не опоздать. Втроем. Экипаж машины боевой. Танкист за рулем, я сзади, Арон впереди, навигатором.

Встреча действительно была солидной. Десять директоров, некоторые с помощниками и помощницами, нас трое, всего человек тридцать. Стол был овальный, ореховый. Ленч довольно убогий. Пока ехали, проголодались и мне мерещились омары, лобстеры, устрицы… Всё, о чем я только слышал, и никогда еще не пробовал. Обошлось все сэндвичами, салатом, водой и кофе. Даже обидно стало за дядю губернатора. Но разговор был оживленным и интересным. Арон катался как сыр в масле. Речь зашла, наконец, о моей части работы. Я должен был обеспечить перевод документации, приведение ее в соответствии с законодательством РФ, нотаризация и сопровождение родителей. Впоследствии перевод отчетов о жизни и здоровье детей после усыновления. На все мои действия мне делегировалось четыре тысячи долларов. Сумма может и не большая, но для меня в то время космическая. Я сжал под столом кулаки, чтоб не заорать от радости. Но умные директора с моего лица сразу считали полное согласие и расслабились. А рано. Настал звездный час Арона. Он встал, хлопнул ладонью по столу и возвестил:

– Listen to me, guys…

А дальше по старой схеме, мол, за такие деньги Айван, уже, почему-то сын губернатора, с вами на одном поле… потом про одеяло и про Титаник…

Когда мы остались одни танкист дернул головой и привычно выдал:

– You are a shmuck, Aaron.

На обратном пути мы с танкистом молчали. Арон, неунывающий «shmuck», что-то напевал.

Через некоторое время мы расстались. Дом мы протянули кое-как месяца три-четыре. Платить было не чем. Не помог и, устроенный Ароном, garage sale. Тоже старая американская забава, когда на площадку перед гаражом вытаскивают весь ненужный, а в нашем случае и нужный хлам и продают за бесценок. Пока мы на часок отъехали, Арон спихнул за пять долларов хозяйскую стиральную машину и мою куртку кормилицу, с огромными внутренними карманами. В ней я воровал продукты и водку в супермаркете. В девяносто четвертом спиртное еще не прятали под замок в шкафах.
Разошлись наши пути дорожки. Арон, наверное, уже умер, хотя старики там живут долго, так что гарантии никому дать не могу.

Яркой кометой в первый наш американский год пролетел старина Липтон. Он жил как мог, как хотел. Смешно и беззлобно. Дай бог тебе здоровья, если жив, и царствие небесное если нет.

Много лет спустя, когда я уже жил в собственном доме, и каждый год заполнял увесистые налоговые декларации, раздался звонок по телефону. Звонили из одного очень стильного ресторана в Сан-Франциско. Видимо администратор. Он вежливо поинтересовался, с кем разговаривает и затем изложил суть вопроса. Некоторое время назад их ресторан посетил некто Арон Липтон с дамой. Они обильно и вкусно поужинали. Славная пара. Но вот расплатиться Арон решил чеком. А у них в ресторане чеки у новых клиентов не принимают. Официант вежливо отказался принять чек. Арон у него чек выхватил и дописал, что оплату этого чека гарантирует Ivan Jerdev. На законный вопрос официанта:

– Who is Ivan Jerdev?

Арон хлопнул ладонью по столу и сказал:

– Listen to me, guys…

Дальше все как всегда по схеме, поле, одеяло, Титаник… Единственным отличием было заявление о том, что не знать известного миллионера Айвана – верх финансовой тупости персонала.

Так вот они не настаивают, но чисто из любопытства интересуются, оплачу ли я счет Арона. Счет мне прислали по факсу. Гулял старина Ароша красиво. Устрицы, шам-панское… Гусар. Я заплатил. Русские своих евреев не бросают.

Судьба танкиста мне неизвестна.

Города

Я не люблю города. Но мне нравится в них бывать. Не жить, нет. Просто приезжать, гостем, туристом. Города мне нравятся рано утром, когда жители еще спят и поздно вечером, когда они уже спят.

АРХАНГЕЛЬСК.

Когда меня спрашивают – ты откуда? я называю ближайший большой город. Как у многих детей военных у меня нет одного родного города. Я родился в Архангельске, так написано в паспорте. На самом деле это случилось в маленьком поселке под Архангельском, где служил в авиации северного флота лейтенант Анатолий Жердев. Архангельска я не помню и не знаю. И никогда во взрослом состоянии там не был. В младенческом возрасте меня оттуда увезли. Знаю, что в Архангельске родился и ушел с рыбным обозом в Петербург Михайло Ломоносов и стал академиком и большим вельможей. Знаю, что Архангельск находится на Белом море. Еще в Архангельск шли конвои из Англии с военной техникой и продовольствием во время войны. Позже в Америке я даже снимал дом у бывшего моряка с этих конвоев. Звали его Перли.

И хотя я не помню города, но отношусь к нему очень тепло. Как ни крути, а родина. И само название Архангельск мне нравится, как будто место где живут архангелы… И море там Белое. А теперь живу на Черном. Наверное, правильно, Белое это все в детстве, даже в младенчестве. Так что связь у меня с этим городом есть, но больше мистическая, чем реальная. И Ломоносов как-то близок, хотя он ушел с обозом, а мы всей семьей улетели на военно-транспортном самолете. И он стал большим ученым и вельможей, а я нет. Видимо способ, которым ты покинул Родину, имеет значение.

МУРМАНСК. АПАТИТЫ.

Город Апатиты, Мурманской области. Здесь уже есть воспоминания, картинки. Садик «Золотая Рыбка». Аквариум, и две воспитательницы. Одна уже в возрасте, другая молодая и красивая. Старенькая воспитательница иногда забирала детей, за которыми не пришли родители. Я до сих пор помню, как мы хотели, чтоб нас не забрали, и мы пошли ночевать к ней. И один раз мы с братом Вовой попали в эту счастливую команду. Она нас всех укладывала спать в одну большую кровать, накрывала очень теплым одеялом и читала нам на ночь.

       Мы все очень ее любили, но мальчишки, все-таки жениться предлагали молодой. Просили ее подождать, пока вырастут. Хитрые маленькие мужички. В тихий час укрывались с девчонками под одеялом и показывали друг другу письки. Ничего пошлого, просто изучение физиологии, и удивление, что у них все по-другому.
         В 1994 году в Америке, обдумывая все возможные способы заработать на хлеб насущный, мы с Ольгой решили открыть частный детский садик, и для изучения бизнеса посетили один в Напе. Честно говоря, я был поражен увиденным. Мы пришли в садик тихий час. Все дети спали в комнате, приблизительно 8 на 4 метра, на полу, на матах, в одежде. Оказалось, что эта комната так же была столовой и игровой. Я ни в коем случае не хочу доказывать преимущества социалистической формы государственности и экономики, тем более, что развал СССР уже, как бы все доказал, но 30 лет назад, в обычном советском детском садике у нас были отдельная спальня, отдельная столовая и отдельная игровая комната. Во дворе у каждой группы был свой, довольно большой, участок земли с песочницами, качелями и прочими необходимыми детскими прибамбасами. И это было в середине 70х. Убожество американского детского садика середины 90х было одно из первых зарубежных потрясений. Потрясения эти были как в пользу России, так и наоборот. Например, в первый раз уплатив налоги, мягко говоря, слукавив в свою пользу, но, все же уплатив, через год я получил из налоговой чек на довольно приличную сумму. Оказывается, что посчитав налоговый сбор, налоговая служба штата выяснила, что в этот раз налогов собрали больше, чем необходимо для утвержденного штатом бюджета. Излишки пересчитали и, пропорционально уплаченному, раздали обратно налогоплательщикам. Вещь для России невиданная. У них даже форма налоговой декларации называется Tax Return, что дословно значит форма возвращения налога. С ума сойти. Получив чек от налоговой мне даже как-то неудобно стало перед бюджетом штата за свое лукавство. Но длилось это не долго. Самому себе маленькие грешки прощаются всегда легко. И когда администрация предложила мне добровольно платить в пользу города один доллар из тысячи, я согласился. Сумма небольшая, а то, что город обустраивается, я вижу сам каждый день. В России я принципиально не плачу по квитанциям ЖКХ, и готов судится с ними до последнего рубля и судьи, потому что ни текущего ремонта, ни обустройства прилегающих территорий не видел никогда в течении последних 25 лет.
      Итак, Апатиты. Город назван в честь очень полезного минерала, который обнаружил в Хибинах (это название гор) один умный академик еврей Ферсман в 30х годах прошлого века, а затем приватизировал другой неглупый еврей Ходорковский в 90х. Не знаю, расстреляли ли в тех же 30х Ферсмана, скорее нет, потому, что в Апатитах была улица имени Ферсмана, а вот Ходорковского посадили, и улиц имени Ходорковского нет, и уже не будет. Все-таки, большая разница между двумя этими евреями. Один открыл, другой купил. Да и купил, как-то неправильно. Приватизировал.
      Недалеко от города есть озеро Имандра. Нас в детстве им пугали. Говорили, что оно холодное и глубокое. На русском севере очень много красивых звучных названий. Ваенга, Имандра, Оленегорск, Хибины, Североморск, Соловки, Кинешма, Устюг, Африканда… И мороз, и солнце, и нежность, и храбрость, и жуть радостная, и бескрайность. Все есть. И всего много.
      В Апатитах мы с братом пошли в школу. Сначала он, на год старше, потом я. Школа была большая, белая, кирпичная. Помню, что от нас до школы шла ледяная горка. Мы садились на портфели и ехали на них прямо до школьной ограды. Портфели не выдерживали сезона. Но как ни ругались родители, удержать детвору от такого удовольствия было невозможно.
   Мурманская область, напоминающая на карте голову дракоши, и упирающаяся затылком в Норвегию, оставила детские впечатления – «Золотая рыбка», северное сияние, полярная ночь, таинственная и опасная Имандра и долгое путешествие поездом на юг к бабушке.

ВОЛОГДА – 18.

У городов бывают номера. Мы это узнали, когда отца перевели в гарнизон Федотово. Так вот жили мы в Федотово, авиабаза называлась Кипелово, а адрес у нас был Вологда 18. Забавно. А тогда этот военно-секретный бред воспринимался вполне серьезно и даже романтично-необходимо. Гарнизон Федотово – это два авиаполка (а позже авиадивизия) стратегической авиации Северного флота СССР. Гарнизон назван в честь Александра Сергеевича Федотова – первого начальника-основателя гарнизона и первого командира 392 отдельного дальне разведочного авиаполка. Александр Сергеевич погиб 23 февраля 1966 г. в авиакатастрофе. Человек погиб, гарнизон остался. Мы гордо себя называли — Федотовцы. А наш школьный ансамбль назывался «МИФ», Мы Из Федотово. Состав — три человека, Олег Володин – ритм, вокал, Курбатов – ударные, я – бас.
         Парады на день Победы, 1 Мая, 7 Ноября, День Советской Армии и Военно-морского Флота, в день Авиации. Вот мои самые яркие детские и юношеские воспоминания. Парадная черная форма, шитые золотом погоны, ремни, морские кортики. Духовой оркестр, четкие, нога в ногу шеренги. А по бокам улицы – дети, женщины, подростки. Те, ради кого и маршировали матросы и офицеры по главной федотовской улице в сторону Дома Офицеров. Им не пришлось воевать. И, слава богу. Значит, правильно они охраняли северные границы страны. Подлетали и сопровождали их натовские истребители в нейтральных водах. Дело привычное и не опасное. Просто демонстрация возможностей, мы им, они нам. Переговаривались, крыльями махали и расходились, даже по-джентельменски. Знали друг друга по именам и бортовым номерам. И тем не менее, падали самолеты, гибли люди. По разным причинам. Экипаж ТУ-95, да и ТУ-142 насчитывали до 11 человек летного состава. На федотовском кладбище множились братские могилы. Когда мы уезжали, там уже лежало более ста человек летного состава. Иногда хоронили только парадную форму. Тела исчезали в океанах – Атлантическом и Северном. Честь и слава вам мужики. И вечный поклон земной.
      А детвора ходила в школу и в садик. Ни у школы, ни у садика не было номеров, как в других городах. Они просто так и назывались, — Федотовская средняя школа и Федотовский детский садик. В школе царили мушкетерские отношения. Дрались только один на один, до первой крови или падения.
      Городок, так назывались маленькие города в России, в основном военные, находился прямо в лесу. Лес был смешанным. Ели, сосны, березы, осины, черемуха по берегам рек. Весной все собирали березовый сок. Банки стояли сплошняком вокруг городка. По дороге в школу, а мы шли через лес, сока напивались вдосталь. В зависимости от березы, сок по вкусу разный. У молодых березок он совсем прозрачный и слегка кисловат, у берез постарше розоватый, с пенкой у желобка и слаще.
      А первым сильным впечатлением после переезда в Федотово было впечатление международного значения. Мы с братом по телевизору посмотрели первый хоккейный матч Кубка вызова, СССР-Канада. 7-3. Орали как бешенные и навсегда вошли в души и в сердца наши детские имена Харламов, Петров, Михайлов. И наша сборная. Лучшая в мире. И страна, тоже лучшая в мире. Потом я не раз убеждался, что в детстве мы понимаем все правильно.
   Ближайшим большим городом была Вологда. Без номера, просто Вологда – столица области. Вологда – очень старинный город. Лет на сто, а то и больше старше Москвы. На языке древних северных руссов лес назывался – волок. И объясняя, как пройти к городищу они говорили – волок да волок… лесом да eще лесом… и выйдешь. Так и пошло. Волок да волок и получилось – Вологда. В старину Вологда славилась маслом и кружевами. Еще сюда как-то раз бежал Иван Грозный и по пути в Архангельск останавливался Петр Первый на пару с Алексашкой Меньшиковым. А позже в ссылке был Сталин. В общем, все мало-мальски значимые в России люди здесь отметились. В Вологде, как и в Москве, центральное место занимал Кремль. Он тоже был построен на берегу реки, только Вологды и был, конечно, старше Кремля Московского. Через реку от Кремля стоял Вологодский Государственный Педагогический Институт. Теперь, наверное, университет. После распада Советского Союза почему-то все институты стали университетами или академиями. И еще куча новых появилось. А само образование стало гораздо хуже. Из вновь названых и образованных университетов и академий выходят выпускники со знаниями и кругозором, в лучшем случае, уровня советской десятилетки. И то это отличники с красным дипломом во всю голову.
   Народ на севере другой. Понял я это когда переехал на юг в Краснодар. На юге человека, семью кормит определенный кусок земли. Он плодороден, и он родит. Поэтому владение землей определяет благосостояние и значимость семьи, рода. Любые пришлые – потенциальные соперники, претенденты на землю, почти враги. На этом основывалось идеология казачества. Считая себя частью русского мира, тем не менее, русских из сопредельных с их территорией областей называли мужиками, себя казаками. Мужик для казака был существом низшим и жить на Дону и Кубани мог только батраком. Само название – мужик, считалось оскорбительным. Собственность для казака, южанина понятие священное, особенно – земля.
   Северянин живет просторами. Земля там родит слабо, а вот леса дают добычу. Простоты северные бескрайни, морозны и опасны. Ни семьей, ни тем более одному не справится. Нужно всем миром, общиной. И владеть огромными просторами вещь бессмысленная, да и невозможная. Идеология собственности северянина, в отличии от жителя юга общественная. Охотники, покидая зимовье, оставляют запас продуктов, соль, спички, дрова для человека им неведомого, вдруг попавшего в беду. На юге этого нет. В отличии от запада в России никогда не было частной собственности в чистом западном понимании. Все в государстве, и земли, и люди, и имущество принадлежали государю или государству. Земли, выданные в пользование дворянам, выдавались именно в пользование и в любое время могли быть государем-государством изъяты, хотя и передавались по наследству, продавались, закладывались, т.е. носили все признаки частной собственности на землю, таковой реально не являясь. С приходом большевиков общественные институты собственности только усилились. Россия – страна огромная. Представить ее, разорванной на неприкосновенные частные владения, невозможно. Даже сейчас, имея все законные основания на частное владение землей, мы ее частной, своей, собственной до конца не осознаем. Не укладывается это в нашем генетическом общественном сознании. И когда на недрах нашей, российской земли обогащаются отдельные, непонятные, не знакомые нам личности мы этого не принимаем и не примем никогда. И это недовольство — медленно тлеющий запал огромной революционной бомбы. И мы легко забываем, что общественное пользование этими богатствами тоже каждому отдельному жителю страны ни пользы собственной, ни благосостояния не принесло. Парадоксальна душа наша. Земля – она богом создана, и дана нам в пользование на короткое время земной нашей жизни. И не может она быть собственностью, как воздух, как звезды, моря и океаны.

КРАСНОДАР.

Сейчас это мой город. Я в нем не живу, но сейчас это мой город. Бесполезно писать о нем, как о женщине, с которой живешь. Я его еще не прожил. А начинался роман скверно.

                           Отогнув рубахи ворот
                           Я осматриваю город
                           Правда, сердцу неотрадно
                           Или я немного сдал
                           Только кажется похабным
                           Злым и пошлым Краснодар
                           По кишкам вертлявых улиц
                           Калом движется народ
                           И трамвая харя хмурясь
                           Массу россыпью везет.
                           У домов глазницы злые
                           Небо в тучах, как в дерьме
                           Ляльки всякие в фирме
                           Рожи глупые, пустые

   У каждого города есть характер. Он, как правило, не совпадает с моим. Не сошлись характерами, так говорят миллионы пар, уставших жить вместе. Они не научились уступать друг другу. Мужчина и женщина могут научиться уступать, человек и город нет. Город вообще не знает уступок. Его требования растут с каждым новым жителем, с каждым новым домом и с каждой новой улицей. «Сказка о рыбаке и рыбке», старуха – это город. Ай да Пушкин…
   99% городских построек уродливы. Устроенный богом мир прекрасен во всем. Нет некрасивых лесов, степей, гор, рек, морей, озер, океанов. Дождь, снег, туман, пустыня – все это не раз служило источниками поэтического вдохновения. В «Соборе Парижской Богоматери» Гюго не смог обойтись без Квазимодо. Влюбленный, романтичный гигант-добряк, тем не менее, внешне уродлив. И не случайно. В классике случайностей не бывает.
   В городе красоту складывают в специальных помещениях – музеях. Художники из города едут «на натуру». Они едут в созданный богом мир и забирают часть его с собой в город в виде холста, покрытого красками. Самые лучшие изображения затем вывешивают на стены в этих специальных помещениях. Икона никогда не передаст лицо бога, картина никогда не отразит бога в природе. Икона и картина – всего лишь представление человека о боге. А сам бог везде, и в человеке тоже. И ему не нужны представления человека о себе.
      Хотя, чего это я? Я просто на даче живу… море, рассветы, банька…
   В городе мужчина – официант, водитель, купец. В поле он – воин, даже один. В лесу, на море, в горах, в степи он охотник, рыбак, добытчик, путешественник, от слова путь. Не турист. А женщина она везде женщина. Хотя город и ее меняет и развращает. Но везде она мать. Это главное.
Самое страшное изобретение города – спальный район. Тысячи людей, оторванных от земли живут под одной крышей. Ругаются, радуются, умирают, рождаются, поют, смеются, совокупляются, пьют, едят, дети, взрослые, старики, юноши, девушки. Больные и здоровые, разумные и дебилы, развратники и скромники, пьяницы, наркоманы, художники, музыканты, убийцы, роженицы, священники и проститутки существуют в одном небольшом пространстве глупо полагая, что бетонные стены охраняют их частную жизнь. Бетон не сдерживает бешенную энергетику всех этих живых существ. Любая многоэтажка – это котел. А если визуально убрать стены и увидеть, и услышать их всех одновременно… Это Гойя… Он видел.
   И тем не менее в 20м веке большинство людей переехали в города. Очень он интересный – этот век двадцатый. Две войны, самые страшные, революция, смысл которой нам еще не дано понять, космос, интернет. Кстати воюют города. Села, самое большее дерутся. В драках, бывает, убивают, не часто, но бывает. В войнах истребляют. Даже не видя врага. И не зная, что это враг. И возлюбить врага своего человек не может, будь он истый христианин в десятом поколении. Сотни тысяч мирных японцев не были врагами американского летчика, нажавшего кнопку сброса. А он нажал и уничтожил. И получил орден и признание своего народа. Нельзя делать то, за что сейчас вознесут, а позже проклянут.
   В 20м веке люди сбились в кучи, как никогда до этого. Их стало легче уничтожать. Именно поэтому в войнах 20го века людские потери неизмеримо выше. И подавляющее большинство убитых – не воины. На земле еще очень много места для жизни людей. В России больше всего. Но нас собирают в города. Из нас делают толпы. Толпу легче убить, толпой легче управлять. В толпе всегда много начальников разных уровней. И каждый в толпе хочет занять место начальника и управлять какой-то группой людей. В лесу охотнику управлять не кем и не надо. И добыча его – не враг его. В городе добыча человека – всегда, так или иначе, другой человек. Который слабее. Добыча маньяка – женщина или ребенок. Добыча города человек.

САН ФРАНЦИСКО.

      Есть три постройки – символы Сан Франциско. Вернее, две постройки и одна конструкция. Это мост Golden Gate (Золотые Ворота), небоскреб Пирамида и трамвай.
      Мост начали строить в 37 году и построили за 4 года. Он до сих пор справляется с трафиком, сложное для перевода слово. В основном обозначает движение. Но может обозначать и пробки. Строили его как бы вскладчину. Создали акционерное общество, в которое большой долей вошли Напские виноделы. Napa Valley – это самая знаменитая винная долина в США. Миль 40 в длину и 3-5 в ширину. По бокам долины тянутся горы. В долине растут виноградники, по периметру обсаженные розами. Сначала я думал просто для красоты, позже один винодел объяснил, что когда цветут розы и виноград пыльца смешивается и добавляется пикантность во вкус вина. Чтобы ощутить эту пикантность нужно, видимо, быть гурманом. Я это вино просто пил. Много. И пикантности не чувствовал, зачастую с вина переходя на водку. Но не стоит об этом. Одна из проблем напских виноделов заключалась в вывозе своей продукции на рынок. Сан Франциско, помимо того, что сам был хорошим рынком, это еще и крупный порт, те есть выход в океан, а, следовательно, и выход в рынок мировой. Доставка же грузов и пассажиров в Сан Франциско осуществлялась малыми судами и растущий поток вина и людей не удовлетворяла. Нужен был мост. И не просто мост, а мост красавец. Намного вперед думали виноделы. Сейчас поток туристов в Напскую долину уступает лишь Дисней Лэнду в Лос Анжелесе. Сами винодельни выстроены в виде замков различных стилей и эпох. Вдоль долины ходит Васин винный поезд и живописная асфальтовая дорога, которая вьется у подножия гор.
   Мост, действительно заслуживает того, чтобы быть символом. В годы депрессии с него было модно прыгать в океан. Потом депрессия кончилась, и прыгать перестали. Golden Gate красив. Выкрашен он в цвет червонного золота. Красит русский еврей Боря со своей командой. Боре этот бизнес перешел по наследству. Они его красят, если смотреть с океана, слева направо, а когда заканчивают, начинают сначала, потому что соленая вода, солнце и туман уже подъедают краску пока Борины маляры доходят от одного берега пролива до другого. Сам Боря интересный, седой мужик лет пятидесяти. Жену его зовут Валя. Она в свое время была чемпионкой Украины по многоборью. Со всеми вновь знакомыми мужиками она устраивала, что-то вроде армрестлинга, только ногами. Валила всех. Валя баловалась наркотой, не так чтобы сильно, для себя и друзей. За ней даже следили. Однажды, когда они с Борей возвращались с Гавайев, ее приняли в аэропорту. Зря приняли. Себе дороже. Валя разыграла сердечный приступ, прямо в отделе полиции. Хватала ртом воздух, вращала зрачками и хрипела: — Pills, pills… (таблетки, мол, таблеточки) и показывала на сумочку. Полицейский в ужасе, что леди вот-вот откинется, дал ей сумочку. Валя достала баночку с каким-то легальным медицинским названием и заглотила, оставшиеся там последние три таблетки экстази. Полисмен послушно подал воды. Когда, минут через 10 появился инспектор из местного наркоконтроля, Валя уже плыла. Быстро оценив ситуацию, инспектор задал два коротких вопроса и получил два коротких ответа:

            — Где вы принимали наркотики?
            — Здесь.
            — Кто вам их дал?
            — Он.

Валя показала на услужливого полицейского. Инспектор показал тому глазами на дверь и оба вышли. Через 5 минут вошел Боря и сказал:

            — Пошли, я забираю тебя на хрен.
            — Почему на хрен?
            — Так инспектор сказал.
            — Правильно. Чего они в протоколе бы написали?

   За проезд по мосту берут плату. В начале 90х это стоило доллар, в 2005м уже платили 5. Но если в машине находилось 4 человека, оплату не взимали. Так боролись с пробками на дорогах и в городе. Американцы народ расчетливый. В пригородах всегда рядом жили несколько человек работающих в городе. Возили по очереди. Экономия на мосту, плюс бензин. Плюс на три машины меньше в пути и в городе. Экология и пробок меньше. Разумно. Там много чего разумного. И много чего правильно устроено для человека, почему же так скучно там? Не им, нам там скучно. Неужели неразумность, неустроенность жизни нашей – тоже часть души русской?
   Про трамваи и Пирамиду мне рассказал Ваня Резвой. Очень интересный человек. Жену его звали Ева. Они сбежали сначала из Средней Азии, когда начались погромы русских, потом в Америку, уже просто так в поисках доли лучшей. У каждого эмигранта своя история, но основа всегда одна, рыба ищет, где глубже. Одно время мы были просто знакомы, потом даже работали вместе.
   Однажды Ваня серьезно помог знаменитому путешественнику Конюхову. Ну как помог, скорее навредил, но после Ваниной помощи Федор стал еще более знаменит. Короче, приплыл наш Конюхов в штаты и в обратный путь уже собирался. И нужно ему было какое-то навигационное оборудование то ли обновить, то ли установить, не суть. И Ваня, каким-то образом, ввязался в это дело. А жил Ваня Резвой в полном соответствии со своей фамилией. Короче отпросился он с работы и у летел в Нью Йорк, (я бы написал Ёрк). Там как раз переоборудовали лодку нашего путешественника. Оборудование, которое устанавливал и настраивал Иван, должно было отражать параметры Конюховской лодки на радарах других судов, чтобы суда большего размера его не затерли в портах и в океане не опрокинули ненароком. А судов меньшего размера в океанах и не плавало. Конюхов был такой один, или один из тысяч. Ваня был человек творческий и размерчик лодки в настройках прибора, мягко говоря, преувеличил, ну чтоб наверняка. И поплыл Федя, пугая чужие радары своей огромностью. А в это время возвращался с очередной нефтяной войны американский авианосец. Навоевались ребята, набомбились, устали. Вот уже и свои территориальные воды, скоро на базу и по домам, рассказывать бабам и детишкам как опять мир спасали. А тут на те… плывет в своих родных водах какая-то хрень, по радару вполне авианосцу соразмерная. Что за… Свистать всех наверх. Глядеть в оба. И что интересно, в бинокль эту громаду не видно, а по радару вот-вот на таран пойдет. Забили тревогу, подняли вертолеты и нашли гадину. Метров шесть в длину и один бородатый мужик машет веслами. Мужика взяли в плен. Оказалось, русский. Вот он потенциальный противник, живьем взяли. Смех и грех, конечно. Разобрались, что к чему, угостили вискарем и притаранили Федю Конюхова обратно в штаты, дальше разбираться. А лодку так и бросили в океане. Весь личный состав авианосца приходил смотреть на добычу. Так наш путешественник впервые доплыл до берега без лодки. А лодку помотало по морям океанам и выбросило у берегов Канады, где ее и нашел какой-то канадский фермер. История получила огласку, попала в газету, и Федя, и лодка стали широко известны. И позже предприимчивый канадец загнал лодку японцам, а те ее установили на какой-то своей выставке по сверхновым технологиям, так для рекламы. А Конюхову пришлось срочно искать спонсорскую помощь для покупки и снаряжения новой лодки. Ваня вызвался помочь, Федя отказался.
      От Ивана я узнал, что низ огромного здания Пирамиды стоит не на фундаменте, а на четырех огромных шарах, которые установлены на фундаменте в виде огромного блюда. Шары сделаны из сверхпрочного бетона и металла, и кратно увеличивают сейсмоустойчивость небоскреба. Размер этих шаров трудно даже представить, если учесть, что основание Пирамиды занимает квартал.
   Северную Калифорнию периодически трясет. Я даже на себе почувствовал 4,7 балла. Не так, вроде, и много, но внушает. Кстати, когда мы со страху выскочили на улицу, то увидели, что соседи, спокойно вынесли кресла, укутались в пледы и привычно уселись ждать конца землетрясения.
      Во время толчков здание пирамиды просто елозит своей основой по шарам. А шары катаются под землей в огромном блюде фундамента.
      Так же под землей находятся и механизмы, которые двигают городские трамваи. Внешне трамваи остались такими же, как и были сделаны в конце 19 го века. Красные, с желтыми обводами окон и дверей. Дверей как таковых нет. Просто проемы для входа и выхода. Я как-то ехал вдоль трамвайных путей и остановился на светофоре, как раз рядом с трамваем, напротив дверного проема. На ступеньках сидела девушка, закинув ногу на ногу. Наружу торчал расшнурованный кроссовок. Сантиметров в пятидесяти от моего лица. Я вытянул руки и завязал шнурки на обуви. Девушка молча наблюдала за действом, потом подняла большой палец. Ничего особенного. Зачем я это помню?
      Так вот, под землей находятся огромные барабаны, которые вращает электрические двигатели. На эти барабаны намотаны железные цепи, они тянутся по желобам уложенным между рельс трамвайного пути. В кабине водителя из пола торчит большой рычаг, внизу конец рычага входит в цепь. Цепь тянет весь трамвай через этот рычаг. Чтобы остановиться, водитель тянет рычаг на себя, тот выходит из цепи и трамвай останавливается. Для продолжения движения водитель толкает рычаг от себя, тот опять входит в цепь и трамвай едет. Как просто. Нигде снаружи нет электрических проводов. Когда я не знал про барабаны и цепь я думал, что трамвай запитывается электричеством снизу, как метро в Москве.

Вася. Пальма. Василиса

А Вася унаследовал от своих родителей небольшую железную дорогу, от Напы до Калистоги и упертый русский характер. Дедушка с бабушкой иммигрировали в Америку после революции и, то ли умудрились вывезти кое-что из фамильного состояния, то ли заработали уже здесь, но взяли и построили железнодорожную ветку и запустили туристический поезд вдоль винной долины, который и по сей день возит туристов по винодельням вдоль виноградников. Бизнес перешел к детям, Васиным родителям, а после и к нему. Ветка миль в тридцать и есть основа неплохого Васиного дохода. Люди едут по долине между гор, пьют вино, разговаривают, причем пьяных, в нашем понимании, практически нет. Если есть, то наши.

Вася любил свою железную дорогу, любил выпить и еще любил ездить в Россию и жениться на русских проститутках. Ему сотни раз говорили, мол, не тормозись в Москве, ехай дальше в глубинку. Там много городов, там целое золотое кольцо из этих городов. Поживи в этом кольце, не бухай сильно и встретишь настоящую русскую красавицу, умницу, богиню. Вася соглашался, летел в Москву, останавливался в Метрополе, вечером спускался в бар и в номер возвращался уже с невестой, которые стайкой дежурят в Метрополе каждый вечер. Девчонки приходили, в общем-то, денег заработать, а тут такая удача. Американец, русский, богатый, да еще и дурак-романтик. Родители дали Васе неплохое русское, гуманитарное образование — литература, музыка, языки, оставили состояние и ностальгию. А девчонки в Метрополе тоже получили неплохое русское, советское образование, но без состояния и ностальгии. По сравнению с американскими сверстницами выглядели голливудскими звездами и общались на уровне профессуры колледжа, а то и круче. Красавицы, умницы, богини. Вася таял еще до первой рюмки водки (а пил он исключительно отечественный напиток), и после последней засыпал в объятиях красавицы, умницы и богини. Да, иногда их было трое.

Таню все знали в Метрополе как Пальму. Она была 185 см росту, закончила музыкальную школу, среднюю школу и иняз пединститута в Ярославле. Господь наградил ее яркой внешностью, критическим и даже циничным умом, необузданной страстью и жаждой денег и власти. Засыпая, она шептала – «И медленно бредя меж пьяными, всегда без спутников, одна…» И часто плакала. Выпить могла много, очень много, а утром изнывала в душе и потом яростно мыла посуду, и шептала – сволочи, сволочи, сволочи…

Мужчин она любила и презирала, по праву считая их существами низшими, жалкими, но полезными. Васю она увидела и поняла, всего как есть, сразу и в долю секунды. Это был ее тип. Немолодой мальчик филолог, с деньгами и без стержня. Глыба обаяния, дружбы и секса обрушилась за Васин столик.

— Я Пальма. Я тоже пью водку.

Вася поплыл. Пьющая водку пальма отозвалась в душе Есениным, березовым соком, грибами с глазами, Рязанью. Через час в номере Вася умирал в тисках красавицы, умницы, богини.

Он улетел в штаты мужем Пальмы. Три дня катался на поезде и пил водку, принесенную с собой. Пальма весело проходила медкомиссию, собеседования и прочие процедуры, связанные с переездом на ПМЖ. Перестала шептать Блока перед сном и раздавала шмотки подругам. Она уже любила Васю, как артистки любят себя в театре.

Вася ждал Пальму и робел. Его длинный, но скудный половой и жизненный опыт были отброшены, за ненадобностью, с первого же дня встречи с Пальмой. Умная и циничная Пальма хитро и нежно повела его по роскошным лабиринтам своего опыта и шарма, на два шага вперед угадывая незамысловатые Васины задумки. На вторую ночь, уже у себя дома, Пальма угостила Васю своим фирменным коктейлем. О присутствии в кофе амфитамина и виагры Вася не знал, и все последующие чудеса приписал божественному умению Пальмы и своим мужским достоинствам. Наутро, полечившись травкой, он попросил у Пальмы руки, сердца и всего остального волшебного.

— Само собой, — сказала невеста. Теперь Вася ждал и робел.

Она прилетела 323 рейсом Москва-Сан Франциско через Сиэтл. Колумб не потратил столько сил на открытие Америки, сколько вложила Пальма на ее покорение. Причем путешественник попутал континенты, а Пальма точно знала, куда и зачем она летит. Мужская половина аэропорта и часть женской впали в ступор при виде Пальмы, шедшей по подиуму холла. Сотни глаз уперлись в Васю, когда стала понятна траектория движения божества. И в этих сотнях глаз Вася прочел приговор – он не достоин. И дело даже не в росте, внешности и костюме, а в какой-то, не человеческой сути происходящего. Надвигалось солнце, а Вася даже не отбрасывал тени. Растворился.

— Я пришла дать вам волю, — сказала Пальма. Вася склонился и поцеловал ей руку.

Прошел год. За это время Пальма познакомилась со всей нашей немногочисленной общиной, отобрала двух-трех друзей для постоянного общения и с десяток просто знакомых. Я попал в первую тройку, как Васин друг и тоже филолог. Периодически звонила Пальма, почем зря крыла матом Васю, потом звонил Вася и робко жаловался на судьбу в виде Пальмы. Ссорились они часто. Когда ссора достигала апогея, Пальма уходила в гараж и метала ножи в портрет Васи, который она распечатала на большом принтере и повесила на стену. Со временем в метании ножей Пальма достигла совершенства и перешла на топоры. Зрелище было настолько эффектным, что его демонстрировали гостям. Весь первый год страсти кипели страшно. Пальма попыталась завести любовника. Вася в нее стрелял, ранил руку и пробил диван. Пальма впервые долго и по-новому посмотрела на Васю. Потом они вместе напились и занялись любовью.

Прошло время. У них родилась дочка. Лапочка. Василиса. Так настояла Пальма. Мамой она тоже была сумасшедшей. Когда «доча» спала, Пальма по ней скучала. Не дай бог заболевала, Пальма просто чернела и гоняла Васю по врачам, аптекам и церквям ставить свечи. Внешне Пальма подурнела, как-то даже стала ниже ростом и поправилась. Исчезла амазонка. Все явно и просто перешло в Василису.

Поначалу Вася не очень чувствовал себя папой и, если честно, то дочку особо не любил. Да, конечно, брал на руки, тискал, сюсюкал, но Пальма, остро понимающая ложь, забирала Васютку (так они ласково называли дочку), и Васю прогоняла. Васютка была редкой красоты и ума ребенком. Не капризничала. Долго и внимательно смотрела на Васю голубыми глазами. Изучала. Вася снова робел, как тогда, когда ждал Пальму. Он вдруг стал расширять свой бизнес, несмотря на то, что дохода с железной дороги им вполне хватало для спокойной жизни калифорнийского мещанина. Он стал исчезать в командировки, появились какие-то бизнес ланчи, партнеры, проекты. Он стал жить в пути. И на этом пути его постоянно сопровождал внимательный голубиный взгляд Василисы. Однажды она ему сказала – «Жить не скучно, если живешь с богом».

Когда ей исполнилось пять лет он уже любил ее безумно. Исчезли страстные Пальмовые ночи, ножи, топоры, звонки другу. Исчезла, казалось бы, непреодолимая, чувственная любовь к жене. Она даже не стала другом, а больше товарищем, партнером, соратником.

Время шло. Васятка из красивой девочки превращалась в умную, красивую девушку. Пальма снова похорошела, но уже не стала той прежней бесшабашной Пальмой, которую знали в Москве и в которой сгорел прежний Вася. Она стала симпатичной домохозяйкой, полюбила свой дом и своего Васю. А Вася удачно купил какой-то «фрэнчайз», через пять лет продал, заработал кучу денег и стал задумываться.

Иногда он ездил в аэропорт, но никуда не улетал, а просто сидел в баре и пил чай, иногда водку, немного. Потом выслушивал объявление о посадке на рейс Сан Франциско – Москва и уезжал домой. Ужинал с женой и дочкой, потом, сославшись на дела, уходил в кабинет. Там он ложился на диван и смотрел в потолок. Смотрел долго, внимательно, словно хотел найти новый рисунок, а затем тихо и спокойно засыпал.

Когда огни большого города устанут забавляться тенью,
Я захвачу пригоршню сумерек в свою бездонную постель
Невозвращение в супружество не отогреет одиночества
Когда заплачено так дорого за то, что комнаты молчат,
Уединенье не окупится, свобода рано обесценится,
И все огни большого города, жилища мне не освятят

Юнона. Пасадобль. Попадья

Утро было ужасным. А впрочем, я уже как то привык и можно сказать – утро было привычно ужасным. Проснулся я в «Юноне». Дело тоже привычное. «Юноной» называлась мое первое коммерческое предприятие, да и последнее тоже. Располагалась фирма по очень легкому адресу, Краснодар, улица Ленина дом 17. Дедушка Ленин, 17й год. Днем рождения «Юноны» считается 4 декабря 1989 года, когда начались первые занятия по интенсивной методике профессора Китайгородской.

Занимались мы иностранными языками по всем направлениям. Обучение, переводы, репетиторство, услуги переводчиков для совместных предприятий, иностранцев и соотечественников. Команда была веселой, молодой. В основном студенты и выпускники родного до боли Универа. Работали в «Юноне» и несколько иностранцев разными путями прибившимися к конторе. Частью американские студенты, которых мы рекрутировали в альма-матер, там они проходили обучение русскому языку, были и приглашенные из США слависты и даже один румын, Стоян Лауренциу. Румын появился у нас после переезда из Румынии, где он женился на русской туристке. Мы его любя называли Тони. У нас он учил русский через английский, который знал хорошо. Учил его мой брат Владимир. Позже я предложил ему преподавать интенсив в «Юноне». Тони был высоким, стройным, вежливым, с красивым иностранным акцентом. Женщины в Тониной группе влюблялись в него поголовно. Он-то чуть и не погиб в лоне русской православной церкви. Но об этом позже.

Американцы тоже были молоды, веселы и с акцентом. Мы устраивали бурные застолья с играми в КВН и прочими пьяными конкурсами. Так, например, одним из конкурсных заданий было связать веревку из одежды участников, кто длиннее. Команды были сформированы по принципу – наши против иностранцев. Массовый стриптиз начался в конторе и вскоре выплеснулся на улицу дедушки Ленина. Кстати, как и положено по статусу имени, улица Ленина находилась в самом центре города. Причем в разные времена имела разные названия. До революции 17 го года она называлась «Соборной», потом Ленина, а немцы во время оккупации Краснодара назвали ее Гитлер-штрассе. Небогатые на фантазию германцы во всех оккупированных городах тупо переименовывали все улицы Ленина в Гитлер-штрассе. После освобождения Краснодара улице вернули имя вождя всех трудящихся. А после развала союза она также осталась Ленинской, только внизу повесили табличку «В Екатеринодаре — Соборная». Так вот, когда веревка уже не вмещалась в офисе, весь интернационал высыпал на улицу. Команды вошли в раж и девушки азартно снимали бюстгальтеры, увеличивая веревку и шансы своей команды. Соседи мужчины аплодировали, соседки бранились, проезжающие автомобили сбились в кучу и дружно сигналили. Американские и русские сиськи на улице Ленина подрывали устои казачества и сильно подчеркивали демократический процесс в Российской Федерации.

Некоторые американцы, работавшие в «Юноне» женились на наших русских девчонках, а некоторые американки выходили за наших ребят замуж. Я помню два ярких примера. Фред и Урод. Фред был американским студентом, проходившим практику в Универе и подрабатывающий у нас. Урод был Аликом, и совсем внешне не уродом. Он никоим боком к Юноне не относился, просто затесался, невесть откуда, в компанию. Откуда-то прилепилась к нему эта кликуха, которая впоследствии себя оправдала. Как назовешь корабль…

Утром, после первой брачной ночи, в гостинице Интурист, когда американская невеста, а ныне жена Алика вышла из душа, она увидела, как Урод, ничтоже сумняшеся, перекладывает доллары из ее бумажника в свой. На вопрос: «Что ты делаешь?», он комфортно ответил: «Дорогая, у нас муж и жена – одна сатана, что мое то твое, что твое то мое». Позже она улетела обратно в штаты, с трудом осознавая себя мужней женой. Урод прилетел следом, остановился в Бостоне у друга Саши, по кличке Тупой (в этом случае кличка вообще не соответствовала, Саня был парнем умным и прилично начитанным). Из дома Тупого Урод пытался шантажировать американского тестя, требуя миллион за развод. Тесть отвечал совсем по русски, что купит топор за 60 долларов и отрубит Уроду голову. Какое-то время они торговались, но деньги у Алика кончились и тесть просто купил ему билет обратно в Россию, а Урод смирно подписал нужные бумаги.

В группе у Фреда училась девочка из станицы Северской, Леля, так себе ничего особенного, но америкашка поплыл. Девочка была станичная, ядреная и прямая как комбайн на жатве. Английский она пришла учить с целью куда-нибудь туда уехать, а тут на те – Фред, живой и готовый. Надо сказать, что Россия, после запахнутого напрочь Советского Союза, была для американцев страной новой, неведомой и романтичной. Они тут реально с ума сходили. Фреда с детства пугали русской атомной бомбой, и он точно знал, что при ядерном взрыве нужно ложиться ногами в сторону эпицентра и закрывать голову руками. Как уберечься от кубанской казачки, кровь с молоком, Фреда не учили. Леля оставалась после занятий, задавала умные вопросы, бурно восхищалась умными ответами и внешностью тщедушного янки. Самооценка Фреда достигла своего максимума, он осознал, что Леля единственная в мире, кто его понимает и послушно лег ногами в сторону указанную избранницей и руками не закрылся. Взрыв состоялся, американец получил смертельную дозу кубанского темперамента и легко сделал новую запись в Актах Гражданского Состояния Северского района.

После этого он исчез. В Универе Фред не появлялся, в общаге тоже. Мы думали, что они оба уже в штатах. Ан нет, через полгода я его встретил на улице Красной, рядом с Домом Книги. Если бы он меня не окликнул, я бы его не узнал. Да и как узнать. После крика: «Айван», рядом нарисовался реальный станичник с рюкзаком цвета хаки за спиной. Одет был Фред во все черное. Кепка, китайский пуховик с капюшоном и черные брюки, в синюю полоску, заправленные в кирзовые сапоги, цвета тоже черного. Только лицо сияло неподдельной радостью. Мы зашли в кафе. Фред сноровисто достал из рюкзака бутылку заткнутую пробкой из газеты, привычно оглянулся по сторонам и разлил под столом два стакана. Движения были точны, ни капли не пролилось, и никто не заметил. Выпили, закусили, разговорились. Если бы наш диалог транслировали ТВ или радио, то половину слов Фреда запикали бы. Речь его искрилась крутым станичным матом, емкими сравнениями и метафорами, что в сочетании с сохранившимся техасским акцентом делало ее живой и задорной.

— Да живу Айван… пик… в рот коня… Дом … пик… строим… уже бы и второй этаж подняли. Да строители… пик… тянут… пик, штопанные. Лес, цемент, электрику… пик… Да хорошо участковый… пик…его в пень, душа парень, хоть и мусор, кокарду ему в … всех… все… пик, вернули сразу. Мы с ним, через день… Баня у него… пик… аж пар из жопы. А чё пик жена-то? Баба свое место… пик… знает. Она у меня вот где. Я поначалу то не вдуплил, да хорошо сосед, кореш мой большой… пик, мозг вправил. Он год как откинулся, ты, говорит, бык театральный, шо творишь… пик… подзаборная. Ты, говорит, Вася… пик… через год… каску оденешь и сам рожать начнешь. Короче нагнал… пик, давления. Ну я неделю… не просыхая, с ним. Громада… пик, человек, как Ленин. Участковый его уважает. Короче, взялся я за Лелю, она у меня теперь… пик, на цырлах, ходит, как Крупская. Тесть начал было…, а я ему… разъяснил шо почем… Он было к участковому, кенту моему душевному. Но тот ему сразу, — Ты бытовуху Федьке не шей, они меня все Федькой называют, только сосед почему-то Васей, ну да… пик, с ним. Федька, казак правильный, а Лельке, скажи, чтоб язык прикусила, не мела… пик… по станице, помело… Она поначалу, как завела бодягу, давай, мол, в Америку уедем. Весь мозг… на …пик, вынесла. Ну я вежливо, душевно, рано, мол, туда-сюда, документы мол, посольство в рот его… пик, … медкомиссия, короче в отмаз иду, бакланю как первоход. А она жить, мол, здесь невмоготу. Дура, а там вмоготу, у пахана с мамкой дом в моргадже, ипотеке по нашему. Батя клерком в банке батрачит за гроши, мамка домохозяйка, денег…пик…. кот наплакал. А у меня лоун… пик за учебу весит, с какого… отдавать. Я, Ваня, (он впервые меня так назвал) православие принял. Слушай, — «Отче наш иже еси на небеси…»

И он, без единого пика, нараспев прочел молитву.

— Меня в церкви отец Симеон покрестил, вот смотри.

Он показал золотой православный крестик.

— Я, Ваня, теперь про жизнь много думаю. И много чего понял.

Материться он почти перестал. Первый пьяный кураж прошел, разговор стал задумчивым.

— Я сначала думал, что у вас все неправильно. Я жить по закону… пик, привык. А тут не закон, тут жизнь понимать надо. Жизнь в закон никогда не уместится. Я вот, что понял, Ваня, — жизнь она большая, круглая, как земля, а закон ее режет на границы, квадраты, углы. И об них… пик, режешься, как об нож. Люди здесь другие. Мы втроем теперь бухаем, я, участковый и сосед. Мент, урка и я, пиндос-америкос. Душевно сидим, говорим много. Мент соседу говорит: — Если что я тебя посажу, Фомич. А тот: — Поймаешь – сажай, только я в завязке, пожить хочу… И друг другу подливают и ржут… пик… как кони. Я начал их понимать. Люди… пик… люди… И если, что тот посадит, а этот сядет… и без обид. Вот что важно, без обид, Ваня.

Он замолчал, рассеянно посмотрел в окно, на улицу Красную.

— Ты в православии какое имя принял? – спросил я.

— Твое.

— Как так?

— Иоан, я теперь, Ваня, Иван. Отец Симеон предложил, как раз праздник какой-то Иванов был. Тезки мы теперь. Давай за нас, за Иванов, — он, уже не прячась, разлил по чайным чашкам. Выпили. Самогон был крепким, но уже не запивали. Пошла соколом. Фред, Федя, Иван понюхал хлеб, закурил и как бы вернувшись продолжил.

— Да ведь и без закона нельзя, Ваня, никак нельзя. А закон уже есть. Давно есть. Не убивай, не кради, не ври, ну и насчет баб там строго… пик. Меня вот в школу зовут работать и в сельсовет. Только, говорят, гражданство прими. Ты как думаешь, Иван, принять?

— Не знаю, Фред. Тут дело личное, а как же родители, а вдруг ты обратно захочешь, да мало ли… Что без гражданства никак?

— Да не знаю я. Я вот тоже про гражданство. Я думаю, где родился там и гражданин, так, наверное, правильно. Я ведь Америку тоже люблю, и здесь уже люблю. Почему я выбирать должен?

— Так возьми двойное. Сохрани штатовское и прими Российское.

— Да думал уже. Участковый говорит, — поможем. У него там баба в паспортном столе работает. Все, мол, по закону сделаем. А я как то … пик… думаю, …пик… не то, что то. И сосед говорит, — ты, говорит, одной жопой на двух стульях посидеть хочешь. Или жопу порвешь или стулья сломаешь. Он мужик умный, всякого повидал. А у меня, ведь, дед тоже русский, из Еревана.

Я вгляделся в чернявое лицо Фреда. У американцев все национальности, входившие в состав Советского Союза, были русскими. Не заморачивались они ни историей, ни географией.

— Не знаю, Фред, — сказал я, — не знаю. Сам думай, сам решай.

Фред итак сидел задумчивый и привычно рассеяно смотрел по сторонам в никуда. Господи, подумал я, всего год. Всего год он здесь, полгода в Универе, и полгода в станице Северской. А как перелопатило парня. Вредна Россия для иностранцев. Они здесь или погибают или сильно задумываться начинают. Так сильно, что становятся Иванами, православными, совсем русскими. И тяжко им в душе обновленной. А нам самим не тяжко? И нам тяжко. И живем в надрыв, крутясь меж Законом Божьим и уголовным, и уходим то в запой, то в монастырь, то в буддизм, то в индуизм, и в угаре этом и бьем сильно, и любим крепко, и смерть на миру красна, а с похмелья в одиночку ужасна. И мучаем себя вопросом вечным – зачем я живу? И юродивых любим, а детей бьем. От работы откосим, а на войну пойдем. И живем… пик… живем!

Фред сел на трамвай и поехал на автовокзал. Я пошел догоняться в Юнону. Всучил мне православный америкос два пузыря своей ядреной самогонки, а мне было о чем подумать. И вот утро. Еле голову оторвал от кожаного валика. На столе закуски вчерашней немного и одна, только початая Фредовская бутылка. Я был у себя в кабинете, небольшая 15 метров комната, тоже приспособленная под занятия. Буквой Г диван, обитый зеленым кожзаменителем, стены затянуты материей, из которой шьют трусы и простыни. Двойная дверь в соседнюю комнату, что побольше, была открыта и было видно хорошо и саму комнату и прихожую с входной дверью. Я налил стопку, с трудом протолкнул внутрь, закусил котлеткой, (Марковна вчера принесла) и закурил. Дверь вдруг открылась и появилось чудо чудное. Мужичок, небольшого роста, в майке-тельняшке и блестящих сапогах. На голове бескозырка, с надписью «Свирепый». На секундочку – на дворе был декабрь, часов пять утра, в открытую дверь вместе с мужичком, зашел мороз и снег. Он вышел на середину комнаты, руки упер в бедра и встал в третью балетную позицию.

— Пасадобль,- громко объявил он.

И взмахнув руками, громко напевая мелодию, начал выделывать замысловатые па по просторной первой комнате. Он реально был танцор. Движения очень точные, скоординированные. Не барыня под пьяный баян. С минуту другую он кружился с воображаемой партнершей и внезапно застыл в центре все в той же третьей позиции.

— Самба, — объявил матросик и немедленно стал исполнять.

«Вот оно началось,- подумал я, — вот оно как бывает, не белка, не черти… матросик с пасадоблем». Было, почему-то не страшно. Под самбу я налил еще стопку, чего уж тут, и хряпнул. Самба закончилась, как и пасадобль точно в центре.

— Поклон, уход, — объявил танцор, поклонился и вышел. И дверь закрыл. «Отче наш…», успел подумать я, как дверь снова отворилась. С морозом и снегом вошел Тони. Молча прошел ко мне в комнату, сел, налил и сразу выпил, не чокаясь. Отдышался, закурил, прокашлялся и затарахтел:

— Иван, меня всю ночь сейчас поп убивал. Всю ночь в гараже расстреливал, сволочь…

— Погоди, Тони, ты когда входил кого-нибудь у двери видел?

— Видел, матросик, какой-то выходил… Тут рядом «Дом Юного моряка», оттуда наверное. Может сторож или препод… Да ну его… Иван ты слышал, меня чуть поп не убил.

Мне стало как-то легче. Матросик был настоящим. Двоим он привидеться не мог.

— Ну слава богу, — сказал я, сильно облегченно, — погоди, давай выпьем, потом по порядку.

Выпили, Тони чуть пришел в себя и сбивчиво, но толково поведал.

Тони, как репетитор, был нарасхват. Высокий, стройный, вежливый с акцентом. Недели две назад его наняла женщина средних лет, очень уверенная и форм аппетитных. Оказалось попадья, жена священнослужителя из Красного собора. Занятия назначались вечером, когда у попа была вечерняя служба. Платила хорошо, английским долго не заморачивалась и уже третье занятие они провели в бездонной поповской кровати. Тони честно отрабатывал часы и, получая деньги от попадьи, чувствовал себя немного проституткой. Отказаться, однако, не мог, занятия проплачивались вперед. Просто ждал, когда закончится повинность. Закончилось все внезапно и драматично. Матушка оказалась женщиной с фантазией. Перед приходом Тони она скрытно устанавливала видеокамеру в нужном ракурсе и все занятия записывались. Тони сначала удивлялся, зачем она так часто меняет позы и иногда слишком уж надрывно кричит. Ну, как говорится, у каждого свои тараканы, так что бог с ней. Тем паче, что хороша она была и сладка и без актерских наворотов. Как батюшка кассету нашел неизвестно, но нашел и изучил тщательно. На службу не пошел, выпил водки и сел ждать учителя. Когда вошел вежливый Тони, он коротко сказал:

— Пойдем, — и проследовал в гараж. В гараже была установлена видеодвойка, накрыт небольшой столик с водкой и закуской и висело ружье, по всем законам обязанное выстрелить. Поп вставил кассету, щелкнул пультом и сказал:

— Смотри.

Тони смотрел и вопреки ситуации даже возбудился. Батюшка заметил, снял со стены ружье и приказал:

— К стенке встань.

Тони встал и зачем-то поднял руки.

— Ты нарушил законы и божьи и человечьи, — завыл поп, — грех на душу взял, и я возьму. Сейчас я тебя убивать стану.

Поп был изрядно пьян, ружье ходило из стороны в сторону. Тони настолько был впечатлен видео, что даже страха не испытывал, а все думал, — Зачем она это сделала? Господи, зачем?

Застрелить живого человека, вот так сразу, батюшка не мог и не по причине милосердия, а от отсутствия навыков. Он сам, как мог, оттягивал момент.

— Есть последнее желание? – додумался поп. Видно вспомнил, что бывает, спрашивают. Тони среагировал гениально:

— Есть, выпить хочу.

Поп облегченно вздохнул. Казнь откладывалась.

— Хорошо, иди налей.

Тони подошел к столику налил себе и батюшке. Поднял стопку, но чокаться не потянулся, понимал не стоит.

— За что выпьешь, хряк?

— За здоровье, отец Фаддей, и за прощенье…

— Ишь ты, за здоровье… Не поздно, а? Здоровье твое сейчас кончится, прелюбодей румынский, нехристь, — батюшка опять завелся, — вставай к стенке гнида.

Расстрел тощего румына длился всю ночь. Тони то вставал к стенке, то подходил и наливал. Потом подходить к стене отказался и тупо сидел у столика.

— Я тебя и здесь пристрелю, собака, — обещал поп.

— Да стреляй, сволочь, стреляй, — смелел Тони, — креста на тебе нету.

И вгонял в попа тоску.

Водка кончилась и поп крикнул матушку. Та, ни капли не смущаясь, накрыла стол заново, была с позором изгнана из гаража, и процесс продолжился. Шел уже шестой час расстрела и пятый час утра, когда Фаддей уткнулся бородой в стол и выронил ружье. Тони поднял оружие, открыл стволы, оба были заряжены. «Пойти пристрелить ее, суку, что ли. Довела мужика…»,- лениво подумал он. «А зачем? Жили же как-то раньше, и еще проживут». По старой юноновской привычке прихватил с собой закуси и поплелся на Ленина 17, где в дверях чуть не столкнулся с матросом-пасадоблем.

Как я люблю всех вас «Юноновцы». Непутевые, умные, бесшабашные как сама юность. Уже нет Тони и Юры, еще живы остальные. Раскидала судьба по разным странам, городам. Все живут уже другой жизнью. Кто-то стал серьезней, умней, но в душе все остались те же. Нет ничего умнее юности, глупее взрослости и мудрее старости.

ДАЙ БОГ ВАМ ЛЮБВИ И УДАЧИ РЕБЯТА!

ПАЗЛЫ-ТРИПТИХ

ФОТОГРАФ ИЗ АНАПЫ.
ОТЕЦ ВЛАДИМИР.
ЧЕРТУШКА.

Фотограф из Анапы.

«Рупь не деньги, рупь – бумажка

Экономить тяжкий грех.

Эх, душа моя – тельняшка,

Сорок полос, семь прорех»

(В.С. Высоцкий)

Часть 1.

Любить деньги – тяжкий труд, не любить – тяжкая неволя. Я знал человека, который деньги любил беззаветно. При всем этом он был неплохом музыкантом, обладал почти идеальным слухом и светло-голубыми глазами, со стальным оттенком, глазами воина, а не торговца. У него была одна особенность, он мог долго, не мигая, смотреть на собеседника. При этом глаза у него становились бездонно-бесцветными, как два пустых ореха. Собеседник терялся, менял тему, а Саша (так звали нашего феномена) продолжал на него смотреть и словно не видеть. Росту он был небольшого, и к тому же рано появилась проплешина. А рубашку он всегда застегивал на верхнюю пуговицу, даже когда играл на клавишах. Вот такой вот персонаж, казалось бы забавный, кабы не глаза.

Саша добывал деньги способами разнообразными и законными, кодекс он чтил. А время, когда мы с ним познакомились, было временем особым, конец восьмидесятых, начало девяностых прошлого столетия. В Советский Союз пришло, и начало прочно устраиваться частное предпринимательство. Оно, конечно, было и раньше, но как бы под запретом, а тут вдруг громко сказали, что можно. Когда в Россию приходит что-то большое, оно не ступает осторожно, боясь натоптать, а шагает широко, по лужам, по ухабам, дороги особо не разбирая. Во-первых, появились стихийные рынки, много и где попало. Словно народ соскучился и сильно захотел торговать. Во-вторых, в городах проросли, как грибы, уличные кафе и их заполнили красивые девки и молодые бизнесмены. Бизнесмены обсуждали вагоны, тонны, рубли и вкусное, непонятное у.е., а девки их внимательно слушали, ни черта не понимали, и строили глазки. Бизнесмена всегда можно было узнать по рукам. В одной руке на пальце вертелся брелок с ключами, а второй он крепко держал радиотелефон, вещь ранее невиданную. Девка шла на брелок, как сазан на макуху. И еще – все девки высокого роста стали моделями, а все крепкие парни бандитами. И они быстро и фотогенично друг друга нашли.

Саша, как мы уже знаем, крепким парнем не получился. Вырос он в трудовой советской семье, а потому деньги начал добывать прямым, доступным действием при помощи фотоаппарата и животных. Когда-то Анапа была самым крупным портом, через который увозили в Турцию и дальше красивых славянских невольниц. Теперь и давно Анапа – город-курорт. Вольные славянские красавицы сами съезжаются со всей России и увозят свои изображения на фоне моря с солнышком в ладошке. Помимо солнышка Саша предлагал обезьяну, удава и медведя. Обезьяну звали Маша, медведя Гоша, а удав был просто Удав, без имени собственного. Как-то не сложилось у рептилии. Машу и Удава Александр приобрел в нагрузку к месту на набережной у прежнего фотографа, который пересел в кафе с брелком, и заговорил о тоннах, вагонах и у.е. У.е., если кто не помнит, обозначало условные единицы иностранной валюты, а проще говоря – доллары, которые вдруг заявились в страну, пнули наглым ковбойским сапогом рубль, лениво лежащий на пляже, и прочно устроились в головах советских граждан. Так вот, Маша и Удав вошли в стоимость места на набережной, а медведя Гошу наш герой прибрел по сходной цене в бродячем цирке с шатром. Известно, что цирк продает зверя, только если он дрессировке не поддается. Гоша был тогда еще медвежонком, маленьким и подвижным. Маша была активна в силу своей обезьяньей породы. Для усмирения активности у Саши были кулак и палка. Если Маша начинала безобразничать Саша просто бил ей в репу кулаком, и она на некоторое время затихала и смирно позировала. Гоша получал по хребту палкой. Все это Саша проделывал беззлобно, не отрываясь от процесса фотографирования. Клиенты иногда возмущались, но деньги платили. Самым удобным атрибутом был Удав. Раз в неделю он заглатывал цыпленка и тупо лежал там, где положат.

За сезон при посредстве зверей, солнышка, кулака и палки Саша намолотил на машину Жигули 01 модели, цвета своих глаз. Зимой он жил в двухкомнатной квартире родителей. Одну комнату занимали сами родители, другую Саша с животными. И опять самым удобным жильцом оказался Удав. Он также получал цыпленка и неделями валялся под шкафом. Машка бесновалось в своей клетке, а Гоша никак не мог заснуть в своей. Обезьяну можно было на время успокоить стиральной машинкой. Когда она переходила пределы приличия, Саша опускал ее в центрифугу на пять минут, и пару часов после процедуры Маша медитативненько сидела в клетке, слегка покачиваясь и собирая в кучу глаза. Гоша в центрифугу не влазил изначально, а за лето сильно подрос и в клетке разворачивался с трудом. Он реально стал медведем. Ровно один раз в час он проводил здоровым когтями по решетке клетки. Впечатление было такое, как будто по батарее парового отопления шкрябали монтировкой. Денег они теперь не приносили, а только пожирали, и это сильно раздражало фотографа. К тому же у Саши появился брелок и телефон, и пора было перебираться в кафе к вагонам, тоннам, девкам и условным единицам. Звери на этом пути отпадали сами собой.

Куда делись Маша и Удав я не знаю, скорее всего, Саша их продал вместе с местом на набережной, а вот медведя сбыть не удалось в силу возраста, размеров и дурного характера. История конца Гоши оказалась довольно громкой, обросла слухами и докатилась до мест от Анапы далеких.

Неликвидного зверя Саша просто отпустил. Думаю ночью, когда Гоша в очередной раз исполнил соло на прутьях, наш бессонный (практически сонный бес) Александр не выдержал, одел на мишку ошейник и вывел на улицу, а заодно и выбросил мусор. После этого он вернулся, повертел Машку в стиралке, кинул под шкаф охлажденного цыпленка и наконец, спокойно уснул. И снилось ему как он на автомобиле Жигули, цвета голубой форели, тянет вагон набитый условными единицами. А может и ничего не снилось, он просто тихо и спокойно спал впервые за последние месяцы. И его можно понять, он не был садистом, он просто отпустил зверя – ему хотелось спать. А Гоша, повозившись в мусорке и худо-бедно покушав, пошел гулять по Анапе.

Надо сказать, что телевидение предраспадной эпохи Советского союза в то время менялось настолько кардинально, что стали показывать подряд абсолютно все, что было раньше запрещено. И вся эта порно-экшен-триллер-мерзость полезла через экраны в глаза и души наших девственных телезрителей. И как захватывающе интересно эта мерзость смотрелась после чинных репортажей со съездов и парадов! Монашка думает о сексе всегда больше, чем проститутка.

И вот, на втором этаже обычной советской пятиэтажки пара приличных анапских пенсионеров, преодолевая брезгливость и страх, не отрываясь, смотрели очередное порно-триллер месиво. Зимы в Анапе мягкие, не морозные, в доме тепло и дверь на балкон открыта. А балкон, как часто на юге, густо порос крепкими ветвями дикого винограда, от земли и до крыши.

И он пришел. Гоша. Совершенно зря многие думают, что наши пенсионеры люди малоподвижные и тихие. Когда реальность с экрана превратилась в реальность в доме, старики оказались удивительно быстры и громки. Еще бы. Представьте, вы сидите дома, в креслах, на журнальном столике чай, конфеты и вафли, на экране кого-то, то ли сношают, то ли режут, и, вдруг, шорох на балконе. Ужас, ну что можно себе представить – шорох ночью на балконе. Грабитель. Сейчас войдет и ограбит. Все отдадим, лишь бы не убивал. Договоримся. И вот сквозь тюль появляется оно. Какое, на хрен, договоримся?! С кем?! С Гошей?! Оно, явно не договариваться залезло.

Гоша еще только начинал есть вафли, когда пожилые люди уже стучали в дверь дочери и зятя в соседнем районе. Стариков отпоили коньяком и валерьянкой, выслушали и как-то сразу поверили. Еще бы, практически непьющий папа засаживал стакан за стаканом, а мама, заслуженный учитель русского языка и литературы, ничего кроме слова «охлядь» вразумительного не говорила.

Зато долго не верили в милиции. На первые звонки их просто посылали, потом стали грозить, что сейчас приедут и заберут за пьяный дебош. Потом просто клали трубку. Тогда они пошли в отделение. Как были, так и пошли. Пьяный в мясо папа в пижаме и мама в бигудях. Дети все-таки оделись прилично.

Пьяного папашу в пижаме и мамашу в бигудях сразу заперли в обезьянник, как только они с порога заявили, что пришли по поводу медведя, а мама добавила сакральное «охлядь». Трезвые и цивильно одетые дети стали доходчиво объяснять дежурному смысл ситуации. Дежурный наконец врубился и заржал. Кое-как отошел, вызвал начальника и стал докладывать по инстанции. Начальник заржал сразу, как только понял, что это правда. А тут еще нарисовался вернувшийся с обхода наряд, пока рассказывали наряду, ржали уже все. Из кабинета по коридору на шум подошли бухающие по ночам опера, и веселье обрело гомерические размеры.

От смеха надрывался и весь обезьянник, слушавший историю в четвертый раз, и с удовольствием разглядывая пострадавших сокамерников. Все-таки смех великое дело, как он объединяет совершенно разных, практически противоположных персонажей. Любую драку всегда можно предотвратить смехом, и юноша легче уложит девушку в постель, если сильно насмешит при знакомстве.

Кое-как отдышавшись, стали снаряжать экспедицию. Старший оперуполномоченный Пчелкин приказал взять оружие и возглавил отряд. На трех машинах поехали все, кроме дежурного. Пострадавших и очевидцев взяли с собой.

Медведя обложили по всем правилам охоты. Наряд поставили под балконом, а опера во главе с Пчелкиным, поднялись в квартиру.

Веселая история закончилась грустно. Так часто бывает. Подвыпивший и храбрый Пчелкин зашел в квартиру и выстрелил в лоб спящему на ковре медведю Гоше. На выстрел подтянулись остальные. Мишка лежал на полу, опер сидел в кресле, на экране тоже было мерзко.

Потом как-то неловко писали протокол, разговаривали, не глядя друг на друга, и старались поскорее закончить все это.

Вернувшись в отдел, Пчелкин закрылся в кабинете и глухо запил. На неделю.

Старики долго думали, отстирается ли ковер, потом решили выкинуть.

Часть 2.

Итак, мишка умер. Жаль, конечно, медведя, но смерть он достойную принял, от пули оперской. Мог бы умереть и в цирке, и в зоопарке, в неволе от какой-нибудь неприличной для зверя болезни. Достойная смерть много весит. Бывает и жизнь-то проживет существо бездарную, глупую и никому ненужную, а вот умрет красиво и, вроде как, не зря жил. Да и как бы не жил, а смертью своею жизнь высветил так, что другому и сто жизней мало. Много ли мы знаем о жизни героев войны, да ничего толком не знаем, а смерть геройская все заменила, все грехи отпустила, искупила все. И это правильно, это справедливо.

Ничего геройского наш Гоша, конечно, не совершил. Но жизнь Пчелкину испортил. Ну как испортил, изменил до неузнаваемости. Сначала Пчелкин пил, неделю. Домой не уходил, жил в кабинете. Утром умывался, и зубы чистил над раковиной в туалете, и даже ходил на планерки и совещания. Но не более. Ни на какие задания не выезжал и в кабинет никого не пускал. Авторитет старшего оперуполномоченного в отделе был настолько высок, что многое с рук сходило, вплоть до беззакония и непослушания, а тут запил человек, тем более опер, дело житейское, всем привычное. Оперу не пить невозможно, нельзя. Это часть профессии, как походка у балерины.

Да что опера. Вот говорят в России работяги, мужики пьют. Неправда это. Мужики, работяги выпивают. И то если сильно, то быстро перестают быть и мужиками, и работягами. Пьют у нас правоохранители. Все и постоянно. Менты, прокуроры, судьи и все что вокруг вертится. А вы попробуйте в России охранять право на трезвую голову. Тем более, что вы с этим «правом» сильно знакомы. И «право» это совсем непохоже на «правду» и «справедливость», те, что из детства, и они только с виду и для филолога слова однокоренные. Для нашего понимающего правоохранителя расстояние между «правом» и «правдой» огромно и ежедневно. И расстояние это можно залить только водкой, а так как оно огромно, то и водки надо немерено.

Вот и ловят на дорогах пьяных водителей вечно похмельные гаишники. И охраняют трезвых зэков в тюрьмах пьяные стражники. И судят трезвые и адекватные с виду судьи и сами судимы будут. И вот, что интересно, лично для меня пьющий мент – человек с совестью, как ни странно это звучит. И пьющий, коррумпированный судья, по сравнению с трезвым банкиром – ангел божий. Ага, ну вот мы и приблизились. Я ведь не о Пчелкине хотел рассказать, и даже не о бедном мишке. Деньги – моя мишень! Мой Таргет. Я же сразу дал понять. А пока закончим с Пчелкиным. Не бросать же его в кабинете бухого.

Никогда старший оперуполномоченный не был поборником прав животных. Он и на права людей ориентировался редко и в силу необходимости. И в людей он уже стрелял, и одного даже убил. Но как-то не задело. И вроде даже герой, убил бандита. А тут вдруг зацепило. И сильно. Он ведь как зашел, так сразу и выстрелил, пока медведь спал. Зверь и не дернулся. Вот в чем дело, наверное, − не дернулся он, только глаза открыл. И еще – конфеты. Пчелкин после выстрела сразу сел в кресло у столика, пистолет положил и машинально из вазочки взял конфету и стал разворачивать. Была у него одна слабость – сладкое любил до безволия. Конфету он развернул и сунул в рот, а фантик положил рядом с пистолетом на столик. И сразу ртом по вкусу угадал название, а потом и на бумажке прочитал «Мишка на севере». Конфеты эти в детстве он любил больше всех других сладостей. Были они дефицитом, как и многое другое в большой, неловкой стране. Их привозил из далеких, северных командировок отец. Однажды он из командировки не вернулся. Вместе с отцом исчезли и конфеты. Мама долго плакала, и маленький Пчелкин плакал и ничего не понимал. Каким был отец, он уже не помнил. Но точно помнил, что у отца были большие руки и пахли они шоколадными конфетами кондитерской фабрики имени Н.К. Крупской. Про Крупскую он узнал, когда научился читать, по фантикам, которые хранил в коробке из-под обуви.

Он так все время и просидел в кресле, пока остальные писали нужные, бесполезные бумаги и решали, что делать с мертвым медведем. Потом встал, положил в карман пистолет вместе с фантиком, вернулся в отдел и запил. И пропил, не падая неделю, тупо глядя на стол, где лежали слева фантик, а справа пистолет, словно выбирая между бумагой и оружием.

Через неделю, очнувшись, Пчелкин твердым почерком написал заявление, придавил пистолетом и навсегда покинул чужие внутренние дела.

По слухам, он продал квартиру и поселился где-то в горах, в Апшеронском районе у знакомого лесника, которому в свое время помог соскочить на условное. Вроде бы разводит пчел и торгует медом. Толком никто не знает, но слухи хорошие. Добрые.

Часть 3.

Деньгам человек нужен больше, чем человеку деньги. Гораздо больше. Человек, в принципе, может прожить без денег. Случаев в истории предостаточно. Деньги без человека мертвы. Человек без денег способен размножаться, деньги нет. Большим деньгам нужны большие группы людей, маленьким достаточно одного.

А наш фотограф Саша, с голубыми глазами и стальным немигающим взглядом недолго просидел в кафе. Будучи человеком действия, он быстро устал от пустопорожних разговоров о вагонах, тоннах и у.е. Переговорив с сотней другой кофейных бизнесменов, он все-таки вышел на реальных людей и через полгода влился в Киевскую товарно-сырьевую биржу, и стал менять пеньку на масло, лес кругляк на зеленый горошек, бензин на сигареты, жидкое на сыпучее, твердое на сладкое и все остальное бесполезное на ненужное. Довольно быстро, сидя в кабинете и в глаза не видя ни одного килограмма из миллионов тонн всего вышеупомянутого, Саша с партнером Геной сколотили оборотный капитал и перебрались в столицу пред инфарктной страны.

Там они также быстро познакомились с каким-то племянником какого-то министра. Племянник по кабакам продавал дядюшку и его министерство. В случае с Сашей и Геной дядя-министр ушел с молотка за бутылку паленого виски и элитную проститутку. Недорого. Своих детей у министра не было, племянника он любил и друзей его принял как родных. За долю малую он им скинул одну из своих связей по Индии. Ребята сходу стали приобретать и раскидывать по стране станции техобслуживания, точнее оборудование для станций.

И много чего другого было куплено, продано, обменяно, утеряно и найдено. Очень прибыльным оказалось говно. И я думаю не случайно. По исчезновении сакрального «больше трех не собираться», народ начал сбиваться в кучи гораздо больше трех. Митинги, собрания, распродажи, концерты, презентации на открытых площадках привлекали тысячи и тысячи людей. Лидеры бесчисленных партий залазили на трибуны и чуть не матом поносили российскую историю и действительность. Народ слушал, забирался в туалетные биокабинки и поддерживал выступающих прямым и доступным действием. Сбор коллективного говна с митингов прибыль приносил не малую и Саша с партнером, быстро усвоив римскую аксиому, что оно не пахнет, сыпали по Москве кабинки, как Киса Воробьянинов баранки. В отличии от непрактичного Кисы, ребята не орали: «Хамы!» и девки в номера с ними ездили.

И они не были уникальны. Страшное количество пассионарных российских мужиков бросились, как очумелые, продавать, покупать, менять, кидать все, что можно было продать, купить, обменять и кинуть в огромной неуклюжей стране. Наиболее оборотистые залезли в недра и качали оттуда нефть, газ, минералы, воду, слегка заполняя пустоты говном с митингов.

Такое же количество более жестких пассионарных мужиков участвовало в дележе добытого силой оружия. И тоже ничего необычного, все как в природе. Жестокий отбирал у хитрого. Если хитрый был еще и жадным его убивали. Очень хитрый набирал своих жестоких и нагибал менее хитрых. Умные держались в стороне, наблюдая. Мудрых не было видно вообще. Их, впрочем, никогда не видно, на то и мудрость.

Кулаком, сжимавшим пачки долларов, били наотмашь по морде большой, красивой страны, утюжили и калиюжили огромное пространство осколков Великой Тартарии. И что интересно, ощущения трагедии не было, было как-то даже гомерически весело, как в отделении милиции перед убийством медведя. В Анапе запил и ушел из отдела опер, в Москве запил, и тоже потом ушел президент. Но в отличие от анапского, большой русский медведь выжил. Закваска не цирковая.

А теперь о яблоках. Я не всегда любил вкус яблок, но мне всегда нравилось, как они выглядели. Красные, розовые, желтые, зеленые, смешанных цветов, спелые, округлые живой природной беременностью они всегда смотрятся сценически красиво. Разбросаны ли они в траве под яблоней, рассыпаны по столу или полу, аккуратно уложенные в корзинки и вазы, они всегда аппетитно упруги, как попки юных гимнасток. «Яблоки на снегу, розовые на белом…» — песня стала шлягером благодаря визуальному восприятию. И первая, а если точнее, вторая библейская баба не устояла, и сама ела и ему давала, и он ел. Змей не особо и напрягался, просто подвел и показал.

И с какого, спрашивается бодуна, Нью-Йорк – город большого яблока?! По мне он просто Новгород, один из многих. Только его от бабла раздуло больше, чем Ярославль. А может все-таки яблоко? Поди, знай…

Беззаветная любовь Саши к деньгам не могла не привести его в страну, где их производили в самом большом количестве. И Саша прибыл в США. Почти к тезке приехал. Не важно, как он попал туда. Я принимал посильное участие и нисколько не жалею. Он в любом случае должен был здесь оказаться. Правоверный мусульманин, хоть раз в жизни, обязан посетить Мекку. Наш фотограф служил другим богам.

Индейцев перебили лет за сто до приезда Александра. Не могу опять не вспомнить джеклондонского краснокожего, который покупал у бледнолицых нечто за доллар, привозил в племя и там продавал тоже за доллар. Не помещалось в его простой, не библейской голове, как это можно купить вещь за одну цену, а продать за другую. То есть, может быть дешевле и можно продать, а вот дороже никак. Ну, дикари, что с них взять-то. И думается мне, что укокошили янки всех местных не из-за территорий, их и сейчас еще до черта и больше пустует, а именно из-за вредных торговых навыков. Не врубались они в Моисеевы заветы, как им не толкуй, и не производили добавочной стоимости, хоть скальп с них сдирай.

Короче поляну перед Сашиным приездом уже почистили. И Саша приехал, и с головой окунулся во все доступные товарно-денежные отношения штата Калифорния. И начал, как я помню, собственно с самого штата, то есть с земли штата. Он принялся ее продавать маленькими кусочками. Совсем небольшими и для жизни не пригодными. Участки на продажу располагались на кладбище. Сашу, каким-то образом, привлекли к работе в одной чистенькой ритуальной компании, за проценты от реализации. Первыми под раздачу попали друзья и знакомые. Саша сначала жил у Федора, с которым был знаком еще в России, и пользовался его машиной, телефоном и друзьями. В то же время у Федора жил и Ник Симс, пожилой американский бизнесмен, русского происхождения. Ник был потомком дворянского рода, свалившего из России после революции 1917 года сначала в Китай, а потом, после второй мировой войны переехавшим в штаты. Он одно время довольно успешно занимался недвижимостью, потом увлекся – взял кредит, хотел что-то огромно-доходное построить, пролетел и кредитный договор разорил его дотла. Ушел дом, имущество, жена, доверие общества и воля к жизни. На фоне бешенной активности Александра Ник выглядел уже умершим. Ему первому Саша и предложил купить небольшой участок с роскошным видом, сухой и под деревом. Можно в рассрочку. Вежливый Ник ответил: «Спасибо, Саша, я буду думать» и скис еще больше. Вот и всё, что мы знали о Нике в то время и ошибочно воспринимали его как обычного эмигранта неудачника, жалели и помогали как могли, а он как-то стразу влился в компанию, ничего от нас не просил, наоборот постоянно оказывал услуги в виде консультаций, а то и просто предостережений, благодаря которым, как выяснилось позже, мы и выживали.

Поскольку, приехавший Саша, еще по-английски много не говорил, то и объектами его финансовых посягательств стали поначалу соотечественники. А соотечественники наши приехали как раз хорошо пожить и умирать как-то не спешили, и сухой, под деревом участок, с шикарным видом никого не то, что не прельщал, об этом даже странно было слышать. Особенно пугал «шикарный вид», сразу думалось о том, откуда вид то? Оттуда не очень-то посмотришь. Вот то, что сухо – это хорошо, но тоже не сильно важно, после крематория.

Русская иммиграция в Америке – сообщество особое. Во-первых, русскими называли всех, кто приехал из СССР и говорил по-русски. Ну, это бы еще ничего, но русскими считали и всех, кто приехал из стран бывшего соцлагеря и по-русски не только не говорил, но и не думал, и не мечтал. Притом, что недавно прибывшие нерусские и часть русских, саму Россию ненавидели больше, чем все американцы вместе взятые. Надо сказать, что как раз сами американцы относились к России и русским достаточно хорошо, насколько хорошо они вообще относились к не американцам. Прожив там более пятнадцати лет, я никогда не встречал к себе плохого отношения на основании того, что я русский. Просто новых, демократических русских они стали меньше бояться, а потому и меньше уважать. Простейший силлогизм, куда деваться. Страх и уважение постоянно ходят парой.

Приехавшие, или скорее бежавшие, из СССР были людьми почти героическими, борцами с режимом. Прибывшие после развала союза, прибыли просто пожрать. Пожрать в широком смысле. Что-то засунуть внутрь, что-то одеть снаружи, в чем-то поселиться и пожить, на чем-то шикарном поехать и главное, чего-нибудь побольше напихать в банк, посильно сохранить и приумножить. Единственным мерилом успеха были, есть и будут – ДЕНЬГИ. Деньги имеют гражданство, но не имеют национальности. Где-то очень хорошо все это разжевано. В каждой американской гостинице вы найдете две толстые книги – Библию и телефонный справочник. Одна книга, чтобы «духовно» насытиться, другая для тела. И они очень нужны обе, рядышком. Путем многовековой эволюции одна породила другую. Авраам родил Исаака, ну и так далее…

Федор, Ник и Александр пили. И пили они по-разному. Симс пил постоянно, но как-то держался, хотя иногда и падал, но работать продолжал или, по крайней мере, делал вид. Саша пил в меру, работать мог всегда и никогда не падал. Федор пил запоями, на целые недели выключаясь из действительности. Работать не мог вообще, при этом зарабатывал больше чем Ник и Саша, вместе взятые. Я думаю, в этом случае Деньги были женского рода, хотя в основном используются во множественном числе и гендерными особенностями не обладают. Дело вот в чем, Саша их, Деньги-Женщин, любил беззаветно и на многое ради них был способен, именно поэтому они, деньги, его избегали. «Чем меньше женщину мы любим…». Ник их тоже любил, но как-то слабо, он уже и жизнь-то саму, тоже женщину, сильно не волновал. Федору они были по большому счету по барабану. Особенно в запое. И они, бабы-деньги липли к нему, как только он из запоя выходил, как будто в приемной сидели и ждали, когда барин очухается. А барин очухивался и жить начинал жадно, в надрыв ровно так же, как до этого пил. В английском языке нет точного перевода слова «запой», потому, как и понятие «запой» чисто русское, национальное. Длительное потребление спиртного – это не запой. Просто человек бухает. Запой – это когда человек обязан умереть и заново родиться. Это маленькая реинкарнация. Не факт, что человек после запоя выживет физически, но умереть он обязан. Самое ужасное в запое – процесс возрождения. Похмелье, вернее бодун. Мучительные роды заново. Не буду описывать все кошмары, галлюцинации, пот, собачьи зубы, страх преследования. Кто там был, тот знает, кто не был — не поймет. И не надо оскорблять запойных алкоголиков словами трезвенников. Люди не пьют, люди учатся. И учитель очень жесткий. Он в угол не ставит, он убивает. Из потока выживают процента два-три не более. И те, кто выжил, дипломами не хвастают, они просто знают больше, чем остальные и дальше учатся. Но и помочь остальным не могут, каждый эту науку сам хлебает полной чашей. А там как бог даст.

Саша обладал потрясающей работоспособностью. Быстро врубившись, что соотечественники не тот материал, на котором можно заработать, он взялся учить английский. По совету Федора купил толстую книгу современного американского автора и стал ее переводить. Завел большую общую тетрадь. В одну колонку записывал незнакомые слова, а они почти все были незнакомы, в другую колонку перевод, потом подворачивал страницу и писал перевод на память, потом опять подворачивал и на память писал английский оригинал слова. Работа нудная, но полезная. Иногда спрашивал Ника о значении слов, где и как они употребляются. Ник потом признавался Федору, что он сам часто не знал значение, выкопанных Александром слов.

В изучении любого иностранного языка, особенно разговорных навыков, главное это наглость. Ну, если не наглость, то отсутствие всяких комплексов и стеснений. Так же учатся на актеров. Комплексов у Саши не было совсем. Он мог остановить любого американца на улице и долго, не мигая, спрашивать у того о чем угодно, заставляя вежливого аборигена понимать свой напряженный английский. Абориген не всегда понимал Сашу, особенно когда он использовал слова из книги, значение которых не знал даже образованный Ник, но избежать разговора с фотографом не мог. Если Александр ставил цель − за час поговорить с десятью первыми встречными, то эти десять человек были обречены. Ровно в двенадцать он выходил в парк и пытал свою десятку. Мамаши, которые в это время обычно выгуливали свою детвору в парке, стали исчезать на третий день появления нашего ученика. Через неделю парк опустел. Саша вышел на завоеванную территорию, никого не нашел, запустил в белку шишкой и пошел в торговый центр, где еще собирались люди.

Там он и нарвался на свою судьбу. Это была женщина, некрасивая и активная, как анапская мартышка Маша. Она была не просто женщиной, она была частью сетевой организации «Amway», а значит, в нашем понимании и не женщиной вовсе. Amway, или American Way (американский путь), гигантская сетевая торговая контора, которая поглотила Сашу почти на 10 лет. Начинали они как обычная торговая сеть, работающая по принципу «door to door», то есть стучали в двери и предлагали купить все, что можно, от туалетной бумаги до вертолета. Лет через десять они так достали обывателей, что те стали им стучать в репу, в ответ на стук в дверь. Почесав эту самую репу, ребята задумались и придумали уникальную сеть-пирамиду, которую уже много лет судит правительство США и никак засудить не может. В основу пирамиды заложено два гениальных принципа – халява и благородство. Халява − чуть ли не основной человеческий инстинкт, наряду с инстинктами размножения и самообороны. У древних иудеев обозначало бесплатное молоко по субботам. Ну да бог с ними. Итак – халява. Наш трудолюбивый Саша был сражен тезисом страшненькой американки, что главная идея организации заключается как раз в том, что делать, собственно, вообще ничего не надо и таким образом можно разбогатеть раз и навсегда. Она даже похорошела как-то после таких слов. Ведь Саша и летел через океан именно за этим, сам того не подозревая. Нужно просто самому подписать договор с конторой, а потом подписать, как можно больше народу. Подписанные счастливцы образуют Сашин «downline», то бишь его команду. Каждый в его команде подписывает следующих, и те становятся не только его личными подписантами, но и Сашиными тоже, и так до бесконечности. И главное мы ничего не продаем – МЫ ПОМОГАЕМ ЛЮДЯМ! Вот оно, благородство! Вот два столпа, которые ласкают слух и душу, работать не надо, а просто помогать людям, и ты богат, и не на какое-то время, а навсегда. Старуха Шапокляк заорала ему из детства – «Кто людям помогает, тот тратит время зря». Практичный Алекс (он теперь для простоты общения стал Алексом) все-таки попытался вытянуть у красавицы, а откуда бабло то, но вместо ясного ответа жеманница состроила глазки, дала визитку и назначила свидание на следующем митинге благородных халявщиков.

В центрифугу ее, суку, в центрифугу бы!

Но было уже поздно. Саша поплыл. Когда он вернулся домой, после роковой встречи, глаза его сильно поголубели, стальной оттенок начал исчезать.

Часть 4.

Когда вам надоест читать чужие книги, мои в том числе, садитесь и пишите свою. Перечитывать свое вам будет интересно даже если ваша писанина не вызовет восторга окружающих, а тем паче широкого круга читателей. На мнение этого широкого круга нужно наплевать в первую очередь, если хотите написать действительно что-то дельное. Пишите для узкого круга своих друзей и знакомых. Владимир Семенович Высоцкий писал песни для друзей, для своей небольшой компании, и они стали классикой. Описывайте только о то, что любите или ненавидите, что, по большому счету, одно и тоже. О том, что «может заинтересовать» не пишите никогда. Это только ваше сегодняшнее, если не сиюминутное, мнение. Когда оно поменяется вам, самое меньшее, станет стыдно. Не стоит тянуть лямку сюжета, легко перескакивайте с одной темы на другую, ибо человек так и мыслит. Сюжет выстроится сам, если вы честны перед собой. Наиболее интересная линия разовьется и заживет самостоятельно. Не напрягайтесь – что легко, то правильно. Самое мудрое вещество в природе – это вода. Вспомните – живая и мертвая. Она одна может пребывать в трех состояниях, в твердом, жидком и газообразном. В том, в котором в данный момент удобнее. Она никогда не потечет вверх и не полезет на гору. Она ее обогнет и победит в любом случае. Человек, на большую свою половину состоящий из этого мудрого вещества ведет себя как дурак, пыжась и преодолевая всякие препятствия, которых на самом деле и не существует вовсе. Сократ посвятил остаток своей жизни тому, чтобы ответить на вопрос, «почему человек, зная, как поступать хорошо, поступает дурно». И не ответил. И никто не ответит. Могу сказать одно — если человек думает, что знает, как поступать хорошо, то, даже поступая хорошо, он поступает дурно. Исключение блаженные и юродивые. Они поступают хорошо, не зная этого.

*******

И завертело Сашу, закрутило. Он ездил на бесконечные митинги, тренинги и петинги. Он видел множество людей, настоящих американцев с горящими глазами, убежденных и уже любящих его, как одного из своих. Ему открылся новый мир, настоящая Америка, где все возможно и все просто. Где стоит только постичь и принять этот мир, и он тоже примет тебя и закрома откроет. Он быстро подписал контракт на год, заплатил несчастные сто пятьдесят долларов и стал одним из них, избранных, посвященных. Он посетил стадион, вместивший десятки тысяч соратников. Он видел человека, который вышел на сцену и рассказал, как он, обычный американский слесарь, пять лет назад подписал этот контракт, вместе со своим другом. Как друг его маловерный через год не стал продлевать контракт, а он продлил. И теперь у него тысячи и тысячи в даунлайн, и единственной его проблемой стало ежегодное заполнение налоговой декларации на страшные миллионы долларов. Немного напомнило сцену из советского фильма «… Вот стою я перед вами, простая русская баба…», но Алекс отогнал видение.

Стадион вмещал более семидесяти тысяч человек и был забит полностью. И все это забитое полностью орало и хлопало. И когда один из выступавших сказал: «Вот там за стенами стадиона они смеются над нами, так давайте дружно посмеемся над ними», то все семьдесят тысяч заржало. Ну, как тут не верить. У Христа в «downline» всего было двенадцать мужиков сомнительной биографии, а тут десятки тысяч. И дружно ржут. А на сцене, сменяя друг друга, чередой идут миллионеры, в прошлом простые слесаря и домохозяйки. И умилился Саша и, вроде, уронил слезу. Хотя про слезу верится с трудом.

Как и когда выключились мозги у человека, поднявшегося на обезьяне и фотоаппарате, продавшего тонны бесполезных вещей на киевской бирже и сколотившем состояние на московском говне? В какой момент поплыл изощренный коммерческий мозг Алекса? Может быть, в тот самый, когда он из Саши превратился в Алекса? Да нет, он шел к этому дню всю жизнь. Он трудился всю жизнь. Я уже упоминал, более устремленного человека я не встречал. Но зачем он трудился? Зачем экономил и даже жадничал? Да вот для этого же, — заработать наконец так, чтоб больше никогда, ни за что, ни при каких условиях не работать. Друзья мои, а разве каждый из нас не мечтал о том же? Мечтал, и не возражайте и не придумывайте другие цели добычи денег. Нет, есть, конечно, повседневные задачи, — купить еду, одежду, машину, дом. Но это только задачи, и задачи посильные, и очень нужные. Но вот она ЦЕЛЬ – заработать навсегда. Даже не заработать, а как-то получить. Выиграть. Лотерея, казино, клад, наследство – вот она, тайная мечта, наша, и моя тоже, чего греха таить. Но мы давно уже и билеты лотерейные не покупаем и в казино не едем, и клад не ищем, и наследства не ждем. Ну, мечтаем иногда перед сном и засыпаем спокойно.

А Саша не мечтал, он действовал. И когда в Америку ехал – верил. Вот там оно, то самое, там его много этого самого. Он еще не понимал, чего «этого самого», но верил свято. И когда женщину эту, пародию на Машку встретил, еще не до конца поверил, но уже кольнуло. А когда увидел тысячи на стадионе и единицы на сцене, вот тогда и сглотнул самую большую слюну в жизни. Такой слюны не было даже у верблюда соседнего фотографа на анапской набережной. И еще он понял для себя, он один из тех, что на сцене, а не тех, что на трибунах, рядом с ним. И он туда дойдет. Если надо пойдет по головам дружно орущих эмвэевцев. И он начал учиться помогать людям.

Как я уже упоминал, жил Саша в это время у своего друга Федора. С ним он был знаком еще по России, а точнее юга России, а еще точнее Краснодарского края. В то же время у Федора жил и Ник Симс, в прошлой жизни Николай Александрович Шимановский. Помимо Ника, в компании был еще один дворянин, князь Ванечка, потомок старинного княжеского рода Щербацких. С Федором они познакомились в церкви святого Симеона Верхотурского в Калистоге. Церковь эту князья Щербацкие построили практически за свой счет, от Русской Православной Церкви за рубежом получив только благословление. В подвале церкви находилась фамильная усыпальница князей Щербацких. Князь Ванечка учился в Калифорнийском университете в Сан-Франциско и частенько навещал Федора по пути туда или обратно. Описываемые события произошли еще до того, как они чуть не угорели в церкви вместе с Лелей. Ну да не в них, собственно дело. Они здесь фоном. Здесь все о Саше и о деньгах. Хотя тут все персонажи достойные и внимания заслуживают.

Когда приезжал князь, они с Федором пили. С ними пил и Ник, но долго продержаться не мог и уходил спать после первой бутылки «Курвазье», с которой стартовали друзья. Дальше ребята переходили на «Водку» и «Библию». Почему русский напиток у них сочетался с иудейской книгой, мне до сих пор непонятно, но так было всегда, когда они оставались дома, а не мчались куда-нибудь в алкогольное бессознательное. Саша возвращался домой поздно, дел у него сразу после подписания контракта с дьяволом стало невпроворот. Он уже давно прицеливался к друзьям, в смысле подписать их в свой даунлайн, но слушая их разговоры понимал, что они еще очень и очень не готовы.

Вот и сегодня, вернулся он с очередного шабаша, как всегда возбужденный и позитивный, а они сидят, пьют, цитируют и спорят.

− А я не пойму, куда первые делись? – спрашивал Федор.

− От них другая ветвь пошла, вернее другие, − отвечал князь.

− Вы о чем сегодня? – подключился Саша.

Он уже налил себе водки и выпил, не чокаясь и друзей не отвлекая. Он давно принял стиль их посиделок. Тосты они не говорили, просто наливали и пили, иногда чокались, иногда нет.

− Понимаете, Александр, − как всегда вежливо и доходчиво-подробно начал объяснять князь Ванечка, − В первой главе «Книги Бытия» Бог на шестой день уже создал людей, мужчину и женщину. И дал им власть над всем живущим на земле и сказал: «Плодитесь и размножайтесь».

− И что?

− А то, что на седьмой день Бог устроил выходной и ничего не делал, − влез Федор, — «и почил от всех дел Своих», от всех понимаешь? То есть Бог, который реально бог, все, что надо за шесть дней сотворил и «почил от всех дел». В смысле «game’s over» ребята, плодитесь и размножайтесь, а я почил, не царское это дело дальше корячиться. Сами, мол, детишки, сами. А на следующий день появляется «Господь Бог», заметь, уже не Бог, а «Господь Бог». С чего бы это погоняло менять за одну ночь? И начинает «Господь Бог» лабать все, то же самое, на отдельно взятой территории и в меньших размерах. Он посадил всякий кустарник, который еще не рос и всякую траву, которая еще не росла. Ты прикинь, тот, что до него, как бы не доглядел. Все устроил и небо, и землю, и воду, и биосферу, и стратосферу, короче абсолютно все, а про какую-то траву забыл. И про кусты какие-то. Есть у меня мнение и про травку, и про кустики, ну да не в этом суть. Бог с ней с травкой, самое интересное – он начал опять лепить людей. И если тот, первый, как богу и положено, без всякого материала просто создал и мужика, и бабу из ничего, из космоса, по образу и подобию своему, и дал им властвовать над всем живущим, то этот, который «Господь», замесил мужика из глины, а через некоторое время увидел, что мужику скучно, усыпил его, ребро вынул и сделал ему бабу.

− И что? – опять повторил Алекс.

− А то, что на хрена их опять создавать, новых?! На следующий день-то? Эти еще не стерлись.

− Погоди, Федя, товарищчь мой дорогой, − князь видимо, пытался докончить мысль, сбитую появлением в разговоре Саши, − тут все логично. У этих новых, другие задачи. Вот смотри, − он взял книгу и принялся монотонно читать. Видно было, что это уже обсуждалось, − вот… «и всякую полевую траву, которая еще не росла, ибо Господь Бог не посылал дождя на землю, и не было человека для возделывания земли». Он его создал, для конкретной цели – землю возделывать.

− А ты мне скажи, почему он дождя не посылал? Не мог, что ли? Как так? Все мог, а дождя капнуть, ну ни как. И ему человек нужен, чтоб возделывать? Ваня, ну ведь бред собачий. Если дождя не будет, то ты хоть завозделывайся, а ни хрена не вырастет. Он его что из праха лепил каналы рыть и воду ведрами таскать?! А бабу зачем из ребра клонировал? Прах кончился?

− Я думаю, под «возделывать землю» имелось в виду что-то другое. Тут все зашифровано, тут многозначие.

− Послушай, сиятельство, если хочешь спрятать – положи на самое видное место. Не верю я в шифры эти и толкование все от лукавого. Ты же сам говорил, что раньше официальный Ватикан даже запрещал читать Библию без священника католического. Это почему это? Чего это боялись? Что кто-то прочитает и поймет все прямо так, как и написано, без понтов шифрованных?

− Да ты дослушай. Вот где он их поселил? Где рай создал? «И насадил Господь Бог рай в Едеме на востоке», а где на востоке? Не очень понятно. Но вот дальше «¹⁰ Из Едема выходила река для орошения рая; и потом разделялась на четыре реки.
¹¹ Имя одной Фисон: она обтекает всю землю Хавила, ту, где золото;
¹² и золото той земли хорошее; там бдолах и камень оникс». Вот сразу и обозначение места, и цель – золото. И золото, заметь, хорошее.

− И к чему ты это? Опять про Аннунаков?

− А почему нет, Федор? Ведь тут все логично, и все укладывается. Да, не доказано, но ведь есть теория, и не на пустом же месте. Я уверен – есть такая планета Небиру. И сдохнут они без нашего золота. Их озоновый слой крякнет, если не распылять постоянно необходимое количество золота в их атмосферу. Ну, это же физика и химия одновременно, и опытным путем доказано. Чего спорить?

− Я, князь, не спорю, я думаю, что слишком уж у тебя все просто. По земному. У них там нехватка золота, прилетели, наклонировали местных под шахтеров, и давай ребята возделывайте землю и добывайте нам золотишко. И размножаться не забывайте, чтоб было кому возделывать. А чтоб размножаться вам нравилось, мы вам секс придумали. А начнете сильно гомосечить, мы вам потоп устроим или СПИДу насыпим по самые помидоры. Вот я и спрашиваю – а куда первые делись, что по образу и подобию?

− А налейте, Федор Иванович, по полной чаше. Выпью и скажу тогда. Стаканы доставай.

Саше стало скучно. Подписать их в «downline» сегодня явно не светит, а время терять на пустословие он не привык. Тем более раз начались «стаканы» с ударением на последний слог, значит ребят понесет. А завтра вставать рано. У него наметились очередные клиенты, которым пора помогать. Перед сном следовало еще раз прослушать аудиозапись тренинга «как убеждать людей». Весь тренинг, в принципе, укладывался в простую армейскую мудрость: «Не можешь − научим, не хочешь − заставим».

Уже закрывая дверь в спальню, он услышал:

− А первые, Федя, это мы.

Прослушав откровения очередного богатого эмвейца о том, как любого встречного потомка Адама можно подписать в «downline», он снял наушники, расправил кровать и открыл форточку. Спал Саша всегда со свежим воздухом. С улицы он услышал крик Федора:

− Вешайтесь, Аннунаки!

Потом завелась и отъехала машина князя. Ребята выезжали в люди.

Часть 5.

Ах, в какое время залетел Саня в ласковые руки эмвеевской мартышки! А время было – весна! Красивый Калифорнийский апрель. Незаметно проскочив дни рождения Ленина и Гитлера, Саша каждый день субботничал на благо ФРС. Не видя ярких красок весны, но чуя носом пряные запахи бесчисленных цветов, он, как мотылек, летал с митингов на семинары, с семинаров на встречи. Мартышку звали Марта, не поверите, случайная прелесть попадания, и она подписала его в свой «downline». Теперь Саша должен быть обрасти своими даунами.

Дело это, как ему объяснили, нехитрое. Ведь люди, готовы, они ждут помощи. Нужно только донести до них неразумных нехитрую доктрину системы. А чтоб донести, надо познакомиться. А чтоб познакомиться, надо завести разговор на общую тему. А чтоб найти общую тему, надо проявить искренний интерес, слышишь, Шарапов, искренний. Глеб Жеглов имел бы огромный «downline», родись он в другой стране и в другое время. А как понять, что человека интересует? Да нет ничего проще, Алекс, ступай в любой супермаркет, смотри, что люди покупают, и подсекай рывком. И он пошел. В «Target», по иронии судьбы, название переводилось как – мишень. Огромный магазин, где продавалось все. То есть – абсолютно все. Обученный семинарами и возбужденный Мартой, он, закатав рукава, как немецко-фашистский захватчик, косил из «Шмайсера» очередями, не жалея ни баб, ни детей.

В отделе рыболовных принадлежностей он рассказывал, как однажды поймал в Черном море огромного окуня. Слово «окунь» он запомнил по переведенной книге, а что там, в России, в морях реально ловится здесь мало кто знал. Окуня, так окуня. Саша привлекал внимание акцентом и размахом рук, показывая размер русского черноморского окуня. Люди верили. Россия страна большая, соответственно и окуни там − ни чета местным. В отделе для беременных он с пониманием говорил о токсикозе. В игрушках вспоминал огромные советские машинки из дерева и железа. Рядом с медикаментами болел так, что один раз чуть не вызвали скорую. Я еще раз напомню, Саша был человеком прямого действия. Всему чему его обучили, он верил. Вот только, когда после окуня, токсикоза и аспирина он переходил к Эмвэю все его новые друзья, рыбаки, мамаши, автомобилисты и прочая публика, разворачивались и уходили. Об этом тоже говорили на семинарах. Да будут уходить, да надо перебрать тонны руды! Не скисать Алекс! Это руда, еще немного, еще чуть-чуть, и заблестит, засверкает желтый метал реки Фисон!

Через неделю служба безопасности «Таргета» выставила Сашу за двери магазина. Перед этим его сфотографировали и повесили. Теперь он висел на стене с надписью о нежелательности его появления в данном супермаркете. Рядом с другого портрета ехидно лыбился лучший продавец месяца. Разные у людей судьбы. Разные. И следы их на земле непохожи. Хотя суть-то одна.

Вынужден хотя бы схематично объяснить, наконец, систему торгово-финансовой структуры компании «Amway». Ну, основной принцип – халява, мы уже озвучили. В чем она состоит? Как долгие годы внушал Алекс своим подписантам, ничего продавать не надо. Надо помогать людям самим выбирать нужный им в повседневной жизни товар и покупать его как можно дешевле. Само собой, весь товар маркирован словом «Amway». Для этого необходимо подписать с компанией годовой договор стоимостью 150 долларов США. Теперь внимание: на момент подписания Сашей годового договора общее количество Эмвеевских подписантов равнялось приблизительно 2 000 000 человек, что суммарно давало владельцам 300 000 000$ чистого годового дохода, минус расходы на бумагу. Красавцы!!! Это не в двери стучать. А общий годовой оборот компании исчислялся уже миллиардами долларов. В принципе ничего нового. На верхушке пирамиды несколько толковых ребят ворочают миллиардами, а внизу носятся миллионы Алексов и рекрутируют следующие миллионы. Вопрос – а почему бегают эти миллионы энтузиастов? А потому, что всем им, якобы, светит тоже подпрыгнуть наверх и наблюдать, как уже под ними носятся миллионы подписанных муравьев и таскают съестное в муравейник, который не случайно строится в форме пирамиды.

Карьерный рост эмвейца обозначается вехами, которые носят названия «Серебряный директор», «Золотой …», «Бриллиантовый …» и так далее. Чем выше рост, тем серьезней кличка, как в индейском племени. Чтобы достигнуть уровня золотого, бриллиантового нужно набрать определенное количество баллов. Обозначаются эти баллы буквами PV. А чтобы набрать эти Пи Ви необходимо не только подписать следующих оленей, но и купить или продать определенный набор эмвеевского товара. Ага, так значит торговать все-таки надо. Но тебя успокаивают, − не парься, главное – это подписать как можно больше людей. А там, как у того простого слесаря на сцене, у кого-нибудь из подписантов выстрелит даунлайн и как покатят продажи, ты даже и знать не будешь у кого, и сколько, но так как это твои олени, то тебе и будет падать постоянно проценты со всех их продаж и покупок. Вот она – халява. Все продумано. Ты же был на стадионе. Живи, да грейся.

Но чтоб заскочить хотя бы на начальный уровень «Серебряного директора» у Саши подписантов сильно не хватало и вожделенные Пи Ви не набирались. Ничего. Есть у нас методы на Костю Сапрыкина. Можно подкупить малехо эмвеевского товарчика и счет пополнить. И завалил Саша Федин гараж туалетной бумагой, бытовой химией, зубной пастой, презервативами и жвачкой. Надо сказать, качества очень хренового. Бумага липла к заднице, а жвачка к зубам. Презервативы, на всякий случай, не трогали.

Саше нужна была работа, срочно и много. Надо было покупать и подписывать, подписывать и покупать. Противоречие момента состояло в том, что чтобы покупать, надо работать и тратить время, но чтобы подписывать нужно тоже время и время свободное. И как это совместить? У Саши получалось. Впрочем, он мало спал.

Один раз Александр нашел работу, которая полностью удовлетворяла всем требованиям новоявленного эмвейца. А дело было так.

В США в то время началась очередная предвыборная компания. Боролись Буш и Гор. Начиналась всеамериканская вакханалия социологических опросов и предварительных голосований. В людных местах, как бельма на глазах, стояли столы демократов и республиканцев, где их приверженцы собирали подписи в поддержку своих кандидатов. Приверженцам платили по-разному. Республиканцы по доллару за подпись, демократы по десять долларов за час. Страна, как всегда, разделилась на два лагеря. И только Саша верный принципу невмешательства во внутренние дела иностранных государств, поступил, как и полагалось русскому бизнесмену. Он пошел к демократам и продался им за десять долларов в час, а потом пошел к республиканцам и продался им по доллару за подпись. Раскладной стол, выданный демократами, ушел в Федин гараж, а стол республиканцев он установил у входа в «Таргет». Вовнутрь ему было нельзя, а снаружи, пожалуйста. Бланки демократов он сразу заныкал в портфель и стал подписывать по доллару за штуку республиканцев. Красавец! Только наш человек мог додуматься за деньги одной партии агитировать за другую. Двойной навар. Потом весь навар улетал в коммерческие лапы Эмвея, а Саша копил Пи Ви, и плевал со своего стула на судьбу и Гора и Буша младшего. Был бы старший, плюнул бы и на него. Общались с ним охотно и за несколько дней до катастрофы, он заманил в свое стадо трех оленей-республиканцев и одного демократа. Не работа, а мечта. Малина. Через неделю его стали узнавать и интересоваться здоровьем. Кофе из «Таргета» ему носил охранник, который его фотографировал. В свободное время Саша ему рассказывал о своем анапском опыте с Машкой и Гошей. В обеденное время приезжала Марта, кормила его сэндвичем вдохновляла и радовалась успехам. Он убедил ее голосовать за Буша и заработал доллар. На следующий день Марта привела человек десять, и Саша наварил на Буше младшем еще червонец. В сутки он зарабатывал почти 200 баксов, по стошке с партии. Сашины Пи Ви росли параллельно с шансами республиканцев. Потом, когда голоса избирателей пересчитывались вручную, я точно знал, кто определил выбор страны и внешнеполитический курс США на последующие восемь лет. Да, да ребята, война в Ираке целиком на совести Александра. Буш младший стал президентом, а Саша «Серебряным Директором». Он мог бы стать и золотым, но вмешалась судьба в виде электората демократов. Иммиграция всегда голосовала за демократическую партию и легальная, и нелегальная. Нет, его аферу не раскусили. Кирдык пришел со стороны, откуда не ждали.

Два нелегала мексиканца решили грабануть инкассаторскую машину. Каждый вечер инкассаторы объезжали всю плазу, и конечной точкой был «Таргет», находившийся последним магазином в ряду. Грабители были и будут всегда. Умные грабители возглавляют банки, глупые бегают с пистолетами. Tе, что с пистолетами всегда пытаются ограбить тех, которые умные. Что интересно, ребята с пистолетами заслуженно пользуются популярностью и любовью всех народов. Еще бы, их кумиры грабят тех, кто грабит их. В девятнадцатом веке было модно грабить поезда. Там всегда был почтовый вагон, где перевозили деньги. В США до сих пор убийство почтальона – федеральное преступление. И до сих пор почтальон имеет право на ношение оружия. Почтовые вагоны уже не перевозят наличность, но привычка грабить что-то движимое с деньгами осталась. Напа, городок, где жили Федор и Саша, был городком маленьким, в основном белым и, следовательно, не шибко криминальным. Экипаж инкассаторской машины состоял из двух человек. Водитель и, собственно, сам инкассатор. За долгие годы работы в тихом, законопослушном городке ребята расслабились, бдительность притупилась. До сих пор непонятно как мексиканцы туда заскочили и заблокировались, а весь экипаж оказался на улице перед «Таргетом». Непонятно даже зачем они туда заскочили. Ограбления инкассаторской машины всегда строились на том, чтобы выхватить из машины мешки с деньгами и уматать на собственном транспорте. Сама машина легко блокируется при попытке захвата, как изнутри, так и снаружи. А, впрочем, мы уже упоминали об умственных способностях грабителей с пистолетами. Будь они поумнее – сидели бы в офисе, а деньги им привозили этими самыми машинами и складывали мешками к ногам.

Итак, два мекса с пистолетами в машине, два америкоса тоже с пистолетами снаружи. Машина бронирована и заблокирована. Дальше все как в кино. Налетели копы с мигалками, окружили инкассаторский броневик и застыли в патовой ситуации. И так же как в кино, между двумя противостоящими силами должен появиться какой-нибудь обалдуй, типа Пьера Ришара, который никому там не в радость, но на ситуацию влияет. Судьба выбрала Сашу. Когда засиренили полицейские машины, а потом прозвучали выстрелы, толпа на площадке перед «Таргетом» кинулась врассыпную и столик вместе с Алексом опрокинула. Рассыпались бюллетени республиканцев, уже подписанные и, соответственно стоившие по доллару за штуку. В то время, когда толпа избирателей и налогоплательщиков металась по площадке перед входом, под вой сирен, крики и выстрелы полицейских, беспартийный Саша ползал по асфальту и собирал свои доллары. Когда началась бесполезная перестрелка между броневиком и копами, Алекс собрал все анкеты и лег на асфальт, закрыв их грудью. Площадка к тому времени опустела, и он остался один на линии огня, ровно посередине между стрелявшими. Редкий случай, когда героями становятся из жадности. По законам жанра подоспели телевизионщики и, удобно расположившись на крышах минивэнов, принялись снимать и комментировать происходящее. И опять в центре кадра оказался наш герой, сильно похожий на труп с поджатыми под себя руками. Стрельба прекратилась. Полицейские стали убеждать захватчиков если не сдаться, то хотя бы дать медикам возможность оказать помощь пострадавшему. Бандитам лишняя мокруха тоже ни к чему, они согласились. И тут случилось совсем неожиданное. Саша ожил, сел на копчик и стал пересчитывать бюллетени в полной, почти звенящей тишине. Никто ничего не понимал. Сотни очевидцев и миллионы телезрителей молча смотрели, как оживший труп, спокойно пересчитал какие-то бумаги, потом встал и пошел к заблокированной инкассаторской машине. Один, без оружия. Под передним колесом машины лежала пачка подотчетных бюллетеней, которые необходимо было сдать работодателям. Саша все-таки был музыкантом и потому человеком, хоть немного театральным. Забрав бюллетени, он поклонился, сделал дирижерский жест, мол, продолжайте, и вышел за ленту оцепления. Успех невероятный. А когда вслед за Сашей, вышли и сдались грабители, восторг нации достиг апогея. Толпа аплодировала, люди у экранов плакали и обнимались. А герой исчез. Не из скромности, господа, нет, опять-таки из жадности. Быстро сообразив, что если афера откроется, то ему не заплатят ни демократы, ни республиканцы, Саша сделал ноги.

Да, он жалел потом. Вечером, в узком семейном кругу, с Ником, Федором и князем, после второй бутылки водки, ему вдолбили, что став популярным человеком, он на одних интервью заработал бы больше, чем Буш, став президентом. Но поезд ушел, догонять нет смысла. Пей, бедолага, пей и под пули больше не лезь. Живи и копи оленей.

Часть 6.

«Не позволяй душе лениться,

Чтоб в ступе воду не толочь…»

Часть 7.

«Душа обязана трудиться

И день и ночь, и день и ночь ».

Часть 8.

Посвятив две полнокровные части книги лирическому отступлению о душе, можно с ней легкой вернуться и к людям. Люди очень многое делают ртом. Они им пьют, едят, говорят, целуются, даже не рискну перечислить все, что они им делают. Плюют, например. Глазами они видят, ушами слышат, мозгом думают и мечтают. А сердце болит за все, что они видят и слышат. Но больше всего оно болит от того, что они думают и мечтают. Мечта, обработанная мозгом, становится целью. Цель обрастает планами. Для исполнения планов мозг отдает приказы двигательному аппарату, в нужное время подключает слух, зрение и вербальные функции. И поскакала метамашинка. А куда машинка поскакала? В девяти случаях из десяти она поскакала зарабатывать.

Как, когда человек, созданный Богом по образу и подобию своему, превратился в эту машинку?! Неужели можно хоть на секунду подумать, что в самом Боге заложена даже микро-маленькая частичка этой машинки, подобие которой мы вырастили в себе и дали собой завладеть?! Нет! Не верю! Никогда не поверю! И проверяю остаток на банковской карточке! И с ума схожу, когда там ноль или минус, и трепещу от неизвестности! И какое-то время бываю спокоен, когда там много. Там никогда не бывает достаточно для полного спокойствия, не говоря уже о счастье.

Мечта никогда не должна исполняться. Материализованная мечта, как минимум приносит разочарование, как максимум суицид.

*******

В этот вечер четверо мужчин напились крепко. Сначала много смеялись. Переключали телевизор с канала на канал и в сотый раз ржали над распластанным по асфальту Алексом, вставали и аплодировали его театральному уходу. Даже, нарушив традицию, поднимали тосты. Потом опьянев, пели. Федор взял гитару, Саша сел за рояль. Пели русское протяжное, хором. Ник словa знал, но не пел, а просто умилялся. С возрастом он стал слезлив. Николас родился в Китае, в Харбине. Ходил в русскую школу для мальчиков, а затем в гимназию. Родные называли его Ника, так последняя императрица называла царя Николая Второго. Тоже последнего. Когда закончилась война, они всей семьей переехали в штаты. Для него эти ребята, приехавшие из загадочной страны предков, были и близки, и непонятны. Маме исполнилось всего два года, когда семья сбежала от ужасов революции. Мама была строга, большевиков ненавидела ежедневно, как будто они жили по соседству и много не рассказывала. Замуж она вышла там же в Харбине, за русского эмигранта, в прошлом марксиста-теоретика. Он и стал папой Ника. Как только Ника научился читать, папа подсунул ему «Капитал» Маркса, вместо букваря, а затем труды философа-анархиста Кропоткина, одного из немногих, которых пожалел Ленин специальным декретом. Бабушка рассказывала много и путано. В детской Никовской головке красоты их фамильного имения перемешались с кровавым ужасом большевицкого нашествия и непонятной теорией прибавочной стоимости. Что интересно позже он уже сам увлекся марксистским учением и правдами неправдами доставал труды Ленина, а позже и Сталина, и сильно пытался вникнуть. Все его знания о России и СССР были знаниями широкими, твёрдыми, но книжными. Россия – живая, огромная, красивая, кровавая пришла в его жизнь с этими парнями. И он жадно изучал их и через них новую Россию. Князь Ванечка, тоже никогда не был в России, но тоже много знал из книг. Читал он преимущественно русскую классику. В его манерах, разговоре и облике Ник угадывал всю династию старинного рода князей Щербацких. Иногда глядя на аристократическое лицо князя, слушая его, немного нарочитую правильную речь, речь интеллигента, он явственно понимал, что в любой момент, в других, более жестких обстоятельствах, князь убьет человека легко. Выхватит кинжал и убьет, как убивали его далекие предки. И вытрет кровь о плащ врага. Он наблюдал бешеные запои Федора, вплоть до потери им человеческого облика. Удивлялся неподъемной работоспособности Александра и где-то в глубине расколотого эмигрантского сознания понимал, что вся эта троица – всего лишь грани, какого-то одного огромного существа, живущего по другим законам, вернее вне всяких законов. У них есть свои, неведомые правила и он, Ник, эти правила знает, но сам он этими правилами не живёт и жить не может, при всём желании. Они же эти правила не знают, но ими и живут. Правила эти в крови, в ДНК и они следуют им, и если надо жизнь положат. Он видел, как любят жизнь его юные русские друзья и как не дорожат ей. Николас любил их и за них переживал.

Во всякой русской пьянке есть время активное, безумное и время философское, время беседы. В период активности друзья пели, звонили девкам и сожгли эмвэевские новогодние петарды, которые Саша купил в мае, ради добавочных Пи Ви. Саша пытался возражать, он их в мае купил со скидкой, чтоб потом в декабре впихнуть какому-нибудь оленю в даунлайн подороже, и заработать еще Пи Ви. Но «серебряного директора» привязали скотчем к креслу, кресло вытащили во внутренний дворик и на глазах запустили в воздух дорогую эмвэевскую продукцию. Ник тоже принял посильное участие. Он стоял рядом с Сашей и участливо гладил его по голове. И даже добавил толику незамысловатого американского юмора. Периодически он отрывал скотч ото рта страдальца и вливал «Scotch» внутрь. В конце концов, дергаться Алекс перестал и начал получать удовольствие. В общем, было весело. Понимая, что соседи настучат обязательно, быстренько вернулись в дом, погасили свет и тихо отсиделись в катакомбах. Полицейская машина появилась почти сразу, как вырубили свет. Двое копов походили перед домом, постучали в дверь, громко поговорили друг с другом и тихо уехали.

В гараже был еще ящик эмвэевских презервативов, но ребята, слава богу, нормальные, как с ними развлечься не придумали и гандоны выжили. Ник сходил во дворик и отвязал Сашу. Разожгли камин, накрыли журнальный столик и уютно расположились в креслах и на диване. Ночь перед рассветом – время мистическое, у самого краешка. Да еще огонь в камине и алкоголь в крови. Незаметно появился Чертушка, сел на барную стойку, взял бокал и ножки свесил. Никто, кроме Федора, его не заметил. Теперь их стало шестеро, четыре человека, черт и водка. Прекрасная компания, великолепное время.

− Саня, а тебе зачем столько денег много? – спросил Федор.

− Я хочу Новый Год встретить на Эйфелевой башне. Приглашу вас всех, всю твою компанию, Федя, и подарю каждой бабе по норковой шубе, а мужику по «Мерседесу».

− А у меня есть «Мерседес», − вмешался князь.

− Тогда шубу.

− Не ерничайте, Эмвэй.

− Ладно, не буду. А чего ты хотел бы?

− Хочу тур по Золотому кольцу.

− Да не вопрос. Только ты лучше с Федькой ехай. Он тебе такие кольца покажет, агентства отдыхают.

− С Федором не поеду. У вас вытрезватели неудобные.

− Вытрезвители, − поправил Федор.

− Тебе виднее. Хорошо, я запомню. Вытрезвители, − отчетливо повторил князь.

Он очень бережно относился к своему русскому и когда слова путал, обязательно повторял вслух и про себя правильный вариант. Ко всем своим русским друзьям, кроме Федора, он обращался на вы, хотя они уже давно ему «тыкали». Это «тыканье» его никак не оскорбляло, он принимал его как знак близкой дружбы, но для обратного «ты» не находил достаточных оснований. Другое дело Федор, их дружба началась хоть и не так давно, но довольно быстро обросла историей. В историю входили их пьяные похождения, драки между собой и с англосаксами, которых они оба генетически не переваривали, джентльменское соперничество по поводу Леленьки Олсен, тоже прихожанки Русской Православной церкви Св. Симеона Верхотурского, обоюдная любовь к русской классической литературе и масса других, не только духовных совпадений. Иногда, чтобы подчеркнуть важность момента Федор обращался к Ванечке – «Ваше сиятельство», впрочем, весьма иронично, а в пьяном споре называл его «княжеской мордой». На это князь отвечал презрительным «товарищчь» или «большевик», но это редко. Щербацкий был посвящен во многие личные тайны друга, и даже знал про Чертушку, который сопровождал Федора по жизни и часто присутствовал рядом в их компании. Самого черта он ни разу не видел, хотя невольно чувствовал. Про Чертушку догадывался Ник. Саша не знал совсем.

А Чертушка, между тем, наслаждался моментом. Он периодически соскакивал с барной стойки, свободно лавировал меж кресел и подливал мужчинам в рюмки. Те уже были в состоянии, когда вновь налитое воспринималось недопитым. Черт был одет как всегда – черный смокинг, белая сорочка, бабочка. На руке татуировка в виде обнаженной женщины на лошади и перстень с неимоверной величины голубым бриллиантом.

− Хорошо, Александр, когда вы всем купите шубы и автомобили, куда потратите остальное? Там ведь должно остаться.

− Куплю остров. Такой же, как у «Эмвэя», но не на время, а свой, навсегда.

− А какой у «Эмвэя»?

− Не хотел вам рассказывать раньше времени, ну да ладно, сегодня день такой, расскажу.

Часть 9.

«Сказка об острове» — записано со слов Алекса.

Когда эмвэевский отпрыск достигает самого высокого уровня, типа «crown ambassador» или еще круче, точно не помню, не скажу, то его награждают поездкой и недельным проживанием на волшебном острове, принадлежавшем головной конторе. Там он живет целую неделю жизнью реального миллиардера. Он живет один в замке, естественно, с кучей прислуги. Прислуга выполняет все его миллиардерские прихоти. Рядом с замком расположена вертолетная площадка. Один из прислуги – вертолетчик. Саша, представим, что он уже там, может в любое время полетать на вертолете, правда только над островом. В замке есть отдельная комната, гардеробная, забитая костюмами, фраками и смокингами всех размеров и окрасок. Он их может одевать сколько хочет в любое время. Правда, не совсем понятно, куда в них ходить. Просто шляться по замку или на вертолете в них летать? Есть еще целый гараж с лимузинами. Вертолетчик, по совместительству и водитель, может Сашу покатать по острову, вокруг замка. Само собой, ресторан, где кормят всем, что можно нафантазировать, и яхта в три этажа.

Практичный Федор поинтересовался, а можно ли использовать женский персонал по прямому женскому предназначению. Саша сказал, что они, мол, не обязаны, законом запрещено, но по любви и согласию можно. На что Федя спросил, а как насчет всеобщей любви по согласию? Ник сразу предположил, что такого парня как Саша-миллиардер полюбят все и сразу, даже вертолетчик, если Саша захочет.

Князь Ванечка сказал, что он этот остров знает. Может не именно этот, но такой же. Неделя там стоит сто штук и персонал действительно достойный.

Саша поначалу даже обиделся. Ему показалось, что они хватают грязными, потными лапами его хрустальную мечту. Потом подумал, вспомнил, что они ни разу не посетили собрания эмвэйцев, структуру и идею компании не знают, а стало быть, что с них взять неразумных и обиду отменил.

− Смейтесь, господа, хохочите. Последним смеется тот, у кого денег больше.

− Александр, — вдруг обернулся к нему князь, — Давно хотел спросить, вас, а что такое деньги? Для вас именно?

− Как что? Деньги, как говорил Александр Македонский – это отчеканенная свобода. Для меня это не только свобода… — он задумался, — … это возможности.

− Возможности чего?

− Вот смотри. Я хочу, чтоб у меня был дом, хотя бы такой же, как этот у Федора. Чтобы в нем стоял такой же белый рояль. И был такой же шикарный вид из окна, с горы на виноградники. И я бы сидел за роялем, ни о чем ни думал, и играл что-нибудь на рассвете.

− Ну вот, ты в доме, вон рояль, скоро рассвет – сиди, играй, — подключился Федор.

− Но ведь это не мой дом, не мой рояль и виноградники не мои.

− И рассвет не твой тоже. Кстати, дом не мой, он банковский, и еще долго не будет моим, если вообще будет. Я здесь такой же пассажир временный, как и ты. А вот рассвет мой, и твой тоже, и Ника, и Его Сиятельства. Он общий. И если его не будет, то и права на собственность тоже не будет. Ни права не будет, ни собственности.

− Да никуда он не денется, рассвет твой, — уже жестче возразил Саша, — но мне нужен свой дом и свой рояль, свой, а не твой.

− Разумно, — сказал Ник.

Он редко когда полноценно участвовал в беседе, но за разговором следил и замечания вставлял емкие и вовремя.

− Хорошо, дом вы купите и рояль тоже, — снова начал князь, — но судя по вашей активности, денег там должно остаться еще немало. Вот это немало вы куда направите? То есть вашими же словами, у вас еще останутся возможности. Возможности чего?

− Ну, пока не знаю. Может быть, куплю еще недвижимость и буду сдавать в аренду. Может быть, акции или инвестиции в другой бизнес. Да были бы деньги, а куда направить найдется.

− Ну, в принципе, это я и ожидал услышать. Ничего нового. Получив возможности, которые дают деньги, вы, Александр, будет создавать новые возможности для получения новых денег, а потом опять то же самое. То есть и отправной и конечной точкой измерения были и будут деньги. Меняется только количество этой сущности. Основа, качество остаются неизменными. Поэтому я и хочу понять, а что такое собственно деньги, если отбросить их покупательную способность? Что это за энергия?

− Не начинай, Ваня, — завелся Федор, — ведь сто раз уже говорено. И ты сам же мне вдалбливал, что изначально деньги отражали энергию человеко-часов, затраченную на производство одного продукта, чтобы разумно обменять этот продукт на другой, на который затрачено столько же человеко-часовой энергии. Проще говоря, если на один воз картошки потрачено 100 человеко-часов и на производство одной подковы потрачено тоже 100 человеко-часов, то их можно смело менять один к одному. И так определялся справедливый обмен товарами. И для простоты обмена были придуманы деньги, которые могли быть и каменными, и золотыми и бумажными, да какими угодно, лишь бы они эквивалентно отражали количество энергии человеческого труда в товарно денежных отношениях.

− Совершенно верно, но верно только на начало этого примитивного обмена. А сейчас? Ты и сейчас считаешь, что деньги выражают реальное количество энергии человека, потраченное на их приобретение?

− Нет, не считаю. Ты знаешь мое мнение, любое крупное состояние – это присвоение обманным путем энергий огромного количества человек. А весь мировой капитал – это жульничество планетарного масштаба.

При слове «капитал» очнулся, дремавший вроде бы, Ник и сказав: «Извините, я сейчас», вышел из комнаты.

− Куда это он? – спросил князь.

− Да достали вы его уже своими спорами. То «Библию» дербаните, то капитализм вам не нравится, — вступился за Ника Саша, — А сами вон и в церковь ездите, и деньги зарабатываете как можете, и, небось, от крупного состояния не откажетесь. Вот скажи, князь, ты ведь наследник-то единственный, и что откажешься?

− Не знаю. Вряд ли. Нет, не откажусь.

− То-то и оно, князь, то-то и оно.

− Нет, Саша, не «то-то и оно», — включился Федор, — сначала Ваня сказал «Не знаю», потом «Вряд ли» и только потом «Нет». Он честен, за что и люблю. Ты бы никогда не сказал «Не знаю» и «Вряд ли», ты бы согласился сразу и с радостью.

− Да, Федя, да. И сразу, и с радостью. Ты прав. Только я, в отличие от князя, не в Калифорнии родился, в своем доме и со счетом в банке. Я в советском роддоме рождался, и то не сразу. Мать кесарили, чтоб я появился. У меня игрушки если и были, то самодельные, а форма школьная – самая лучшая одежда, она же и парадно-выходная была. И девушку первую я не на машине, Роллс-Ройс кабриолет, домой отвозил, а на трамвае, на конечную остановку, где местные ребята районные меня уже ждали.

− Все, стоп. В расход, братья. Не позволю дворянство мочить у себя в доме. А то понесло уже.

Классовую битву прервал Ник. Это было его первое пришествие. Он вернулся в очках и с толстой синей книгой под мышкой, со множеством закладок. Сел в кресло, отодвинул стопку, услужливо налитую Чертушкой, включил торшер у кресла и стал перебирать закладки. Наконец нашел нужную страницу и зачитал:

− «Стоимость, как и закон стоимости, есть историческая категория, связанная с существованием товарного производства. С исчезновением товарного производства исчезнут и стоимость с ее формами и закон стоимости».

Все молчали, не зная, как и реагировать то. Ник перелистнул страницу и продолжил:

− «На второй фазе коммунистического общества количество труда, затраченного на производство продуктов, будет измеряться не окольным путем, не через посредство стоимости и её форм, как это бывает при товарном производстве, а прямо и непосредственно – количеством времени, количеством часов, израсходованным на производство продуктов».

− Это что? – спросил князь. Вопрос возник у всех, но Щербацкий успел первым.

− Это, господа, Иосиф Виссарионович Сталин, полное собрание, том 16. Статья называется «Экономические проблемы социализма в СССР».

− С ума сойти, Ник. У тебя что, все полное собрание сочинений вождя? – заинтересовался Федя.

− Да. И давно. Ты же знаешь Федор, мой папа был марксистом. Он еще в Китае начал собирать все работы Ленина, а позже и Сталина. Он был ученым. Ему как ученому было просто интересно наблюдать, что же все-таки происходит в России. Пардон, в Советском Союзе. Он никогда это так не называл. Для меня тоже – это все и всегда Россия. Я начал читать, сначала немножко, потом увлекся. Потом даже в память о папе. Вы рассуждали о деньгах. И неплохо. Я вспомнил, подумал, почему нет, решил поделиться. В сущности, вы чем-то напомнили папу, и я рад тому. Однако позвольте, господа, я закончу. Еще немного, но надо уже, чтоб до конца.

Он нашел нужную закладу, открыл и зачитал:

− «Главные черты и требования основного экономического закона современного капитализма можно было бы сформулировать примерно таким образом: обеспечение максимальной капиталистической прибыли путем эксплуатации, разорения и обнищания большинства населения данной страны, путем закабаления и систематического ограбления народов других стран, особенно отсталых стран, наконец, путем войн и милитаризации народного хозяйства, используемых для обеспечения наивысших прибылей». Я кончил, можно выпить.

− Ник, я вот реально кончил! Обалдеть!

− Саня, стаканы давай, − завелся князь.

От слова «стаканы» с ударением на последний слог Алекс поморщился, потом махнул рукой, раз пошла такая пьянка, и принес из кухни стаканы. Тем более, что князь первый раз сказал ему «ты» и как бы сломал этим барьер и примирился.

Удивительно, но сухие строчки вождя народов придали утихающему было веселью новый стимул, и пьянка возобновилась с прежним, если не с большим угаром. Ребята обнимали Ника, чокались с нем непрестанно. Федор кричал: «Ник, ты человечище… был бы у меня орден Ленина, вручил бы», Ник смущенно говорил: «Да, ладно, вам, да не надо уже…» Саша сел за рояль и исполнил гимн Советского Союза. Нестройно, но громко спели. Ник пел тихо, но слова знал лучше всех. Потом, чтоб не обижать местных спели «Хасбулат удалой». Князь Щербацкий уселся на барную стойку рядом с Чертушкой и тот обнял его за плечи. Князь не заметил. Было весело. И дружно как-то.

Я не знаю, где кончается дружба и начинается любовь. Я не знаю, что такое любовь. И мне думается, никто не знает. Мы, почему-то, привыкли определять этим словом очень близкие отношения между мужчиной и женщиной. Но так же мы называем и чувство к детям, к Родине, к природе, к богу. И что общего между чувством мужчины к женщине, и отца к детям? В чувстве мужчины к женщине присутствует влечение. Влечение пола, сексуальное. Если это влечение отсутствует, то мужчина может уважать женщину, но не любить. За сексуальное влечение к детям человека, вполне заслужено садят в тюрьму. Испытывать сексуальное влечение к Родине, к природе и богу невозможно просто по факту. Близкие отношения между мужчинами, кроме искусственно навязанной всему миру педерастии, — это дружба. Однако наши просвещенные предки-мужчины, не стесняясь, признавались друг другу в любви, и без всякой похабщины. Вспомните переписку Пушкина, вспомните массу иных примеров. Один мой друг, до сих пор, даже прощаясь со мной по телефону, говорит: «Ну все, пока, люблю тебя» и он именно это имеет в виду, но никак не сексуальное влечение.

Я просыпаюсь утром, гляжу на рассвет над морем и люблю его. Я смотрю на своего пса Тишку и люблю его, пока не увижу, что он нагадил на дорожку. Я встречаю свою дочку, целую и люблю ее. Я встречаю свою женщину, целую и люблю ее. Ко мне приезжают друзья, я встречаю, обнимаю их и люблю, если они ненадолго. И все это – любовь. И она вся разная. Мы просто живем внутри любви и называем ей все, то хорошее, что в нас есть. Равно как ненавистью мы называем все, то плохое, что тоже есть в нас. Хотя, возможно, ненависть – это просто отсутствие любви.

Но я не верю в любовь к богу. Я не знаю кто он. Мы можем бояться бога, уважать и даже благодарить, но как нам любить его? Любить что?! И когда меня призывают любить бога, я не понимаю как. Я готов, но я не могу. Стремление познать бога, равнозначно стремлению умереть.

Собачья стая, упряжка может идентифицировать вожака. Он самый сильный и он ведет стаю. Он понятен. Но собачья стая не может идентифицировать человека, управляющего повозкой. Он нечто вне разумения, но явно присутствует. Он наказывает вожака, кормит стаю, и он один знает, куда едет повозка. Для них он – Бог. Их знания о нем – их Вера.

Нам дали бога в человечьем обличье. Иисус Христос явился и пострадал за нас всех. Никоим образом не умаляя подвиг Иисуса, все же заметим, что распятие на кресте в то время было просто одной из форм наказания смертью. Распинали многих. Но только его за учение. Это достойно уважения. Но наши страдания не кончились, вот ведь в чем штука. И все страдания человечества никак не тождественны одному распятию. История его жизни гораздо круче истории его смерти. Жил он вполне земной жизнью. И баба у него была, и друзья. Он путешествовал и разговаривал с людьми. И вино пил, и чудеса творил. Прекрасная жизнь. Яркая. И смерть достойная. Но я не о том. Я о любви. Нет у меня любви к Христу. Я уважаю его, как достойного мужика, как учителя, но я могу любить дочь, могу любить женщину, даже собаку, если не гадит на дорожку, а вот Христа не могу. Хоть распинай меня каждый день. Я не богохульствую, я понять хочу. Возможно, я туп.

Херась, пролетел рядом с виском камень истинного христианина. А ведь я только подумал.

Часть 10.

Было решено ехать в Сан-Франциско встречать рассвет. Как это было решено непонятно. Как-то безлично. Раньше в Союзе в неких кругах говорили – есть мнение. Подразумевалось – мнение сверху. Я думаю, идею ехать подкинул Чертушка. Любил он поездить, особенно в пьяной компании. И идею подкинуть ему ничего не стоило. Просто во время всеобщего ажиотажа он мог крикнуть: «А поехали во Фриско, рассвет встречать», и все подхватили. Почему, зачем после гимна ехать куда-то далеко встречать зачем-то рассвет? Непонятно. А к чему объяснять? Я думаю, мой редкий читатель наверняка сам участвовал в таких попойках, где на самом подъеме, на верхушке опьянения вдруг было решено куда-то ехать. Не мог не участвовать, потому и книгу читает.

Все засобирались. Федор кивнул Чертушке и тот кивнул в ответ, мол, все понял, барин, сей секунд. Он быстренько собрал в дорогу сумку-холодильник с напитками и закусью, рассвет рассветом, а бухать дальше никто не отменял. Метнулся в гараж, выгнал машину и даже протер ее тряпочкой. Он был чертовски услужлив всегда, когда намечалось очередное безобразие.

В доме пили стременную. Ник сказал как обычно: «Извините, я сейчас», и опять ушел в свою комнату.

− Он сейчас труп Ленина принесет, — сказал князь и ошибся.

Я очень стараюсь не ругаться письменно матом, мне и устно хватает. И добросовестно подбираю синонимы, заменяю, где могу. Вот и сейчас я долго искал легальное слово, чтобы обозначить реакцию наших героев на второе пришествие Ника. Не нашел. Придумал.

Они охудевились очень сильно. Все, даже Чертушка, а уж он-то повидал.

Ник вернулся, одетый в общевойсковой мундир генерал-майора Советской Армии. Штаны темно-зеленого цвета, с красными лампасами заканчивались шерстяными носками и тапочками. На левой груди кителя висела Золотая Звезда Героя Советского Союза и орден Ленина. Китель был расстегнут, и под кителем осталась та же футболка с надписью «J.F.K.». Генеральская фуражка лихо сдвинута набок, как у героя Василия Ланового в фильме «Офицеры».

Первым очухался Федор и заорал:

− Рота, смирно!!!

Сразу подскочил служивший Саша, помнят ноги-то, помнят. Следом поднялся и князь Щербацкий. Прижав руки по швам, излишне четким, пьяно-строевым шагом Федор подошел к Нику.

− Товарищ генерал, за время моего дежурства происшествий не случилось. Только нажрались все как свиньи. В данный момент личный состав готовится к марш-броску на Голден Гейт. Дежурный по роте – рядовой Жуков.

− Жуков?! – удивился Ник, — а почему рядовой до сих пор?

− Ну, если Симс генерал, то мне-то куда…

− Ладно, господа, в смысле – вольно. Садитесь.

Он важно уселся в кресло у камина. Чертушка метнулся, тут же налил водки и застыл сзади сбоку в позе адъютанта, «чего изволите». На голове его неизвестно откуда появилась пилотка со звездой. Рота расселась вокруг столика и ела начальство глазами. Федор ударил себя ладошкой по лбу:

− Вспомнил, Ник, в конце февраля ты сидел у камина, картошку пек и мычал что-то. Не помнишь какого числа?

− Точно, — подыграл Саша, — Штирлиц шел по городу, и что-то выдавало в нем русского разведчика, то ли буденовка на голове…

− Ваше превосходительство, — добавил свои пять центов князь, — можно я буду к Вам так обращаться. «Товарищ генерал» у меня язык не повернется.

− Высоко…превосходительство, — поправил Ник.

− Виноват, исправлюсь, Ваше Высокопревосходительство.

− А я, дурак, ему хотел орден Ленина дать, — вспомнил Федор, — а он и срезал, «не надо уже…». Да… «Есть многое на свете, друг Горацио…».

− Все просто, ребята, — Ник поднял стакан, — давайте выпьем, потом расскажу.

− А я уже не пойму, мы пьем, или нас вербуют.

− Успокойтесь, просто пьем, — сказал генерал Шимановский и тут же сделал. Бойцы встали, вытянулись по струнке, ну кто как смог, и лихо выпили.

− Колись, Ник, сил уже нет, — попросил Федя.

− Все очень просто. Вы уже знаете, что папа мой был марксистом-теоретиком, кстати, дворянином, как и Ленин. От него мне и передался интерес и к марксизму, и к истории России, а потом и СССР. При Горбачеве занавес упал, я начал переписываться с историками в России, а когда Союз рухнул, то вообще все просто стало. Уже ездили туда- сюда. Один мой визави из России, тоже историк, мне на день рождения прислал этот китель, звезду Героя и орден Ленина. Купил на Черкизовском рынке. Ты же знаешь, там все, что хочешь можно купить. Так что не переживайте, никакого шпионажа, только интерес к истории.

− Конечно, Ник, вопрос снят. У нас там пол Генштаба историков в таких же званиях. Ты как переписывался цифрами или буквами?

− Ну все, теперь не пересделаешь, — Ник опять заговорил своим эмигрантско-русским языком, — развлекайтесь, а все, что я сказал соответствует правдивости. Я думал, что не поверите. Пойду, сниму.

И он, было, поднялся, но уйти ему не дали. Цели поездки уже менялась, если раньше хотели романтично встретить рассвет на горе справа от Голден Гейта, то теперь, с появлением генерала, было решено (опять Чертушка влез) на рассвете брать Сан-Франциско. Генерала со всеми почестями усадили на заднее сиденье, рядом ординарцем сел князь Щербацкий, спереди Федор за рулем и Саша. Чертушка устроился на спинке заднего сиденья, между князем и генералом, в смокинге и пилотке. В багажник уложили сумку-холодильник с едой и напитками, и клавиши на батарейках для Саши.

«И без страха отряд поскакал на врага…» Ну как поскакал, комфортно поехал на «Rolls Royce Cornichе II » цвета слоновой кости, с откидным верхом.

********

По пути дворяне разговорились. Князь все никак не мог успокоится по поводу генеральской формы Шимановского и тот ненавязчиво, слегка профессорским тоном прочел Ванечке лекцию об истории создания спецслужб на Руси.

− Видите ли, князь, многие историки верно определяют время создания спецслужб на Руси, но неправильно приписывают это созданию Опричнины Иваном Грозным. Опричнина – это, наверное, аналог нынешнего спецназа, силовая структура, причем несколько отделённая от государя, потому и Опричнина, то бишь, как бы в стороне, опричь государства, хотя государю и подчиненная. Реальная спецслужба, аналитики, разведка и контрразведка в те времена входила в Посольский Приказ и располагалась в Чудовом монастыре, и состояла в основном из дьяков, подьячих и толмачей, которые и выполняли всю черновую работу спецслужб. Они не только перлюстрировали заграничную переписку, но и анализировали весь поступающий с Запада письменный материал, будь то книги, письма, договоры, молитвы, все что угодно написанное и напечатанное. Мне трудно судить о иерархии этой структуры, но думаю, что подьячие это, по нынешним меркам, от лейтенанта до майора, дьяки от майора до полковника, а толмачи – гражданские специалисты, но тоже в каких-то соответствующих воинских званиях, от лейтенанта до полковника. Починялись они непосредственно государю, а контролировались высшим духовенством, и думским боярам, скорее всего нескольким избранным. Там уже по нашим меркам, от генерала до генерал-полковника. Основной задачей этой спецслужбы было недопущение, так называемой «латинской ереси» на Святую Русь. Попутно, кончено, выполнялись и параллельные задачи военного, политического и экономического характера. Именно поэтому, когда Романовы в виде Петра окончательно укрепились, в первую очередь и был создан Священный Синод, который полностью переподчинил и реорганизовал всю службу, и наладил прочные связи с нынешним, так называемом «коллективным Западом». Ну, как-то так, если вкратце.

− Скажите, Ник, вы дьяк или подьячий?

− Бог с вами, князь, какой там дьяк, я просто батюшка, тихий, благочинный. А форма – просто подарок, на определенном этапе развития форма вообще значения не имеет. И если не возражаете, я бы вздремнул пол часика, − как бы завершая разговор, сказал Ник, и, положив голову на колени Чертушке, закрыл глаза.

Часть 11.

Город Сан-Франциско назван в честь итальянца Джованни Франческо ди Пьетро Бернардоне, более известного, как святой Франциск. В молодости Джованни, сын богатого торговца щелком, изрядно покутил и даже повоевал во славу Папы Римского. Потом его накрыло, и он повенчался с бедностью. На известных фресках венчания невеста Франциска – худенькая милая девушка в потрепанном белом платье с дырками. Суть идеи и служения Св. Франциска – это добровольная бедность. И Франциск, надо отдать должное, реально провел жизнь нищим. Он всю жизнь работал и весь заработок отдавал неимущим. Город, названный в его честь, а в принципе в честь его идеи «добровольной бедности» – самое большое издевательство над именем святого. Сан Франциско – один из самых дорогих городов Соединенных Штатов. Стоимость жилья в городе Св. Франциска соперничает с Нью-Йорком, Москвой и Токио. И тут нет никакого противоречия, тут все очень даже закономерно. Любая благая идея, доведенная до абсурдного совершенства в своем земном выражении, становится полной противоположностью первоначальной задумке. Вспомним первую заповедь Христа – «Не убий». И что? Как только Христианство оформилось как ведущая европейская религия, христиане принялись мочить друг друга, а следом и окружающих, как никакие «язычники» и представить себе не могли. Про «не укради» и «не лжесвидетельствуй» повторяться не буду. Насчет другой заповеди, я сам, не смотря на возраст, до сих пор потешаюсь над идеей «не прелюбодействуй». А если честно, то просто не понимаю – это как, «не прелюбодействуй», это вы о чем конкретно? Когда Бог, тот, который первый, создал мужика и бабу, он сказал коротко: «Плодитесь и размножайтесь». Никаких ограничений оговорено не было.

Херась, пролетел у виска камень замужней христианки. Уже второй. Еле увернулся.

Пардон, мамаша, я не призываю к беспросветному блудству, хотя бы потому, что уже поучаствовал и устал. Я понять хочу, а вы камнями. Продолжим. Вот, например: «не пожелай жены ближнего своего». Согласен. Не прилично как-то. Хотя в наш просвещенный век еще непонятно кого и пожелают, жену или самого «ближнего». Могут и обоих. Христос такие варианты вообще не предусматривал. Мне кажется, что в самом завете «не пожелай жены ближнего своего» заложены основные принципы всей библейской конструкции — охрана частной собственности. На всех уровнях власти: религиозной, государственной, законодательной, исполнительной, судебной. То есть, жена – это собственность твоего ближнего. Причем самая, что ни на есть собственность. Трогать не смей! Никогда! Никак! Даже взглядом. Идея, конечно, благородная. И после жены, главной частной собственности, остальное само собой попадает под этот завет-запрет. То есть во главе угла стоит неприкосновенность любой частной собственности. Вроде бы, все правильно, все чинно-благородно. А теперь внимание, вопрос: − А что можно отнести к понятию частной собственности? И очень простой ответ: − Да все. Если уж живой человек легко подходит под определение, то все остальное – сам бог велел.

Сейчас собственность приобретается за деньги. Опять мы к ним родным, ну о чем ни начнешь рассказывать, думать, писать рано или поздно оно вылезет. Проще говоря, количество собственности в данный исторический период определяется только количеством денег. И вся эта болтовня, − типа «недра, моря, океаны, воздух по конституции принадлежит народу», остается болтавней, такой же, как и библейское «не убий», «не укради» и все остальные «не». Все недра внутри земли, все выросшее на земле, все плавающее в океане, все летающее в воздухе, все это является такими же объектами частной собственности. А собственность эта находится под защитой закона, который придумали представители собственника в парламенте, и проводят в жизнь представители собственника в мантиях. А представители собственника в разной военизированной форме обеспечивают безопасность им всем и делам их. И, как ни противно, но пока это единственный возможный способ распределения и удержания собственности. Но ведь противно же. А терпи.

Все попытки справедливо перераспределить собственность заканчивались массовыми убийствами.

Но вот нашелся итальянский парень Джованни Франческо ди Пьетро Бернардоне и в виде протеста объявил идею добровольной бедности. Молодца. Давайте его святым сделаем. И сделали. И правильно. Заслужил. Остальные революционеры забирали чужую собственность, а этот отказался от своей. И стал святым, потому что на чужое не позарился. И что интересно, у Христа миллиарды последователей, а у Франциска горстка отщепенцев, включая выдуманного князя Касатского. Парень, конечно, хороший, а идея так себе. Массово не поддержали. Но город назвали и зажили богато.

И, казалось бы, все по отдельности все понимают. И с кем не поговоришь, все согласны, что несправедливо распределены богатства земные, и взять бы собраться всем вместе, помедитировать на горе и отказаться от лишнего. И пусть кому надо берут. Но все знают, что найдется один, который не медитировал, прибежит, падла, из-под горы и скоммуниздит общак. А потому, ну его на фиг, с медитацией этой и с общаком. Пусть будет, как есть, а мы потерпим. Те, у которых всего много, суки конечно бессовестные, но и у нас кой-чего заныкано на черный день. Не пропадем. Детвору только жалко, хорошие, светлые, вырастут и ссучатся как мы, твари.

А Джованни Франческович лично мне нравится. Сумел как-то прожить не ссучившись. Да и город красивый.

Часть 12.

В машину через динамики подсел Петр Ильич Чайковский в виде «Щелкунчика». «Щелкунчика» сменил божественный голос Анны Нетребко в «Манон Леско» Пуччини. Они, кстати, были знакомы. Федор с Анной, Чертушка с Чайковским. Все притихли. Там, та-та… та-там, та, та… та… та-там… Дворянство прикрыв глаза развалилось на заднем сиденье. Чертушка, сидя на спинке между генералом и князем, раскачивался и довольно умело дирижировал тростью, не тревожа голову, вздремнувшего Ника. Фривей был пуст и прозрачен. В низинках посыпано манкой тумана. Красивый английский автомобиль, исполненный людьми, музыкой и смыслом, плавно подъезжал к городу с севера по суше асфальта.

А с запада, добирая последние кабельтовы Тихого океана, шел огромный китайский сухогруз. Тоже очень красивый. Из новых. Трюм и палуба были до отказа забиты контейнерами, с очень нужным Америке китайским товаром. Капитан узкими глазами смотрел в широкий бинокль на нижний проем моста цвета червонного золота, время от времени обводя взглядом берега и акваторию. Капитанская рубка возвышалась над кораблем почти под обрез моста. Весь офицерский состав при входе в гавань присутствовал в рубке и на верхней палубе. И по уставу положено, и просто посмотреть на красоту всегда приятно. Фамилия капитана заканчивалась на – инь, или – янь.

А с востока подлетало солнце. Оттолкнувшись от Японии, оно, долгие 9 часов, освящало Россию, от Камчатки до Калининграда. Потом погрело Европу, посверкало бликами на айсбергах северной Атлантики, разбудило Америку и, наконец, собралось в обратный путь, помахав лучами Калифорнии.

А с юга, через город, к месту встречи ехала обычная патрульная машина полиции Сан-Франциско. В машине было два шахматных полицейских, черный и белый. Если хотите, можете узнать их имена в протоколе задержания, а мы их так и будем называть – Черный и Белый. Так удобнее.

Там у моста все и встретились.

Первыми добрались наши. Перед мостом свернули направо и поднялись в гору. На горе припарковались, вышли из машины. Расположились на скамейке с видом на мост и на город. Чертушка вытащил сумку и раскладной столик, и пока все прохаживались, разминая ноги после дороги, лихо и симпатично накрыл поляну. Саша взял клавиши, положил на колени и стал на память наигрывать любимый эпизод из «Щелкунчика». Та, та-та… та-там… Все взяли по стакану и расположились кто где. Саша с клавишами на скамейке. Федор уселся на траву, а Ник с Ванечкой остались стоять и смотреть на корабль.

С корабля на них смотрел капитан. В восемнадцатикратный бинокль он очень четко разглядел форму, звание генерала и награды. Не поверив своим глазам, дал бинокль помощнику и тот подтвердил. Форма была очень похожа на китайскую, но это стопроцентно был русский генерал, и притом генерал заслуженный. Он также увидел, как сзади генерала припарковался полицейский автомобиль и из машины вышли шахматные копы. Сначала, как и положено, Белый. Поручив управление помощнику, капитан первый раз нарушил устав и, покинув рубку, поднялся с биноклем на верхнюю палубу. Уже с палубы он увидел, как копы подошли к генералу. Корабль медленно вползал под Голден Гейт. Капитан построил офицеров, стоявших на палубе, лицом к Нику и, во второй раз нарушив устав, приказал помощнику дать длинный гудок. Потом крикнул: «Смирно, равнение по левому борту» и, опустив бинокль на грудь, вскинул правую кисть к виску. Одновременно заревел корабль, нарушая все запреты судоходства в акватории города.

Услышав гудок Ник, долго всматривался в корабельную даль, а потом, разглядев, а скорее угадав значение гудка, и строя на верхней палубе, тоже вскинул руку к фуражке. Сзади подошли полисмены, и не в силах преодолеть мощную инерцию момента, тоже застыли в приветствии генералу и кораблю. Саша играл «Щелкунчика». Князь и Федор, понимая, что вечеринка заканчивается, залпом выпили по полному стакану «Столичной».

Там, та-та… та-там… та, та, та, та, та-там…

Часть 13.

Разгильдяем от литературы быть легко и приятно. Вообще незлобивым разгильдяем быть легко и приятно. Трудно быть разгильдяем от политики и финансов. Невозможно. Слишком много ненужных обязанностей. Начиная с внешности и одежды. А самое страшное – язык. Как много не твоих, не интересных слов ты должен говорить, чтобы заработать и властвовать. Я боюсь ехать в город, не потому, что боюсь города. Я знаю, что встречу очень много людей и много мусора залезет мне в уши, и много мусора полезет у меня изо рта. И никакая зубная щетка мой рот не очистит. И мусор этот не от каких-то специально отобранных плохих людей. Нет. Люди эти все родные и знакомые. Хорошие люди, добрые, но они почему-то всегда говорят не о том, совсем не о том. Боже упаси винить их за это, и, боже упаси почувствовать себя выше. Не выше ты, и не лучше. Просто тебе туда не надо. Не ехай…

********

Освободили наших вояк часа через полтора-два. Чертушка, в своем любимом адвокатском перевоплощении, все уладил быстро, четко, по закону. Надо сказать, он сам наслаждался процессом, любил быть адвокатом. Не мешкая, слетал в суд, сразу нашел судью, и судья сразу, не глядя, все, что надо написал и подписал. Все также в смокинге и пилотке он заявился в полицейский участок, предъявил документы и всех четверых мгновенно отпустили. На выходе из здания стояли Черный и Белый. Увидев Ника, обрадовались, заулыбались, мол, извини, работа такая и, вытянувшись отдали честь. Ник, устало, как и положено генералу, козырнул.

Внизу уже ждало такси. За рулем сидел индус в белом тюрбане. Федор глянул на Черта, тот ответил глазами, мол, не волнуйся, все улажу, машину пригонят. И растворился. Остальные расселись и молча, поехали. Ник с индусом впереди, Федор, князь и Алекс сзади. Чертушка помчался вызволять Ролс Ройс.

Ехали поначалу грустно. Федор предчувствовал очередной запой, у Ника просто начинала болеть голова, князь переживал за новый привод в полицию и, следовательно, новую запись в толстую книгу его грехов, а Саша пытался заснуть, чтобы выспаться перед встречей с оленями. Индус в тюрбане с любопытством оглядывал компанию. Особенно интересен ему был генерал. Эту форму он знал хорошо. Награды впечатляли. Вид у всех был помятый и знакомый ему с далеких дней ленинградского студенчества.

− Пива хотите? – спросил он, на чистом русском, с легким акцентом.

Ребята даже не удивились. Видно день такой выдался и ночь тоже.

− Так в машине вроде нельзя, — с надеждой отозвался Федор и как-то воспрянул даже.

− Вам можно, вы с генералом, — сказал индус, — я сейчас.

Он остановил машину у тротуара, вылез, открыл багажник, достал из сумки-холодильника упаковку холодного пива «Якорь» и вернулся в машину.

− Угощайтесь, — сказал он, — можете не экономить, у меня еще есть.

− Ом Намо Шивая! — только и сказал Федя, — тебя, как звать, брат?

− А так и зовите Омом, когда я в Питере жил, меня так и звали. Ну что, поехали, благословясь?

Саша отказался, остальные дружно запшикали пробками. Ехать стало веселей. Выскочили на фривей, по утру из города пустой почти. Федор одним махом, не отрываясь, выпил свою бутылку и посмотрел в зеркало заднего обзора на индуса. Тот достал еще бутылку, протянул Федору.

− Да ты, брат, реально Ом, — сказал Федор.

− А где ваш пятый? – спросил Ом.

− Какой пятый? – не понял князь.

− Да маленький такой, в смокинге и пилотке, — ответил индус, — он машину и вызвал, и оплатил уже.

Князь понимающе посмотрел на Федора.

− Твой что ли? – спросил он.

− А кто еще. Он сердешный. А ты что его видел, Ом? А… ну да, конечно. Ладно, не вникай, это мой адвокат.

− Странный он какой-то. Не похож на адвоката.

− Это адвокаты не похожи на адвокатов, а этот самый, что ни на есть настоящий.

− Много берет?

− Много. Все.

Во время разговора Федор с индусом, не отрываясь, смотрели друг на друга в зеркало заднего вида. Кроме тюрбана ничего индийского в Оме не было, ни во внешности, ни в одежде. Глаза ясные светлые, кожа не темная, волосы из-под тюрбана виднелись седые, бородка такая же. На вид он был старше Федора и князя, но младше Ника. Точный или даже приблизительный возраст определить никак невозможно. Они глядели друг на друга, и, кажется, понимали больше, чем говорили.

− Расскажи о себе, Ом? – попросил Федор. Ему вдруг стало опять легко и комфортно, как будто пиво смыло и арест на горе, и недолгое пребывание в участке. Князь тоже расслабился. Ник утомленно прикорнул на переднем сиденье. Саша спал и набирался сил. Пива пить не стал, впереди работа.

− Как мне к вам обращаться, господа? – спросил Ом.

− Я Федор, можно Федя, справа от меня князь Щербацкий, можно – Иван или Ванечка, это уж как он позволит, рядом с тобой геройский человек Ник, слева Саша, или Алекс, отзывается на обоих. Адвоката моего ты почему-то видел, его так и зови пока – Адвокат. Поэтому и вопрос, ты кто, Ом?

− Мое полное имя Чатурведи Уттар-Прадеш, это даже мне выговорить трудно, так что называйте меня Ом. Я к тому уже привык.

− Погодите, — остановил князь, — Чатурведи, это брахманская фамилия, обозначающая – «знающий четыре веды», или посвященный в четыре веды.

− Да, я брахман, дважды рожденный. Приятно встретить знающего человека, князь.

− Вы какой-то неправильный брахман, извините.

− Конечно, неправильный и не стоит извиняться, Ваше Сиятельство. Я понимаю и вполне принимаю ваше любопытство, господа. Еще бы, вдруг, ни с того ни с сего, в вашу, и без того интересную, компанию попадает таксист-брахман. Я бы сам удивился, окажись на вашем месте. Я тоже не верю в случайности, и случайности здесь никакой нет, равно как нет и моего прямого участия. Так сложились события, и я этому рад. Почему они так сложились, возможно, знает ваш «адвокат», Федор, а может и он не знает, а просто через него все сделалось.

− А ты знаешь, кто он? – спросил Федор.

− Адвокат?

− Да.

− Знаю. И это никакого значения не имеет. Он не сам по себе. И я не от него. Я действительно таксист в данный момент жизни, и я действительно принял этот вызов, а как так сложилось, почему звонок Адвоката вытащил именно меня, того нам никогда не узнать, да и знать не надо, я думаю. Когда я подъехал к участку, он меня встретил, вручил десять тысяч долларов наличными и сказал, что сейчас выйдут четверо, один в форме генерала и трое гражданских слегка усталых. Мне велено возить, кормить, поить и ублажать вас до завтрашнего утра и ни в чем не отказывать. Сдачу если будет, оставить себе. Деньги, скорее всего фальшивые, но качества очень хорошего, так что обнаружить подделку можно только в лаборатории. Он мне это не говорил, я понял сам, когда узнал кто он.

− А как ты узнал? – спросил Федор.

− Извините, Федор, я все-таки не хрен собачий, а брахман, хоть и неправильный.

Тут очнулся, дремавший, вроде, Ник.

− Извините, господа, я, хоть и неправильный, но пока еще генерал. Объясните, что происходит.

− Ничего особенного, товарищ генерал, — сказал Федор, — мы с кучей фальшивого бабла едем домой из полиции. В любой момент можем поехать обратно. Если нас с этим баблом повяжут, никакой черт нас уже не вытащит. Здесь почему-то очень не любят фальшивомонетчиков.

− Откуда у нас фальшивые деньги и сколько их?

− У нас, а если точнее, у нашего водителя Ома, десять тысяч фальшивых американских долларов, а откуда знает один черт. Этот один их ему, Ому, и передал. Деньги эти предназначены для удовлетворения наших самых низменных потребностей, а проще говоря, на пропой всей нашей веселой компании. А, возможно, и на погибель, только я этому не верю. Не станет он так неинтересно… То есть, в принципе – это наши деньги, за вычетом погонных, Омовских. А раз деньги наши, нам и решать, и мазу за них тянуть. Какие будут предложения господа-товарищи?

− Предлагаю остановиться где-нибудь и выпить, — сказал Ник.

− Вот слова не мистера, а генерала, — сразу поддержал Федор, — Ом, сворачивай куда-нибудь.

− Я сверну на обочину и достану из багажника еще пива. Сейчас время раннее и спиртного нам нигде не продадут. До дома уже недалеко, дотянем на пиве, а там решите.

Он уже говорил «нам». Сказано – сделано. Ом притащил из багажника всю сумку-холодильник забитую пивом, и машина полная пьяных людей, фальшивых денег и неожиданностей, плавно, не нарушая правил, покатилась дальше. Во все лобовое, восхищая встречных водителей, светились генеральская фуражка с красным околышем и белый тюрбан брахмана Ома.

Следом, на расстоянии двадцати миль, также плавно, ехал, освобожденный Чертушкой, Ролс Ройс.

Часть 14.

Случайных встреч не бывает. Само слово «случайность», если покопаться, выведет на половой акт животных, «случку», а «случка» у животных – вещь очень даже продуманная. Это не человеческие развлекушки, где попало и с кем попало. У них «случка» − акт сакральный и миллионами лет отточенный. У них реально «плодитесь и размножайтесь» и глаза при этом печальные. Но что интересно, половой акт лицом к лицу только у людей, дельфинов и китов. У дельфинов и китов всегда, у людей по настроению. И выбор партнера – целый процесс и традиция. И олень на жирафу не полезет. Да и люди раньше супружества по сословиям вершили. В некоторых народах и по сей день ровня только ровню имеет. В Индии, например.

А наш новый герой Чатурведи Уттар-Прадеш, в простонародии Ом, реально дважды рожденный брамин, будучи посланным семьей учиться на доктора в Советский Ленинград, потерял в общаге первого Меда и девственность и «брахманство», в первую же Новогоднюю ночь. По воле неведомой Воли оказался он в нашей компании, да еще и в качестве «черной кассы», а это требует и осмысления, и предыстории.

Основал город царь Петр. Город стал святым, а Великий царь нет, в отличии от царя Грозного. Место это и прежде далеко не пустовало на южной окраине Гипербореи. Нынешняя Ленинградская область когда-то была гиперборейской Украиной, и дорожки там много народу повидали и сухие, и водные. И шведы, которые еще по-русски говорили, мотались туда-сюда, и князь Невский варяжил и нечисть латинскую рубил. А с ордой он не дружил, как многие говорят, он сам был важной частью, и даже не орды, а Тартарии.

В уже отстроенном городе много непонятных доселе загадок осталось. Например, Александрийский Столп, который вознесся «главою непокорной». На месте нынешнего Столпа долгое время стояла церковь, в которой службу, почему-то не правили, а потом, почти мгновенно церковь исчезла, а «столп» появился, как будто внутри прятался. А каменюка гранитная, что под всадником медным, вообще неизвестно откуда и как появилась и под коня легла. Попробуйте даже сейчас найти пресловутый домкрат, чтобы ее приподнять хотя бы. А склеенные из гранита колоны Исаакиевского Собора?! Тоже попробуйте сейчас склеить и отшлифовать так. Да много чего…

Город уже дважды переименовали, когда туда в Ленинград приехал Чатурведи. Первый год он изучал русский язык и обычаи. Обычаи в Ленинграде в 80е годы прошлого столетия сильным разнообразием не отличались. Много, часто и весело пили. Гуляли и на Петроградской стороне рядом с общагой и, конечно, на Невском. Там на углу Невского и Владимирского стояли неподалеку друг от друга два, почти диссидентских, притона − театр Ленсовета, в который упирался Графский переулок, и жилой дом, прямо на пересечении, где жил буддист Саша Бреславец. На углу этого дома расположился знаменитый «Сайгон», место встреч всей прогрессивной питерской тусовки. Официально место называлось «Кафе Молочное», но молоком там почти не пахло, а часто пахло травкой марихуаной. Именно поэтому, раз зайдя в кафе и, унюхав знакомый аромат, Саша и воскликнул: «Это что Сайгон?!». Так и прилепилось с легкой руки питерского буддиста. Будучи буддистом, Саша, травку не курил, однако, водку пил с православной непосредственностью.

Каким-то неведомым путем Саша унаследовал часть знаний тибетской медицины от линии надворного советника Петра Александровича Бадмаева, одного из трех лекарей последнего российского императора. Скорее всего, через Агинский дацан в Бурятии. Пользовал Бреславец преимущественно балетных из Мариинки, ну и лечил заодно. Артисты Ленсовета в то время не болели совсем, а приходили просто побухать и пообщаться с интересным человеком, благо рядом. Миша Боярский перед каждой премьерой чуть ли не на коне влетал в квартиру Саши с корзиной шампанского, одну бутылку открывали и шли смотреть спектакль, после спектакля вваливались всей труппой, допивали корзину и скидывались на водку. Помимо местных Питерских, к Саше постоянно приезжали и останавливались странные люди отовсюду. Из Тибета, Монголии и даже Бурятии, хотя эти редко. Он сам не всегда знал, кто у него ночует. Квартира никогда не закрывалась и никогда не обворовывалась. Пока дело не коснулось бумаг на буддийскую недвижимость. Но об этом позже, и то если сложится.

Прибыв в Ленинград, Ом не мог не попасть к Саше Бреславцу. Возможно, весь смысл приезда нашего индуса в Северную Пальмиру сводился к их встрече, а все остальное, включая и первый Ленинградский мед, стало только столбиками на дорожке. Попал он к Саше по какому-то незамысловатому медицинскому поводу, по рекомендации одной общей знакомой. Он нашел квартиру по адресу на бумажке. Через ворота арки, где в царские времена дворник Тихон получал пятаки от припоздавших, он прошел во двор питерского колодца, поднялся на второй этаж, долго стучал, потом просто толкнул дверь и вошел. Он уже знал, что так можно. В квартире было две комнаты и огромная кухня. Комнаты и кухня располагались в разных уровнях, кухня находилась чуть выше и была больше самой большой комнаты. В ней в разных местах, что-то придавливая, стояло несколько старых, угольных еще утюгов. Эти утюги были самой заметной частью интерьера. Все остальное выглядело более, менее современно и привычно.

Из просвета комнаты появилась фигура и, махнув головой, ушла в кухню. Ом поднялся следом. Там они и познакомились. Пожали руки, представились, глядя друг другу в глаза, голубые в карие. Руку индуса Саша не отпустил, а повернув к свету окна, стал разглядывать подушечки пальцев, сначала на одной, потом на другой руке. Окончив осмотр, он сказал:

− Ну вот, блин, теперь тебя учить… Ладно, подожди, я скоро.

И исчез на два часа. За эти два часа Ом несколько раз порывался уходить. Обидно все-таки, не к министру на прием пришел, и что значит «учить», да еще через «блин». Он сам был рожден учительствовать. Но все же остался и дождался. И до сих пор не жалеет.

Часть 15.

А не спеть ли нам песню… о любви?! В Ленинграде Ом полюбил Свет. Свету Павлову в общаге, на Петроградской стороне, и Свету Беренбаум в тусовке Саши Бреславца на Невском. Света Павлова, с первого курса получившая по аббревиатуре кличку Собака Павлова, была девушкой крупной и чувственной. Это она в первую же новогоднюю ночь приобщила Чатурведи к русскому студенческому сексу, «бессмысленному и беспощадному». Мой редкий читатель знает, что это такое. Ну, помните же, − первый курс, общага, на улице зима, в комнате елка, гирлянды, шампанское с водкой, северное сияние, узкая студенческая кровать, железная сетка, музыка в коридоре, стуки в дверь, сдержанный крик, стыд, смех, счастье…

Чтобы не путаться и не фамильярничать, Свету Павлову будем называть Светой Большой, а Свету Беренбаум – Светой Маленькой. Она действительно была девушкой хрупкой и как бы неловкой, и тоже очень чувственной, но сильно начитанной. Рядом с ней Ом чувствовал себя великаном, рыцарем и любил ее жалостью, смешанной с влечением. Чувство очень острое для молодого мужчины, медика и брамина. Когда она, опустив прелестные карие глазки, цитировала ему прелестными алыми губками из «Бхагавадгиты», он сильно возбуждался. Еле выдержав час чтения, он мчался на Петроградскую сторону и, с яростью молота с Путиловского завода, вбивал роскошную Собаку Павлова в железную сетку общажной койки. Как с мантры срывался. И нежно шептал: «Светочка… Светочка… любимая». Света Большая таяла от его акцента, а он, опустив голову на грудь, засыпал, подлый индус.

Жизнь во вранье мучила Чатурведи отчаянно. Он врал молчанием. Если бы одна из Свет спросила про другую, он бы ответил честно. Соврать вслух он бы не смог. И от этого страдал еще более. Он ежесекундно носил в себе ложь вопреки врожденным и заученным понятиям о добре и зле. И проклиная себя, бежал от одной Светы к другой. И единственным утешением были книги и беседы с Сашей Бреславцем.

Никакого такого обучения, как он ожидал, не началось. Саша давал ему книги, он читал, они беседовали просто обо всем, не всегда о прочитанном. Пили. Бывало вдвоем, бывало в компаниях «вечных девушек» из Публичной Библиотеки, девизом которых было расхожее «не учите меня жить, помогите материально». Питерская Публичка была местом пересечения молодых интеллигентов-аспирантов и убеленных уже «отсидентов» и «досидентов». Застолья с библиотечными феями давали доступ к бездонным закромам литературы из «запасников». Литература эта была не то, что запрещена, а просто не сильно доступна.

Ом поделился с Сашей своими метаниями между Светой Большой и Маленькой. Саша, смеясь, рассказал о четырех благородных истинах, и Ому на какое-то время стало легче. Потом желания брали свое, Ом страдал, Саша смеялся. Интересно жили ребята, не пресно.

Саша Бреславец занимался переводами, в основном книг о буддизме. Интересная штука перевод. Начинаешь переводить что-то с одного языка на другой и как будто заново открываешь истину. Причем в случае Бреславца, многие понятия буддизма, и бытовые, и духовные, аналогов в русском языке не имели (не слишком много было уже переведено), и приходилось давать простую литерацию, практически транскрипцию слов ранее не веданных. Через Сашу в русский язык входили новые слова, новые идеи и новые герои. Вошла и надолго поселилась Давид-Неэль Александра. Будучи рядом, Ом и учился, и помогал, как мог. От Саши он получил первые представления о Тибетской медицине. А Питерский мед, и в то время и до сих пор, был действительно первым в системе советского, а позже российского медицинского образования. В институте Ом получал самые лучшие знания западной, симптоматической медицины, у Бреславца восточной. И одно другому не мешало, а дополняло и усиливало. А в «Сайгоне» в густом дыму витал дух свободы, равенства и братства. И все там было настоящим и свобода, и равенство и братство. Что интересно, когда распался Союз Нерушимый Республик Свободных, который, вроде как, и давил, всю эту свободу, равенство и братство, то и сами понятия стали деформироваться и постепенно приобрели извращенные формы и качества.

Но зато как дышали тогда, в предчувствии! Какие люди собирались, какие песни пели! Гениальный кочегар Виктор Цой, Юра Шевчук, Настя, Саша Розембаум, артисты всех театров, художники всех направлений, писатели всех жанров, поэты всех времен и народов, христиане, буддисты, иудеи, мусульмане, староверы и маловеры, БГэшники и ГБэшники, красивые девушки и юноши, очень красивые люди. Красиво пили, красиво пели и красиво спорили. И Ом с ними.

Мучения Чатурведи Утар-Прадеша закончились на кухне Саши Бреславца, где после очередной премьеры Ленсовета, Света Маленькая Беренбаум изыскано ему отдалась. Ну как изыскано. Гремели угольные утюги, в запертую дверь по очереди ломились пьяные артисты, из комнаты хором орали «Гоп-стоп, ты отказала в ласке мне…», а начитанная еврейская девочка, отпустив тормоза и отменив закон гравитации, вместе с Омом летала по кухне, напрочь сметая все незакрепленные предметы. Легкими касаниями губ, языка и пальцев она вертела брамином, как хотела, словно книжку перелистывала. А он, ошалевший от левитации, приписывал все происходящее любви и своим незаурядным способностям. И это, несомненно, присутствовало – и любовь, и способности. Но много чего еще было и по сю пору необъяснимого. Да и надо ли, впервые летящему, объяснять, почему он летит? «Улетаешь – лети, пожалуйста…».

И они улетели вдвоем. Сначала в Хельсинки, потом в Кейптаун. Летающая по ночам Света Маленькая, днем очень твердо ступала по земле. Она и организовала выезд в Хельсинки, а потом через адвокатскую контору семьи Ганди и в ЮАР. Там Чатурведи быстро оброс богатой частной практикой. Но тут не вовремя откинулся Нельсон, не к столу будет сказано, Мандела, и как-то удивительно легко сломал апартеид. Белые врачи, как лебеди по осени, потянулись за океан. Потянулась и наша парочка. А чтобы вы чего-нибудь неправильно не поняли – они действительно любили друг друга. О значении слова «любовь» еще поговорим, конечно, а пока примем как есть.

Так они и оказались в Сан-Франциско. Никакие иностранные дипломы, сертификаты и звания в штатах не действовали, и о докторской карьере можно было забыть надолго. Что интересно здесь даже диплом учителя математики, выданный одним штатом, нужно подтверждать сертификатом другого штата, в случае переезда. Бред, казалось бы, дважды два, и в Орегоне, и в Калифорнии четыре, – ан нет, закон.

Африканские накопления быстро растаяли, Света пошла на курсы программистов, а Ом, надев тюрбан, уселся за баранку. За тюрбан иногда прилетали дополнительные чаевые. Так он и оказался в нашей компании. В смысле та часть, которую умом понять можно. Как он на самом деле здесь оказался, я только догадываюсь, но описать полностью не могу, потому, как и сам не до конца понимаю. Чтоб до конца все это понять, нужно еще пару раз умереть и родиться, а написать прямо сейчас неймется, потому и принимайте как есть, и сами додумывайте, а я поживу пока. Мне вдруг интересно стало.

Часть 16.

Они вернулись и все вместе зашли в дом. Ом вытащил из кармана пачку стодолларовых купюр в банковской обмотке и положил на стол. Федор, разорвав упаковку, стал перебирать пачку, внимательно разглядывая каждую купюру.

− Надо же, как живые, без саженцев, — сказал он, окончив досмотр.

− Ты о чем это? – спросил князь.

− Да было дело, он мне как-то раз три ляма впарил, совсем никудышных… потом расскажу как-нибудь. А эти, прям, натуральные. Научился, что ли. Или спер. Или в небольших количествах лучше получается.

Саша как вошел, так и застыл взглядом на деньгах, ничего не понимая. Ник расслаблено уселся в кресло. Он вернулся домой, и ему только от этого уже было хорошо. Плюс пиво. Ом, спросив разрешения, отравился к плите заваривать чай. Федор бросил пачку на стол:

− Угощайтесь, ребята.

Все потянулись к деньгам. Ник взял одну и стал мять и разглядывать. Щербацкий тоже взял одну сотню со стола, а одну достал из бумажника и начал сравнивать. Саша взял всю пачку и принялся слегка подкидывать, то ли убаюкивал, то ли взвешивал. Федор поднял разорванную ленту банковской упаковки и пытался прочесть название банка.

− Ни хрена себе, − вдруг сказал он и протянул князю, − полюбуйся.

Ванечка взял ленту и стал вчитываться. На ленте стоял потертый временем синий штамп, на котором угадывалась надпись на русском и английском языках, а вся надпись читалась так: « МФС – ФРС Гражданин Романов (Георг V) 88.8% Security Code 1226, 1904-1913гг».

− А ведь они самые, что ни на есть, настоящие. Возможно последние. Николаевские. И если мы ими где-нибудь заплатим, нас не посадят, нас просто убьют всех сразу. Как только найдут, − сказал князь.

− Да вы чего?! – возмутился Саша, − Да ничего не будет. Нормальные деньги, такие же, как все. Не нравятся вам, отдайте мне, я справлюсь.

− Погоди, Иван, − сказал Федор, − деньги передал мой «адвокат», ну ты понимаешь, стало быть, они фальшивые, даже если те самые, Николаевские. Да их, тех самых, что ты имеешь ввиду, и не было. Николашка второй, Георг пятый, отгрузил золото, а его тупо кинули. Под золото создали ФРС, а его вместе с семейством грохнули. Классическая схема – занять и грохнуть. Ничего нового. А тут даже не занимали, просто развели. Кому нужен акционер с почти 90 процентами акций.

− Ты имеешь ввиду Ротшильдов?

− Ну не Аннунаков же. Аннунаки по сравнению с этой семейкой просто лохи-мичуринцы.

Саша, раньше не встревал в их исторические и духовные разборки, и даже не слушал. Но тут дело касалось денег, он прочно устроился в кресле и внимал. Из кухни вернулся Ом с подносом чая для всех. Кухня, как в большинстве американских домов, была отделена от зала только барной стойкой, и он всю беседу о долларах слышал. Деньги положили в центр стола, взяли чашки, расселись вокруг. Федор, отпив чая, обратился к индусу:

− Ом, дорогой, послушай, ты сказал, что деньги фальшивые, почему?

− Я не сказал «фальшивые», я сказал «скорее всего, фальшивые». Деньги я не видел, видел вашего адвоката. Не могу объяснить как, но я понял кто он, поэтому и сделал вывод. От такого как он всего можно ожидать. Деньги могут быть и фальшивыми, и настоящими, пятьдесят на пятьдесят.

− Почему взял?

− Интересно стало. Я ведь не совсем таксист, как вы уже знаете. Никакой таксист на такое бы не подписался. Взять кучу непонятного бабла, возить и ублажать непонятную компанию, которую только что выпустили из полиции. Мне понравилось начало, захотелось досмотреть. Потом увидел героя-генерала, вас слегка помятых. Я ведь долго в России прожил, надышался там. Так что пропустить такое мимо и не помочь, и не поучаствовать, меня бы не поняли, да я бы сам себя не понял. Послушайте, есть идея. У меня лицензия таксиста и корпоративный счет в банке. Я сейчас возьму три сотни, это как раз плата за проезд, поеду в ближайший банкомат и положу деньги себе на счет. Если банк проглотит, проеду к другому банкомату и сниму там ту же сумму. Если вдруг не проглотит и меня прямо там примут, да я и дергаться не буду, скажу, что со мной расплатились за поездку из Фриско, а вышли там же недалеко от банка. Вас не сдам. За происхождение денег таксист не в ответе, мало ли кто куда ездит. Деньги, кстати всегда мыли через рестораны и таксопарки. А еще лучше снимать пока не буду, а заеду в магазин и куплю, по той же карточке, на всю сумму продолжение банкета. Судя по всему, продолжать вы будете. Если деньги проскочат через банкомат и упадут на счет, все в порядке. Остальные можно либо напрямую пользовать, либо также через банкомат раскидать по счетам, а потом снять. Если доверяете, могу прокинуть через свой корпоративный, как хотите. Когда вернусь, смотрите в окно, если с пакетами открывайте, если пустой или с сопровождением кидайте пачку в камин и пейте чай.

На том и порешили. Внезапно появившемуся в компании Ому, почему-то верили. Да и схему он придумал безопасную. Как только отъехало такси индуса, подъехал Ролс Ройс Федора и еще одна машина. Федор вышел, расписался в получении автомобиля и водитель, пригнавший машину, уехал. Сели ждать своего брамина. Чертушка не появлялся, притаился где-то рядом, ждал своего выхода. Он такой.

Часть 17.

Деньги банкомат проглотил и не поперхнулся. Ома не приняли, и он вернулся с пакетами. Саша предлагал все-таки деньги поделить. Доплатить Ому хорошие чаевые и отпустить с богом, а остальное равными долями раздать всем четверым участникам экспедиции. И даже предложил демократично проголосовать. Проголосовали. Ник воздержался, Саша поднял две руки за раздел, Федор и князь против. Ом не голосовал, но своим совещательным голосом поддержал князя и Федора. Расстроенный Саша пить не стал и уехал на встречу с оленями. Ему все-таки дали триста долларов на расходы, чтоб совсем не сник, но с условием, чтобы эмвэевского дерьма в дом не приносил.

*******

Есть такое хорошее выражение «на старые дрожжи». Выражение это нуждается в объяснении, только если книгу будут переводить на иностранные языки. Здесь уже уповаю на нашу искушенную хартию переводчиков, которым тема близка и знакома. Могут пометить циферкой и от души, не скупясь на эпитеты, рассказать и о «старых дрожжах» и о «новых», и о том, как уютно «новые» ложатся на «старые», и о том, какие ощущения испытывает человек, вместивший эти дрожжи, и о том, как происходит процесс понижения и повышения градуса.

Федор ушел в запой. В запое первые два-три дня бестолково активны. Все время нужно куда-то ехать, с кем-то общаться, что-то выяснять и в чем-то участвовать. С третьего дня все суетливые движения идут на спад. Начинается «догонялово». Человек уже не пьет, а догоняется. Потом лечится. В ход идут глаголы, сначала – догнаться, потом – подлечиться. На этапе «лечения» активность минимальная. Встал, выпил, поговорил, если есть с кем, пол часика, уснул. И по новой. Уснуть можно только при осознании того, что когда встанешь, будет что выпить. Если знаешь, что спиртного нет, сон исчезает, и начинаются поиски. Уникальность состояния больного состоит в том, что он всегда найдет. Если есть деньги, то как-нибудь купит, или сам, себя превозмогая, или гонца пошлет. Если денег нет, займет, если занять не у кого, что-нибудь продаст, заложит, украдет. Если вообще финансовая возможность исчезает, как таковая, найдет продукт. Даже заначку, сделанную черт знает когда. Если нет ни заначки, ни денег, все равно выкрутится, найдет и выпьет. Есть в этом нечто мистическое, никоим образом не объяснимое. Близкие родственники таких «больных» расскажут вам сотни историй, когда наглухо запертый, иногда даже привязанный «больной» через какое-то время был найден опять пьяным в зюзель, в той же запертой насмерть пустой комнате, иногда даже в компании таких же мистических персонажей. Неисповедимы пути господни, и пути алкоголиков.

Пути эти проследить невозможно, потому как через неделю другую, кто-то услужливо стирает память, оставляя лишь фрагменты пережитого. Фрагменты смешные и жуткие. В алкогольном бессознательном человек зачастую перескакивает в параллельные миры и там какое-то время, возможно годы, а возможно мгновения существует. У верующих эти миры называются ад и рай. Память о таких мирах у алкоголика остается где-то в ДНК, и продолжает жить не на уровне сознания, а на уровне внутреннего микромира. Что интересно, наркоман в состоянии сильного наркотического опьянения тоже может туда перескакивать, но воспоминания об этих путешествиях, если и сохраняются, то на уровне сознания, а не внутреннего микромира. Этим и обусловлена разница между «завязавшим» самостоятельно алкоголиком и «завязавшим» наркоманом. Переставший пить алкоголик (заметьте не «бросивший» пить, бросать – это все-таки усилие, а именно «переставший» без явно видимых усилий, клятв, кодировок и т.д.) очень часто удивляет окружающих, и образом жизни, и заметными материальными и духовными успехами. Такое редко встретишь у «завязавших» наркоманов. Они просто перестают колоться, нюхать, курить, но остаются на том же уровне. Так что, вперед, братья-алкаши, у вас перспективы! Но надо сказать, процент таких переставших, очень и очень мал. Подавляющее большинство просто не доживают. Тем сильнее награда. Вперед, братья, тут выбор невелик, либо в князи, либо в «грязи».

*******

Очнулся Федя, где-то через неделю, с синяком под глазом, ссадиной на скуле и женскими кружевными трусиками в кулаке. Содержимое трусиков отсутствовало, зато присутствовал князь Ванечка, спавший рядом в генеральском кителе Ника на голое тело. До кителя тело было прикрыто покрывалом со штампом какого-то стильного ресторана. Федор приподнял покрывало и вздохнул с облегчением. Князь спал трусах, даже если не своих, то мужских. Какое никакое, а алиби. В Ванечке Федя не сомневался, но мало ли, как оно там все было… он ничегошеньки не помнил. Синяк и ссадина после запоя вещи привычные, а вот трусики… не часто, во-первых… и почему в руке… и где она?… оно, содержимое… ну не князь же…

Не зная куда деть улику, он сунул ее в карман кителя на князе и пошел в душ. Голова после душа немного прояснилась, но память не вернулась. Войдя в зал, он в удивлении остановился. На кухне и в комнате было стерильно, идеально чисто. Так не было даже после совместной генеральной уборки, когда они втроем, с Сашей и Ником объявляли коммунистический субботник и, разделив территорию, доводили дом до блеска, ревниво приглядывая друг за другом. Что совсем не поддавалось разумению – это хрустально вымытые окна и ровно постриженный газон перед домом. Ну ладно окна, с натяжкой, но объяснимо. Но газон?! Газонокосилки у них не было никогда. Раз в два месяца они вызывали специального парня мексиканца и тот ровненько все скашивал собственной косилкой. Да черт с ним и с газоном, не мистика, в конце концов, но сам факт чистоты, и какой чистоты (!), после недельного разноса – вот это уже ни в какие ворота…

Федя открыл холодильник и нашел его тоже свежевымытым и заполненным минералкой. Спиртного ни капли. Ну и, слава богу, хватит… Взял бутылку, сел на диван за столик, закрыл глаза, попробовал вспомнить. Фрагмент первый – они за что-то голосовали. За что Федор не помнил, помнил только, что Ник тогда сказал:

− Демократия одна из самых низких форм человеческих сообществ, ниже только охлократия, власть толпы, первая ступень революции.

После слов Ника, всплыл и весь фрагмент разговора.

− А что выше демократии? – спросил Иван.

− Диктатура. Да, да… не удивляйтесь, юноши, именно диктатура.

− Интересно, − сказал князь. Он никогда сходу не бросался возражать, пытался сначала до конца понять собеседника, а потом уже валил его силой аргументов, − ваш кумир, Сталин, был диктатором и что? Хорошо было организовано общество?

− Во-первых, кумиров у меня нет. Во-вторых, в диктатуре абсолютно необходимы две составляющие: общество, созревшее для диктатуры и собственно сам диктатор. Если общество не готово, диктатор становится тираном. Если не готов диктатор, тиранит уже общество, поднимает бунт, революцию и сметает неудачника. По правде сказать, я не знаю в истории человечества, когда эти две составляющие совпали бы надолго. На короткое время – сколько угодно. От Македонского до Сталина, включительно. Хороший диктатор – товар штучный. Чаще всего, он не может обеспечить преемственность и умирает тираном. Диктатор все-таки человек, и потому смертен, и как сказал классик «внезапно смертен». Одна страна в мире, Россия, всегда готова к эксперименту. И когда совпадут эти две составляющие народ и диктатор, гармонично совпадут, Россия станет первой мировой державой. Не государством, заметьте, державой.

− А в этом что-то есть, − подхватил Федор, − Помню, в школе было такое упражнение – диктант. Учитель диктует, а мы пишем. Мы не можем написать, что-то другое, но и учитель отсебятину не гонит. А хороший результат нужен всем, и ему и нам. Кстати учительница у нас по русскому и литературе была красотка, грудь третьего размера…

Все, провал фрагмента. Потом откуда-то из середины. Зачем-то поехали искать Алекса, он проводил где-то занятия с группой вновь посвященных. Нашли. Небольшой офис, человек восемь по кругу на стульях. В центре Саша, вещает. Вежливо вошли, присели сбоку. Когда Саша, опасливо косясь, на друзей произнес: «Наша задача – не продавать, а помочь людям…» Федора вырвало. Не то чтобы прямо от слов, все-таки запой шел уже третий, или четвертый день, и внутри было сильно муторно и без слов. Но как-то не хорошо совпало. А вот не помню, князь уже в кителе был или по гражданке еще…

Так, а синяк откуда? Точно, это уже под финал. Сижу в ресторане, хороший ресторан, дорогой, кажется в «Country Club». Почему-то один, а весь ресторан занимает футбольная команда местного колледжа, победу отмечают всей толпой, игроки, тренеры, болельщики, девчонки из группы поддержки. Трусики, по ходу, оттуда откуда-то. Входит князь уже точно в кителе и фуражке. Вскакиваю, ору:

− Встать, архантропы, смирно!!!

Футболисты сидят, смеются, не со зла, просто им весело, они не понимают, думают прикол такой, шутка. Какой, на хрен прикол! Вам что, советский генерал, герой Советского Союза не указ уже?! Встать, суки, смирно! Не могу вспомнить, как это по-английски, ору по-русски. Один, здоровенный такой поднимается, улыбка до ушей, руки раскинул, идет обниматься. Все еще не врубается в ситуацию, и руки не по уставу. Опускаю ему руки по швам и сразу бью в морду. По инерции валюсь рядом с футболистом. Боковым зрением успеваю увидеть, как поднимается команда и летит на помощь князь. Опять провальчик…

Ага, дальше сидим уже с футболистами за столом. Нормальные ребята оказались. Полицию не вызвали, подрались, посадили к себе. Уже друзья. Пьем мировую. У князя губа набекрень, у меня глаз пухнет. Ничего. Оглядываю спортсменов. Ага, есть. Мой, рядом сидит, помеченный, и улыбается все также. Зовут Боб. Откуда я это помню? С другой стороны, девица из группы поддержки. Симпатичная. Как зовут-то?… Кладу руку ей на колено. Она не против. Да как же зовут-то? Не помню, блин. Напротив князь. Пьет брудершафт со своим спаррингом, тоже припухшим. Да, мы без боя не сдались… И им интересно, с русскими подрались наяву, а то все кино, да кино… Славные ребята, и девчонка такая, ничего себе, притерлась рядышком.

Потом, уже с другим футболистом сидим у пруда, в ресторанном дворике, в тени дерева. Курим самокрутку. «Хорошие вы ребята, − говорю ему, − славные, только зачем вы индейцев поубивали, падлы?» Он не врубается. Передаю ему самокрутку, он затягивается, вижу – негр. «Извини, − говорю, − вопрос снят, братан, лично ты не при делах». Он улыбается блаженно. Словно понял, что невиновен.

Снова ресторан. Откровенно тискаю девицу из группы поддержки. Она не сильно поощряет, но и не брыкается. Иду на абордаж:

− Will you marry me?

− You’re kidding… you’re funny…

− Funny, funny… фуяни.

Опять провал. Потом вдруг на берегу океана, сидим с Омом на крутом песочном бархане. Ветра почти нет, но океан гудит, бьется об берег, как сердце об ребра. Мы в раскладных шезлонгах. Между нами столик, вполне прилично сервирован. По берегу носятся две девочки из футбольной группы поддержки. Им весело, и нам хорошо. Ом говорит:

− Понимаешь, все дело в том, какими временными рамками ты думаешь. Обычно человек мыслит в пределах ста лет. Пятьдесят назад, пятьдесят вперед. И то много. В основном в пределах года. Если в пределах нескольких веков, до тысячи лет, начинаешь думать в рамках официальной истории своей страны. Потом узнаешь, что те, кто написал эту официальную историю твоей страны, все переврали. При ваших Романовых три немца сели и написали под заказ все, начиная с крещения. За что все трое получили хорошие деньги и должности, и только один в репу от Михайлы Ломоносова. Кажется, Михайло соответственно фамилии ему нос сломал. Их основной задачей было обрубить все, что было до крещения Руси князем Владимиром, и до прихода Романовых, а ведь то, что было до этого и есть самое важное и нужное для русского самосознания.

− Откуда ты это знаешь?

− Ты имеешь ввиду, откуда я, индус, это знаю?

− Да, я имею ввиду, откуда ты, индус, это знаешь?

− Во-первых, ни ты, ни я, никто толком не знает, кто такие индусы и кто такие русские? Во-вторых, мой учитель мыслил, даже не тысячами, миллионами лет. Для него история Ариев, из которых мы с тобой вышли, как для тебя времена перестройки. Для него развал Великой Тартарии, как для тебя развал СССР. И процесс даже чем-то похож, только по объему и по времени гораздо меньше. Но я не об этом сейчас.

− О чем?

− О памяти. Заменяя подлинную историю выдуманной, нам стирают память. Очень сильный инструмент. Как твой запой. Сейчас вот день четвертый, очухаешься ты дня через три, четыре, вспомнишь, дай бог отрывки, а мы с тобой уже второй день разговариваем. Я столько за всю жизнь не наговорил о таких важных вещах. Ладно, не суть. Я что пытаюсь тебе объяснить, а заодно и самому понять. Вранье ведь, как алкоголь. Пьешь, пьешь, первая колом, вторая соколом, третья… не помню уже как, но совсем легко. Потом вырубает напрочь, потом – бодун, и кто ты на самом деле, с бодуна не помнишь, и что ты делал, толком не помнишь, но тебе уже стыдно за все что делал. Ты заметил, что в русской истории, той, что написана для нас чужими людьми, нам всегда за что-нибудь стыдно. За жестокого Ивана, за тирана Петра, за блудницу Екатерину, за придурка Павла, за его убийцу Александра, за Николая Палкина, за безвольного Николая, за нелюдей Ленина и Сталина, за Брежнева, Хрущева, Горбачева скопом, за пьяницу Борю. Ну, ведь ни одного нет, чтоб за что-нибудь да не было стыдно. И нечего даже на Романовых пенять. После них подтерли так, что народ дальше деда не помнит. Редко прадеда. И вот ведь, что интересно, чем больше правитель для страны сделает, тем большим негодяем в истории выглядит. То есть, когда уже совсем невозможно скрыть достижения какого-нибудь нашего правителя, то, конечно, отметят, что во времена такого-то, такого-то и было кое-что достигнуто, но не его в том заслуга, так как сам-то человечишко был — дерьмо, а, дескать, так, мол, сложилось, и еще запад обязательно помог и народ выстрадал. Я не адвокат, у меня задачи оправдать нет. Но сам посуди, более чем сделали для страны Иван и Иосиф даже придумать невозможно. И их обоих так с дерьмом смешали все официальные историки, как никаких других. А у них, ничтожество Бонапарт, который дошел и даже вошел в Москву, а потом без боя сдал все, что захватил, включая всю Европу и свою любимую Францию, великий, блин, человек. И не только у них, во всем мире. А у нас Сталин, реально вторую мировую выигравший и полмира к ноге пристегнувший – тиран и «серое ничтожество». А тот – великий. Да он, Наполеон, если уж по результатам судить, Иосифу сапоги чистить не наработал, ан нет, пожалуйте: статуи, торт, коньяк и повторюсь – великий, блин, человек.

− Ты, Омушка, чего так разошелся?

− Да что-то я действительно… Не пил, не пил, а тут с тобой за компанию… Я, Федя, русский не меньше чем ты, ей богу. Мне за державу обидно. Поехали домой, ты спишь уже почти.

− Не сплю, Омушка, мне хорошо здесь, и голова не болит. До расскажи мне про память, мне очень интересно. Вот если ее так стирали, как теперь восстановить? Ведь не скажешь завтра – все деточки… все, что мы вам до этого рассказывали – полная хернонтень, теперь слушайте сюда… и погнали, по новой. Головки детские не жалко? Ведь полопаются головки то, не выдержат перегруз такой.

− Нельзя, конечно. Хуже только будет. Нужно просто сейчас перестать врать. Это очень большое дело, практически национальная идея – перестать врать. И опереться обо что-то совсем недавнее мощное. И это недавнее мощное есть – Победа в Великой войне. Ведь не случайно Георгиевская лента. Вспомни герб, Георгий, поражающий дракона и мир, сотворенный в Звездном Храме, то бишь в Поднебесной, по результатом той войны. А теперь лента, Георгиевская, по результатом этой, последней. Ну, ведь, не совпадения же. Вот у тебя, ты говорил, дед погиб в ту войну, и у князя погиб, и у многих миллионов. Вот эта правда, об которую новая память опереться может. Очень сильно может опереться. Миллионы жизней положены в эту опору. После такого врать дальше невозможно. Нельзя. Тут главное не оступиться. Да нет, уже не оступимся. Ночь то проходит. Светает уже… Федя, поехали, наверное, домой. Засиделись мы тут.

А вот кто вел машину, не помню. Или Ом, или девочка из команды поддержки.

Часть 18.

А дома в это время гуляло дворянство. Получилось так, что за все время знакомства князь и Ник вдвоем никогда не оставались, и с глазу на глаз не общались. Все время кто-то был рядом, или Федя, или Саша, или оба вместе. А тут вдруг сложилось так, что Ом с Федором куда-то уехали, Саша еще не вернулся и господа дворяне уютно расположились у камина и рояля.

Они никогда не говорили о своей принадлежности к древним дворянским родам Российской империи, тем более никогда не кичились этим, но оба повседневно эту принадлежность в себе несли. Род Щербацких, конечно, был более древним и знатным, чем род российских дворян, поляков Шимановских, который вел свое начало с середины семнадцатого века, и известен стал, благодаря только выдающемуся хирургу, профессору Юлию Карловичу Шимановскому. Остальные Шимановские чем-то особенным не выделялись, а просто исправно и верно служили Романовым. Род Щербацких вел начало, аж от Рюриковичей и первым известным родичем был воин, потерявший на поле Куликовом передние зубы, и от того прозванный Щербатым. Потом, как-то незаметно перешло в более приличное Щербацкие, и так и закрепилось за славным княжеским родом. Конечно, после потери империи, а тем более здесь, в иммиграции, меряться древностью и знатностью было бы смешно, но где-то внутри своего родового сознания князь Ванечка понимал свое превосходство, а Ник, также внутри, признавал его.

Ванечка сидел за роялем, в накинутом на плече генеральском кителе Ника, фуражка лежала на белой крышке. Князь лениво импровизировал. Угадывалось что-то знакомо-классическое, а что именно Ник уловить не мог. Потом вдруг понял и улыбнулся. Знаменитый мотив из «Щелкунчика» плавно переходил в «Jingle bells» и обратно. Потом внезапно появлялся мощный припев «Дубинушки» и опять колоколил «Jingle bells».

− Забавно, − сказал Ник, − елки не хватает и запаха.

− Ник, а вы какое Рождество отмечаете, Католическое или Православное? − перестав играть, спросил Щербацкий.

− «Православное Рождество» − самое нелепое церковное словосочетание, князь. Ничего более нелепого церковь не придумала.

− Я понимаю. «Правь» и «Славь» слова более древние и к христианству пристегнуты в силу необходимости выживания самих понятий.

− С вами всегда приятно говорить, князь. Все как-то не было случая выразить свое восхищения вашими знаниями.

− Спасибо, Ник, но вынужден разочаровать вас. То, что я знаю, вряд ли можно назвать Знанием. Просто пытливость ума, любознательность и начитанность, в сочетании с хорошей памятью. Я думаю, Знание есть у Федора, но он об этом еще не знает, простите за тавтологию. Оно у него, как бы, в спящем режиме, к тому же пьет, как лошадь.

− Не согласен. Вернее, насчет Федора согласен, а насчет вас, князь, нет. Знание есть и у Федора, и у вас, только в разной стадии пробуждения. Или вернее разные у вас пути пробуждения. То, что он пьет, как лошадь, это ни хорошо и ни плохо. Это его путь. Вы обратили внимание, что то, что он пьет, не мешает ему выстраивать бизнес и зарабатывать куда больше, чем Саша, вы и я вместе взятые. Я наблюдаю не первый год и диву даюсь, по всем американским понятиям и законам, он давно уже должен по миру пойти, а он прет и прет, как танк. Почему бы это, как думаете?

− Он везунчик, Ник. Я сам удивляюсь. У него там наверху не ангел-хранитель, а бригада ангелов крышует.

− Что есть – то есть, но не только в этом дело. Он не боится потерять, вот что главное. Вот возьмите Сашу. Он пашет с утра до вечера, у него по минутам все расписано, а не идет. А почему? Потерять боится. Он каждый доллар считает и в уме умножает на будущий профит, а Федя может в одночасье все к черту послать. Может ведь?

− Может. Я сам иногда боюсь, куда он скаканет в следующую минуту. Вот в ресторане давеча, стал футболистов строить, когда я вошел в кителе. А там их толпа, а за ними еще государство, закон и полиция, а он попер, реально как танк. Хорошо, хоть, ребята нормальные оказались, не сдали.

− Так ведь, и ты попер, − Ник внезапно перешел на «ты» и кивнул на распухшую губу князя.

− А куда деваться, Ник?! Их толпа, а он один.

− Правильно, князь, все правильно. Только попер ты не от начитанности в сочетании с хорошей памятью, а от Знания, что по-другому нельзя. Так что Знанием этим ты тоже обладаешь.

− Да, нет, Ник, это воспитание, а не Знание.

− И кто тебя так воспитал?

− Родители.

− Правильно. Родители, от слова «род». И родители не воспитывают. Они передают знания рода. Твоего рода. Воспитатели учат манерам, наукам и прочим инструментам. А полезть в драку учит род. Это знания рода. «Не прав свой, а при мне не бей».

Ник замолчал, налил водки в рюмку и сразу выпил. Посидел, подумал, потом сказал:

− А вот я бы не полез, князь. Как ни противно это сейчас говорить, но я знаю, что я бы не полез. Самое большее кинулся бы разнимать, потому что меня, как раз, воспитали.

− Так и я кинулся разнимать, а потом так сложилось, − князь потрогал губу.

− У меня бы не сложилось, − задумчиво сказал Ник.

− Да брось ты, − неожиданно выпалил Иван.

Ник посмотрел на Щербацкого, налил две стопки и сказал:

− Самое замечательное в этой истории, что мы, наконец, перешли на «ты», Ваше Сиятельство.

Князь Щербацкий поднял рюмку, посмотрел на Ника и весело произнес:

− Ну что, будем здравы, бояре?

− Дворяне, Ваш Сиятельство, дворяне, − улыбнувшись, поправил Шимановский.

Дворяне выпили и помолчали. Молчали уютно. Несмотря на разницу в возрасте им было хорошо в компании друг с другом. Князь был поражен, внезапно открывшимися знаниями Ника, его кругозором. Да и китель со звездой внес интригу, и так и не поняв всего события в его целом, Щербацкий не знал, как относиться к Нику в обличии советского генерала, то ли списать, как и говорил Ник, на Черкизовский рынок, то ли… А вот тут уже надо было копаться, и душу вынимать из Ника, но Ник все пути к душе отрезал, а копаться было некогда. Внезапно появившиеся чертовы деньги требовали быть пропитыми. И как ребята ни старались, пропивались деньги медленно и как-то необычно для пьянки экономно, хотя вроде ни в чем себе не отказывали, платили везде по Гамбургскому счету, а бабло если и таяло, то как-то вяло, как снег в феврале. Общак держал Ом, как самый трезвый, он же и платил везде по счетам, но на постоянный вопрос: «А сколько там осталось?», всегда отвечал: «До хрена еще, не парьтесь». Точную сумму этого «дохрена» никто не знал, но почему-то все понимали, что еще много больше половины, и ниже этой половины никак не опускалось. Алекс пару раз попробовал пропихнуть идею «все поделить», был назван князем презрительным «большевик» и отстал. Все почему-то понимали, что эти деньги имели только одно предназначение. Они должны были быть пропиты, даже если нужно ценой жизни.

− Скажи, Ник, а что выше диктатуры, что дальше? – вдруг спросил князь. Он много раз мысленно возвращался к этому разговору, когда Ник внезапно поразил его нестандартным взглядом на общественное мироустройство.

− Не знаю, Ваня, то есть наверняка не знаю, но думаю, что Державность.

− А это как? – не понял князь.

− Это вроде как местное самоуправление, только в большем масштабе. В масштабе Державы. Здесь есть здравое соединение элементов демократии и диктатуры. Я думаю, что Русское Державное Самоуправление – это и есть идеальная форма организации общества для России. Единственная форма власти, при которой Россия выживет и разовьется.

− Но ведь это и есть структура власти в США. Здесь есть и сильное местное самоуправление, на уровне штата, города, графства и есть диктатура в виде федералов. И все как-то уживается, и неплохо уживается.

− Да, с виду все красиво. Организм выглядит сильным и даже щеки розовые, только кровь испорчена.

− Вот здесь поподробней, что значит кровь, и что значит испорчена?

− Организм штатов – государство, не держава. А кровь – это деньги. И самый большой оборот денег порожден библейской концепцией – «деньги в рост». Концепция паразита. Паразит ничего не производит, но очень быстро растет. Ты же биологию учил, знаешь. Есть в биологии раздел, называется «Паразитология». Теперь возьми и примени ее к кредитно-банковской системе, так называемого «свободного, западного мира». Отбрось на минуту все понты типа «права человека, женщины и педераста», «право избираться и быть избранным» и все остальные «права и свободы» и тогда останется одно главное право – «право свободного перемещения капиталов». А это что? Это – свободное перемещение паразита, деньги в рост в масштабах планеты Земля. И все действия всех «свободных» государств подчинены только этой одной цели. Все остальные «права» — просто мишура на новогодней елке, чтоб блестело и глаз радовало. Знаешь откуда пошла борьба за права женщин?

− От феминисток?

− Хорошо, от феминисток. А феминистки откуда взялись? Собрались, в конце девятнадцатого века несколько умных евреев, пощелкали счетами и выяснили, что денежный оборот можно легко увеличить в два раза, если вторая половина человечества будет не дома сидеть, детей нянчить, а пойдет работать. А, следовательно, платить подоходный налог, брать дополнительные кредиты и вообще, очень живенько участвовать в том самом продвижении капитала по миру. А еще пойдут бабы во власть, в искусство, в армию и много будет знаменитых, и маленькие девочки будут смотреть, восхищаться и тоже туда хотеть. А как сделать? Да очень просто, газеты все свои, можно начать борьбу за права. И пошло, поехало. И красиво, и интересно, но главное – очень прибыльно. Обрати внимание, князь, что основным результатом борьбы за любые права – всегда была, есть и будет финансовая прибыль. И ничего больше. И там, где прибыль не светит, никакой борьбы за права не ведется.

− И что опять евреи виноваты?

− А вот здесь, Ваня, возникает другой вопрос, вопрос о евреях, иудеях и Сионе. Очень непростой вопрос. Крайне важный вопрос. Почему, у кого, и где возникла мысль о всемирном еврейском заговоре? И почему так на виду? Откуда протоколы? Тут никак не стыкуется с мудростью. Мудрость она никогда не на виду. А тут только ленивый не говорит, что все придумали и подстроили евреи. А кто такие евреи? А это огромный народ, очень продвинутый в материальном мире. Самый распространенный по миру, пошедший разными, часто очень противоположными путями. Одни скажут – они банкиры, другие скажут воины, третьи ученые, четвертые люди искусства и все они будут правы. Но почему они были гонимы всю свою жизнь, с самого начала их появления. И почему социалист Гитлер поднял идею тотального уничтожения евреев как нации. Да потому, что самая активная часть этой нации и была апологетом идеи «деньги в рост». Что было – то было, никуда не деться. И сейчас вся видимая финансовая мировая верхушка – это евреи. Но только видимая, а главную верхушку никто, не то, что не видит, даже имен не знает. И вообще непонятно люди ли там. И что они для нас? И что мы для них? И мы опять вернемся к первоисточникам, к Заветам, Ветхому и Новому. И даже к Коммунизму, и Советскому Союзу, и Советскому народу. Все коммунисты были советскими, но не все советские были коммунистами. Это так, для аналогии. Сионизм можно также приписать евреям, как марксизм немцам и коммунизм русским. Где-то было, что-то слышали, кто-то участвовал.

− Погоди, Ник, у меня мозг поплыл. Ты как-то все в одну кучу – баб, евреев, инопланетян, коммунистов, деньги в рост. Не осилю я все это сразу.

− А все сразу и не надо. Ты, князь, − парень умный, начитанный. И ты знать хочешь, вот что главное. А знания – это пазлы, ты их по отдельности сейчас рассматриваешь. А когда ты эти пазлы-знания вместе сложишь, появится Знание. Общая картина и все сложности исчезнут. И все станет настолько легко и понятно, что ты уже отдельные пазлы видеть не будешь, а только всю картину целиком. Наливай, князь, выпьем, чтоб мозг не плыл. Она, водка, на то и нужна, чтоб ум не скакал. Есть, конечно, и еще способы, получше, но пока и так сойдет. И ответ есть на все твои и Федора вопросы. И про деньги, и про память, и как жить нам всем дальше. И ответ очень простой, а потому и самый трудновыполнимый. Я тебе его сейчас не скажу. Ты сейчас не запомнишь. Нужно, чтоб он и тебе и Федору не в голову, а в душу вошел. У меня сейчас не получится. Тут другое состояние надо. Переходное. Ладно, не вникай, пока князь. Давай по крайней и спи спокойно.

Князь Ванечка реально поплыл. Выпив еще стопку, он неприкаянно походил по комнате, нажал пару клавиш на рояле, присел на диван, потом прилег и сразу уснул. Ник сходил в комнату, вернулся с подушкой и покрывалом, устроил князя, положил подушку под голову и накрыл покрывалом, подкинул дров в камин и сел в кресло. Он смотрел на Щербацкого и медленно, неторопливо думал: «Славный мальчик. Куда он лезет. Я тоже ничего не знаю. Я тоже собираю пазлы. У меня их много. Много больше, чем у него, а я сам картины не вижу. А может, боюсь видеть. Вот он не боится, и Федя не боится, но пока не видят. А там не все так благостно, как я им рассказываю. Наверное, просто боюсь смерти. А они? Нет, они не боятся. Пока не боятся. Дай им бог… А мне вообще Анархия нравится». И уже засыпая, и думая про ребят прошептал вслух: «Господи, спаси и помилуй…» и уснул тоже.

Часть 19.

Светало. Тоже очень замечательное слово. Как бы – само собой. Действительно и «смеркалось» и «светало» — понятия от людей никак не зависящие. Чтобы ни творили гомосапиенсы, солнце все равно встанет, а потом зайдет за горизонт и даст энергию тепла и любви на целые сутки, день и ночь, на миллионы лет. А нам все мало. Мы давай ее выкапывать везде, куда руки дотянутся. Сначала дерево жгли, чтоб себя обогреть и мясо пожарить. Ну это еще куда не шло, дерево сухое для того и высохло, чтоб красиво сгореть. Огонь вообще вещь божья, гармоничная. Но люди решили – маловато будет. Нынешнего человека сотворила жадность, не труд. Расковыряли Земельку, добыли уголь. Земелька поморщилась, но далась. Меня сильно не убудет, а ему очень, видно, надо. Стерпела Земелька. А зря. Надо было завалить первого шахтера, чтоб другим неповадно было, и чтобы тысячи других не погибло. Не завалила, Земелька, стерпела. Она, Земелька, по-своему думает, и времени у нее поболе, чтоб посмотреть, что на выходе произойдет. И пошло, поехало.

Добыли нефть, придумали порох. Все это приблизительно в одно время. Интересно, да? К чему бы это, нефть и порох в одно время? Да чтобы продавать и убивать. Торговля и убийство, суть события одного корня и масштаба. Чем шире торговля, тем злее войны. Одно к другому настолько привязано, что победить одно, оставив неизменным другое, невозможно. Торговали сначала по мелочи караванами и кораблями, и грабили соответственно бандиты и пираты. Количество купцов всегда равно количеству убийц. Когда начали торговать государства, то они же вполне эквивалентно и стали воевать. Мировая торговля закономерно превратилась в мировую войну. Сначала первую, потом вторую. А третья началась с обрушения зданий Всемирного Торгового Центра. Случайность? Да перестаньте задницей вилять. Случайностей вообще не бывает, тем более такого масштаба. И нет ни первой, ни второй, ни третьей, есть одна вечная, мировая. Когда больше, когда меньше, но это всегда одна и та же война.

А человек все ковырял, ковырял и доковырялся до атома, до самого ядра. И расщепил его на хрен, с шумом и грохотом на весь мир. Тут уж Земелька вздрогнула и поежилась. И вот что интересно – а кто именно расщепил ядро? Христиане библейские, англосаксы, реальный коллективный Запад. Вцепились в бедный атом, терзали его, терзали, расщепили и на японцев сбросили. Просто посмотреть, что из этого вышло. А заодно Русский Мир пугануть. Русский Мир не сильно испугался, а взял и спёр чертежи и тоже атом расщепил. А посмотреть сбросил не на людей живых, а в пустыню ледяную. А потом изобретение доработал и так бабахнул, что обосрался уже коллективный Запад. А потом запустил русского парня Гагарина в космос. Что интересно Юрий – это вообще-то Георгий. Если отбросить всю информационную шелуху и беспристрастно посмотреть, кто чем занимался в двадцатом веке то интересную картинку можно увидеть. Коллективный, как теперь называют, Запад развязал мировую войну, и кучу революций, результатом чего стали бесчисленные массовые убийства людей. Коллективный Русский Мир все это пережил и прекратил, при этом понеся самые большие потери. А что такое этот коллективный Русский Мир? Это, боже упаси, не нация. Обозначение Русского Мира произошло от общего языка. Я не стану сейчас перечислять все национальности нынешнего Русского Мира даже не оттого, что могу кого-то забыть и тем обидеть, а оттого, что перечисление может занять все оставшиеся страницы этой книги. Более того, многие нации, входящие в состав Русского Мира даже не говорят по-русски. Более того, многие нации, входящие в состав этого Русского Мира, были и остаются официально противниками и врагами России, и самые близкие и очень далекие. Само понятие Русский Мир достаточно условно и не может уже быть определено ни языком, ни религией, ни территорией. Более того, один, отдельно взятый человек в разные периоды своей жизни может быть и врагом, и другом, и частью русского мира. Ни в кого не буду тыкать пальцем. Этот человек – я.

А кто такой этот Я, спросит мой редкий читатель. А я – это Федор, князь Щербацкий, Ник Симс-Шимановский, Алекс, Ом Чатурведи Утар-Прадеш, Чертушка, отец Владимир, опер Пчелкин, убитый медведь Гоша, матушка Мария, в чем-то Усама Бен Ладен, в чем-то мартышка Марта, и даже, каким-то образом, девушка из команды поддержки, чьи красные кружевные трусики покоятся сейчас в кармане генеральского кителя. А имя этого бесполого, многоголового чудища напечатано на обложке книги, и имя это также мало относится ко мне, как и все здесь написанное.

Часть 20.

Вернулись Ом с Федором и двумя девушками из группы поддержки местных футболистов. Как-то так оказалось, что девицы притерлись в компанию еще в ресторане и вот уже вторые сутки как стали своими. Одна была той самой, которую тискал за столом Федор и даже сделал предложение. Предложение выйти замуж Федор делал всегда, когда был пьян, и девушка ему реально нравилась. И всегда это предложение выглядело так, что было понятно, что это шутка, но все-таки так, что черт его знает, как оно там сложится. Девушку звали Рита и жила она по канонам одноименного закона, сама этого не понимая. Она была стройной, даже худенькой, с острыми коленками, карими глазами и русыми волосами, короткой стрижкой. Она только недавно закончила школу и поступила на первый курс колледжа. Второй была ее подружка по имени Сэма, по крайней мере, под этим именем она в компании и прижилась.

Федю в ресторане Рита заметила и выделила сразу, как только он появился. Да и появился он непонятно откуда. Ресторан был арендован весь под команду и фанатов, а этот незнакомый парень вошел, как к себе домой, но не нагло, а как-то слишком самостоятельно, так что ни у персонала, ни у посетителей не хватило духу спросить, мол, а вы кто или к кому. Даже покачиваясь, он дышал уверенностью, которая просто не предполагала какие-либо вопросы о его легитимности. Он сел к барной стойке и заказал водку и «Орандж», причем водку не стопкой, а бутылку. Бутылку попросил поставить рядом на стойку и сказал, что беспокоиться не надо, наливать он будет сам. Пил он тоже необычно. Наливал стопку, поднимал на уровень глаз, что-то говорил этой стопке и, кивнув ей, махом выпивал. За столиками продолжали говорить, но как-то уже тише. Центр внимания и событий в ресторане, как-то сразу переместился к стойке. А когда вошел еще один парень, в чужой военной форме, в зале повисла полная тишина. Сразу стало понятно, что два этих человека связаны между собой не только возрастом и внешностью, но и внутренней сутью, что называется из одного теста, и в ресторане мрачно повисло Предчувствие.

Потом парень за стойкой встал и что-то крикнул на неизвестном языке. Рита слов не поняла, но поняла, что это была команда и еще почувствовала, что язык этот ей знаком, и знаком не на уровне понимания, а на уровне вибрации. И совсем неожиданно почувствовала возбуждение внизу живота. Чувство совершенно животное. Так, наверное, чувствует самка оленя, когда слышит, как трубит перед битвой сильный самец.

И тут по законам жанра, от стола поднялся самый сильный самец от футболистов, но самец воспитанный. Он, раскинув руки, как для объятий, всем своим видом выражал толерантность и стремление сгладить ситуацию. За ним поднялось все стадо. Пришелец, однако, предложение дружбы не принял, и Рита впервые увидела настоящую драку во всей ее мерзкой прелести. Эти двое пришлых дрались так, словно за ними стояло огромное войско, и поначалу даже одержали тактическую победу, но потом их все-таки задавили и смяли численным превосходством. Прижатые и сдавленные соперником, они все равно не успокоились и кусали все, что могли достать зубами. Они не признавали себя побежденными. И тут стало понятно, что чтобы их успокоить надо их либо убить, либо выбить зубы, либо вызвать полицию и сдать. Но половина футболистов, по понятным причинам, к полиции относилась еще хуже, чем к новым врагам, а потому, воздав должное героизму соперников, их усадили за стол и предложили выпить мировую. Предложение выпить сняло агрессию, хлопнули по рюмашке и начали знакомиться. Познакомившись и примирившись, обе стороны признали ничейный результат битвы.

Непонятно как Рита оказалась за столом рядом с Федором, но она уже знала, как его зовут. Он все также излучал бешенную сексуальную энергию драки, она чувствовала, как бьется об ребра его сердце, и еще сильнее захлестнула ее волна возбуждения жертвы. Ничего не понимая и не думая, она уже сдалась на милость победителя. Какая там любовь, какие цветочки?! Даже имя не имело значения. Ее до пяток, до матки пронзило сладкое понятие «Хозяин». А он ее предназначение почувствовал и с ней даже не разговаривал. Правой рукой он мял ее ногу, в левой держал рюмку водки, а ртом разговаривал с соседом. Она видела только его профиль.

Потом появился человек в тюрбане. Сначала под окнами ресторана остановился шикарный кабриолет «Ролс Ройс» и все почему-то поняли, что эта машина может иметь отношение только к двум русским в их компании. А Рита осознала, что сейчас она уедет с Федором и, что своих друзей она покидает навсегда.

Все, молча, смотрели, как Ом подошел к барной стойке и, кивнув на друзей, что-то спросил у бармена. Потом вынул толстую пачку долларов и стал, сотня за сотней, выкладывать деньги на стойку пока бармен не кивнул и не накрыл стопку рукой. Это произвело за столиками впечатление не меньшее, чем драка. Возможно большее.

Расплатившись, Ом сделал рукой знак «ОК», мол, все оплачено, жду в машине и вышел. Друзья встали, подняли рюмки, выпили в знак окончательного примирения и пошли к выходу. В середине зала Федор остановился, словно что-то забыл, обернулся, кивнул головой Рите и вышел. Рита, ни с кем не прощаясь, вышла следом. За ней, вдруг, тоже не прощаясь, выскочила из-за стола ее подруга Сэма, что-то коротко спросила Риту, что-то коротко сказала, прыгнула в кабриолет и все уехали, оставив в ресторане атмосферу приключения, победы и подавленности.

Да, перед тем как выйти из ресторана, Федор увидел Чертушку, который, закинув ногу за ногу, сидел на швейцарском стульчике у двери и лениво аплодировал. Видно, что присутствовал здесь с самого начала и все произошедшее одобрял. Потом подпрыгнул, подобострастно склонился и отворил дверь выходящим. И, никто его, кроме Федора не заметил, каналью.

Итак, рассвет еще только пробивался, когда вернулись из поездки на океан Ом, Федор и Рита с Сэмой. Ник спал в кресле, князь Ванечка на диване. В камине краснели угли, на столе интеллигентный беспорядок ночных разговоров.

Часть 21.

А что же Чертушка? А наш пострел везде поспел. Он действительно успевал везде, принимая, где надо разные обличия и периодически показываясь в своем, родном: смокинге и бабочке, с перстнем и татуировкой, таким, каким мы его с Федором и привыкли видеть. Он сопровождал друзей на штурм Сан-Франциско, вызволял из полиции, вызвал Ома, подкинул денег, поприсутствовал на берегу океана, послушал беседу Чатурведи с Федором, и Ника с князем. И драка в ресторане без него не обошлась. Мне сдается, что он ее и спланировал. Он вообще был везде. Да он, падла, порой выскакивал с экрана компьютера и стучал вместо меня по клавишам. Очень шустрый малый. Без него реально вода не освятится.

Если взять условные две спирали, из которых все и состоит, и которые все и вертят, то Чертушка мог вертеть любую, то по часовой стрелке, то против. Принципиальность у него отсутствовала напрочь, если вообще к нему это слово можно применить. Ему важен был процесс, а в какую сторону крутить – разницы никакой, лишь бы оно вертелось. Он и не вредил, и не помогал. Мы нашим человеческим умом всегда пытаемся дать оценку своим и чужим действиям. И бог с нами, мы так устроены. Но не пытайся, мой редкий читатель, оценить этого бесенка в параметрах Чернобога или Белобога. Он ни черный и не белый. Он может быть любого цвета из яркой гаммы флага сексуальных меньшинств, и даже совсем бесцветным. Я сам не до конца понимаю либо я о нем пишу, либо он меня пишет.

Он может быть и забавным, и жестоким. Вот давеча поприсутствовал в кошмарном сне Федора. Такие сны нередки с середины запоя. Причем особенность этих снов, что они ближе к галлюцинациям. То есть, ты пока не проснешься, не понимаешь, что это сон. Иногда и проснувшись, долго еще живешь видением, и даже когда поймешь, что то был сон, сильно легче не становится.

Федор брел по ночному Нью-Йорку. Он точно не знал, что это Нью-Йорк, но почему-то так думал, что это именно Нью-Йорк, окраина, типа Гарлема. Сначала за ним увязались собаки, злые с мелкими, частыми зубами. Они все время кидались к ногам и пытались укусить. Не доставали, но ногам все равно было больно и страшно. Потом в каком-то очень ржавом месте он встретил компанию футболистов с бейсбольными битами. Он пытался что-то дружески спросить, но они молчали, и он опять побежал, перепрыгивая через кучи мусора и ржавые, железные трубы. Уже две компании догоняли Федора по очереди, то собаки, то футболисты. Он смутно видел их силуэты и очень четко мелкие зубы, и большие биты. И его вот-вот должны были настигнуть либо зубы, либо биты, и он очень ясно понимал, что спастись невозможно, но продолжал бежать, в последний миг уклоняясь от укуса и удара. И вдруг забежал во дворик своего дома, прямо за гараж и присел на скамейку у столика. И только достал сигарету и хотел прикурить, как дверь гаража открылась и из нее, пятясь спиной, появился Чертушка. За собой он тащил пулемет «Максим», установленный на деревянной тележке, этакой мини-тачанке. Он установил тачанку стволом в сторону противоположного забора и крикнул: «К стенке, сволочи!» Из-за угла дома вышли два полицейских, Черный и Белый. Их руки были связаны за спиной шарфами футбольных фанатов. Белый сразу встал к стене, а Черный идти не хотел. Из-за угла появился тот самый здоровый футболист, и ударил Черного бейсбольной битой по голове. Черный упал, и футболист еще раз ударил его битой уже по ногам. Потом поднял его, поставил к забору рядом с Белым и ушел за угол. Чертушка громко передернул затвор и начал громко стрелять. Первое, о чем подумал Федор, что соседи сейчас вызовут полицию и их арестуют. Потом сообразил, что соседи почему-то выстрелов не слышат, и стал смотреть на обреченных полицейских. Пули кромсали их безостановочно, в стороны летели куски мяса и одежды, а они все не падали. «Ноги, ноги перебей!» − крикнул он Чертушке. Но черт в ноги попасть никак не мог. Тогда Федор подошел, отодвинул бесенка и начал стрелять сам. И вроде бы попадал, и даже увидел, как разлетелась коленная чашечка Белого, но они все не падали. И патроны не кончались, и копы не падали. И почему-то очень важно было их добить, надо было, чтобы они упали. А они не падали. Они превратились уже в месиво из мяса, костей, щепок забора и пуль, но все еще жили, и им вроде бы даже было не больно. И то, что они все еще жили, и им было не больно стервенило Федора до мерзости, раскалило пулемет и обожгло руки. А Чертушка стоял рядом и стрелял из огромного «Маузера» по шлемам футболистов, которые по одному появлялись из-за угла и разлетались как арбузы от каждого выстрела. А руки уже жгло до невозможности. Он поднял руки ладонями перед глазами, и стал на них дуть, и вдруг увидел между пальцев лицо Риты. Она опускала ему руки и что-то тихо шептала. Он слышал: «Что ты милый? Что ты? Успокойся, я здесь, спи, спи» и он уснул.

А Рита лежала рядом и тоскливо смотрела сквозь шторы на рассвет. Ее праздник кончился едва начавшись. Ее первый прекрасный мужчина лежал рядом, беспокойно ворочался, потел и похрапывал. Исчезла прелесть первой ночи, когда они накатывались друг на друга волнами южного, нежного моря, когда она изнывала от любви и делала все, что он хотел, все чего и представить себе не могла, и видела всего один раз, на той кассете, что принесла и показал ей подруга Сэма, когда родителей не было дома. Тогда она решила, что вот оно счастье и решила остаться с ним навсегда, или пока не выгонит. И не верила, что он, рыцарь ее девственности, воин, поэт, музыкант, душа этой интересной, непонятной компании может ее прогнать. И тем более не верила, что она сама захочет уйти. Но уже со следующего утра, их первого утра, она наблюдала, как ее рыцарь, воин, поэт и душа стал медленно превращаться в тупое, пьяное животное, роняющее окурки на ковер и еду на колени. Он, то брал гитару, все еще считая себя центром этой маленькой вселенной, и пытался что-то спеть, то глубокомысленно о чем-то говорил, на непонятном, знакомом языке, то ругался с князем, то звал всех куда-то срочно ехать, то орал сразу на всех и показывал на дверь, а то и просто проваливался среди разговора и засыпал.

А Рита лежала и думала – что она здесь делает? Зачем она поехала сюда? Зачем вообще подошла к нему в ресторане? Зачем так искренне ему отдалась? Вековечный женский вопрос – зачем?

Никто никогда не определит, почему именно эта конкретная женщина выбрала именно этого конкретного мужчину и живет с ним, несмотря на все рано или поздно проявляющиеся мерзости его мужской сущности. Да, братья, да, мы, ругая баб всеми словами скверными, не видим, не в состоянии увидеть всю иную мерзость нашего существования. Мы, мужики, все пороки человеческие воспроизвели, отлелеяли и умножили многократно. Если мы о жадности заговорим, то сразу вспомним жадного мужика, если о трусости и предательстве, то о нем же. Каин убил Авеля, не Сара. И Христос, когда Нагорную проповедь говорил, явно мужикам в глаза глядел, и те явно глаза прятали. Оно конечно, и бабы не ангелы, но если взять главный их порок и главный наш им укор – блудство, то оно без нашего присутствия, поощрения и уговоров вообще исчезнет как таковое. Еще одна мерзость в нашу копилку – сначала поощрять порок, а потом им же и укорять. Красавцы! Устроились как всегда, с профитом. Сволочи, мы, мужики, сволочи. Все до одного, кроме меня. Я ведь об этом вот думаю и пишу. Хотя… писать то пишу, а коли надо воспользуюсь.

Так что же они ищут и находят в нас? А ищут и находят они отца ребенка и ничего более. Все остальное: внешность, воспитание, образование, обеспеченность и прочие прибамбасы – опять те же игрушки и мишура на новогодней елке. Но только вот мишура эта крайнее время застилает глаза нашим бабам и все реже видят они дерево, от которого род продолжится, а больше мишуру да игрушки. Вот в чем беда. И беда эта общая. Что значит «я выйду замуж только за богатого»? А это значит, что будешь ты покупать все, что захочет твое тело, а родишь, скорее всего, выродка. Не твоего рода племени последыша, а что-то рядом, у рода где-то в стороне. И предназначение свое, главное и единственное похеришь навсегда. И постареешь, несмотря на косметику, и сиськи отвиснут, и бриллианты осыпятся. А мужа, если доживет с тобой, будешь укорять отданной молодостью, а сына отданной жизнью. И все вокруг виноваты будут, только за то, что ты за мишурой дерева не разглядела.

Дальше копать не буду, а то пущусь во времена, когда невесту родители подбирали и правильно делали, кстати. И вспомню тех умных евреев, что придумали феминизм и выиграли борьбу за права, и надолго определили выбор женщины и главное достоинство мужчины – деньги. Опять к ним родным, ну куда денешься. Все хватит, лучше о Рите.

Она дерево увидела. А потом увидела мишуру. Другую, не блестящую. Нет, ту блестящую, она тоже увидела. Но следом вылезла эта. Бахвальство, занудство и грязная мерзость пьяного животного качнула ее качелями ровно на ту же амплитуду, где раньше были героизм, обаяние и доброта. И сейчас на этой мерзкой амплитуде она лежала рядом со своим мужчиной и думала – А что я здесь делаю? А ты, родная, качели уравновешиваешь, чтоб раскачивало его не так сильно, и чтобы все его выделения – бахвальство, героизм, занудство, обаяние, мерзость и доброта, успокоились, наконец, отцентровались и он достойно прожил и тихо умер. И чтобы род его продолжился, и ты стала частью его рода, и дети ваши передали все ваше Значение своим детям, а те своим и так вечно.

Она этого, конечно, не понимала и прочитать нигде не могла, потому что, когда она думала и задавала себе вопросы, я этого еще не написал, а тупо лежал, потел и похрапывал.

Не ведала девочка о своде законов «Рита» и понятия не имела о Телегонии (явлении первого самца), но нутром своим генетическим знала, что ее первый мужчина и будет отцом всех ее детей, независимо от того, кто будет ее мужем или даже мужьями. Еще в ресторане она в голубых зрачках Федора разглядела и душу, к которой прильнула ее душа, и тот веселый сперматозоид, к которому рванулось ее тело. А теперь ум ее беспокойный, а ум всегда беспокоен, подкидывал ей воспоминания, образы и сомнения. А зачем? А надо ли было? А что теперь будет? Вот они – эти подлые инструменты ума. Вечная попытка анализа прошлого, настоящего и будущего. Вечный эксперимент разделения. А если хоть на миг перестать разделять время и понять, что нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего? Что если представить и время, и пространство одним единым целым? Тогда ум перестанет задавать все эти нелепые вопросы и начнет, наконец, заниматься только тем, для чего и был изначально предназначен, безопасностью. На красный цвет светофора скомандует стоп, одернет ногу, занесенную над пропастью, сгруппирует тело при падении и предоставит, наконец, человеку жить в потоке и стать счастливым. Но нет. Не для того он придуман. Он заточен на разделение и сомнение, которое и возникает при разделении.

И только в минуты опасности, смертельной опасности, ум перестает задавать вопросы и начинает отдавать правильные приказы и спасает тело. Так же и народы. В мирное время разделенные религиями, территориями, богатствами, национальностями во время войны объединяются, перестают задавать вопросы, высказывать претензии и начинают лупить, грызть и душить врага пока не загрызут до смерти. Люди воюют всегда. В истории человечества нет ни одного дня мира. Даже когда великие державы на время перестают стрелять друг в друга, но продолжают воевать по-тихому, экономикой, политикой и пропагандой, все равно где-нибудь небольшие группы людей: страны, народности, племена, соседи стрелять не прекращают. Результатом войны всегда было, есть и будет – объединение народа, независимо от победы или поражения. Победа – это яркое, праздничное, радостное объединение, поражение – тихое, через сжатые зубы, горькое усилие воли побежденного народа. Это ни хорошо, ни плохо. Это есть. И видит бог, я не за войну. Я не люблю войну. Но я не люблю мороз и дождь. А как без них?

Часть 22.

Рита осторожно выбралась из-под одеяла, заботливо укрыла Федора и пошла в душ. Там долго мылась и плакала. Успокоившись, вытерлась большим Фединым полотенцем, взяла его зубную щетку, промыла ее с мылом в горячей воде и почистила зубы. Потом, закутавшись в то же полотенце, вышла на кухню. Там в таком же почти полотенце и тоже с мокрыми волосами сидела за барной стойкой Сэма, пила кофе и курила. В зале на диване спал Ник, благородно уступивший свою спальню князю с Сэмой. Все время, пока Рита, молча, наливала себе чай, Сэма за ней наблюдала. Наконец Рита присела рядом за стойку.

− Ну, ты как? – спросила Сэма.

− Нормально.

− А он?

− Спит.

− Ничего, проснется.

Они говорили по-английски, вернее на американской версии, но я лучше напишу сразу на русском, чтобы читатель не мучился запоминанием циферок и чтением перевода в конце страницы, тем более что вековечные бабьи разговоры на тему «а как там твой», мало чем отличаются на любом языке, хотя этот именно разговор все-таки не был похож на другие.

− Они все какие-то странные, − сказала Рита, − я не понимаю, о чем они говорят, но, кажется, что они решают какие-то очень важные вопросы. И мне немного страшно.

− Я тоже заметила, − поддержала Сэма, − по-моему, они – мафия.

− С чего это?

− Они кидают деньги, не считая. Вчера мой князь, перед сном, просто вынул из кармана пачку стодолларовых и сунул мне в карман. Сказал – купи себе чего-нибудь. Я даже возразить не успела.

− Не успела или не хотела?

− Ну не хотела, какая разница.

− Есть разница. Теперь он будет думать, что ты проститутка.

− Не будет. Они вообще сильно не думают ни о нас, ни о деньгах. Они на какой-то своей волне, − Сэма на минуту задумалась, − А может они шпионы?

− Да брось ты, где ты видела шпионов, которые в военной форме дерутся в ресторане?

− Нигде не видела. Я вообще шпионов не видела, только в кино, и они всегда русские и всегда пьют, даже когда шпионят. Слушай, а давай деньги поделим и уйдем, тихо, по-шпионски. Подожди, я сейчас.

Сэма выскочила из кухни и убежала в спальню. Минуты через три вернулась уже одетая и с сумочкой. Она вытащила пачку помятых стодолларовых купюр и стала считать. Получилось девятьсот долларов. Она отсчитала пятьсот долларов и положила в сумочку, оставшиеся четыреста протянула Рите.

− Вот возьми. Твои.

− Нет. Не возьму. И ты не возьмешь.

− Почему это?! Он сам мне дал. Тебе не нравится, что у тебя меньше? Так он, вообще-то мне дал, могла бы тебе и не говорить. Я по-честному решила, как подруга. Ну, хочешь, разменяю сотню и тебе полтинник отдам?

− Не хочу. Пойми, Сэма, здесь дело не в деньгах. Тут не может быть денег. Ты же видишь, как они их тратят. Да они их просто кидают. И если мы их возьмем, то мы с той стороны, куда они их кидают. А я не хочу быть с той стороны, я буду с их стороны. Я уже оттуда.

− Ты что влюбилась, дурочка? – охнула Сэма.

− Не знаю. Да я – дура, но дело в том, что и он дурак. И я такого дурака всегда ждала, − сказала Рита, помолчала и вдруг, улыбнувшись, добавила, − Он мой первый.

− Что, что, что?! Как первый? Да ты же сама мне рассказывала… Ой, ёёй, девочка моя, это ж надо… − опять охнула Сэма.

− Рассказывала, − скривила рожицу Рита, − потому, что стыдно было, что все уже того, а я, действительно, как дура… Вот скажи, Сэма, почему мне было стыдно, за то, за что стыдно быть не должно? Ведь это ненормально. Я за эти два дня многое поняла. И про стыд тоже, и про себя, и про него, и про них. Я ведь русского языка не понимаю, я только слушала, как они говорят и смотрела, что они делают. Да, они делали невесть что. Пили, дрались, пели, ссорились, мирились, любили. Я не знаю, о чем они говорили, но я вдруг, внезапно поняла, что все их безобразия, и все их разговоры мне нравятся. Просто как все это звучит и выглядит. И еще я видела в центре всего этого Федора, он не такой, как наши парни, он часть этого безобразия, иногда самая безобразная часть этого безобразия, но он…

Рита замолчала. Она тихо сидела и смотрела на Сэму с ясной улыбкой няни Саши Пушкина.

− Да ты реально влюбилась, подруга, − сказала Сэма. Ее смущал взгляд Риты, но она справилась, − В общем, ты как хочешь, а я деньги возьму, и мне не стыдно. Вот твои, хочешь бери, хочешь отдай своему русскому, мне все равно. А насчет проститутки, знаешь Рита, мы все в той или иной степени проститутки. Только я согласна на пятьсот долларов, а ты хочешь все. Извини, ничего личного. Просто цена разная. Мне ведь князь тоже понравился. И я ему. Но мы оба понимаем, что он все не отдаст. У вас, другая история, хотя твое сокровище просто дороже.

− Не злись, Сэма, − Рита удержала подругу за руку, видя, что она уходит, − тебе ведь князь понравился, я же вижу, очень понравился. Ну не уходи так.

− А как? Пойти чмокнуть парня и сказать «спи милый, все было прекрасно»? Или встретить утро в этом бардаке и опять смотреть, как они напьются? – она обвела взглядом зал и кухню.

Бардак был действительно потрясающим. При всем их старании сохранить хотя бы видимость порядка, повсюду на всех горизонтальных поверхностях: столах, подоконниках, рояле и даже полу, лежали тарелки с остатками еды и окурками, чашки из-под чая и кофе, множество рюмок, стопок и стаканов, либо пустых, либо с остатками спиртного всех цветов. В разных углах собрались компании бутылок и банок. Полотенца валялись где попало, шторы смялись. Мусорный бак на улице был уже забит и в комнате на выходе и в кухне стояли мешки с мусором. И все это пахло. На диване лежал, укутанный с головой, Ник и само собой, «воздуха тоже не озонировал».

− Сэма, у меня идея, − радостно воскликнула Рита, − ты ведь работаешь в компании по уборке. Ну, подрабатываешь, да? Сколько стоит сейчас все тут идеально убрать?

− Да ведь ночь на дворе.

− Я и спрашиваю, сколько бы это стоило днем, и сколько будет стоить сейчас ночью?

− Ну, днем максимум сотка, ночью не знаю, минимум в два раза дороже, или в три.

− Вот возьми, − Рита подвинула ей стопку «своих» долларов.

− Ты что хочешь, чтоб я тут стала убираться?! – обалдела Сэма.

− Нет Сэмочка, дорогая, любимая моя, я хочу, чтобы ты все это организовала. У тебя же есть телефоны. Подними своих, заплати любые деньги, но чтобы сейчас, до рассвета, пока наши не поднялись здесь было идеально чисто. Представляешь, они встанут, а тут чистота, порядок, завтрак готов и никого нет. Давай, а?

− А давай, − внезапно согласилась Сэма.

Ее вдруг тоже захватила идея. Любой наемный работник мечтает дожить до дня, когда он сам наймет. А тут вдруг можно нанять своих, да еще щедро вознаградить. И завертелось.

В первую очередь кое-как подняли Ника и почти отнесли в спальню к князю. Там подняли князя, в трусах и кителе, и переместили к Федору. Вроде разницы никакой, но так им показалось логичней. Уложили Щербацкого, укутали покрывалом, которое они вместе стащили в ресторане, посмотрели на «своих», даже похихикали и полетели организовывать чистку. Ом спал в спальне Саши, который на второй день разгула не выдержал и переехал на время к Марте, чтобы не только не участвовать, но даже не видеть, как бестолково тратятся большие, халявные деньги. Чертушка, присутствовал и при разговоре девиц и, потом, во всей процедуре уборки. Ему было одинаково интересно устраивать бардак и наводить порядок. Такое вот существо, как компанейский жид или как смерть на миру.

Сэма вошла в раж и народу назвала даже больше, чем надо. Потом одного, мужеского полу, послала в магазин и за косилкой, а троих девочек-мексиканок лихо распределила по дому и территории, строго настрого запретив шуметь и входить в спальни. Нагло подняв их среди ночи и, убедив тридцатью долларами в час, предварительно прикинув, что за три часа управятся, как раз до рассвета, она решила, что даст каждому по сотне и заранее порадовалась их радости и своей щедрости. Имея уже немалый опыт в уборке чужих домов, Сэма очень толково распределила обязанности трудящихся, вовремя перенаправляла их усилия, помогала в чем-то сама и, в конце концов, разошлась так, что даже потратила часть своих денег на закупки всего необходимого для уборки и заказала шикарный завтрак по телефону в круглосуточном ресторане. Рита тоже зря не сидела, прокралась, как мышка в комнаты, собрала всю грязную одежду, полотенца, носки, все что нашла, и выстирала в гараже в машинке. Потом, после сушки, аккуратно сложила и также тихо вернула в шкафы. Уже в рассветном сумраке заметила свои красные трусики, зажатые в кулаке Феди, хотела было вытащить, но потом, чему-то своему улыбнувшись, оставила, как есть, и интригу сохранила.

Часть 23.

Федор все также с похмельным наслаждением пил холодную минералку и складывал в уме пазлы запоя, когда в зал-гостиную вошел взъерошенный князь в трусах и кителе. Он, так же как до этого Федор, недоуменно оглядел идеальный порядок в доме, остановившись у окна, долго обозревал выстриженную по-рекрутски лужайку, потом вернулся в кухню, поднял крышку кастрюльки на плите, понюхал еще горячий завтрак, закрыл крышку, развел руки и спросил:

− Это как же, вашу мать, извините, понимать?

Федор не ответил. Князь распахнул холодильник, поудивлялся вовнутрь, достал бутылку холодной минералки и, наконец, уселся на диван рядом с Федором. Открыл минералку, налил в чистый, прозрачный бокал и, не отрываясь, выпил. С памятью после долгих возлияний у него тоже было не важно.

Князь откинулся на спинку дивана, запустил руки в карманы и спросил:

− У меня два вопроса – кто такой Ник и почему так чисто?

Он вытащил одну руку из кармана, посмотрел на красные, кружевные трусики, потом одел их на палец, повертел перед лицом и добавил:

− Теперь три вопроса.

− Отдай, − сказал Федор, − это мои.

Обалдевший Щербацкий уставился на друга:

− Теперь у меня четыре вопроса и первые три уже не интересуют.

− Да, Ванечка, да, − решил поёрничать Федор, − когда-нибудь это должно было случиться. Наша дружба затянулась. Я никогда не относился к тебе как к другу, но я боялся, что ты не поймешь. А теперь я рад, что так все случилось, как-то само собой. Тебе понравилось, дорогой?

− Федя, это ни фига не смешно.

Князь давно знал привычку друга шутить на грани, причем так, что до конца не понятно где он шутит, а где нет. К тому же он с рождения жил в Калифорнии и всякого повидал. А Федор не унимался:

− Да какой тут смех, Ваше Сиятельство. Я юноша честная и вы у меня первый. Мне вот что интересно, как вы меня родителям теперь представите, кто к кому переедет, и какую фамилию мы возьмем. Вы ведь меня не бросите, князь. Вы порядочный человек, я давно Вас знаю.

Щербацкий встал и принялся растягивать трусики в разные стороны, потом протянул их Федору и сказал:

− Ну-ка примерь.

− Да, «неладно что-то в Датском королевстве», − возмутился Федя, − Ты не принц, Щербацкий, ты сволочь, я рассчитывал на туфельку.

Федор уже куражился, и князь знал, что на этой волне ему друга не переиграть, легче игру принять.

− Да, похоже, я попал. Классическая схема. Шпион Ник, чертовы деньги, запой и ты, − ни разу ни Сингарела, подстилка Гэбэшная.

− Не верите вы в любовь, Ваше Сиятельство, а зря. А я той ночью поверил.

− Да перестань уже, Федор.

− Успокойся, Ваня, я не о тебе. Я о Рите, − Федор вырвал трусики из рук князя, растянул их перед лицом, и, обращаясь, к ним сказал, − прости, родная, я не стою ни слез твоих, ни крови твоей.

И он сложил трусики в карман халата.

− А если без пафоса? – спросил Щербацкий.

− А если без пафоса, Ваня, то все ужасно мерзко.

− Что именно мерзко?

− Я, князь. Я мерзок.

− Не накручивай, Федя, оно всегда так с похмелья. Ты же знаешь.

− Нет, тут другое. Я Мечту предал. Вот живешь, живешь и есть у тебя Мечта, такая Мечта, о которой никому не говоришь. Красивая, нежная, светлая. И вот она приходит, не приходит – появляется, как солнце утром, а ты начинаешь меленько и подленько бояться. Казалось бы – чего бояться, но ты понимаешь, что теперь так, как раньше ты жить не сможешь. Все конец твоему болоту. И тебе становится страшно терять всю свою мерзость нажитую, свое «превосходство», − Федя показал четырьмя пальчиками свое отношение к этому «превосходству», − свою «свободу», − он опять показал пальчиками, − и тебе легче испоганить Мечту, измазать своей болотной жижей, опустить до своего уровня, чем принять ее как есть. А потом, когда оттолкнул, изгадил, опустил, начинаешь понимать, что ты наделал, и кто ты есть на самом деле. Как будто ребенка ударил, когда он поцеловать подбежал. Или убил. И убил-то не просто, а как-нибудь зверски, как-нибудь по Достоевскому, гвозди в ручки.

Князь не отвечал. Он знал, о чем говорит его друг. Он и был его другом именно потому, что оба они много одинаково чувствовали и жили. И сам он также проживал уже то, о чем говорил Федор, и предательство мечты, и мерзость и пустоту душевную, и знал, что нельзя сейчас включаться и потакать, но и отталкивать друга тоже нельзя.

− Опять нажрешься? – спросил Щербацкий.

− Не знаю, Ваня, не знаю.

− А что тут знать-то, не бином Ньютона. Послушай, я не тот человек, который должен это говорить…

− И не говори, Ваня, не надо. Думаешь, я сам не понимаю, я все понимаю, и пить все равно буду. И не спрашивай почему? У меня нет ответа. Я знаю, что убиваю себя, но остановиться не могу. Мне зачем-то очень надо себя убить. Выживу ли я после этого неизвестно. Если выживу, то Мечта придет и останется, если нет… Этот вариант не рассматривается, то есть он возможен, причем пятьдесят на пятьдесят, но его последствия меня мало заботят. Пусть родственники парятся.

− Ты с ним часто местами меняешься?

− С кем?

− С чертом своим. Чертушкой.

− Не знаю. Один раз точно было, это помню.

− Да. Ты рассказывал. А потом?

− Не знаю. Хотя, вот те моменты, которые не помню… Наверное, да. Да, скорее всего. Да и те, которые помню, такое впечатление, что это не я там все делал. То есть я, конечно, но не сам по себе.

− А это не заразно?

− Только половым путем, князь. Так что не переживай, тебе не грозит.

− А Рите?

− Рите да. Может поэтому и лучше ее изолировать. Хотя они сами сваливают, когда начинают понимать, куда попали.

− Тебе их не жалко?

− Жалко, Ваня, очень жалко. Особенно каждую последнюю. Только сделать ничего не могу.

− Ты себя-то хоть любишь?

− Я себя ненавижу, князь.

− Значит любишь. Только ты и себя любишь как-то по-скотски.

− Ты уедешь сегодня?

− Нет. Дождусь капельницу, потом поеду. Куда тебя такого бросать? Ты же без меня и себя доведешь до ручки и все вокруг. Только пить не буду, надо отойти денек.

− Совсем не будешь? – улыбнулся Федор.

− Что значит совсем? – тоже улыбнулся князь, они слишком хорошо друг друга знали, − Два к одному, как обычно, ты две я одну. Потом Леле позвоню, пусть приезжает, прокапает.

Ольга Николаевна Олсен, жена иммигранта из Ленинграда Артура Косых, принявшего вместе с американским гражданством скандинавскую фамилию, была их общей знакомой по церкви Св. Симеона Верхотурского, куда они иногда ездили пообщаться с отцом Владимиром и пофлиртовать, впрочем без последствий, с самой Ольгой, с Лелей, как они ее называли. В России, в Москве она работала медсестрой, здесь жила на содержании мужа, но навыки не теряла, и при необходимости оказывала простые услуги русской иммиграции, за небольшую, по сравнению с американской медициной, плату. С ребят она денег не брала, сколько они не пытались ей вручить, но и никогда не отказывала. Федор давно уже был ее клиентом и когда ее вызывали к нему, она понимала, что ехать надо, по мелочам ее не тревожили.

Часть 24.

Как много людей вокруг тебя, если ты не отшельник. Маленькие дети просто подходят друг к другу и говорят: «Давай дружить» и дружат. Дети в школе собираются в стаи и начинают дружить против другой стаи. Взрослые дети, начав участвовать в «продвижении капитала», дружат выгодно. Вспомни, мой редкий читатель, любой банкет любого начальника. Где-то в середине застолья он обязательно возьмет слово, поднимет бокал и скажет: «Я счастливый человек, мне в жизни повезло с друзьями…» и сквозь слезу посмотрит на всех сидящих за столом, давая понять, что вы все его друзья. Ну не сука ли?! Какой ты мне друг?! Какой я тебе друг, падла лысая?! Но ты сидишь и почти счастлив, ты причастен. Ну не мерзко ли?! Мерзко!!!

Не ходи, мой редкий, любимый читатель, на эти банкеты. Не ходи на свадьбы и похороны, если они не твои. Если повезет и на свои не ходи.

Есть три этапа мудрости. Жизнь в городе. Жизнь у дороги. И жизнь вне дороги.

Живя в городе, ты связан бесчисленными нитями «дружб» и знакомств. Ты решаешь проблемы или «вопросы», маленькие разновидности проблем. Город обязан иметь проблемы, каждый день, каждое мгновение. Если вдруг в городе исчезнут проблемы, люди впервые по-настоящему посмотрят друг на друга, подумают «на кой черт мы здесь собрались» и разбегутся из города кто куда. Причем проблема одного жителя города всегда решается за счет другого жителя города, потому что основная проблема города – это распределение благ (деньги, еда, жилье, должности и т.д.) а их, этих благ, никогда не будет поделено поровну. Собственно, все действия, всех жителей города, так или иначе, направлены на то, чтобы этих благ оттяпать как можно больше, у других жителей того же города.

Урбанизация – основной бренд двадцатого века. Нас взяли и согнали в города. А зачем? Движения огромных масс людей никогда не бывает бессмысленным. В огромном переселении народов в города нет смысла, но есть умысел. Какой? Нас легче захватить и нами легче управлять, вот и вся недолга. Во время войны, когда армия берет столицу области, объявляют о взятии всей области. При взятии столицы государства объявляют о падении всего государства. Но если большая часть страны согнана в города, то не нужна ни война, ни армия, в общепринятом смысле. В бой идут не танки, а банки. И средства массовой информации. И совершенно неважно, о чем пишут и вещают наши СМИ. Одни могут быть «за», другие «против», неважно за что они «за», и неважно против чего они «против». Их всех объединяет одно – Реклама. Смысл любой рекламы – КУПИ. Если человеку 99 раз сказать, что он свинья, на сотый раз он хрюкнет и купит. А если денег нет, то вот вам, пожалуйста – КРЕДИТ. А за кредит, ответишь, по закону, не по понятиям даже. Ближе, бандерлоги, ближе…

И что теперь, спросит мой редкий, любимый читатель, не жить в городах, не смотреть Тв, и не брать кредиты? Конечно, жить, смотреть, брать и, конечно, учиться. Просто понять, что город – это сейчас самое высшее учебное заведение. Нужно ходить на лекции, посещать семинары, сдать экзамены, получить диплом и уехать, к чертовой матери по распределению. Только распределить себя должен каждый самостоятельно, в зависимости от полученных знаний и навыков.

И если ты получил правильные знания и навыки, то ты уедешь из города и начнешь жить у Дороги.

Жизнь у Дороги – прекрасная пора. Ты все еще связан с городом финансами, родственниками, друзьями, собственностью, но ты уже на взлёте. Ты уже мчишься по взлетно-посадочной полосе. Еще неизвестно взлетишь ты или нет, но радость полета уже есть. К тебе еще приезжают друзья, и ты одинаково радуешься их приезду и их отъезду. У тебя есть, наконец, Женщина, которая уже не жена тебе, по браку и не невеста. Она уже ведает, что творит. И ты, наконец, правильно распоряжаешься деньгами. Кому нужно дашь, кому не нужно, откажешь. Ты радуешься одиночеству и поешь молчание. Тебя забавляют оставшиеся вредные привычки. Ты окружаешь себя домашними животными и даришь им имена. И начинаешь любить простую полезную еду, и сам готовишь, и счастлив, когда угощаешь.

Тебя пытается окликнуть город, подкидывая тебе свои обычные городские проблемы. Ты их решаешь походя, не напрягаясь, поглаживая кошку по шерстке. В мире людей тебе интересны только музыка и литература. Хорошие оба. Тебе нравятся ремонт и стройка, потому, что вокруг должно быть красиво, а к красоте приблизится любовь. Тебя начинают раздражать любые спортивные истязания, и ты их удаляешь из жизни. Ты творец и наблюдатель. В твое жилище начинает проникать Знание, пока в виде информации. К тебе приходят люди и хотят у тебя учиться, но если ты станешь учителем, ты останешься у дороги навсегда. И это тоже прекрасно. Жизнь у дороги, равно как и смерть у дороги, выше жизни и смерти в городе.

И, наконец, третий этап – жизнь Вне Дороги. Его нельзя описать документально. Те, кто живет вне дороги, не пишут книг и не дают интервью. У них нет ни финансовой, ни родственной, ни духовной зависимости от города и от мест у дороги. Они вне. Они не учат, они не говорят, потому что выходят за рамки слов и языка. Музыка, литература и политика уже не присутствуют в их жизни, они вырвались дальше. Их не волнуют такие мелочи, как зависимость ЦБ РФ от МВФ, войны и встречи президентов, искажение истории, уменьшение или увеличение рождаемости, противоречия и единство религий. Они потеряли индивидуальность и стали частью того Знания, которое проникало к ним, когда они жили у дороги. Они не обрели Знание, а сами стали частью Знания и исчезли. Их тело еще живо, но они уже умерли, и их жизнь и влияние на жизнь безграничны.

Вне дороги – это не место, это состояние. Живущий вне дороги может жить везде, в городе, в месте у дороги и в месте вне дороги. И если человек при жизни не доберется до состояния «вне дороги» ему придется опять возвращаться в город и начинать все сначала, но добраться туда придется каждому, и иначе никак. В мире все происходит с ведома тех, кто живет вне дороги, даже если они об этом не ведают.

На этом книгу можно было бы и закончить, кабы я был серьезный писатель. А меч вам в руку, Волобуев! Во всю вашу волобуевскую ладонь! Не серьезный я, и не писатель. Я просто на даче живу. Рассветы, закаты, банька.

Часть 25.

Я мечтаю о путешествии во времени. С огромным удовольствием я бы вернулся в прошлое и навешал люлей Кириллу и Мефодию. Из-за этих «святых» засланцев бьюсь я сейчас об железную клетку алфавита и не могу выплеснуть все, что есть внутри. Остались только велимировские междометия и родной до боли мат. Почему молчат, глядя друг на друга, влюбленные? Почему орут и матерятся дерущиеся? Да потому что обрезали им язык, убрали руницы и буквицы, кастрировали речь и если бы предки наши услышали, как мы разговариваем, они бы подумали, что мы тупо стадно мычим.

А потом, чуть позже, ленинский Луначарский дорезал остальное и объявил войну с безграмотностью и новоявленную безграмотность внедрил. Если кто помнит, было такое явление как «всеобуч», всеобщее обучение. Так вот, людей не учили, а переучивали. Очень надо было, чтобы они, люди, стали сильно проще, чтобы ушло образное мышление вместе с образной речью. А внедрив десятичную систему измерения, постепенно подвели всех, не только Россию, под мышление цифровое. И когда мы совсем перестанем мыслить «О» округлыми образами и начнем мыслить и жить колючими «Ц» цифрами, вот тогда и можно будет подать цифровую команду и все ее воспримут, как Евангелие новое и радостно подчинятся. Потому, что сопротивляться уже будет нечем, да и не надо.

А теперь внимание – ЕГЭ!!! Живет дело Кирилла-Мефодия-Ленина-Луначарского! Живет, дрянь этакая, и процветает!

Верните полновесные экзамены в школы! Или сделайте машину времени! Слетаю я к Кириллу и Мефодию, засуну им букву «Ять» под рясу и сильно проверну там, пару раз. Оно, конечно, не поможет уже, но хотя бы послушаю я, садист-филолог, как они орать будут, и что в оправдание скажут. Запишу на цифровой диктофон, вернусь и в ю-туб выложу, чтоб все услышали, как они орут и прощения просят. Хотя… зачем? Люди они подневольные, им сказали, они сделали. Пусть живут, но помнят, могу передумать.

А пока продолжим, чем их бог послал. Готовьтесь буковки, сейчас я вас строить в слова начну и, худо-бедно, допишу книжицу. Лучше бы музыкой, да не сподобил Господь.

Часть 26.

Капельницу Феде поставили, как обычно, в зале. Не любил он прокапываться в спальне. И без того состояние на грани, а в тесной спальне, вообще, как в гробнице. Леля приехала сразу, как только князь позвонил. Весело поздоровалась со всеми, познакомилась с Ритой, не выдав неприязни. И хотя она, будучи замужем, не принимала полушутливые ухаживания Федора и князя, но появление молоденькой соперницы ее задело, и тем более подчеркнуто-дружелюбно она отнеслась к Рите, чем более понимала ее полновесное здесь присутствие.

Появилась в компании и еще одна фемина – приехала жена Ома, маленькая Света Беренбаум. Еще по Питеру помня Омовские загулы, она не выдержала и, не смотря на все «браминские» отговорки, примчалась по адресу, носом своим, еврейским, учуяв новую опасность их ненадежному гнездышку. У Светы с Лелей состоялось быстрое знакомство-узнавание, и, уразумев, что они друг другу не помеха, между ними воцарилось товарищество с легким оттенком соперничества девушки-москвички с девушкой из Питера, давнее как оба города. Принадлежность Риты определенному мужчине, Федору, была Свете понятна сразу, когда она, только прибыв, была всем представлена.

Тут же были и Ник с князем Щербацким. В общем, собрались, как на похороны, все родные и близкие. Не было только Саши и Чертушки. Саша уехал на очередное собрание сподвижников Эмвея, на стадионе в Сакраменто. Чертушка увязался с ним. Очень он любил эти сборища. Чувствовал после них, словно у себя в Чертаново побывал.

Расположились уютно. Федя лежал на диване и смотрел на огонь в камине. Рядом стоял прилично сервированный журнальный стол, дубовый со стеклом. На нем, на одном краю лежали медикаменты для капельницы, Лелино хозяйство, на другом чинно отсервировалось выпить и закусить для Ника с князем. Рита сидела рядом с Федором, иногда уступая место Леле, когда она меняла бутылочки с раствором.

В прокапывании Федора была одна, давно устоявшаяся необычная деталь. В первый день процедуры, когда рядом выпивали Ник с Князем, наливали также три стопки, Леля наполняла шприц из стопки Федора и через резиновую крышку впрыскивала в бутылочку с физраствором. Вроде бы полный бред с медицинской точки зрения, но с первого раза так настоял Федор, а иначе не соглашался, и так и повелось. Причем Леля сама заметила, что так ему легче было выходить и не противилась.

Ом со Светой сидели за барной стойкой, и пили чай. Света потихоньку вживалась в новую компанию и обстановку, и стала замечать, что что-то ей здесь здорово напоминает квартиру Саши Бреславца на Невском, и хорошо бы старых утюгов наставить. Питерской своей памятью она понимала притяжение этой компании для Ома-брамина, а потому и опасность для Ома-мужа. Брамины – вообще мужья ненадежные, в любой момент, того и гляди, просветлятся и соскочат или просто соскочат под видом просветления. Тут глаз да глаз. Но и силком вырывать нельзя, может заартачиться, потому и была многоопытная Света нежна, дружелюбна и улыбчива. К тому же приехав и влившись в компанию, она сразу вычислила отсутствие женщины соперницы, а с просветлением она уж как-нибудь да управится. Не впервой. Дом, ужин, спальня. Все отработано. Да и не в этом дело, это все приемчики, а Ома своего она по-настоящему любила и берегла. Хочешь просветлиться, не вопрос, милый, но вместе, а один без меня ты и там пропадешь. И надо все-таки родить, наконец.

Рита приехала сама, без звонка, через сутки. Днем она оплакивала свою девственность, ругала Федора, ночью изнывала от воспоминаний, все утро мысленно спорила с собой и с Федором, а днем решила поехать и все ему высказать и поставить точки над i, не понимая, что над русской «и» точек нет. Приехав, застала всю компанию в сборе, уютно расположенную в зале, плюс добавилась Света, с которой они быстро познакомились и сошлись, накрывая на стол и ухаживая за мужчинами. Федор лежал на диване, бледный и больной, и поговорить с ним ни место и ни время не располагали. Потом приехала новая женщина, как оказалось старая знакомая князя и Феди, и развернула мобильный госпиталь. Тут Рита окончательно поняла, что ее Феде действительно плохо, смягчилась, подсела к нему и гладила по руке, пока Оля возилась с медикаментами.

Вот такая вот интересная компания собралась, разбилась на кучки и вела неинтересные разговоры. Так бывает. Мужчины за время загула обсудили проблемы «космического масштаба и космической же глупости» и как будто устали умничать. Женщины потихоньку возвращали их в реальный мир повседневности и, видит бог, это лучшее, что они могли сделать для их нравственного и физического здоровья. И делали они это не от ума, не от понимания, а в силу врожденного в каждой женщине стремления к балансу. Так мать целует ушибленную голову ребенка, и голова болеть перестает.

Света склонилась на плечо Ома и тихой мантрой лились ему в уши маленькие местечковые новости Сан-францисской иммиграции, и медленно, но верно возвращала она брамина в теплое болотце Гири-стрит.

Рита, наконец, поцеловала бледного Федора, и, отложив установку точки над «i» на другое время, весело раскрывала ему тайну завтрака и порядка в доме.

Леля, вся в роли медсестры, в медицинском смысле этого слова, осознавала свою важность и отдавала негромкие приказы-просьбы, которые расторопно выполнялись. Ей готовили кофе, предлагали присесть и всячески уважали.

Внезапно прибыл отец Владимир с матушкой Марией. Они ехали в церковь св. Симеона в Калистоге на службу и решили заскочить к Федору, проведать, потому, как на звонки он последние дни не отвечал. Отцу Владимиру давно уже надо было поговорить с Федором об одном очень большом, возможно, самом главном для него деле. Но все никак не складывалось. Вот и сейчас, приехав к Федору, они застали всю большую компанию и тет-а-тета опять не произошло. Приняли их, как всегда радушно. Леля засуетилась, накрыла стол с завтраком и чаем, быстро и облегченно вспомнив расписание постов. Матушка мгновенно со всеми новичками перезнакомилась и уже выспрашивала Ома и Свету о Петербурге. Со всеми молодыми матушка сходилась легко и через пять минут знакомства Света с удовольствием рассказывала ей историю их с Омом мытарств от Питера и до Сан-Франциско.

Отец Владимир с чаем подсел к Ванечке, Нику и Федору. С Ником они были знакомы давно и давно друг друга не любили, как многие близкие по рождению и образованию русские за границей. Они достаточно друг о друге знали и еще больше догадывались. Предметом их соперничества были князь Ванечка и Федор. Они бы никогда в этом не признались ни себе, ни кому бы то ни было, но именно борьба за умы и души этих молодых людей и была причиной их нелюбви друг к другу последнее время. До этого причина была другая. Отец Владимир, не без оснований, подозревал Ника в связях с масонами и спецслужбами. Ник знал о военном прошлом отца Владимира, когда тот насильно был призван в вермахт. Знал, что тот какое-то время воевал на Восточном фронте, недолго, впрочем, потом попал в плен к русским, вернулся после войны в Югославию и связал свою жизнь с Православной церковью.

Впрочем, нелюбовь эта в ненависть никогда не переходила и когда они, волей-неволей, встречались, то общались умышленно дружелюбно и с неподдельным уважением к прошлому и настоящему друг друга.

Сейчас речь зашла о возможном объединении Русской Православной Церкви за рубежом с Московским Патриархатом. Слухи об этом появились недавно и разделили паству и духовенство на два приблизительно равных лагеря. Помимо шкурной, финансовой стороны вопроса возникла и чисто христианская дилемма прощения. Практически вся пожилая часть русского зарубежного духовенства считала, что простить Московский Патриархат за сотрудничество с большевиками никак нельзя. Молодежь справедливо указывала на развал Советского Союза и отказ от идеологии коммунизма. Отец Владимир занимал нейтральную позицию, прислушиваясь к обеим сторонам и пытаясь понять правду. Ник считал, что объединение неизбежно, справедливо указывая на то, что русскому коммунизму всего несколько десятков лет, христианству уже тысяча, а сама Россия-Русь старше и коммунизма, и христианства на десятки тысяч лет. И он никак не мог понять, почему это неизбежное объединение его так растревожило. Хотя он еще со вчерашнего дня чувствовал себя неважно. Годы уже не те, что б наравне с молодежью… И все-таки не уходил к себе, не ложился отдыхать и даже зачем-то спорил со священником по вопросу для него не принципиальному.

Рита все это слушала, ничего не понимала, улыбалась чему-то своему и все гладила и гладила Федора по руке.

Из капельницы капал Федору в вену физраствор взбодренный водкой.

И тут появились Саша и Чертушка. Саша, как всегда весело крикнул всем «Hi» и прошел на кухню к Ому, Свете и матушке Марии. Никем незамеченный Чертушка застыл у двери и уставился на Ника. А Ник уставился на дверь, перед которой стоял черт. Самого бесенка он не видел, но взгляд со стороны двери очень чувствовал. Потом он увидел, как дверь сама по себе медленно открылась, и за дверью не было ни домов, ни земли, ни какой-либо другой тверди, а было то ли облако, то ли туман, что-то очень белое, вязкое и светлое. Потом Чертушка дверь закрыл, прошел в зал и залез на рояль. Там и остался сидеть, смотреть и слушать. И вид у него был серьезный.

Ник положил свою руку на руку священника и сказал:

− Отец Владимир, мне с Вами поговорить надо.

− Мне тоже.

− Пройдемте ко мне.

Ник встал, вышел на середину зала и, сделав общий полупоклон, тихо произнес:

− Простите, господа.

И ушел. Следом за ним вышел отец Владимир и Чертушка. Через некоторое время отец Владимир опять появился, но ничего не сказав, пересек комнату и, выйдя из дома, отправился к машине. Почти сразу вернулся со своим вечным, старым саквояжем, в котором возил необходимую для священника утварь. Так же, молча, прошел обратно и надолго исчез в комнате Ника.

Все это было так необычно, что никем и никак не комментировалось, и не обсуждалось. Все пытались вернуться к разговору, но монотонное гудение голоса отца Владимира сбивало и наконец, все замолчали и стали слушать просто звук, слов не разбирая. Потом звук исчез. Видимо говорил Ник. Всем стало понятно, что это надолго, только что это, никто не понимал, но все понимали, что там за стеной происходит важное.

Вдруг засобирались Ом со Светой. Ом все еще был в Сашином халате и пошел в его комнату переодеться. Вернулся уже переодетый, в тюрбане и растерянный. Он подошел к столу с водкой и медикаментами и положил на блюдце пачку стодолларовых купюр, точно такую же, как была, еще не распакованную. Федор оглядел глазами комнату и Чертушку не нашел. Из-за стены снова послышался монотонный голос отца Владимира. Теперь было слышно, что это молитва, но не слышно какая.

Сначала все смотрели на деньги. Потом на Федора. Федор посмотрел на князя и кивком головы, молча, задал вопрос. Князь пожал плечами.

− Ладно, я знаю, − сказал Федор.

Он отодвинул Риту, сел на диване и вытащил из вены иглу. Смочил ватку в рюмке, приложил к сгибу локтя и сжал руку. Рюмку выпил. Потом встал, подошел к камину, открыл дверцу, разорвал пачку и кинул деньги на угли. Купюры скукожились, выгнулись удивленные лица президентов и вспыхнули сначала синим, а потом красным пламенем. Рита, еще идя к Федору, решила ничему не удивляться. Матушка Мария, умудренная годами, ждала разгадки. Леля удивилась, но не сильно и только Света Беренбаум не выдержала:

− Вы по утрам всегда деньги жжете? – спросила она и улыбнулась.

Федя посмотрел на Свету и тоже улыбнулся в ответ. Глядя на них, заулыбались Ом с князем, потом остальные. А следом вдруг рассмеялись все, даже Саша, правда, чуть позже, выдержав паузу, а потом как бы махнув на все рукой. И чем сильнее горели доллары, тем веселее смеялась вся компания. Из коридора на смех выглянул все также непривычно серьезный Чертушка, посмотрел на горящие деньги, потом на Федю, показал большой палец, кивнул одобрительно и опять исчез в комнате Ника.

И люди всё смеялись, а деньги всё горели. И горели они необычайно для бумаги долго. Постепенно смех умолк и слышнее стала молитва, а деньги продолжали гореть и трещать, как сухие березовые дрова. И все вдруг стали понимать значение молитвы. Потом появился отец Владимир, кивком головы позвал Федора и князя, и опять исчез в комнате Ника. Когда ушли князь и Федя, повисло молчание, и все смотрели только на огонь в камине. Так было довольно долго.

Потом матушка Мария поднялась со стула, повернулась к иконе на восточной стене и перекрестилась, и тогда все окончательно поняли – умер Ник Симс, Николай Александрович Шимановский.

Часть 27.

А хороших героев нельзя убивать. Они должны тихо и счастливо, все сделав, умирать сами. Хорошая фраза – «Привезли его домой, оказался он живой».

Ник распорядился похоронить его в России, в имении дворян Шимановских. Это он сказал сам отцу Владимиру перед смертью и передал ему все необходимые бумаги.

Пока вызывали скорую и полицию, которые зафиксировали смерть Ника, написали нужные бумаги и увезли тело, отец Владимир просто сидел за столом и ничего ни делал. Только перед приездом властей вынес из комнаты Ника свой саквояж и положил в машину. В саквояже лежал большой запечатанный конверт, который Ник попросил отца Владимира забрать и вскрыть после похорон. Насчет похорон он распорядился отдельным документом, оформленным по закону, с нужными печатями и подписями, чтобы сомнений в подлинности ни у кого не возникло. Документ этот лежал сейчас в папке на столе в компании пяти, также прочно заверенных, копий. Отец Владимир текст документа уже изучил и сейчас сидел, и размышлял, что и в какой последовательности ему надо сделать. Потом он вышел из дома, достал телефон, позвонил по одному из двух указанных в документе телефонов и сообщил, что умер Николай Александрович Шимановский. Абонент ответил по-русски: «Спасибо, принято» и положил трубку. Потом позвонил по второму, сообщил ту же скорбную весть и получил тот же ответ по-английски.

После этого отец Владимир вернулся в дом, и попросил Федора и князя уделить ему несколько минут приватно. Вышли во внутренний дворик, присели у садового столика.

— Ребята, так получилось, что я теперь душеприказчик Николая Александровича. Он так захотел. Сами понимаете, от таких поручений не отказываются. Покойный передал мне конверт с документами, там завещание, письма и еще какие-то документы. Я не знаю, что в завещании, но там есть два письма, адресованных вам, и согласно его просьбе я их вам передам после похорон. Похороны состоятся в России, на кладбище рядом с бывшим имением Шимановских. Вам не надо ни о чем беспокоиться. Ник оставил письменные распоряжения о похоронах, там же указаны номера телефонов, по которым я уже позвонил. К вам скоро приедут, и вы передадите две копии этого документа. Есть еще копия для его родственников, и две копии для вас. Я не знаю зачем, просто делаю то, о чем он просил. Оригинал документа останется у меня.

Он достал все пять копий документа и положил их на стол.

— Почему он умер? – спросил Федор.

— Не знаю. Мне кажется, он сам так решил, — ответил отец Владимир, — а что касается медицинской причины, диагноз напишут врачи после вскрытия.

— Он что-нибудь просил передать на словах? – теперь спросил князь.

— Да. Перед смертью он сказал: «Совместное ведание бытия. Скажи ребятам, что это ответ». Это, видимо, касается ваших прежних разговоров. Я не знаю, о чем это именно, просто передаю слово в слово. Вы понимаете смысл этих слов?

— Нет.

— «Совместное ведение бытия» в современном русском языке означает – Совесть. Я не знаю, какие вопросы вы ему задавали, но ответ подходит к любому. Федор, мне нужно будет с тобой поговорить, но это все потом. Сейчас начнется суета и вам обоим придется в ней участвовать. Я тоже пока останусь, а вы пока не пейте ребята, подержитесь, хорошо?

Он обнял по очереди Федора и князя и вернулся в дом к матушке.

Друзья сидели за столом и долго молчали. Было не хорошо, не плохо. Пусто. А над ними повисла смерть Ника и огромное, еще не осознанное «совместное ведание бытия».

Часть 28.

Где-то через час появились двое из ларца. Приблизительно одного возраста мужчины в стильных, черных костюмах с внимательными глазами. Один представился Русланом и вторым секретарем российского консульства в Сан-Франциско. Второй оказался из Госдепа и назвался Стивом. Появились они по очереди. Сначала Руслан, а потом, минут через пять Стив. Друг другу они тоже представились, хотя судя по взглядам, знали друг друга, или друг о друге, и друзьями явно не были. Они получили каждый по заверенной копии Никовского документа, изучили их и уединились в заднем дворе, где минут десять вежливо пообщались на хорошем английском, после чего Стив откланялся, а Руслан остался и попросил показать ему комнату Ника.

В комнате, вопреки ожиданиям, он ничего не искал, а просто уселся в кресло и задумчиво оглядывался по сторонам, как будто устал и решил отдохнуть с дороги. Потом встал, подошел к полкам с книгами и долго читал названия на ребрах книг. Вытащил одну, открыл, снова уселся в кресло и начал читать. На ребят он внимания не обращал совсем и чувствовал себя очень уютно. Князь с Федором стояли рядом и были похожи на официантов.

Руслан оторвался от книги, поглядел на ребят и спросил:

— А можно чаю?

— Легко, — ответил Федор и, кивнув Ванечке, вышел из комнаты. Щербацкий вышел следом.

Минуты через две князь вернулся с журнальным столиком и поставил его рядом с креслом. Затем церемонно вошел Федор с подносом в руках и быстро столик сервировал. Оторвавшись от книги, второй секретарь увидел на столе бутылку водки, граненый стакан и блюдечко с куском черного хлеба. Дипломат в штатском не оплошал. Он налил полный стакан, встал и сказав: «Царствие небесное, Николай Александрович», не отрываясь, выпил, понюхал хлеб, уселся, на минуту задумался, потом посмотрел на ребят и спросил:

— Почему люди смерти боятся?

И, не дождавшись реакции, сам же и ответил:

— Так жить удобней. Многое можно оправдать. Вот у меня, например, дипломатический паспорт, а какой я на хрен дипломат? Мне платят за то, что я шпион, а какой я, на хрен, шпион, когда я, в душе, буддист.

Алкоголь быстро набирал обороты в дисциплинированной голове шпиона-буддиста. Друзья сообразив, что реплик от массовки монолог не требует, присели на Никовский диван и, молча, смотрели на блудного сына.

— А какой я, на хрен буддист, если я числюсь за аналитическим отделом. А аналитик, который получает зарплату, уже не аналитик, а официант. Ему кроме зарплаты светят чаевые, если он хорошо отсервирует и правильно улыбнется. Вот он был Аналитик, — Руслан показал на кровать, на которой умер Ник, — С большой буквы «А». Вы думаете ему зарплату не предлагали? Предлагали. И наши, и ваши. А он ни в какую. Потому, что знал – дальше чаевые, а потом можно со счетом поиграть, а потом всё – рабство. Он свои записки аналитические посылал в обе стороны, на русском и английском. И все это знали, да он и не скрывал. Он своими работами постоянно нам всем говорил – Вы что охренели совсем?! Уникальный был человек, ваш Ник Симс, он же наш Николай Александрович. Кстати он первый вывел термин – «Столкновение концепций». Не коммунизма и капитализма, не Востока и Запада, а именно концепций — Библейской и Ведической, и доказал, научно и исторически, что именно это столкновение и определяло жизнь на планете Земля, последние почти 5 тысяч лет. И борьба этих концепций существует не только между государствами. Главная борьба внутри каждого из нас. Вечная драка между личными удобствами и благом общим. Между библейским допущением и отпущением греха, и ведическим неприятием даже его возможности. Николай Александрович очень чётко вывел единственный спасительный закон – Закон Совести. Не знали? На китель повелись? Про Черкизовский рынок, небось, рассказал? Ну да, было дело. Только китель и все на нем – настоящее. Наши умники решили на тщеславии взять. А он взял и, через своего знакомого в Москве, всю эту мишуру продал перекупщикам на Черкизоне, а потом сам же и выкупил втридорога. Как будто отстирал. Так что он вам не соврал, просто не все рассказал. Врать он физически не мог, может и умер поэтому. Время сейчас такое, настает. Стрёмное времечко. А может устал просто и решил, что все, хватит. А может на вас понадеялся. Что-то такое он в вас разглядел. Как он говорил – последнее поколение смертных. Вот так вот ребята. Я думаю вас вести будут и наши, и те, «партнеры», пропади они пропадом. Но жить вы должны сами, без привязки. Тебе, князь, главное карьерой не увлечься, она у тебя и так попрет. А ты, Федя, с чертями своими разберись и не бухай так то уж, сломя голову. Вам еще детвору нарожать надо, тех что уже бессмертные… или следующие… я точно не знаю. Короче, все что нужно я вам сказал. Да последнее, вряд ли вы в курсе – Ник был очень небедным человеком. Что, откуда – никто не знает, и что куда уйдёт по завещанию тоже ещё не известно. Несмотря на то, что и мы, и «партнёры», — он сделал жест пальцами, — его сильно вели, ни они, ни мы ничего до конца не знаем. Теперь всё, поехал я. Можете не провожать, дорогу найду.

Он взял книгу, поклонился в пояс и ушел, старательно ровно. Проводил его Чертушка, под руку поддержал и дверь машины открыл-закрыл. Дипломат сказал ему, — «Спасибо, милый» и уехал. Чертушка козырнул вслед машине и вернулся в дом.

А князь Щербацкий с Федором еще долго сидели и молчали. Потом князь спросил:

— А что за книгу он забрал?

— Не знаю. Я вообще не знаю книга это или дневник для записей. Ник, последнее время то ли читал, то ли писал туда. Я спрашивал, что он делает, он отвечал, что пазлы составляет. И ещё, что осталось совсем немного, и картинка сложится.

— Видимо сложилась.

— Да, сложилась. Пойдём помянем.

— Да, пойдём, помянем.

Они вернулись в комнату где всё также молча сидела вся компания и смотрела, как в камине горят доллары. Они всё горели и горели, и не заканчивались, как будто не десять тысяч было там, а миллиарды или даже триллионы, и как будто кто-то невидимый подсыпал и подсыпал туда эти «вечные» зелёные бумажки.

Деньги горели ровно сорок дней и сорок ночей. Потом вспыхнули и навсегда погасли.

Часть 29.

Какая прелесть в каждом миге нашей жизни. Начиная писать эту книгу я был другим. Заканчивая читать эту книгу и ты, любезный мой читатель, стал другим. А как хорошо задержаться на этой строчке, на этом миге, на этой земле, посмотреть, как рано утром сливается море с небом, и, в молчании штиля, знать о шторме, а в мерцании каждой звезды ночью видеть солнце дня, закаты и рассветы. И знать, что твоё одиночество тихо окружено друзьями, родными, и многими любимыми, которых нет рядом, но они всегда где-то есть, протяни только руку.

Смерть – серьёзный аргумент. Но и только.

На сороковины собрались все месте. Ник играл на рояле. Над генеральским мундиром, румянилось молодое лейтенантское лицо. Исчезла седина, фигура стала стройной и китель висел на ней мешковато. Тонкие дворянские пальцы легко летали по клавишам. И он совсем не выглядел мёртвым. Наоборот, во всех его движениях, улыбке и даже румянце сквозила готовность к Пути. Как будто, вот-вот закончится выпускной бал, и молоденький лейтенант весело отравится к новому месту службы, оставив позади нелепые курсантские проказы и печали. Он красиво и задорно импровизировал на проигрыше любимой песни. И только благодаря его виртуозной, жизнелюбивой аранжировке она не была грустной.

Верхом на рояле, в позе лотоса, сидел Чертушка, весь праздничный, в смокинге и бабочке. Он смотрел на Ника приветливо, с оттенком лёгкой, беленькой зависти. Его руки аккуратно перебирали тридцать три нефритовые косточки на ниточке.

Живые сидели за столом и даже не пытались грустить. Князь отстукивал ритм по бутылкам и стаканам. Саша привстал и дирижировал. Фёдор приласкивал гитару.

А камин, за сорок дней сожравший весь напечатанный запас Федеральной Резервной Системы, теперь вкусно кушал настоящие берёзовые дрова и потрескивал точно в такт песне.

То не ветер, ветку клонит,

Не дубравушка шумит,

То моё, моё сердечко стонет,

Как осенний лист дрожит.

Извела меня тоска-кручина,

Подколодная змея,

Ты гори, догорай моя лучина,

Догорю с тобой и я…

Часть 30.

( Из дневника Ника, последняя страница )

«… Чтобы поверить в бога нужно быть добрым. Чтобы стать богом и жить по божьи нужно стать сильным. А став сильным нужно остаться добрым.

Мы все рождены добрыми и сильными. Мы все рождены богами. Потом мы начинаем расти и соревноваться. Мы пытаемся быть добрее других добрых и сильнее других сильных.

А когда мы подрастаем, наши чертушки подкидывают нам инструмент – деньги. И нам кажется, что много денег позволит нам сделать много добра и показать большую силу. Но добро нельзя сделать, а силу нельзя показать. Они или есть, или нет.

И, казалось бы – чего проще, выгнать чертей и отказаться от инструмента, денег. И стать аскетом и благодетелем. Но аскеза – это тоже демонстрация силы, тот же демон той же силы. А благодеяние – это тоже делание блага, добра.

Есть еще вариант – отшельничество. Тупо свалить и от чертей, и от денег. А потом рубить себе пальцы при появлении любой симпатичной бабенки или иметь блаженных купеческих дочек и жрать, что принесут добрые люди и позволять называть себя святым. Или писать никому не нужные книги и ожидать признания и восхищения. Вообще не вариант.

Не надо гнать Чертушку и отказываться от инструмента. Просто надо понимать, что Чертушка – всего лишь учитель, один из многих, а деньги – учебник, один из многих. Можно, конечно, периодически сбегать от учителя, например, курить за школу и из учебника вырывать листы и делать самолетики. Но Чертушка – такой учитель, что пока ты его не полюбишь и не выслушаешь, он никуда не денется и, хоть до рака легких за школой докурись, он не исчезнет. А деньги – такой учебник, что страницы в нем не кончатся, пока ты его не прочитаешь и наизусть не выучишь.

И вот когда ты учителя полюбишь и выслушаешь, он исчезнет, и тебе его станет не хватать, и будешь вспоминать с любовью дни вместе прожитые. Прочитаешь и выучишь учебник, и поставишь на книжную полку, и изредка будешь доставать и перечитывать с улыбкой любимые страницы. И заживешь, наконец, по совести, по божьи и тихо, спокойно уйдёшь. И дай бог, чтобы так…»

Отец Владимир.

«В синем небе, колокольнями проколотом,

Медный колокол, медный колокол –

То ль возрадовлся, то ли осерчал…

Купола в России кроют чистым золотом, —

Чтобы чаще Господь замечал».

(В. С. Высоцкий)

Отношения Федора с церковью были подобны его отношениям с матерью. Мать свою он чаще всего ненавидел и, порой, ему хотелось, чтобы она умерла, но он боялся ее смерти. Глубоко внутри он понимал, что смерть матери убирает последнюю преграду между ним и его смертью. И потому он желал, чтобы она жила. А когда долго не видел — скучал. По большому счету он любил свою мать, и мать любила его. И это была грубая родовая любовь, без нежностей, от корня. Нельзя сказать, чтобы он сильно боялся смерти. Он давно осознал ее необходимость, ровно такую же, как и рождение. Рождение без смерти не имело никакого смысла, и он иногда не понимал праздника людей при рождении и отсутствие праздника по поводу смерти. Хотя любые поминки, вольно или невольно, становились, в какой-то момент очень веселы. Люди начинали петь, шутить и при этом сильно этого стесняться. А зря. Это веселье как раз и подчеркивало все огромное значение смерти как очередного этапа в жизни человека. Грусть и слезы похорон – это грусть и слезы живых по живым. Никакого реального отношения к усопшему они не имеют. Так в разгар свадьбы гостям рано или поздно становится не до молодых. Что молодые, что покойники суть только поводы свадеб и поминок. Мудрости любого народа по поводу кончины человека сводятся к одному, — «Ему там лучше». Есть варианты типа, — «Отмучался», «Он уже дома, а мы еще в гостях…» и т.д. Ну и какого, спрашивается хрена, вы причитаете коли «ему там лучше»? И все объясняется вековечным стоном, — «На кого ж ты нас оставил». Ключевое слово «нас». То есть, бог с тобой, не в тебе, собственно дело. Мы-то как тут будем? И еще важное слово – «кормилец». Тут все совсем ясно. Не умеет в горе врать народ. Тут все предельно честно. Я иногда не пойму где кончаются мысли Федора и начинаются мои. Хочется верить, что мои глубже. Все-таки, я старше.

Итак, смерти он сильно не боялся, мать свою порой ненавидел, порой скучал, а церковь откровенно не любил, хотя иногда туда и ездил. Тут надо сказать, что его поездки в церковь носили чисто прикладной и даже похотливый характер. В православной церкви св. Симеона в Калистоге собиралась с окрестных городков почти вся русская иммиграция. До сих пор не пойму как правильно писать – иммиграция или эмиграция. И так и эдак, вроде, верно. Хотя в варианте «эмиграция» есть благородный оттенок белоэмиграции, а в слове «иммигрант» явно присутствует, пусть и криво, — гастарбайтер. Те бежали «от», а эти бегут «за». Одни от смерти и унижения, другие за хлебом насущным. И если честно, то и не за хлебом. Хлеб был, но хотелось туда сверху много масла и сверху масла чего-нибудь сильно вкусного, лучше бы икры. Бывало, и часто, бежал творческий люд. Музыканты, писатели. Вроде как от преследований. Но что интересно ни один из уехавших «преследуемых» в России писателей ничего значительного в литературе не создал. Как будто вместе с преследованием исчезал и талант. Все русская классическая литература написана в России. Конечно, был Набоков и Довлатов, и громко долбил в колокол Герцен, и что? Последний русский классик, как ни странно, советский казак Шолохов. В отличии от эмигрантов все иммигранты врут. Все. Исключений нет. Кто-то больше, кто-то меньше. Очень это заметно в излишней любви к оставленной Родине, либо в излишней привязанности к Родине новой. И боже упаси винить их за это. Зная многих из них лично, и сам, будучи одним из них, я теперь понимаю, что окажись они в тех страшных годах перелома России начала 20 го века, многие искренне бы пали по ту или иную линию фронта. Им достался перелом конца века, странный, подлый, неприлично демократичный. Вместо рек крови первой революции пролились реки подлости последней. Ну да бог с ними с революциями. Нужны они странам также, как и болезни людям, и также как и болезни людей вести должны к исцелению, либо к смерти, крайнему виду исцеления.

Федя ездил в церковь знакомиться с женщинами. Не он первый, не он последний. Еще в царской России молодые люди встречались в церкви под благовидным предлогом помолиться и передавали потихоньку записки с просьбами о свидании или с признанием в любви. Дело, в общем-то, божье. Когда большевики церкви позакрывали, то в основном организовывали в них клубы и функции церкви в этой именно сфере сохранялись. «Плодитесь и размножайтесь!» — завещал господь и ему было по барабану под какой вывеской народ этим займется. Так что никаким богохульством Федино движение назвать было нельзя. Всю службу он никогда, однако, выстоять не мог. Через какое-то время, а иногда и сразу при входе у него начинала болеть голова. Будучи честным перед самим собой Федя связывал это со своими «нечистыми», как ему казалось, помыслами и своими чертями внутри, особенно одним – Чертушкой, который таскался с ним повсюду и с особым наслаждением ездил в церковь.

Последнее время мишенью была Леля, жена иммигранта из Ленинграда Артура. В России у него была очень правильная фамилия – Косых. Переехав в Америку, Артур стал Олсеном и всюду, к месту и не к месту подчеркивал свое, якобы, скандинавское происхождение. Леля попала в прицел сразу с первой встречи. Там же в церкви св. Симеона на Федю из-под платка глянули изучающие, игривые глазки симпатичной незнакомки. Они легко познакомились, быстро сошлись и даже стали играть в дружбу, оба понимая, что никакой дружбы нет и быть не может, а есть вполне определённое мужское влечение, небрежно прикрытое вуалью дружбы.

После службы всегда происходило главное событие, из-за которого и съезжалась паства. Обед. Обед был, в зависимости от календаря либо постным, либо скоромным. Пища роли не играла. Начиналось то ради чего и приезжали 90 процентов прихожан. Знакомства, новости, сплетни. Остальные, приходящие реально помолиться, на обед, как правило, не оставались.

День был не постный, и потому можно было, не только есть все что угодно, но и выпить не возбранялось. Место Федору досталось рядом с потомком княжеского рода Щербацких, Ванечкой, и напротив Лели. С Ванечкой они сошлись давно и были очень близки, и как правильно заметил классик — «от делать нечего друзья». Обоим было за тридцать, оба получили неплохое образование. Федя превосходное по всем показателям, общедоступное и бесплатное советское среднее и высшее. А в Ванечкино образование князья Щербацкие вмолотили остатки своего княжеского состояния, и после массы воспитателей-гувернеров-репетиторов и престижного колледжа он мог общаться с Федей на равных. К тому же оба любили читать, и сошлись сразу на любви к русской классике и врожденной неприязни к англосаксам. Оба были циничны в пределах приличия, а наедине и вне пределов. Оба по природе были лидеры, дух соперничества не давал им сблизиться слишком сильно, но долго друг без друга не могли, скучали. Так дружили Вернер и Печорин. В церкви предметом соперничества вполне очевидно стала Леля. Она это понимала и поощряла обоих, ни одного не выделяя. В пользу Ванечки были происхождение и манеры, Федя брал напором и породой воина, борца. Внешне оба были каждый по своему привлекателен и вместе с тем похожи друг на друга почти как братья. Только Ванино славянство тронул Кавказ чернотой волос, а Федины упрямые скулы показывали на восток. Но пронзительные голубые глаза обоих больше чем свидетельства о рождении говорили о единстве рода.

— Как поживают масса Olsen? – начал Ванечка.

— Масса Olsen велели кланяться, господа — легко подхватила великосветский тон Леля.

— Его сиятельство желают знать, не изменился ли статус миссис Olsen, — включился Федя.

— Миссис Olsen – все также миссис. Расслабьтесь, мальчики.

— Налейте, князь, расслабимся, — попросил Федя.

В церкви в непостные дни к столу подавалось легкое калифорнийское вино. Князь Ванечка втихаря приносил фляжку коньяка «Курвазье», крепкие напитки батюшка не поощрял. Это стало уже традицией. Фляжка была стартовой. Оттолкнувшись в две глотки от нее, друзья могли оказаться в любой точке штата Калифорния и даже планеты Земля. Конечной точкой зачастую был полицейский участок. Пили ребята по русски. Флирт, философская беседа, драка. Иногда били их, иногда били они. Бывало, били друг друга, когда не подворачивалась подходящая спарринг компания. С американцами они дрались из патриотических соображений, между собой из-за философских, религиозных, художественных, музыкальных, спортивных и прочих расхождений, а по большому счету просто потому, что никто под руку не попался, разговор зашел в тупик, а бешеная энергия молодых людей искала выхода. Леля никогда не была поводом для драки, просто потому, что на самом деле ни один из них ее не любил и никаких планов не строил. Леля это знала и уже не обижалась. Один раз Федя врезал князю за смерть старца Григория и, хотя Щербацкие даже не дружили с Юсуповыми, Ванечка бой принял. Феде как-то досталось за развал Советского Союза. Казалось бы чушь полная. Князья Щербацкие как раз из-за большевиков эмигрировали сначала во Францию, а потом и в штаты. А получивший в репу Федя служил, как положено, два года в Советской армии, причем в Группе Советских Войск в Германии и служил, искренне защищая Родину на западном направлении. У Щербацких отношение к Союзу было двояким. С одной стороны, страну захватили большевики, с которыми примириться было невозможно, с другой за успехами СССР князья видели мощную грудь любимой России, и дед Ивана воевал с фашистами в составе американского экспедиционного корпуса. Погиб за два месяца до Победы, а вся семья собирала посылки для большевистской страны с момента нападения Гитлера на Россию.

Князь, умело налил под столом в чайные чашки коньяк и передал одну Феде. Там же под столом чокнулись.

— Храни вас господь, — прокомментировала Леля.

— И вам не болеть, — ответил Федя.

«Курвазье» коньяк мягкий, можно пить как чай, но в силу привычки дунули залпом. Отец Владимир заметил, укоризненно покачал головой, но ничего не сказал. Ребят он любил и как-то выделял среди паствы. Особое отношение у него было к Федору. Но об этом позже. Сам он был тоже из семьи белой эмиграции осевшей в Югославии. Во время немецкой оккупации, совсем еще мальчиком 16 лет, он был насильно призван в армию и полгода носил форму Вермахта. Воевать особо не пришлось, слава богу, хотя кто его там знает, как оно было на самом деле. Рассказывать о войне он не любил. После Победы он закончил православную семинарию и получил первый приход в Чили. Там же и женился. Матушка Мария была из семьи чилийцев-католиков и, наперекор семье, приняла православие из любви к отцу Владимиру. Семья отступничества не простила. И родители с ней не разговаривали до самой смерти. Как и муж, она была добра и отзывчива, и тоже друзьям покровительствовала, и даже больше чем он. Она была худощава, до сих пор красива резкой и гордой испанской красотой и по русски говорила правильно, с небольшим кастильским акцентом. Ей нравились эти воскресные обеды, и она легко летала по трапезной с радостной заботой о гостях. О коньячных проказах друзей знала и не то чтобы одобряла, но старалась, чтобы в их меню попадало что-то явно похожее на легкую закуску. Так, например, блюдце с лимоном для чая, всегда оказывалось рядом с князем и Федей. Причем только в их блюдце лимон был присыпан сахаром. Ребята это ценили и старались чем можно помогать матушке, и дарили ей цветы. Если, вдруг, забывали купить, то рвали там же рядом с церковью, где матушка их же и высаживала. Она их радостно принимала, целовала ребят и благодарила. Потом потихоньку, на месте сорванных цветов, садила новые.

— Вы, господа, опять нажретесь в зюзю. Смотрите, я вас возить не буду, — сказала Леля.

— Я не господин, я – товарищчь, — заметил Федя, — а возить, Леленька, придется, ты ж нас не бросишь. Твоя красота соперничает только с твоей же добротой.

На определенном этапе возлияний Федя с князем переходили на «ты». Федя называл Ванечку – княжеской мордой, а тот в ответ обращался к Феде презрительным – «товарищчь». А все их совместные поездки начинались с отказа Лели их возить. Это тоже стало традицией. Леле нравилась их компания, их ни к чему не обязывающие ухаживания, бесшабашное веселье, все то, чего ей не хватало в скучном доме Олсена. Оба молодых человека уже прошли через лишение прав за вождение в пьяном виде, и повторный залет грозил реальным сроком за решеткой. Недолго, но неприятно. Леля это знала и в транспортировке друзей помимо собственного удовольствия находила и миссию хранительницы. Она также знала, что в какой-то момент ее ухажеры могли запросто исчезнуть, не попрощавшись, как это уже не раз случалось.

Разговор за столом редко бывал общим. Только иногда, когда отец Владимир сообщал, что-то о церковном расписании в основном касаемо праздников и постов, все пару минут обсуждали тему, а потом снова возвращались в свои маленькие компании. Как и в любой церкви, большинство прихожан были женщины. Все нынешние религии мира возглавлялись мужчинами, а большинство прихожан были все-таки женщинами, за исключением ислама, где женщины вместе с мужчинами молиться не могли и в мечети вместе не допускались. Структуры власти государств и религий настолько переплетались и копировали друг друга, что зачастую либо религиозная власть управляла государством либо наоборот, государство полностью контролировало церковь. И это вполне естественно, ибо добыча и церкви и государства – люди, народ. Люди, пойманные государством, называются электоратом, люди пойманные церковью называются паствой. Когда движение паствы становится противоположным движению электората, но электорат при этом более многочислен, государство ломает хребет церкви. И наоборот, когда паства по количеству и силе превосходит электорат, церковь узурпирует функции государства. Крестоносцы – ярчайший тому пример. Основатели всех сильных религий и всех сильных государств – революционеры, отвергающие своими учениями и церковь и государство. Христос, чьим именем воздвигнуты тысячи церквей был распят, по официальному обвинению, именно за разрушение церкви. Факт общеизвестный. Наполеон, возглавивший республику, закончил свою жизнь императором, пусть даже низвергнутым. Мало кто знает, что в ночь свершившегося переворота Ленин, Сталин и Троцкий лежали в одном из кабинетов Смольного и, с трудом веря в произошедшее, мечтали, как они отменят деньги, границы и само государство. И в течении буквально нескольких десятилетий возникло государство небывалое по своей мощи и силе, убившее миллионы своих и чужих граждан и победившее еще более уродливую государственную идею – фашизм.

Церковь и государство суть аппарат насилия. Все законы всех государств и все догматы всех церквей основаны на запретах. Государство разрешает только то, что не запрещено законом, при этом тысячи людей во всех парламентах за хорошую зарплату и привилегии день и ночь трудятся над созданием новых запретов. Церковь в своих запретах более консервативна «ни убий, ни укради, ни лжесвидетельствуй…» и еще много более мелких связанных с постом, молитвой и обрядами. И часто молодые люди, а Христос был молодым человеком, с обостренным чувством справедливости, восстают против государства или церкви. Даже не против именно церкви или государства, а против бесчисленных запретов. Запрет секса до брака не может утихомирить горячую молодую кровь, а именно этот запрет проповедует церковь и поддерживает государство. Первое противоречие между «хочу» и «нельзя» вбивает первый клин сомнения. И на вопрос – «почему» ни церковь, ни государство вразумительных ответов не дает. А стало быть врет, в понимании юноши. И таким образом рушит свой же завет «не лжесвидетельствуй», проще говоря – не ври. Самые гуманные запреты «ни убий, ни укради» тут же подвергаются сомнению. «Ни убий»… а как быть, когда убивают твоих детей, братьев, родителей, единоверцев, друзей… Когда убивают тебя. А запрет не дает толкований, он категоричен – не убивай ни при каких условиях. А инстинкт самосохранения, самый сильный из всех инстинктов, отвергает этот запрет. Если на тебя нападут – убей, — говорит он. И государство, и церковь всю историю свою формировали вооруженные соединения, армии, главным назначением которых является убийство. И чем эффективней, чем больше могли эти армии убивать, тем сильнее становились государства и церкви. Все армии создаются для обороны, но нет ни одной крупной армии, которая бы не воевала за пределами своего государства. Исключений нет. Все созданные для обороны армии, рано или поздно должны атаковать, а не обороняться иначе они перестают быть армиями. История человечества – это история войн. Давно и понятно сказано. И как не верти, но человеку свойственно убивать. Дети играют в войну и убивают в этой детской войне. Юноши в своих мечтах видят, как они убивают. При этом они убивают защищая. Объектом защиты может быть девушка, ребенок, друг и т.д., то есть мотив обязательно благородный, но факт убийства обязателен. Миролюбивые индуисты говорят, — в течении жизни мужчина должен хоть один раз убить человека. Вполне возможно – это не обязательное физическое лишение жизни другого человеческого существа, но реальное переживание убийства мужчина должен прожить.

С «не укради» еще проще. Помимо крайних ситуаций, которые все можно вместить в одну короткую казацкую пословицу «когда семья голодает — законов нет» сейчас весь мир живет в системе рыночных отношений. Воровство и обман – два столпа рынка. И какими вологодскими кружевами законов это не раскрась, какими красивыми формулами взаимовыгодных отношений ни укутай, торчит там основой фаллической принцип – прибыль любой ценой. Честного бизнеса нет и быть не может. Само слово «business» изначально значит и должно переводиться как – «занятость». Бизнесмен – это занятый человек. А честным может быть только человек свободный. Занятый человек честным быть не может по определению. Он занят, он не свободен.

Пока я тут увлекся, наши свободные от любых занятий друзья уполовинили «Курвазье» князя. Ничего важного мы не пропустили. За столом было не слишком интересно. Федя и Ванечка, хмелея, продолжали соблазнять Лелю, дело привычное и потому уже скучное. Никаких планов на вечер они не строили, давно поняв, что все, что нужно произойдет само собой и это никак не зависит не только от их планов, но даже от их действий.

— Пойдем? – спросил князь.

У них стало традицией после обеда возвращаться в храм. Там уже никого не было, свет пригашен, слабо горели лампадки. Они молча прошлись по кругу. Ванечка зажег две свечи, одну за здравие, другую за упокой. Федя присел у стенки, где обычно сидели пожилые прихожане, во время службы ему всегда хотелось здесь присесть, но он, как и положено, стоял со всеми. Князь застыл напротив алтаря.

— Скажи, князь, а ты зачем сюда ездишь? – спросил он, — Ну если откинуть меня и Лелю.

— Я здесь с детства. Родители здесь венчались, меня крестили. Деда здесь отпевали. Здесь же и усыпальница. Они же эту церковь и построили, на остатки своего состояния. Ты это знаешь и спрашиваешь не об этом.

— Да, не об этом.

— Ты спрашиваешь, — верую ли я?

— Ты веруешь?

— «Верую господи, помоги неверию моему». А ты?

— Не знаю. А ты, как всегда, не ответил. Цитата – не ответ.

— Я думаю эта цитата – единственно возможный ответ. Ты же видел здесь этих – «истинно верующих» и ты знаешь им цену. Здесь они одно, только вышли за ворота они другое.

— А мы?

— И мы. Хотя мы все таки не считаем себя истинно верующими в отличии от них. Мы стараемся быть такими же по обе стороны ворот.

— Поэтому и бухаем здесь?

— Да, поэтому.

— Наверное, ты прав. Мы приходим сюда за надеждой. Надеждой на веру.

— А находим Лелю.

— Находим Лелю.

Федор встал, подошел к князю. Зажег свечу. Справа от алтаря висел портрет Иисуса почти в рост. Больше картина, чем икона. На спасителе был голубой хитон с красным подбоем. Из всех изображений Федору в церкви нравился именно этот портрет. Он встал напротив и долго стоял, пристально вглядываясь в лицо юноши-бога. Ему вдруг показалось, что Христос улыбнулся. Подошел Щербацкий со свечой тоже. Встал рядом.

— Знаешь, я когда на него смотрю не верю, что он бог, — сказал князь, — Я верю, что он был. Даже не верю, знаю, что он был. И что вся эта история с чудесами и крестом была. И он все прошел от начала и до конца. Знаю так, как будто я рядом с ним, или даже вместо него все это прошел.

— Та же фигня, Ваня.

Князь повернулся к нему всему корпусом со свечой в руке. Федор иногда называл князя по имени и тот очень ценил эти моменты.

— Спой, — попросил он.

— Я люблю быть в церкви один,

Без священников и прихожан,

Потому что он мне не господин,

Потому что он мне – братан, — спел Федор.

— Давно придумал? — спросил князь.

— Не знаю. Не помню, точнее. Как то выскочило.

— Хорошо выскочило.

— Спасибо.

— Не стоит благодарности.

— Не умничай.

— Пошел в жопу.

— Ну не здесь же, ваше сиятельство.

Ругаться они начинали, почему-то подойдя к той черте откровенности, после которой следуют объяснения в любви между мужчиной и женщиной. Будучи оба мужчинами во всех здравых смыслах этого слова объясниться в любви они не могли и потому ругались, а иногда и дрались.

Федор укрепил свечу под портретом, отошел и внезапно лег головой к алтарю и ногами ко входу в церковь. Он лежал на спине и смотрел на разукрашенный свод купола и огромную кованую люстру.

— Знаешь, я всегда хотел сделать это, — сказал он, и сложил руки на груди.

Князь подошел и вставил горящую свечу между пальцев. Встал над ним и прочитал нараспев:

— «Мело, мело во все края, во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела».

Потом отошел и сел на стульчик для пожилых у стены. Он долго, молча, смотрел на лежащего друга.

— Теперь я знаю, как это будет выглядеть, — сказал он.

— Ну и как? – спросил Федя.

— Мне очень нравится.

Федя присел там же на полу, на коврике. Свечу он, все также, держал в руках.

— Не дождетесь, ваше сиятельство, я намерен первым пролить слезу у гроба. Я уже вижу эту картину. Ты весь чистый, вымытый и в костюме, со свечкой как я сейчас. Я специально приду в грязных шортах и драной футболке. И принесу два пузыря конины, хорошей, твоего «Курвазье». Одну положу тебе в гробик, втихаря, пока родственники рыдать будут, а другую выпью сам в одну харю . На кладбище не поеду. Не хочу видеть, как тебя закопают. Свою горсть земли привезу сам, потом, когда все разъедутся.

— Спасибо, товарищчь. Однако не выйдет. Я завещаю себя сжечь и пепел развеять.

— Нет, Ваня, не дадут тебя развеять, — Федор встал, подошел и сел рядом с другом. — Ты должен будешь пополнить фамильную усыпальницу князей Щербацких, — он ткнул пальцем в пол, где и размещалась та самая усыпальница, предмет их вечных шуток, — Откуда, кстати такая неказистая фамилия для княжеского рода?

— Какой-то далекий предок, по преданию из ветвей Рюриковичей сильно получил по «княжеской морде» в 1380 году на Куликовом поле. Был прозван – Щербатым, потом как-то трансформировалось в более приличное Щербацкие. Давно было дело.

— Респект, Ваня, предку твоему. Ты по своей княжеской морде получаешь, как холоп последний в кабаках и борделях. Или от меня.

— От тебя не обидно. Ты не злой когда бьешь, — сказал князь и вдруг спросил, — У тебя голова во время службы болит?

— Болит. Сам не знаю почему. Пока еду сюда все нормально, даже весело. А как зайду, болеть начинает. А сейчас вот нет, когда просто в церкви, без службы. У тебя тоже?

— То же самое. Ты думал – почему?

— Думал. На Лелю грешу и на Чертушку.

— А он что и сюда с тобой таскается? – князь знал про черта.

— Сюда с особой радостью. Пока служба идет мерзости всякие нашептывает, варианты с Лелей предлагает. На тебя гонит. Да я уже не особо слушаю, привык. Я вот, что думаю про истинно верующих, не тех что тут ошиваются, а про истинных. Они в церкви не ходят. Их здесь нет.

— Логично. Что им здесь делать. Братан твой и говорил: «Зачем здоровым доктор?» Сюда больные и ходят, как мы с тобой.

— Я понимаю, но ведь больным доктора нужны. Живые, а не портреты.

— Да с портретами им легче. Не так страшно.

— Согласен, — тут же согласился Федор, — вот у нас в России, в кабинете каждого ментовского начальника висит портрет президента, а если вдруг президент войдет в кабинет мент обосрется сразу и очень сильно.

— Аналогия грубая, но верная. Я вот иногда думаю, ты служил в Советской армии, ну вот если бы была война, и мы с тобой там схлестнулись, ты бы меня убил. Убил бы?

— Убил. И ты бы меня убил.

— А если ли бы я в плен попал, ты бы меня пытал?

— Нет, я бы вывел тебя за село и расстрелял со всей комсомольской гуманностью.

— А если бы у меня коньяк был?

— Отпустил бы. Мы русские – добрые.

— А если бы не было коньяка?

— Расстрелял. Мы еще и принципиальные.

— Тогда давай, — сказал князь и достал фляжку.

— Что, здесь что ли? – удивился Федя. Раньше они себе не позволяли пить в храме, при всем их цинизме.

— Жить то хочется. Пей русский зольдат, — Ванечка протянул Федору фляжку.

— Ну, смотри, сиятельство, не я это предложил, — Федя взял сосуд, помолчал и сказал, — Я хочу помянуть наших славных предков, деда твоего павшего смертью храбрых в Германии, моего деда, твоего тезку, павшего смертью храбрых под Харьковом и пращура твоего, получившего в репу на поле Куликовом. Вечная им память.

Он встал, подошел к алтарю и, прошептав: «Упокой, господи, души рабов твоих, русских ратников», сделал большой глоток. Потом, не оборачиваясь, протянул руку с фляжкой назад, и она точно вошла в руку князя. Он что-то еле слышно прошептал и допил оставшееся. Подержал фляжку горлышком вниз, потряс и спрятал во внутренний карман.

— Мальчики, — раздался голос матушки Марии со стороны внутренней двери, за алтарем, ведущей в трапезную, — все уезжают, а Леля вас ждет.

Князь подтолкнул в спину Федю,

— Пойдем, мальчик.

В трапезной было уже почти убрано. Отец Владимир стоял на улице у калитки, благословляя отъезжающих прихожан. Леля одиноко пила чай.

— Я не знаю, зачем ты вошла в этот дом,

Но давай проведем этот вечер вдвоем, — запел Федя.

Если кончится день, то останется ром,

Я купил его в давешней лавке.

Мы погасим весь свет, и мы будем смотреть,

Как соседи напротив пытаются петь,

Обрекая бессмертные души на смерть,

Чтоб самим уцелеть в этой давке.

Он сел рядом с Лелей, уперся локтем в стол, положил голову на руку и стал нарочито нежно смотреть на нее.

— Вдвоем вряд ли, Федя, — сказала Леля, — куда мы князя денем?

— Я его расстреляю, у него коньяк кончился. Пытать не буду, просто расстреляю.

Князь сел напротив и спросил:

— А что ты сейчас пел? Это вроде не твое, что-то знакомое, но не помню.

— Очень даже мое, просто один хороший человек раньше родился и записал. Знаете ребята, я как-то понял, что люди стихи не пишут. Хорошие стихи. У человека нет органа, который придумывает стихи. Мозг знает, конечно, слова, но он слишком рационален, он вскипит, но стихов не напишет. Люди, которые записывают стихи, здесь очень правильно понимать, что не пишут, а записывают – просто удачно выбранные богом каналы, через которые стихи проникают в мир людей. А сами стихи, словоформы, мысли, волны существовали и существуют всегда, они везде и ищут только поэта, чтобы достойно отдаться, ты следишь за моей мыслью, Леленька?

— Здесь ключевые слова «поэт» и «отдаться», — влез князь, — я Леля, тоже поэт, просто не такой наглый как Федор.

— Ну вот, как всегда, начали за здравие… — улыбнулась Леля, — все-то вы о своем, господа. Все-то о своем… Ну да, ладно, бог вам судья. Пойдемте. Могу уделить вам сегодня часа два-три не больше. У нас с Артуром вечером гости. Вы давайте под хурму, а я сейчас матушке помогу и приду.

Леля, собрала посуду, унесла в кухню к матушке

— А она хорошая, — сказал вслед князь, — а мы мудаки. Пойдем.

Место их встреч перед службой и посиделок после службы была скамейка под хурмой. Церковь святого праведного Симеона Верхотурского в Калистоге располагалась на уютном, довольно густо поросшем участке. Часть земли за церковью занимал старый сад с фруктовыми деревьями. Скамейка под хурмой была скрыта от глаз, как с улицы, так и с церкви. Дерево родило маленькие шоколадные плоды, очень сладкие. Их почти никто не собирал и сейчас, в конце теплого калифорнийского сентября, они густо висели на дереве и лежали на земле и на столике перед скамейкой.

Ребята подошли проститься и благословиться к отцу Владимиру.

— Отец Владимир мы машины оставим здесь до завтра, хорошо? – спросил Федор.

— Оставляйте, конечно, куда ж вы такие поедете. Ой, ребята, ребята… ну да что ж с вами сделаешь, — он поднял правую руку, — господи спаси и помилуй.

Сложив руки, друзья подошли под благословение. Благословив, отец Владимир скрылся в церкви. Ребят он и журил и благословлял почему-то всегда с улыбкой, не смешно, весело было ему на них смотреть. Благословлял он их как положено словами мудрыми, а про себя думал: «Вот ведь, обалдуи обалдуями, а хороши все-таки, не злые… дай им бог. Надо же когда-нибудь поговорить с Федором. Успеть бы только».

Под хурмой ребята закурили, здесь можно. Князь вытащил из-под стола баночку пепельницу.

— Они сегодня уедут? – спросил он.

— Сам об этом подумал. Да, уедут. Матушка своим звонила, я слышал, говорит: «На ужин будем». Случайно услышал, не делай морду, случайно… Да, хотел узнать, но узнал случайно.

— Ну и…?

— А что «ну и»? Мне тоже никуда не хочется.

— А Леля?

— А что Леля, посидит с нами под хурмой пару часов и свалит. У Олсенов ужин, ты же слышал.

Отец Владимир с матушкой жили в Сакраменто, жаркой столице штата. Приезжали в Калистогу в субботу, проводили вечернюю службу, ночевали в жилой пристройке и после воскресной службы и обеда обычно уезжали домой. Но, бывало, и оставались и ехали только в понедельник утром. Жилая часть здания, пристроенная к храму, состояла из столовой-трапезной, кухни и спальни с душем и туалетом. Ключи матушка незатейливо прятала в почтовый ящик, который не закрывался. Друзья об этом знали. Мысль провести вечер в пустом храме давно будоражила их умы. Моральная составляющая незаконного проникновения в чужое жилище их особо не беспокоила, преступного умысла никакого не было, и даже если их, вдруг, накроют отец Владимир и матушка отмажут. Но вот с духовной, или даже мистической частью деяния все было не так гладко. Не то чтоб они чего-то боялись или стеснялись, но, при всем их цинизме и разгильдяйстве, существовала какая-то черта, если угодно граница, которую преодолеть было не просто. На месте Цезаря они перешли бы Рубикон без пышных фраз, потому что там, за Рубиконом, был осязаемый враг и неизвестность, в общем-то, была известна. Там ждала битва с непредсказуемым концом. Битва дело для римлян привычное, а варианта конца могло быть только два. Победа или поражение. Остаться на ночь в церкви было тоже не так уж страшно, но они все-таки чего-то побаивались. Наверное, именно этого непонятного «чего-то». Они понимали, что они еще выпьют здесь под хурмой и, скорее всего, продолжат позже там в церкви. И хотя, выпив в храме сегодня днем, они как бы уже нарушили эту границу, но все же – это не совсем то. Это все-таки было днем, за дверью в трапезной пили-ели прихожане, во главе стола сидел отец Владимир, весело хлопотала матушка и опять же Леля, и все это, как бы, не то чтобы поощряло нарушение устоев, но почти легитимизировало его. Теперь же, они собирались не только забраться туда без спроса, что само по себе неприлично, но и совершенно точно продолжать там пить и разговаривать. А в таких разговорах они могли зайти за любую черту и они это знали, и не столько распитие спиртного в храме беспокоило их, сколько переход этой черты. И «вначале было слово» — для Федора и князя фраза не пустая. А впрочем, может быть, это я сейчас за них больше переживаю, чем они тогда за себя. Возможно, они и совсем не парились по поводу пойти в храм выпить и поговорить. Ребята молодые, кровь горячая, башка набекрень.

Пока Леля помогала матушке в трапезной порядок наводить они сходили в ближайший магазин «7/11» и купили все, что надо себе и кофе для Лели. Вернувшись, сервировали, как могли столик, незатейливо, но аккуратно. В трапезной в то время происходил обратный процесс. Матушка с Лелей убрали все со столов и мыли посуду. Отец Владимир благословив ребят, вернулся в храм. Он запер внутреннюю дверь, подошел, постоял у алтаря, зажег свечу и перешел к портрету Иисуса в синем хитоне. Он не молился, он просто стоял и смотрел на него, как за полчаса до него смотрел Федор. И он тоже увидел, как улыбается юноша-бог. В отличии от Феди он знал, что ему не кажется, он видел. Он уже знал эту улыбку, и ему было бы странно, если бы Христос не улыбался. Он, как и князь с Федей любил здесь бывать, когда никого не было. Он давно заметил, что ребята в конце обеда уходят сюда и был не против, он даже радовался этому и перед отъездом в Сакраменто тоже приходил в храм пока матушка с Лелей убирались в трапезной. Это было его время. Он долго молча стоял у портрета, потом вдруг отошел и лег головой к алтарю и ногами ко входу в церковь. Сложил руки и сжал свечу между пальцев. Полежал, странно улыбаясь, и сквозь улыбку произнес:

— Мне тоже… мне тоже…

Потом медленно поднялся и так же с горящей свечой подошел к стульям у входа и сел.

Матушка в это время на кухне наставляла Лелю:

— Ты их Леленька не бросай, развези, а то они уже поскакали жеребята.

— Мне к вечеру надо дома быть, у нас гости с Артуром. А их разве угомонишь до вечера. Побуду сколько смогу, матушка, а там как бог даст.

— Ты позвони потом, отец Владимир за них переживает всегда, когда они такие.

— Какие такие?

— Он говорит, — лучится начинают. Как так «лучится» я не пойму.

— Они как выпьют так и «лучатся», матушка.

— Нет, они бывают и не пьют, а тоже. Лучше бы просто пили, — сказала матушка и как бы заканчивая тему совсем добавила, — Ну да ладно, не дети малые, а то бы просто отшлепала. Я пойду, соберусь, Леленька, хорошо? Ты тут сама докончишь?

— Идите, идите, тут все уже почти.

Леля быстро закончила, вышла в трапезную и села, почему то во главе стола, под иконы, где обычно сидел отец Владимир. Стол стоял буквой «Т» и она сидела как бы сверху буквы и превращала ее в крест. Она сидела, молча и просто, глядела на пустой белый стол перед собой. Ей почему-то казалось, что он похож на заснеженную взлетную полосу. Вдоль стола в центре всегда стояли свечи. Леля встала, прошла вдоль стола и зажгла их. Потом встала за стулом отца Владимира, вытянула руки в стороны и стала похожа на самолет, то ли взлетающий, то ли заходящий на посадку. Покачивая руками-крыльями, она стала что-то монотонно напевать, то ли молитву, то ли колыбельную.

Матушка, быстро собрав сумку с вещами, присела на кровать и смотрела в окно. Окно выходило на противоположную от хурмы сторону и ребят, которые вернулись из магазина и сидели молча за сервированным на скорую руку столом она не видела. Она видела верхушку горы, за которую медленно закатывалось в Тихий океан солнышко. Где-то там ниже, южнее горной полоской лежало Чили. Там в Чили на католическом кладбище маленькими холмиками среди таких же холмиков лежали могилки ее родителей. Она не была там больше двадцати лет.

*******

Если бы можно было, каким-то образом увидеть всех пятерых откуда-нибудь сверху, то этот неизвестный наблюдающий увидел бы пять молчаливых людей, сидящих полукругом или полумесяцем. Князь Щербацкий и Федор в основании этой дуги, матушка и Леля на изгибе и отец Владимир в окончании. И все они соединялись по той же дуге светлым туманным лучом, толще в основании и острым в конце. Это продолжалось какое-то время, а потом все одновременно стали двигаться. Князь достал из пакета бутылку коньяка, Федя подвинул пластиковые стаканчики. Леля перестала покачивать крыльями-руками и, захватив сумочку, вышла на улицу. Там она остановилась на пороге, рядом с почтовым ящиком, достала телефон, хотела позвонить, но передумала. Матушка встала, перекрестилась и принялась застегивать дорожную сумку. Погасив свечу, отец Владимир подошел к небольшой стойке со свечами слева от входной двери, вырвал из тетради для записей листок, что-то на нем быстро написал и положил текстом вниз на столик. Потом подошел к алтарю, медленно и размашисто перекрестился и вышел в трапезную.

А я вот люблю море. Маленькое Азовское море. А океан помню. Вы когда-нибудь были на берегу океана одни? Давным-давно я сидел на самом краю американских штатов, на серой песчаной дюне и смотрел в океан, в сторону дальнего востока России. Не прямо, а немного направо, там по моему представлению и врезался в океан наш дальний восток. Видно его, конечно, не было. Земля круглая и наш дальний восток прятался за изгибом горизонта. Конечно, я его не видел, но я точно знал, что он там где-то есть, и у него есть имена – Владивосток, Курилы, Камчатка, Сахалин. Когда у океана сидишь долго, перестаешь обращать внимания на волны. Он вдруг становится одним живым нечто. Через какое-то время начинаешь понимать и даже ощущать его огромную глубинность, и становится жутко. И понимаешь, что самое страшное в океане не волны, они видны и понятны, как мысли очень знакомых людей. А вот там, внутри, в бездне и находится то самое — оно, чего ты ни увидеть, ни понять, ни осознать не можешь. Ты можешь туда попасть, но только один раз и навсегда. Джек Лондон сначала отправил туда Мартина Идена. А это огромное «оно» — живое, и оно тоже чем-то питается и тебе становится даже страшно подумать – чем…

Поэтому я люблю маленькое Азовское море. Тихое, ласковое, почти ручное, оно лежит сейчас у моих ног и облизывает Тамань с севера, а Крым с северо-востока.

— Невозможно представить, что вы когда-нибудь поженитесь, — это было первое, что сказала Леля, подойдя к хурме.

— Ни за что, даже ради титула, — ответил Федор, — я, конечно, люблю князя, но меня просто вырвет, если увижу его в фате.

— Дураки, но возможно, поумнеете.

— Если поумнеем — поженимся. Да дорогой? – князь положил руку Федору на плечо.

— Все равно вырвет, — Федя скинул руку, — я настолько не поумнею, и столько не выпью. Все уехали? – спросил он Лелю.

— Да все. Можете начинать. Время пошло.

— Да мы уже начали, — князь достал из под стола початую бутылку «Курвазье».

Леля подошла к дереву, потянулась и сорвала два плода. Вернулась к столу и протянула Федору и Ивану.

— За неимением яблок, господа, — улыбнулась она.

— Не ешь, Ваня, козленочком станешь, — сказал Федор.

— А не съем – козлом, — князь протянул руку и взял хурму.

— Где мой капучино, — потребовала Леля. Она уже сидела на табуретке сделанной отцом Владимиром напротив парней. Князь склонился к пакету, достал запечатанный бумажный стаканчик.

— Вот, без сахара, с корицей.

Леля взяла свой кофе, он немного остыл, но это ей нравилось. Она внимательно осмотрела друзей.

— Мне матушка сказала, что вы сегодня «лучитесь». Не пойму. Не вижу ничего, — сказала она, — объяснитесь, господа, что это значит?

— Какое небо чистое

Без облаков совсем

Давай возьмем «Лучистое»

По рубль двадцать семь, — речитативно спел Федя.

— «Лучистое» — это что? – спросил князь.

— Вино такое было в союзе. Вы не знаете. Леля еще маленькой была, а ты вообще из другой оперы. Продавалось в больших бутылках, 0.75. В народе такая бутылка называлась «бомба». И стоило оно один рубль двадцать семь копеек.

— Хорошее?

— Восхитительное. По крайней мере, нам так казалось тогда. Пилось легко и много.

— А мы здесь с какого бока? – теперь Лелю спросил Ванечка.

— Не знаю. Матушка сказала, что вы сегодня «лучитесь». Мне велено проследить и доложить по телефону. Послушайте, я знаю вас уже три года. Ни разу за три года вы не говорили со мной серьезно, как с равной. Мне что нужно нажраться с вами в мясо, чтобы вы, наконец, заговорили со мной о чем-то еще кроме мистера Олсена и моих прелестях? — Леля вдруг сама завелась и прогневалась, — Да ведь я вас уже давно и как женщина не интересую. Вы просто тупо соревнуетесь. Вас не интересует даже приз, вам важно только кто первым придет к финишу. Тела жаждете, господа? Да не вопрос.

Она встала из-за стола, обошла ребят, подняла руки как тогда в трапезной и стала медленно ими качать, тихо напевая свою, то ли мантру, то ли молитву. Едва заметно слышался мотив, и угадывались слова – «… но нельзя рябине к дубу перебраться». Положив руки на плечи мужчин, она наклонилась и по очереди поцеловала их в головы, сначала Федора, затем князя. Они никак не реагировали, понимая, что сейчас нельзя вмешиваться, и говорить ничего нельзя. Леля летела, и полет этот не нуждается ни в одобрении, ни в участии.

Все так же напевая, Леля снова обошла стол, встала напротив князя и Феди, и очень изящно разделась догола. Потом повесила вещи аккуратно на ветки хурмы и стала собирать цветы. Она перемещалась вокруг стола и обрывала цветы под корень, только красные и желтые в одинаковой пропорции. Когда букет наполнился, она вернулась на свое место, присела на табуретку и положила его на стол.

Федор взял сигареты, протянул одну князю, другую закурил сам.

— Мне тоже, — приказала Леля.

Федя передал ей свою, прикуренную, себе достал новую. Все трое молча курили. Леля была очень хороша. Самое замечательное во всем ее действии было то, что оно не было продуманно. Порыв был яркий, отчаянный и даже веселый. И сейчас без тени смущения, она сидела, курила и рассматривала ребят, как будто это они были обнаженные. Надо отдать должное и друзьям, они не восприняли все произошедшее как само собой разумеющееся, но и пошлых восторгов не проявляли. У Лели была упругая, не тронутая материнством грудь и высокая шея. Коричневые соски рассматривали парней по отдельности. Они, не стесняясь, рассматривали грудь.

— Третий? – спросил Федя.

— Второй, с половиной, — ответила Леля.

— Я же говорил, — добавил князь и разлил коньяк в два стаканчика. Вопросительно посмотрел на Лелю.

— Мне тоже, — так же как и с сигаретой приказала она.

Щербацкий послушно налил еще один стаканчик, поставил напротив Лели. Каждый теперь смотрел на свой коньяк и молчал. Солнце все так же медленно и неуклонно катилось за гору, и время стало прозрачным. Вдоль забора, отделявшего участок от улицы, росли высокие, выше человеческого роста и очень плотные кусты с нежными розовыми цветами. Такие часто садят вдоль американских дорог. На самом участке прочно устроились большие хвойные деревья вперемежку с плодовыми. И даже после Лелиного полета оставалось много цветов, высаженных матушкой без всякой системы, но и ни где попало, а как-то так словно они сами по себе появились и попали в золотую гамму сечения. По деревьям неслышно перелетали белки и стрекотали невидимые птицы. Пахло цветами и теплыми зрелыми фруктами. Наверное, так выглядел и пах райский сад.

Леля взяла свой стаканчик, подняла, подумала, словно собираясь что-то сказать, но не сказала, посмотрела долго на ребят и просто выпила. Ребята тоже молча осушили свои пластиковые сосудики и как-то очень вкусно стали есть хурму сорванную еще одетой Лелей. А Леленька начала перебирать цветы, аккуратно раскладывая их на две кучки – красные и желтые.

— Скажите, господа, а кто вы такие – мужчины? Что вы любите? И зачем вам мы? – спросила она.

— Вот так вот, да? Не меньше и не больше, — первым откликнулся Федор, — тебе в двух словах или подробно.

— А как сможете.

— Тогда я коротко и по порядку. Мужчина – первое человеческое существо, которое бог слепил из глины и вдохнул душу. Мы любим трахаться и воевать. А вы нам нужны для того, чтоб было, за что воевать и с кем трахаться. Подробнее к князю, он тебе поэму расскажет, и все распишет от шудров до брахманов. Стреляйте, ваше сиятельство.

— У меня нет ответа на первый вопрос, — сразу подхватил Ванечка, — я его еще не прожил, возможно, я и найду ответ, перед тем как меня развеют, а может быть и не найду. И тогда меня закопают, как это видит мой товарищчь, Федор. Соответственно нет ответа и на вопрос второй – Что вы любите? Невозможно понять, что ты любишь, не поняв – что ты есть на самом деле. Что же касается того зачем мы вам, у меня есть особое мнение, которое Федор не разделяет. Я считаю, что по отношению к женщине мужчина и слуга и учитель и счастлива та женщина, которая обрела в одном мужчине обоих. А это редкость большая. Чаще всего, почти всегда, мужчина стремится быть учителем, а становится слугой. А женщина их по отдельности не принимает. Ей одинаково противен и учитель, который не служит и слуга, который не учит.

— Кого же любить, князь? И как любить? – спросила Леля совсем не отчаянно, а скорее печально заинтересовано.

— А любите вы воина. То, что вы называете – «настоящий мужчина». Влюбляетесь до одури в силу видимую глазу, как это слово по русски? Брутальность, вот, надо же запомнил. А того не понимаете, что воин никогда не поднимется до учителя и не опустится до слуги. Полный непопадос. Зато он любит воевать и трахаться, как верно заметил мой друг-воин Федя. И эти тупые, но энергичные действия сильно привлекают женщин.

— Это ты меня сейчас опустил или вознес, морда княжеская? — еще не завелся, но уже воспрянул Федор.

— Ни то и ни другое, друг мой. Я просто ответил на вопрос.

— Это он меня сейчас опустил, Федя, — без злости сказала Леля.

— Давай ему морду набьем, — предложил Федор.

— Во-первых, рано еще, — откликнулся на идею князь, — а во-вторых, сегодня, наверное, и не сложится. Сдается мне, вечер интересней складывается, чем обычно. Леленька, а как вас по батюшке величать?

— Ольга Николаевна Олсен, — представилась Леля, — в девичестве – Абрикосова.

— Ничего себе?! – в восторге закричал Федор, — Абрикосова?! Надо же! Абрикосова?! Виват, князь! Налейте, хочу выпить за Ольгу Николаевну Абрикосову! По полной, Ванечка, по полной, по самой полной наливай.

— Ты чего так разошелся, — спросила Леля, — тебя имя отчество так возбудили или фамилия?

— И то и другое, Ольга Николаевна, и то и другое. Позвольте я тост рожу.

— Рожай, милый, рожай, — князь уже разливал по стаканчикам.

Федор встал, взял свой коньяк и торжественно начал:

— Друзья мои, да будет вам известно, по образованию я филолог и к словам отношусь трепетно. И «в начале было слово…» для меня не просто фраза из писания. В самом начале реально было слово. И звучало оно как «бог», или «ом», или «ayм», неважно. Может как колокол — «Вечерний звон… бом, бом…». Не суть. Там не было семантики, но было значение. И значение огромное. Еще не зародились языки, и что это слово, вернее звук, обозначало конкретно неизвестно. Просто звуковая волна, из которой появилось все. Ведь тверди нет. Есть только волны. Сколько не расщепляй атом ничего конечного, твердого не найдешь. Будут только волны, разной частоты и звучания. Если каждого из нас разложить до основания то не останется ни пепла, ни земли. Будут только волны.

— Короче, Луначарский, — прервал было князь, — ближе к телу.

— Ладно, я к телу. Потерпите, больной. Я скоренько. Я к тому, что слова, их звучание имеют свой отдельный смысл, сакральный, нам не всегда доступный. Не написание, господа, звучание. Вот уже давно идет спор, можно ли использовать мат в русской литературе. Но ведь это тоже слова, и есть матерная ругань, а есть матерные слова. Я против ругани в литературе будь она матерная или культурная. Но ведь матом можно говорить красиво. Моя бабушка очень красиво говорила, заметьте, не ругалась, а говорила матом. Мат без злости – это гипербола. Не зря же частушка с матом сочней частушки без мата. Мат вообще от слова «мать».

— Федя, дыши. Долго рожаешь, — опять влез князь.

— Все, все я сейчас. Я издалека, чтоб понятней. Вот здесь в Америке очень много аббревиатур. Я еще в армии заметил. Мы тогда в Германии прослушивали разные военные каналы. Мне вот запомнилось GLiCom, это — Ground Launched Missles Command, то есть – Командование крылатыми ракетами наземного базирования. Вроде и контора грозная, а звучит как глюк какой-то… Гликом. И уже не страшно. Все, все ребята сейчас рожу. Так вот. Ольга Николаевна Олсен в инициалах звучит как ОНО, а Ольга Николаевна Абрикосова – ОНА. Понимаете там, в Москве, в России она была ОНА, а здесь в штатах, ОНА стала – ОНО. А я хочу выпить за НЕЕ, за Ольгу Николаевну Абрикосову. УРА!!!

Федор торжественно поднял стаканчик и лихо, по-гусарски закинул его в глотку. Князь Ванечка сильно пытался сдержаться, но не смог. Он аккуратно поставил тару на стол, посмотрел на друга, на Лелю, несколько раз поперхнулся смехом, а потом, отпустив тормоза, заржал во все горло. И урывками, сквозь смех извинялся:

— Прости его, Леленька… прости… дурака… Не со зла он… о господи… дубина… По дурости своей… ой, не могу… фило… фило…логической…

Ольга поставила на стол стаканчик и подперев красивое лицо рукой некоторое время смотрела на цветы.

— Я, наверное, оденусь, — вдруг сказала она, поднялась и отошла к дереву. Не торопясь сняла вещи с веток и оделась. Лифчик и косынку положила в сумочку, одела только легкую, полупрозрачную рубашечку, оставив не застегнутыми три верхних пуговицы. Она вернулась к столу, взяла стаканчик с коньяком и, прошептав: «А ведь ты прав, Федя, ой как ты прав», так же лихо выпила.

Смеркалось. Красивое и многозначимое слово. Как часто в русской литературе оно одно, само по себе создает картину и настроение. Заканчивается день, тихо, не прощаясь, уходит солнце. Уже не жарко, но еще и не холодно. Смеркаться может только в конце ясного, солнечного дня. Если день обложен облаками, пасмурный, то смеркаться он никак не способен. Он просто темнеет. А после солнца день потихоньку меркнет. И даже близкие, производные слова «сумрак» и «смерть» не передают прозрачности этого – «смеркалось». Оно похоже на осознанную зрелось пожилого, пожившего человека. Уже нет сильных надежд и ярких воспоминаний, а есть спокойное понимание, что после дня будет ночь, а потом новый день и новая ночь, и так будет всегда пока жива душа. А душа может устать, но умереть не может. Но и уставшая душа может родить.

Постепенно стало темно. Почернело небо. Сквозь листья и иглы деревьев, сверкая, подмигивали звезды. Леля не поехала на семейную вечеринку и отключила трезвонивший телефон. Она сплела два красно-желтых венка и одела их на непутевые головы друзей. Теперь Ольга Николаевна сидела под деревом, а рядом на траве, положив ей голову на колени, лежал князь. Вокруг них, глядя на небо и плавно качая руками, ходил Федор и читал стихи:

Я вечный странник, светит мне звезда,

Пропахшая насквозь томатным соком.

Я вдаль гляжу своим орлиным оком

И тянутся за мною провода.

Я по планете запросто иду,

Как по колхозу «Путь в небытиё»

И все вокруг родное, все моё

Ведь я зажег томатную звезду.

Закинуть в небо помидор не так легко,

Зажечь его труднее, чем сорвать,

А я люблю по вечерам листать

Страницы километров в далеко.

Я лягу спать, закутавшись в туман,

Над головой зажгу ночник-луну,

Как женщину планету обниму

Прижму к груди ее упругий стан.

Беременна Земля – она родит,

То полководцев, то рабочих, то крестьян,

Да что там, я и сам не из дворян,

И путь открыт. Пока еще открыт.

И светят звезды, каждому своя,

И падают под тень могильных плит.

В моих объятиях она еще летит,

Моя звезда, по имени – Земля.

— А если из дворян, — спросил князь, — то что, путь закрыт, что ли?

— Нет, Ваня, нет, конечно. Звезды светят – каждому своя. Ты прекрасный человек, князь, Я тебя люблю. Тебе своя звезда светит. Я ее вижу.

— И я тебя люблю, Федор Иванович.

— А я вас обоих люблю, мальчики, — призналась Леля, — мне так хорошо сейчас, как давно уже не было.

— Господа, как много любви сконцентрировано на этих десяти квадратных метрах штата Калифорния. Еще немного и из земли полезут подснежники, — сказал Федя.

— Почему подснежники? – спросил князь.

— Не знаю, мне кажется, что подснежники появляются от тепла любви. Они же из-под снега, значит там, под снегом накопилось столько тепла и любви, что они пробиваются сквозь снег, и не мерзнут, а расцветают.

— А скажи, филолог, что такое любовь?

— Не знаю. Этого никто не знает. А если кто знает, то не скажет. Это настолько огромно, что никакими словами не объять. Слова от ума, а ум и любовь вещи несовместимые. Ум любить не способен. А любовь способна мыслить.

— Это как? – спросила Леля.

— Действительно, Федя, как так? – присоединился Щербацкий, — Я понимаю, что любая мысль может и должна быть выражена словами, и только тогда обретает жизнь и форму, когда реально записывается или произносится словами одного из человеческих языков. Это азбука философии. Но как может мыслить любовь? Какими словами?

— Она мыслит образами, ощущениями. Наверное, так. Вот я сейчас люблю вас обоих, а как люблю объяснить не могу. Нет таких слов и, наверное, быть не может. Я вас обнять хочу, встаньте. Ну, вставайте, вставайте.

Леля и князь поднялись, подошли к Федору. Они почему-то не могли смотреть друг на друга. Федор обнял князя и Ольгу. Они обняли его и застыли теплой бесформенной скульптурой. Федор узнал на пояснице руку Лели и руку князя Ванечки на плечах. Он уткнулся лицом в Лелины волосы и уловил ее нежный запах. И вдруг он почувствовал, как она дышит. Ее грудь под рубашкой без бюстгальтера при вдохе прижималась так сильно к его животу, что он стал различать мягкие уколы ее соска. Ему казалось, что все тело ее прижимается к нему и дрожит. Дрожал он сам. «Как не к месту» — подумалось Федору, но сдерживаться он уже не мог. Возбуждение, самое подлое мужское возбуждение охватывало его и диктовало. Он всем бедром вдавился в ее бок, и рука сама медленно сползала с талии вниз, пока не встретилась там с рукой князя. Леля внезапно и явно почувствовав эрекцию двух мужчин одновременно, со сдавленным «Ой» так резко нырнула вниз и выскочила из скульптуры, что возбужденные друзья мгновенно оказались в тесных объятиях друг друга.

— Паскудники, — закричала она, — повылазили, б… подснежники. От тепла любви… ой не могу, — не выдержала Леля и рассмеялась, — Да расцепитесь вы, наконец, охальники.

Федор и князь так и стояли, обнявшись, тупо глядя на Лелю, и почему-то покачиваясь.

«Два друга на вокзале повстречались,

Видно, что не виделись давно.

Долго обнимались, целовались,

Пока хрен не встал у одного» – все так же смеясь, процитировала Ольга Николаевна Абрикосова.

— Это какой-то… позор…, ваше сиятельство, — выдавил, наконец, Федор.

— Точно.. — ответил князь, и подумав добавил, — « и все смешалось в доме Облонских…», -.

****

На противоположном от Азовского моря , северном конце России, на Кольском полуострове есть озеро Имандра. Холодное, глубокое, красивое. Вокруг тоже холодные горы – Хибины. Красота может быть холодной. Бывают красивые холодные женщины. Бывают красивые холодные страны. Например, США. Хотя там теплее, чем в России, но для меня Америка навсегда осталась холодной красавицей. Она мне не отдалась, или я ее не сильно хотел. А скорее всего и то и другое. Просто какое-то время мы жили вместе. Мы с ней ездили на Роллс-ройсе «Cornichе II», цвета слоновой кости, с откидным верхом и салоном белой кожи в Сан-Франциско есть устриц на знаменитом тридцать девятом пирсе. К ресторану подплывали морские котики и дрались за наши объедки. Они перестали охотиться и добывать рыбу. Сверху на них ласково смотрели американцы, в подавляющем большинстве хорошие, добрые люди. Правда чужие. Нам, русским, богом не дано ассимилироваться. Мы выживем везде, но никогда не станем американцами, немцами, французами. Мы научимся говорить как они, выживать в мире кредита и рынка. Очень часто лучше и успешнее, чем местные. Но никогда успешному американцу на пике финансового благополучия не придет в голову острая, непонятная, русская мысль – «да пошло оно все…» И нам самим непонятно, что пошло, куда пошло, зачем… Просто к черту. В школе мы учили отрывок из «Мертвых душ» про русскую тройку. Летит она черт знает куда, и сторонятся страны и народы. А куда летит, никто не знает. Ни ямщик, ни лошади, ни автор. Потому и пугают весь мир русскими. Не оттого, что реально за жизнь свою боятся страны и народы, а оттого, что непонятно куда она летит тройка эта, оттого, что сама Россия не всегда понимает, или всегда не понимает, куда ее несет сразу во все стороны. Но боже меня упаси кичиться своей русскостью. И не люблю я своих соотечественников, которые считают нас лучше всех остальных. Мы не лучше, ох как не лучше, мы другие. Надо просто понять мы не хуже и не лучше, мы другие. Я хотел бы перенять многие черты характера тех же американцев, очень хорошие эти черты. Но не лезут они в меня, не уживаются внутри, хоть и хорошие, или потому, что слишком хорошие. «Бесшабашность нам гнилью дана…» − верно, Сергей, верно. И гниль я чую и бесшабашность, а как не быть, когда широко в душе и всего там намешано вдосталь. И доброты и злости в пополам. Порой увидишь старушку у магазина, зеленью торгующей, чтоб выжить и слезы на глазах от жалости, и тут же скулы сводит от злости – взял бы и убил кого-нибудь. Причем убил бы не как-нибудь легко, пулей например, а забил бы руками и ногами до смерти и горло бы перегрыз, чтоб наверняка. И как жить с этим ежедневно, ежечасно, когда оно внутри жжет как спирт и даже не засыпает, а так, затихает иногда на время. И как тут ближнего своего возлюбить, как себя, когда сам про себя столько мерзостей знаешь, что ненавидишь тихо всю жизнь. И любишь, конечно, если сильно внутри не покопаешь. Но пристегнул нам господь, как солдату, лопатку эту саперную, бьется она об бедро, напоминает все время, — копай, солдат, копай. И так порой накопает солдат, что вставит в рот ствол «калаша» и крючок дернет. Вот так вот, как-то. Как-то так.

*****

Вертолеты застрекотали над Калистогой, когда они уже вошли в церковь, а отец Владимир, не доехав до дома каких-то три мили, развернул машину и погнал обратно. Никто точно не знает, почему случаются землетрясения. Выяснили, конечно, умные мужчины-академики, что сдвигаются и раздвигаются пласты земной коры, стукаются и гремят костями подземные и подводные хребты, но пока не узнают люди первопричину появления этих самых хребтов, возникновение жизни и тайну души человеческой, будут они только бессильно наблюдать все последствия возникновения этой всякой жизни и всякой смерти.

Еще говорят, что земля – организм живой и душа живая, и мстит она людям за то, что влезают ей в тело и в душу, ковыряются там безбожно, вытаскивая наружу и кровь и мясо, и продают это все за деньги, а потом за те же деньги убивают друг друга. Может быть, все может быть. Но ведь вздрагивает во сне и младенец невинный и щенок неразумный, хоть и берегут их родители и любовью и силой. Что им снится, где бродит душа их? Отчего дрожат? Может и земля вздрагивает во сне от томлений и предчувствий нам неведомых, а мы мозгом своим беспокойным все пытаемся объяснить себе и себя успокоить. И сколько ни придумает человек приборов, чтоб заранее узнать о беде, все равно так тряхнет внезапно, что рушатся дома и гибнут люди и маленькие и взрослые, и в голос рыдают близкие.

Трясет Калифорнию давно и постоянно. Научились люди строить дома и здания сейсмоустойчивые. В Сан-Франциско, например, стоит башня «Пирамида», один из символов города. Подножие башни занимает целый квартал, а наверху острый пик, действительно пирамида. В основании фундамента, под землей, залита огромная бетонная чаша, а само здание стоит на больших шарах из сверхпрочного бетона и метала. Во время землетрясения пирамида просто елозит шарами по чаше и не рушится, а тихо катается на месте. Жилые дома, офисы и целые торговые комплексы строят из дерева. Каркас из бруса обтянут фанерой и замазан штукатуркой под камень. Если и разрушится, то насмерть никого не задавит, так немного по башке стукнет и все. Но есть и старые здания, которые строили иммигранты из Европы и России. И строили как у себя дома, прочно, каменно, без поправки на толчки снизу. И тут уж как повезет. Куда удар придется. Может только потрескаться, а может и рухнуть здание. И еще бензоколонки. Как ни укутывай бензин в метал и вату всякую, но если тряхнет напрямую цистерны баллов 7-8-9, перекорежит конструкцию, кинет искру и рванет все к чертовой матери и сгорит синим пламенем.

Там под хурмой, когда, наконец, расцепились Федя с князем, и всласть отсмеялась Ольга Николаевна Абрикосова, они еще долго сидели под деревом и молчали. Как будто все уже сказано было и все пережито. Бывает такой момент во всяком застолье, когда говорить не хочется, но люди, чувствуя неловкость, продолжают нести всякую чушь ненужную или, того хуже, анекдоты рассказывать. Тут надо либо петь всем вместе, либо молчать. Молчать – труднее всего. А вы попробуйте, как-нибудь в такой момент засечь время, минут пять-десять и просто помолчать. Не надо смотреть друг на друга, не надо что-то натужно делать. Просто помолчите каждый о своем и в какой-то момент вы поймете, что молчите вы об одном и том же. И в тот же момент вы вдруг узнаете, что вы очень близкие люди и что нет меж вами стен, и нет ничего такого, что вы бы не могли друг другу сказать, но в том и прелесть, что говорить уже не нужно, и слов таких нет ни в одном языке. И вы начинаете бессмысленно улыбаться друг другу, кладете руку на плечо, наливаете коньяк или прикуриваете сигарету. Ваши вечные спутники – гнев и зависть, дружно обнявшись, покинули вас. Не навсегда, увы. Отошли в сторону на время. Посмотреть хватит ли у вас терпения дожить до любви.

Они пили не чокаясь, как на поминках, но в отличии от поминок без тостов. Просто когда кто-нибудь хотел выпить, брал бутылку, наливал и пил. Потом Леля вынула из сумки ключ и положила на стол. Это был ключ от церкви. Князь Ванечка взял ключ, зажал его между пальцев, и, облокотившись локтем о стол, поднял его как свечу. Вместе с Федором они вопросительно и внимательно смотрели на Ольгу. Леля пожала плечами и улыбнулась:

− Вы же из-за этого остались? – полуспросила, полусказала она.

− Представляешь, Федя, − заметил князь, − а мы долгое время считали ее женщиной.

− А вы и не ошибались, я женщина, и притом замужняя. Пошли, мальчики, − Ольга встала из-за стола, вытащила из сумочки платок и умело повязала его на голове.

Они вошли в церковь, закрыли дверь и включили свет. В это время над Калистогой повис первый вертолет. В это же время отец Владимир высадил матушку Марию, велел вызвать такси и развернул свою машину. А наша троица, не сговариваясь, стала зажигать свечи и расставлять их в храме. Они ставили их везде, под всеми образами, и когда церковь вся осветилась живым огнем, выключили электрический свет. Любое помещение при свечном освещении выглядит иначе. Церковь особенно. Совсем по-другому глядят глаза святых из икон. Меняются лица, оживает одежда и природа из библейских сюжетов. Роспись купола над алтарем становится как будто рельефной. Даже ковер под ногами приобретает упругость почвы. А как оживляются черти! Ведь тут им самое место, их передовая, их фронт. В пустой церкви ни богу свечка, ни черту кочерга. Нет им работы. А человек сюда войдет сомневающийся, спасения ищущий. Вот он – кусочек лакомый! Вот он приз – душа живая! Не в доме, в церкви летала панночка. Не в поле, в церкви сожрали Хому Брута с потрохами.

Хорошо, что фривей в это время был пуст. Отец Владимир гнал машину очертя голову. Он сам до конца не понимал, почему он вдруг развернулся и помчался назад. Он никогда не слушал радио в машине и не мог слышать предупреждения о землетрясении в Калистоге. У него вдруг сдавило сердце, как тогда в сорок третьем на восточном фронте и в голове забилась только одна мысль – «назад, назад, назад…» Но тогда он не побежал, отстрелялся с испугу. А сейчас он точно знал, что не отстреляется, и надо бежать назад, даже если это смертельно опасно. Как ни странно за ним не увязалась ни одна патрульная машина. Он летел быстро и плавно, одними пальцами легко поворачивая руль, обгоняя редкие попутные машины слева и справа.

Одного русского солдата он убил точно. И убил не в бою. Расстрелял пленного. Его, шестнадцатилетнего мальчишку, единственного, любимого и балованного сына деникинского офицера, осевшего силой эмигрантской судьбы в Сербии, насильно мобилизовали немцы и волей той же неведомой судьбы оказался он единственным славянином, да еще и русским, в одной из частей вермахта упорно цеплявшейся в отступлении за, никому не нужную, деревеньку под Харьковом. Его командир, обер-лейтенант Штеркель не был откровенным нацистом, но с наукой о расовом превосходстве соглашался и славян считал расой низшей, а потому Вольдемару, как его называли в роте, не доверял. Он и приказал ему расстрелять того русского солдата, который попал в плен в последней контратаке роты. Ему уже не раз докладывали о странном поведении мальчишки, что тот, якобы стреляет только поверх голов русских, и когда в атаку бежит, орет по русски «Ура» и не стреляет совсем, но от пуль не прячется, а по ночам молится по- своему. Вроде и не трус, но все-таки не свой он, чужой. В сорок третьем, после Сталинграда, немец был уже зверь раненый и злой. Пленных не брали, особенно рядовых, добивали на месте или расстреливали показательно. В той атаке, совсем бессмысленной и никому ненужной они потеряли чуть не половину роты. Оставшиеся в живых были измотаны, ранены и злы. И вся их ненависть сконцентрировалась на двух этих русских, одного в форме вермахта, другого в советской. И один должен был убить другого, и если не убьет, то убьют обоих. Раненого русского убьют в любом случае, своего русского, если он опять выстрелит поверх головы или не выстрелит совсем. Это знали все, это знал и Владимир. Не догадывался только обреченный русский. Он стоял напротив Владимира, смотрел в такие же голубые глаза и почти не верил, что вот сейчас, через мгновение этот парень поднимет винтовку и его не станет. Он смотрел в такое же молодое, чем-то знакомое лицо и никак не мог понять, зачем этот парень станет его сейчас убивать, тоже еще молодого, еще и не жившего совсем.

«За что, господи, за что?! – беззвучно шептал Володя, — Господи, спаси и помилуй. Я не могу убить его. Но если я его не убью, то убьют меня, и его тоже все равно убьют. Все равно ведь убьют. Зачем же умирать мне?! Я не могу умереть, вот так вот… Меня мама ждет… Я не могу убить и умереть не могу, господи, спаси и помилуй, спаси и помилуй, господи… господи, Иисусе Христе…» Он машинально повинуясь приказу поднял винтовку, взвел курок еще не собираясь, не желая стрелять и выстрелил сразу, как только «Браунинг» обер-лейтенанта Штеркеля уперся ему в затылок.

Не все лечит время. Даже сейчас, через пятьдесят два года, он так же ясно видел лицо того русского парня. И помнил его всегда, каждый день своей жизни. И когда он первый раз увидел Федора вошедшего в церковь у него, так же как и тогда, в сорок третьем сжало сердце. У Федора было его лицо и его глаза. Даже не спрашивая ничего у Федора он уже знал, что Федор внук того убитого им солдата. Для него это было также понятно, как понятно и то, что он ждал его всю жизнь. После службы во время обеда, отец Владимир познакомился с молодым человеком, спросил, откуда он, кто родители. Федор охотно рассказал, что он из семьи военного, что в роду многие и служили и воевали. Дед по отцу погиб. И на вопрос: «Где погиб дед?» легко ответил: «Где то под Харьковом, точно никто не знает, могилы нет». «Есть могила» − подумал про себя отец Владимир. Он сам и похоронил того солдата и снял зачем то оловянный нательный крестик, и крестик этот и сейчас был на нем.

Там же под Харьковом закончилась война и для отца Владимира. Их блиндаж накрыло миной, когда после расстрела обер-лейтенант Штеркель накачивал шнапсом рядового Владимира Шанцева. Все таки, не конченой сволочью оказался обер-лейтенант. На войне люди быстро взрослеют, и вместе с ненавистью и жестокостью рядом вырастает и сочувствие. И никак иначе. Иначе испепелит ненависть и жестокость человека изнутри, и как только проявилась эта жестокость и ненависть, следом и сочувствие обязательно взойдет. Это как спирт водой запить, чтоб горло не обжечь. Уже не верил ни в победу, ни в гениальность Гитлера постаревший, двадцатитрехлетний офицер вермахта Штеркель и воевал по привычке, потому что ничего другого он не умел и все еще очень хотел выжить. Русского надо было расстрелять, и расстрелять должен был именно Шанцев, такова была злобная и сильная в своей злобе воля всех оставшихся в живых после атаки. И эту волю он, командир, должен был исполнить. И он ее исполнил. И если бы Вольдемар не выстрелил, он бы его убил. И теперь ему жалко было парня, так как будто бы он уже убил его. Ему неведомы были мучения рядового, не знал Штеркель и не хотел знать, как это убийство перевернуло душу Вольдемара, как именно сейчас, через стыд, через огромный стыд перед самим собой, перед богом, перед родителями, перед всем человечеством зародился в душе и теле мальчика отец Владимир.

В блиндаже было жарко натоплено, и Штеркель сам скинул китель и разрешил рядовому тоже раздеться до нижнего белья. Только потом заметил, что Шанцев дрожит как в лихорадке и накинул на него свой лейтенантский китель. И этим спас его, а себя обрек. После прямого попадания мины они оба еще были живы и даже в сознании, когда в блиндаж ворвались русские. Перед атакой особист зачитал приказ по полку, офицера хоть одного, но взять живьем, рядовые никого не интересовали, так было во всех армиях. Перед тем, как его вытащили из блиндажа, Володя видел, как добивали раздетого обер-лейтенанта Штеркеля. Его заколол штыком красноармеец с калмыцким лицом.

Выжил отец Владимир. Прошел плен, лагерь и стройки, где восстанавливали пленные немцы города, которые сами же и разрушали. Прошел в личине обер-лейтенанта Штеркеля, потому как Владимиром Шанцевым остаться в живых варианта не было вообще. Своих предателей русские карали жестоко. И если провинившегося немца просто бы расстреляли, то своего русского в немецкой форме как минимум бы повесили, и то за счастье. И он с детства говоривший на русском, теперь все больше молчал или отзывался короткими немецкими фразами. Во второй раз сберег ему жизнь, заколотый штыком ротный. Вынули на допросе из кителя офицерскую книжку Штеркеля и так и записали в протокол.

А он разбирал разрушенные бомбежками дома, строил новые и жадно постигал жизнь и подвиг народа, к которому он принадлежал всеми корнями, всей душой и мыслями своими. И берег на груди православный крестик убитого им солдата. Постигал когда кидали в них камнями на улицах мальчишки, когда материли их мужики с повозок, когда изредка бывалый фронтовик кидал им пачку папирос, а бабы редко, но случалось, тайком давали сало и хлеб. Все как губка впитал в себя отец Владимир и если бы сейчас опять поставили его расстреливать того русского солдата он бы погиб сам. Не задумываясь.

Все претерпел он, принял как должное и выжил, и вернулся домой Владимир Шанцев. Вытерпел и принял в себя крик и боль седой матери обер-лейтенанта Штеркеля, когда вместо сына увидела она чужого полуживого человека. Но он не мог не прийти к ней и он пришел.

Он вернулся домой, в социалистическую Югославию и узнал, что мать его расстреляли немцы как заложницу, что вышел из лесу его отец-партизан, но мать все равно расстреляли, а отца повесили. Он принял и это, и принял спокойно, в той глыбе горя и страдания, которую он носил с собой с сорок третьего года, новое горе нашло свое место и ничего не изменило в нем, ибо менять уже было нечего.

Он поступил в одну из семинарий русской православной церкви за рубежом. После успешного окончания заведения получил небольшой приход в Чили и навсегда покинул континент, где он родился, жил и страдал, дав себе обет, что по истечении трех лет службы примет постриг и удалится от мира служить одному богу и заслужить прощение. Но пути господни неисповедимы и путь к богу никогда не бывает прямым и спокойным . Вошла в его жизнь католичка Мария и любовь к женщине затмила на время любовь к богу. Он обрел семью и новое беспокойство в душе. Никогда, ни одним словом не упрекнул он матушку тем, что она навсегда пресекла его путь к монашеству, но новое чувство вины, может быть самое сильное, поселилось в нем и Мария, сама того не зная, стала вечным напоминанием слабости и греха, как он искренне считал.

Когда он приказал ей выйти из машины, не попросил, а именно приказал как офицер солдату, она покорилась сразу. Он никогда даже не повышал на нее голоса, и сейчас он сказал тихо: «Выйди и возьми такси», но сказал так, что она сразу, без вопросов вышла. Она прошла немного вдоль дороги и оказалась в небольшом сквере на углу улиц Одиннадцатой и К, напротив католического собора Святого Таинства. Здесь она присела на скамейку и заплакала. Она почему-то решила, что должна ждать его здесь и совершенно точно знала, что он уже не вернется. Она плакала и молилась так, как молилась еще девицей, сорок с лишком лет назад, не забыв ни одного слова:

Ave, Maria, gratia plena;
Dominus tecum: benedicta tu
In mulieribus, etbenedictus
fructus ventris tui Iesus.
Sancia Maria, Mater Dei,
ora pro nobis peccatoribus, nunc
et in hora mortis nostrae.*

(Радуйся, Мария, полная благодати;
с тобою Господь, благословенна ты
в женах, и благословен плод
чрева твоего Иисус.
Святая Мария, Матерь Бога,
молись за нас грешных, даже
и в час смерти нашей.)

*******

Единственной целью такого скорого возвращения отца Владимира было желание, во что бы то ни стало не дать Федору прочитать записку, которую он оставил на столике со свечами рядом с выходом из церкви. Ничего страшного не было написано там, но всю дорогу до Сакраменто отец Владимир думал о ней, и чем ближе он подъезжал к городу, тем яснее понимал, что нельзя ее было писать и оставлять там. В записке коротко и даже, как ему теперь казалось сухо, информативно он признавался в убийстве деда Федора и просил прощения. Когда он писал записку, даже гораздо раньше, когда он думал о том, как ему признаться, открыться Федору и просить прощения, он сухим, человеческим умом придумал так, что надо написать, и дать Федору время осознать, пережить это и только потом уже объясниться лично. Долгие годы, нося в себе эту страшную боль, он просто не мог представить, что для Федора эта боль не была такой сильной. Что никакой боли не было вообще. Своего деда Федор никогда не видел и привязанности, ни родственной, ни просто человеческой не испытывал. Для него, как и для многих миллионов пацанов его возраста, погибший дед был только частью истории своей страны. Конечно, примером, конечно, поводом для гордости, но все-таки не личной историей, ни частью его нынешней жизни. И как ни странно, погибший дед, Иван Федотович, отцу Владимиру был во сто крат ближе и родней, чем самому Федору и даже его отцу, который его не помнил и не мог помнить в силу своего двухлетнего возраста. Все долгие и так быстро пролетевшие годы, со дня того выстрела, он думал о нем, молился и вспоминал чаще, чем молился и вспоминал отца и мать. И каждый вечер, перед сном, стоя на коленях и шепча молитву об упокоении неизвестного русского солдата, он физически чувствовал холодную, твердую сталь «Браунинга» обер-лейтенанта Штеркеля на своем затылке. В молитве он поминал и обер-лейтенанта, но как-то машинально, как будто за компанию и знал, что неискренен он и не мог исправить. Возможно, мешала та самая боль в затылке, которая, то появлялась, то исчезала, но навсегда не уходила.

Теперь он понимал, что нужно было остаться в Калистоге и сесть с Федором под хурмой (он знал, что они часто остаются там после службы) и выпить с ним и все рассказать. Не в церкви, не в виде покаяния, а просто, сидя за одним столом, все передать этому голубоглазому пацану с лицом убитого им солдата. Рассказать не только о том расстреле, а рассказать всю жизнь, про отца, деникинского офицера, про мать расстрелянную немцами, про войну, плен, про тысячи тех русских, которых он видел в разрушенной войной стране, про семинарию, про матушку Марию, про сына, сгоревшего от водки, про смерть и про любовь. И передать самое главное, что он постиг в долгие годы служения. Что все слова, всех священных писаний в мире можно заменить одним только словом – «любовь». Ведь если любишь – не убьешь, если любишь – не украдешь, если любишь − не обманешь… И вся жизнь человека нужна, только для того, чтобы убрать это «если». Так просто и так невозможно. Так невозможно просто.

Вместе с ребятами в церковь вошел и Чертушка. В жизни Федора он появился не так давно и Федора по-своему любил и оберегал. Когда Федя был не один, он никогда не материализовался и никто, кроме Феди, его не видел и не слышал. Когда же они оставались вдвоем Чертушка появлялся, как всегда в белой сорочке и черном смокинге, идеального пошива, с перстнем на пальце и татуировкой на руке. Федор тоже по-своему любил и ценил его компанию, хотя ни за что в жизни в этом бы не признался. Ни одной поездки в церковь черт не пропускал. Войдя в храм, он сразу сел за столик, на котором хранились свечи, и лежала записка отца Владимира текстом вниз. Он взял записку, прочитал ее и аккуратно сложив, сунул во внутренний карман смокинга. «И что они все торопятся, все спешат куда-то» − подумал он.

Леля, Федор и князь Ванечка не сказали друг другу ни слова с тех пор как вошли в церковь. Они как будто играли заранее отрепетированную сцену или танцевали давно разученный танец. Без музыки, на счет – раз, два, три… раз, два, три… Они подходили к столу, где сидел Чертушка, брали свечи, не замечая его, и медленно расходились по храму, зажигая и ставя свечи совершенно бессистемно, но так же органично, как росли цветы матушки Марии. Чертушку видел только Федор, и когда он подходил к столу, черт сам подавал ему нужное количество свечей с очень серьезным и даже задумчивым лицом. Он не шутил, не язвил и даже не улыбался. Он как никто другой чувствовал таинственное значение происходящего. Он один видел склоненную в молитве у католического собора матушку Марию и отца Владимира, рядового Шанцева, спокойно летящего в большой черной машине по совсем пустому фривею. И он один слышал ритм огромного шаманского бубна, под который сейчас двигались и жили все пятеро и он шестой. Раз, два, три, БУМ… раз, два, три, БУМ…раз, два, три, БУМ…

Первый удар случился, когда горели все свечи, и церковь как будто бы озолотилась изнутри. При землетрясении, если вы находитесь в здании, сначала кажется, что ударило не снизу, а сверху. Удар пришелся на счет «БУМ» и было ощущение, что на купол обрушился вертолет, долго стрекотавший над Калистогой. Огромная, кованая люстра, висевшая под куполом вдруг вздрогнула и стала раскачиваться. И громче зазвучал ритм шаманского бубна, постепенно, очень медленно ускоряясь. Чертушка вскочил на опустевший от свечей стол, выхватил откуда-то из воздуха дирижерскую палочку и как-то через чур профессионально стал ей размахивать. И также на счет «БУМ» приходились удары, уже снизу, и начали падать иконы и свечи, и перекосило большую двустворчатую дверь, выходящую на улицу.

И сильно рвануло левее и выше церкви Св. Симеона Верхотурского. Это взорвалась бензоколонка. Не выдержав удара, раскололись резервуары, в клочья разорвало бак бензозаправщика. Смешалось с бензином дизтопливо, и потекло огненной рекой, сходу выжигая все на своем пути: дома, машины, деревья, людей и животных. По небольшому городку, добавляя страха, засверкали и засиренили машины скорой помощи, пожарные и полицейские. Патрули дорожной полиции загородили въезды в город, оставив только узкие подконтрольные выезды, через которые тут же кинулись убегающие в панике горожане. Вертолеты высвечивали прожекторами темные, обесточенные улицы, определяя наиболее опасные очаги возгорания и корректируя движение пожарных и полиции. Надо отдать должное – люди в форме: пожарной, полицейской, медицинской и военной, панике не поддались и вели себя достойно, четко исполняя все написанные для таких случаев инструкции, и спасали, спасали людей, как могли. Но какие инструкции, и какие, самые слаженные действия могут противостоять движению земных глыб, огня и воды?! Трещали и рушились здания, вспыхивали коробки деревянных домов, взрывались газовые точки по всему городу.

Уже подъезжая Калистоге, уже прослушав предупреждения по радио, отец Владимир быстро и точно своим военным и житейским опытом оценил обстановку, и, не снижая скорости тяжелой Тойоты Тундры, раскидав машины полицейского кордона, прорубился в город. Исчезла медитативность и размеренность священнослужителя, мгновенно вернулся в тело отца Владимира рядовой Шанцев, бегущий в атаку, но совсем без страха. Он даже не понимал, он сутью своей знал, что и как нужно делать. А огненная река от бензоколонки, повинуясь рельефу, легко и плавно с двух сторон обошла церковь и вновь сомкнулась за скамейкой под хурмой. Он точно знал, что ребята сейчас в храме и что они уже не выберутся, а если и выберутся, то сгорят. Не останавливаясь, он пересек горящую улицу. Мгновенно вспыхнули колеса, намотав пламя на резину. Владимир сразу увидел перекошенную дверь церкви и, сломав ограду и подпрыгнув на ступенях, мощным углом капота выбил дверь внутрь и застрял в проеме. Пламя с колес уже перекинулось и полезло по машине и с наружи и внутри, и начало облизывать деревянную коробку входа и ступени. Открывая дверь, он почувствовал, как загорелась ряса. Он выскочил из машины, скинул горящее одеяние и остался в серых брюках и куртке, похожей на форму вермахта, но без погон. Легко, словно перепрыгивая окоп, отец Владимир взлетел на помятый капот машины, и нырнул в проем как в воду, сложив руки перед лицом.

В церкви все также горели свечи и дым, смешиваясь со светом, поднимался к куполу бледно желтыми кружевами. Ольга, Федор и Иван, задохнувшись и потеряв сознание, лежали на полу головой к выходу и ногами к алтарю. Они лежали очень ровно лицами вверх, а над ними тихо и плавно раскачивалась тяжелая, кованая люстра. Чертушка давно перестал дирижировать и стоял перед алтарем, монументально сложив руки на груди. Он как то странно повзрослел. Исчез мальчишка. Лицом и фигурой он стал похож и на Федора и на князя одновременно, и так сильно, словно был их братом. Вместо смокинга на нем была форма бойца советской армии времен сороковых годов. Он видел как, сгруппировавшись, влетел в дымный проем рядовой Шанцев.

Оказавшись в церкви, Владимир пробежал мимо лежавших ребят, спустился по ступенькам за алтарем к двери, ведущей в усыпальницу князей Щербацких, и сразу нашел ключ, долгие годы лежавший в кирпичной нише слева от двери. Внутри усыпальницы было сыро и свежо, дым не проникал вниз, и исправно работала естественная вентиляция, заложенная еще при строительстве и выходящая далеко за церковь. Владимир быстро перетащил ребят и аккуратно положил их на плиты, под которыми лежали предки князя Ванечки. Он осмотрел всех по очереди и убедился, что все живы. После этого он снова поднялся в церковь. Ему нужна была записка.

Стол, на котором он оставлял ее находился теперь посередине церкви, под куполом. С двух сторон стояли табуретки. Одна была пуста, на другой сидел тот самый, расстрелянный Шанцевым солдат и читал записку отца Владимира. Владимир подошел и сел на пустой табурет напротив солдата. Тот отложил записку и они стали смотреть, даже не смотреть, а с искренним интересом рассматривать друг друга. Так же горели свечи, и также качался желтый дым, но дышали оба ровно и спокойно, словно не внутри пожара были они, а на горной речке. В проеме двери горело колесо и капот Тойоты Тундры, огонь медленно и основательно заползал в храм.

Солдат взял записку, поднес к свече и держал в руках, пока она не сгорела.

− Его деда убил не ты, − сказал он, − Его дед, Иван Федотович, тоже погиб под Харьковом. Но не в сорок третьем, а в сорок первом. Бомба. Прямо в окоп.

− А это что-то меняет?

− Нет.

Они все также смотрели прямо в глаза друг другу. Солдат достал из нагрудного кармана портсигар с армейской звездой на крышке. Открыл, протянул Володе. Одновременно, почти касаясь друг друга лбами, прикурили от свечи.

− Ты-то как? – спросил Владимир.

− Как все, − ответил солдат.

− А все как?

− По-разному.

Огонь ухватившись за стены, стал активнее. Вспыхивали занавески, потрескивали иконы и стулья. Владимир расстегнул серый форменный китель, снял с шеи оловянный крестик и протянул солдату.

− Возьми.

− Мне уже не надо. Оставь себе.

− Ты меня простил?

− Бог простит, − сказал солдат и отвел глаза.

− Ты прости. Тебе ведь тоже надо. Иначе бы не пришел.

Они опять замолчали. И горели уже стены, и раскачивалась тяжелая люстра. И взорвался, наконец, бензобак в машине отца Владимира. И ярко плеснуло в двери и поползло вокруг стола пламя, но еще не сомкнулось, оставляя проход к лестнице в усыпальницу князей Щербацких.

− Ты иди. Ребята там, вдруг что, − сказал солдат.

− Ребята в порядке. Я дверь закрыл. Она железная. Она плотная. Я теперь с тобой останусь.

− А Мария как?

− Она поймет. Она знает.

− Сгоришь ведь.

− Сгорю.

− А надо?

− Надо, − сказал Володя, помолчал и добавил, − а иначе никак.

Больше они не говорили. Они сидели и снова смотрели друг на друга и оба понимали, что сейчас, наконец, в их жизни происходит самое важное и самое нужное. Они уже не были врагами, они не стали и друзьями. Когда пламя охватило их вместе со всей церковью, они слились в нечто единое, горячее и это нечто в объятиях огня взлетело к куполу, остыло и, вырвавшись из каменной оболочки храма, затерялось между звезд. И оборвалась, наконец, тяжелая кованая люстра, упала и вдребезги разбила стол, за которым они в последний раз виделись.

*******

Москва. 9 Мая 2015г.

В первых рядах Бессмертного Полка шел президент с портретом своего отца. Следом шли и шли дети, внуки и правнуки солдат Великой войны. Лилась по улицам Москвы людская река, бесконечная, живая. А над головами детей, внуков и правнуков дружными, бесконечными и живыми рядами плыли в воздухе лица мужчин и женщин, совсем молодых и старых, погибших и выживших.

В параллельных рядах, не видя и не зная друг о друге, шли Федя и князь Ванечка. Каждый нес портрет своего деда погибшего в ту войну. Разные были фамилии и имена, разные даты смерти, но лицо было одно. И это не было сходством. Если бы они шли рядом, то можно было бы подумать, что они несут портреты одного и того же солдата. Только форма была разной.

Ольга Николаевна Абрикосова сидела за накрытым праздничным столом в своей московской квартире. Она ждала. Вчера позвонили оба, князь Ванечка и Федя. Не сговариваясь и не зная, что сегодня вечером они все встретятся. Князь прилетел вчера из Америки и остановился в Мариотте. Он входил в состав скромной делегации ветеранов Второй Мировой, представляющей США на празднике Победы вместе с сотрудниками посольства. Официальный Вашингтон ограничился письменными поздравлениями. Федя приехал из Краснодара, специально, чтобы пройти с Бессмертным Полком.

После землетрясения и пожара в церкви они почти не виделись. Иногда перезванивались. Так она узнала, что князя пригласили на работу в Вашингтон, в русский отдел госдепа, а Федя вскоре вернулся в Россию и успешно занимался каким-то бизнесом. Сама она вскоре после пожара развелась с Олсеном, переехала в другой штат, а когда умерла мама, вернулась в Москву, вернула девичью фамилию и осталась жить в столице. С замужеством как-то не заладилось. Одно время жила гражданским браком с мужчиной, который мечтал уехать в штаты. От него она родила дочку. Мужчина все-таки уехал, а она осталась. Работала, холила и воспитывала свою маленькую принцессу и ждала.

Когда вчера почти в одно время позвонили князь и Федя, она ожила, забегала. Сходила в салон, сделала прическу. Сегодня весь день готовила и радостно бесстыдно вспоминала, как она голая сидела с ними под хурмой, пила коньяк и курила. Она не пошла на парад, хотя портрет деда тоже был готов и идти Леля планировала. Но внезапный приезд обоих Калифорнийских ухажеров все планы смешал. Нужно было приготовить и себя и угощение. И все уже было готово. Она еще раз придирчиво оглядела себя, стол, и осталась довольна. Леля поставила чайник на плиту и села ждать. Над головой висел портрет ее деда в летной форме. А лицо было точно таким же, как на портретах, которые несли по Москве князь Ванечка и Федя.

ЧЕРТУШКА.

« …Просыпаюсь снова чёрт, боюсь.

Или он по новой мне пригрезился

Или это я ему кажусь».

(В. С. Высоцкий)

Из темноты прилетел комок грязи и размазался по лобовому стеклу. Левый дворник с разбегу врезался в эту грязюку, застыл, и сразу же дождь убрал видимость до двух футов от носа до стекла. Я зачем-то крутанул руль, как бы уходя от удара, и вдавил педаль тормоза в пол. Машину занесло вправо, потом влево, потом опять вправо, а в голове гремел голос инструктора по вождению майора Кочерги, в слове «случае» делавшего ударение на последний слог: «В случае заноса руль выворачивается в сторону заноса». Вправо в сторону заноса, влево в сторону заноса. В случае заноса в сторону заноса. Когда машину развернуло задом, я потерял интерес управлению и мой старенький 3-F (Ford Fairmont Futura) семьдесят восьмого года рождения, мелко дрожа, слез с размытой обочины в размытую канаву.

Двигатель журчал, как ни в чем не бывало. У меня было по триста пальцев на каждой руке и все они, беленея, вцепились в руль, вросли, стали частью руля.

– Выключи дворники, жопа!!!

Я смотрел на свои шестьсот пальцев и пытался понять, откуда это орет.

– Дворники выруби, скотина, креста на тебе нету! – надрывался где-то детский голос.

«Креста нету, – подумал я, – а ведь был. Крестили меня в городе-герое Темрюке, на Азовском море – и причащали, и крест был. А куда же он делся?».

– Куда он делся?! – заорал я, что было мочи. – Куда делся, я спрашиваю?

– Да куда, куда… – заорало в ответ, – мать сняла, когда ты в школу пошел, пионер гребаный. Ты дворники вырубишь или мне их тут век держать, коза тебя забодай.

Рука оторвалась от руля и выключила дворники. Комок грязи сполз со стекла, открыл дверь и плюхнулся на сиденье рядом.

– Включи печку, замерз я.

Я включил печку. На пассажирское сиденье я упорно не смотрел, помня печальный опыт Хомы Брута.

– Дай сигарету, сто лет не курил.

Я дал сигарету.

– Поехали, что ли, чего стоять-то.

Я потянул ручку на себя и стал тщательно устанавливать на букву «D». «D» – это значит «drive». «Если я поставлю на «D», мы поедем вперед, а если на «R», то поедем назад, а назад нельзя, а вперед льзя, то есть можно, то есть даже нужно». И мы поехали вперед. 3-F, все так же дрожа, выбрался на асфальт и медленно, словно щупая дорогу, покатил.

– Дворники включи, дурень.

И тут меня, наконец, взорвало.

– Чего ты орешь?! – заорал я, – Достал, падла, со своими дворниками… Включи, выключи, включи, выключи… Посадили тебя тут – сиди не вякай…

После этого я вышел из машины и упал на асфальт, а машина поехала дальше, потому, что перед тем как выйти я ее не остановил. Я быстро намок, а мой 3-F привычно повилял и привычно сполз в кювет.

«Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда… откуда это? Не важно. Я ведь не пью уже три месяца. Нет два с половиной. Или три? Сегодня какое? Тьфу, черт, да ведь не суть…»

Я сидел на дороге и смотрел на знак. Сто двадцать первый фривей, направление Сонома, Напа, штат Калифорния, США, планета Земля, Солнечная… Стоп. У меня был шок от аварии, мне казалось, что у меня шестьсот пальцев, я разговаривал с комком грязи, я выпрыгнул из машины и сижу в два часа ночи на сто двадцать первой фривэе, мокну под дождем, и челюсть потихоньку отходит от анестезии.

У меня в багажнике лежит непочатая бутылка «Смирновки», с тех пор как я бросил пить, три месяца или два с половиной, не важно. Надо выпить и успокоиться или наоборот – успокоиться и выпить. Но я не двигался, я продолжал сидеть и мокнуть, а позади меня выполз из кювета и сам поехал на меня мой старый, добрый Ford Fairmont Futura семьдесят восьмого года рождения. Я быстро поднялся и побежал от него по дороге в Сан-Франциско.

Бежал я довольно резво, но скоро он меня догнал, потому что у него больше ста лошадей, а у меня ни одной. 3-F катил рядом и издевался:

– На дистанции четверка первачей. А «Динамо» бежит? Девушка вас подвезть, али вы на метре? Але, марафонец, тормози, разговорчик есть. Да не съем я тебя чудик.

Я бежал, и совершенно точно знал, что я свихнулся. «Но если я свихнулся, я не могу этого знать совершенно точно, – думал я». Бежал я, как мне показалось долго, почти до тридцать седьмого фривея, когда мой говорящий Форд обогнал меня и остановился. Я доковылял до машины, оперся о багажник и отдышался.

«Пропади оно все пропадом, свихнулся или белая горячка, или чертовщина какая, но бежать я уже не могу, да и бесполезно». Я открыл багажник, вынул «Смирновку» и, в очередной раз, нарушая обет, выпил почти половину.

С водительской стороны открылась дверь. Мне было уже все равно. Я подошел и сел на свое законное место, за руль, прочно уставившись перед собой. На пассажирское сиденье не смотрел. Знал, что оно там.

– Ты кто? – спросил я.

– Чёрт. Причем не из худших, понял? Просто чёрт. Чертушка. Я юный чёрт, – добавил он и спросил, – опять побежишь?

– Не побегу, – сказал я.

«Смирновка» уже всосалась в стеночки, проникла в кровушку, и, с устатку да не евши, я быстро смелел.

– Ну и слава богу. Только не крестись. Не люблю я этого. Сгинуть я не сгину, прошли те времена, а все равно неприятно. В озноб бросает, – голос оказался человеческий нормальный, немного детский.

– Дай хлебнуть, не жмись.

Я все еще держал бутылку в руке. Она перекочевала вправо и забулькала.

– Эх, хороша Маша, да не наша, – Чертушка смачно крякнул и закурил, – это я о Марии.

Он дымнул в ветровое:

– Тебе более нельзя, ты за рулем, тебя любой ГАИшник унюхает. Так что я добью.

И он тут же, в два приема «добил» и, открыв пошире окно, выбросил бутылку.

Я медленно, очень медленно повернул голову вправо и одновременно включил свет. На сиденье, развалившись, сидел пацаненок лет шести-семи, в великолепном смокинге, ослепительно белой сорочке и при бабочке. Довольно длинные, зачесанные назад, черные волосы. Глаза цвета зрелой вишни. На руке цепочка и перстень на пальце. На перстне неимоверной величины голубой бриллиант. Лицо взрослое, насмешливое. В ухе цыганская серьга. На другой руке, на пальцах татуировка – четыре цифры один, четыре, девять, четыре. На кисти голая женщина верхом на лошади.

– Ну что уставился? Что я тебе пуделем должен быть? Понаписали дураки. Говорил я ему… А, ладно.

Он даже разозлился, но ненадолго. В последующие дни нашей совместной жизни я узнал, что он умеет многое, наверное, все. Единственное, что он не умел, – это долго быть в дурном настроении или позволять быть кому-то в дурном настроении рядом. Он был молод. Когда его швырнуло об мое лобовое, ему еще не исполнилось и пятьсот.

– Слушай, командир, подкинь до Москвы. Я им чертям еще покажу, ишь расшвырялись, гады. Плачу зелеными, не боись.

– Куда? – я снова обрел дар речи.

– В Москву, дорогой, в город-герой Москву. В столицу нашей с тобой, Ваня, родины. В белокаменную, первопрестольную, в третий Рим, душа моя. Двигай, родимец. Конфетки, бараночки… – пропел он. – Ну что ты смотришь на меня, как солдат на вошь? Я же сказал – заплачу. Зеленью. Не веришь, на вот.

Он пошарил под сиденьем рукой с перстнем и вытащил пачку стодолларовых купюр. Причем перстень как то странно сверкнул бриллиантом и медленно потух.

– Мало?

Я уставился в окно. Я снова ничего не понимал. Впереди отчетливо горел щит – сто двадцать первый Freeway, Sonoma, Napa. Чертушка тоже затих. Он впился вишнями в знак и шевелил губами.

– Где мы? – наконец спросил он.

– Не знаю, – я не врал.

– Почему по-английски?

– Они так говорят.

– Кто они?

– Англичане.

– Мы в Англии.

– Не знаю.

Тут он не выдержал:

– Ну чего ты заладил – «не знаю, товарищ майор, не знаю, товарищ майор». Я тебя русским языком спрашиваю – где ты был, когда я тебе в лобовое вмазался?

– Здесь.

– Где здесь, Пржевальский, ты мой? – он уже орал.

– Здесь! – я тоже заорал, – на фривэе сто двадцать один, ехал домой от врача, с временной коронкой, – я раскрыл рот и показал коронку. Она белела на месте зуба номер девять, – домой я ехал в Напу, из города-героя Сан-Франциско, штат Калифорния, Соединенные Штаты Америки, и я не виноват, что всякое дерьмо по воздуху летает, а потом водку жрет, а потом права качает, а потом…

Но я не договорил, потому что он вдруг заплакал, даже не заплакал, а заревел белугой, хотя я ни разу не слышал, как ревут белуги, но как то знал, что очень тоскливо. Рядом со мной сидел маленький мальчик в смокинге, с серьгой и татуировкой и громко, протяжно всхлипывал.

– Деп… – хныкал он, – деп… депор…тировали, козлы вонючие…

Он открыл дверь и шагнул в темноту.

– Волки позорные, – громко рыдал мальчик и брел наугад по обочине. – А я то думал, недалече куда, в Переделкино, или в глушь куда, в Саратов… Ой, сгину я тут… Ой, час мой смертный настал…

Я ехал следом. Он вдруг упал на колени и уткнулся лицом в землю. Узенькие плечики тряслись, как в лихорадке. Я не выдержал, я нормальный человек, с нормальным чувством сострадания. Я не выдержал – вышел из салона, взял его на руки, легкого, почти невесомого, отнес в машину, укутал своей курткой, включил печку.

Он еще всхлипывал, когда мы подъехали к дому.

Ох, не надо жалеть чертей, ох, икнется оно, ох, аукнется.

Через полчаса жарко горел камин, на столе завалом всякой снеди, уполовиненная бутылка «Смирновки», из прежних запасов (один черт обет нарушен) и один черт в кресле, Чертушка. Я раскопал в кладовке детские вещи, и он быстро переоделся.

Пили и ели мы молча. Гость мой давно уже перестал плакать и теперь поглощал спиртное и съестное так, словно в нем сидело сто чертей, а не один юный. Наконец, насытившись и захмелев, черт снизошел до беседы.

– Тебя за что? – спросил он, как смотрящий в хате.

– Что за что? – не понял я.

– Ну, сюда туранули?

– Ни за что, я сам иммигрировал.

– Сам что?

– Иммигрировал. От слова миграция, мигрировать – перемещаться, – растолковывал я ему.

– САМ?! – так, наверное, спрашивают кастрата, когда он говорит, что сам себе отрезал.

– Сам.

– Ты что малохольный?

– Нет, я недоношенный, – я даже обиделся.

– Оно и понятно.

– Что тебе понятно? Что тебе понятно, отродье бесово, – я тоже изрядно захмелел, а захмелевши, я сильно не люблю, когда меня оскорбляют в собственном доме. Да и в любом другом тоже. – Сам! Что тут такого, взял и переехал. Иммигрировал. Свободный человек, понял? Хочу мигрирую, хочу не мигрирую.

– Да что тебе тут медом намазано, мигрировать сюда? – наседал Чертушка. Ему явно понравилось новое слово. Позже он удивлял меня как своими энциклопедическими знаниями, так и полным невежеством в вещах элементарных.

– Медом нигде не намазано. Нигде и никому, понял, чертяка?

– Не называй меня Чертякой.

– А как тебя называть?

– Федором.

– Почему Федором?

– В честь Федора Михайловича.

– О, господи.

– Не божись.

– Ладно, не буду. Он-то здесь причем?

– Люблю.

– Ясно, – сказал я, – что ты еще любишь?

– Выпить люблю, пошалить – я же чёрт.

– Ты Федор.

– Не цепляйся к словам. Завтра я тебе вишневый сад устрою и буду Антоном.

Он даже обиделся. Он всегда быстро обижался, когда что-то происходило не так, как он хотел. Помолчали.

– Ты где в России то жил, мигрант херов? – далось оно ему.

– Везде, – отрезал я.

– Ладно, не обижайся. «Херова» беру обратно. Так, где все же?

– Сначала на севере, потом в середине, потом на юге. Погоди, – вдруг вспомнил я, – да ты ведь сам все знаешь. Ты же мне про крестик в Вологде говорил, когда на лобовом висел.

– Знаю, – согласился Чертушка, он же Федор, – а все-таки интересно,– вдруг соврешь.

– Не совру, – сказал я и, вдруг, зачем то спросил. – Ты библию читал?

– Читал, – ответил он, – я ее даже корректировал.

– Как это? – опешил я.

– Так это. Для своих. Немножко.

– Ну и что?

– И ничего. И вот я здесь, в этой дыре. Не поняли.

– Wait, wait, wait. Я так понял, тебя сюда силком вышибли.

– Депортировали.

– Хорошо, депортировали. За что?

– За доброту.

– За что?!

– За доброту, Ваня, за нее проклятую.

– Ты что переметнулся?

– Метают, Ваня, либо икру, либо харчи. Никуда я не переметнулся, я программу создал, новую. Для нас для чертей.

– Для Федоров, – у меня начинался пьяный кураж.

– Заткнись. Не все черти Федоры, тем паче Михайловичи. Но все хотят. Ты даже не представляешь, сколько наших в нем побывало. А как там в нем жилось, – он чуть не замурчал от удовольствия. – Песня, а не жизнь.

– А ты что тоже?

– Мне посчастливилось, я при Карамазовых там жил.

– А при Бесах?

– Да ты что? Там конкурс был сто тысяч чертей на место. А я пока при Карамазовых там обитал, тогда уже программу свою задумал. У него там хорошо думалось. Он, конечно, Федор Михайлович, мужик крепкий, и нам доставалось. То вдруг молиться начнет, а того хуже – писать, не все выдерживали. Мы ему казино, баб и он в разнос, ни себя, ни других не жалея. То вдруг выдаст слезу ребенка, аж шерсть дыбом, до копыт пробирало. Кто сам сбегал, кого выносить приходилось, чтоб не переметнулись, как ты говоришь. У нас там чуть оппозиция не сформировалась, да папа вовремя пресек. Ну и меня прицепом. Лес рубят…

Чертушка вдруг замолчал. То ли задумался, то ли воспоминания одолели. Взгляд его рассеяно бродил по комнате. Я где-то внутри понимал, что пью с чертом, и что делать этого нельзя. Даже говорить с ним нельзя, даже смотреть на него нельзя, каким бы мальчиком-с-пальчик он ни выглядел. Но как давно не пил и не говорил я с умным человеком, и пусть даже не человеком он был, но чувствовал я в нем, чуть ли не душу родственную. И интересен он мне, как ни один друг задушевный, и то, что он говорил, я понимал, и понимал не умом, а сутью своей двуединой.

– Так что за программа такая, что тебя поперли? – вернул я его в разговор.

– Ты понимаешь, Иван, мир уже тогда начал стремительно меняться. Электричество, железные дороги, авиация зародилась, уже о космосе думали всерьез. А мы все по старинке – рога, копыта, бабушкины страшилки. Были, конечно, и у нас продвинутые черти. Перед первой мировой подсобили вам с пулеметами, газом, динамитом. Подкинули вам с десяток гениев. Круто, конечно, но масштаб… масштаб не тот. Суть жизни и вашей, и вечной нашей в борьбе добра со злом. Но добра вы стали производить все меньше и меньше, а зла все больше и больше. Вы у нас отнимаете наши функции, смысл нашего существования. Да – это, кончено, мы внутри вас. Но вы все более и более самостоятельны. Вы сужаете поле добра, поле нашей битвы, а нам от этого не легче.

– Погоди, а вы-то чего паритесь? Мы за вас все сделаем, вы механизм закрутили, так сидите себе наслаждайтесь победой.

– Да не нужна нам победа, как ты не поймешь. Наша победа – это наша смерть! Нам война нужна и противник сильный. А вы уже почти сдались. Оно нам надо? Я потому и проработал идею воспроизводства добра. Вас нужно подкармливать добром иначе вы загнетесь в самое ближайшее время. А наши ортодоксы говорят: «Ты хочешь врагу оружие поставлять».

Дурачье!. Да какое там. Вот раскопали мы могилу греческую, вытащили вам демократию… Знаешь, как наши филологи ржали, когда вы перевели ее как «власть народа». Да там же черным по белому – «демо» – демон, «кратия» – власть. И давай вы ее бомбами вбивать в непонятливых.

Он как внезапно загорелся, так внезапно и остыл. Потянулся к столу, налил водки себе и мне. Мне, правда, первому.

– За добро, – сказал он.

– Давай, – кивнул я.

– За тебя.

– Согласен.

– За меня.

– Ну почему нет.

– Значит за нас, – подвел черту Федор, зачем-то встал и выпил не чокаясь.

– Ну, будь, Михалыч, – я тоже выпил.

– Даже не думай. Буду.

Есть уже не хотелось. Я пошел на кухню готовить чай.

– У тебя скрипка есть? – донеслось из зала.

– Нет. А что ты играешь?

– Нет.

– А зачем?

– Люблю когда скрипка есть.

– У меня гитара есть.

– Тоже неплохо. Сыграй.

– Потом как-нибудь.

В кухне, заваривая чай как обычно, я вдруг застыл на месте. Да что же это такое? У меня же черт у камина сидит. Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда, но я чую – он там. Может перекреститься?..

– Я тебе перекрещусь, православный ты мой, – донеслось из зала. – Ты, когда в церкви-то последний раз был? Могу сказать, могу даже сказать, зачем ты туда ездил.

– Не надо. Чай готов. Несу.

Сели пить чай, как ни в чем не бывало. Пьяные уже.

– Ты где в Москве-то жил?

– В Чертаново, где же еще. Все наши там живут. Вот жизнь-то где, Ваня!!! – он аж замаслился. – Сейчас в России жить, сейчас жить в России… – Чертушка долго искал сравнения, но так и не нашел.

– Вот ты пиво любишь?

– Люблю.

– Да не так просто, а когда с бодуна встанешь, откроешь холодильник, а она там лежит запотелая. Любишь так?

– Ох, люблю.

– Вот так и в России сейчас. Нам чертям нет места милей. Да мы и завсегда Русь любили.

Я аж протрезвел немного.

– Вот из-за вас, гадов, и бегут нормальные люди.

– Не из-за нас, Ваня, не из-за нас. Из-за себя вы бежите. От заумности своей. От того, что издаля и хулить и хвалить способнее. Вот ты – живешь в Америке. Зарабатываешь доллары. Машина у тебя американская, шмотки, дом. А какой ты, к черту, извини, американец? Ты русский, ты думаешь по-русски, ты живешь, ты бухаешь по-русски. Ну и что ты здесь делаешь? Ты думаешь, что добро творишь, в детские дома деньги посылаешь, людям работу даешь? Да ты хоть раз честно посмотри не вокруг, а внутрь. Деньги твои директора воруют, сотрудники спят и видят, как тебя убрать или как натырить побольше, да понезаметней. Гуманитарка твоя чиновников кормит, прокуроров, судей, департаменты, а крохи, что детворе перепадает – ты в абсолют возводишь, миссионера из себя корчишь. Охолонь, пока тебя в камеру не посадили, за жизнь подумать… – он вдруг замолчал, даже чуть смутился, я внимания не обратил, а зря. Но он часто в разговоре был переменчив. Вот и сейчас, зевнул и, как бы вернувшись, сказал:

– Ладно, что это я? Поперек батьки то…Ты мне где постелешь?

– Да где хочешь, я же не знаю, где вы, черти, спите.

– Подожди стелить. Потом. Давай желание.

– Какое желание?

– Да любое. Лишь бы во благо.

– А ты что могешь?

– Могу, могу. Только язык не коверкай, из тебя еще может толк выйти. Я вот на ста шестидесяти языках говорю, но предпочитаю русский. Спроси – почему?

– Почему?

– Потому. Обложи меня херами по-английски. От души.

Я попробовал, пофакал, пошитил. От души не вышло.

– То-то, – опять зевнул Федя, – ну давай желание.

– Даже не знаю, – замялся я.

Он хмыкнул:

– Да ладно, не знаешь. Я знаю. Миллионером хочешь стать?

– Миллиардером.

– Не ври, такого зла ты не осилишь. Последний раз спрашиваю – миллионером хочешь стать?

– Хочу, – чего врать. Не обманешь.

– Ну и ладненько. Только их здесь пруд пруди. Ну, еще один будет, что толку.

– Так ведь это чужое, а мне бы свой персональный миллион.

– А хочешь два персональных, – спросил черт, нехорошо как-то спросил.

– Хочу.

– А три?

– Ишь, разошелся. Казенные что ли.

– Не казенные, – он нехорошо рассмеялся, даже зло как то. – Ладушки, Ваня, пусть будет три. Хорошее число. Твое… Иди спи, я здесь в кресле.

Он потянулся, свернулся клубочком и совсем не по-детски захрапел. Засыпая, пробормотал:

– Завтра утром… в багажнике… лишь бы во благо…

Я еще стоял и, покачиваясь, смотрел на него. Вот ведь, в кресле уместился. Чистое дитя. Руку с перстнем под щеку положил, посапывает. Серьга с уха свисает, баба на коне на запястье. Я вгляделся в лицо женщины, она улыбалась и подмигивала. Наверное, показалось. Тьфу, ты… Я сходил, принес одеяла и подушки. Одним укрыл его. Ишь ты, из Москвы летел по холоду, по такому, по дождю. И об лобовое мне – хрясь. Я улегся на диван. Спать одному в спальне не хотелось. Тут хоть с чертом, да не один. Огонь в камине догорал, все тише потрескивали дрова и мои мысли.

«Добро, зло… пацан ведь еще… а ведь правильно… а он ведь и не запьянел, а пил вровень… зачем про скрипку спросил… и что-то про тюрьму, вроде… ладно, утро вечера…» И я вдруг испугался, что утром он исчезнет и мы не договорим, не доскажем что-то самое важное, самое главное. «А ведь я его ждал», – подумалось мне, и я тут же уснул.

Солнце встало и вошло в дом. Веки – слабая защита глазного яблока. Я их с трудом поднял. Яблоко было красным. Созрело. Потихоньку включился слух. Где-то рядом играла скрипка. Вернее не играла, а наяривала, и наяривала она «Чардаш». Камин пылал и хрустел, как будто пожирал лесной массив.

Федор был снова в смокинге и жарил яичницу их шести яиц, стоя на носочках у плиты.

– Утро Полины продолжается сто миллиардов лет, – пропел он, – иди в душ, потом в багажник, Рокфеллер ты мой.

Я пошел в душ, потом в багажник. В багажнике лежало три миллиона долларов. Можно было не пересчитывать. Я еще вчера знал, что они будут лежать там, мои личные три миллиона долларов. Я захлопнул багажник и пошел есть яичницу.

– Счастлив, жопа? – спросил Чертушка.

Я не был счастлив. Я был доволен. А, может, просто болела голова. Я решил не вынимать деньги из багажника, а только брать оттуда сколько надо. Никуда эти чертовы деньги не денутся. И еще я попросил Федора не называть меня «жопа».

– Ну, вот тебе, – легко, даже не удивившись, откликнулся он. – Я просто подчеркнул ее значение для тебя. Ей тут теплее, а вместе с ней и все остальное сюда мигрировало. (Далось ему это слово). И еще амбиции, – не называйте меня жопа. Не буду. Сам назовешь, когда время придет. Сигареты есть?

– Есть. На, – сильно болела голова, и спорить не хотелось. Да и не к чему. «Может он и прав, – шевельнулась мысль, – да, нет, не прав он, не прав…». Но оттого, что она шевельнулась стало еще больнее в висках.

Чертушка повернулся ко мне:

– Да не майся ты. Врежь сто грамм. Сразу оживешь. Это тебе не аспирин.

Было вмазано сто грамм, с двумя «м». Чертушка оказался прав – не аспирин. Полегчало. Сам он был как огурчик, но лечился за компанию так же истово, и приговаривал:

– Эх, хороша Маша, да не наша, – добавлял, – это я о Марии.

– Ты ее видел? – вдруг спросил я.

– Видел.

– Ну и как?

– Да ничего особенного. Баба как баба. Только влюбленная сильно. Aж светится.

– А его?

– Кого его?

– Не крути. Ты знаешь кого его.

– Ну, видел.

– А без «ну»?

– А без «ну» – страшно.

– Оно понятно.

– Да ни хрена оно не понятно. Потому и страшно. Я не от того боюсь его, что я чёрт, а он как бы совсем наоборот. Не оттого, что он может меня в свинью загнать.

Мне стало жутко не по себе. Не смотрел я под этим углом на все произошедшее. А Федр и внимания на меня ноль. Он все о своем. Наболело видно, и сильно и много передумано про него.

– Ты понимаешь, – продолжал он свое. – Нет в нем той доброты, что вы здесь возносите. Все у него жестко. Да – да, нет – нет. Без нюансов. Да он порой страшнее самого страшного черта. А силища немерянная. И куда развернет он ее, того никто не знает. «Не мир пришел я вам дать, но меч…», – помнишь? У вас кто апокалипсиса ждет, кто второго пришествия, а оно – то же самое и есть. И никто этого не переживет. И мы не переживем. И все заново завертится, а как оно там заново будет, никто не знает. Умники ваши утешают вас, мол, по спирали все, по кругу. И по циклу перерождений. А я, Ваня, материалист, я, можно сказать ученый, я как Станиславский – «не верю». Никто этого круга не видел, ни спирали не видел, ни перерождений.

– А душа как же?

– Вот тут ты меня бьешь, вот тут ты меня по самое никуда… Есть душа, есть… иначе и меня бы у тебя не было, Ваня, – он вдруг совсем по-детски улыбнулся. – Знаешь, Ваня… а имя у тебя хорошее… Приятно, эдак, сказать, – «знаешь, Ваня», как будто даже сам себе говоришь и заранее согласен… как будто мы уже сто лет не разлей вода, хотя тебе и всего ничего…

– Не темни, Федя, – попросил я.

– Океу, буду краток и по-американски деловит. Так вот, обратно мне нельзя пока епитимию не снимут. А жить где-то надо. И то, что меня через всю Атлантику швырануло о твое лобовое стекло нахожу перстом, судьбой или роком, называй, как знаешь. Соседям скажешь – приехал сын, погостить.

– Да откуда ты… – я все время забывал, что он все знает, – ну понятно.

– Он как раз с виду моего возраста, то есть не моего, а как я выгляжу. Ну а татушка, что ж. Дети нынче ранние, может он с плохой компанией связался.

– Заткнись.

– Затыкаюсь. Сейчас ты говоришь серьезно и с дурными намерениями. Прошу по-человечески – кров дашь?

Я посмотрел в окно. Там стояла машина, в багажнике которой лежала сумма, достаточная для покупки десяти таких домов, как мой, причем сразу, а не в кредит. Я ответил голосом грузинского донора:

– Кров дам.

Подлечившись еще, мы поехали в город. Федор заверил, что с ним безопасно, что никто не остановит и при нем, вообще, можно пить за рулем, и стал рассказывать очередную историю, как они с одним дальнобойщиком доехали из Москвы до Иркутска, не просыхая. Что стало с дальнобойщиком дальше он не знает, потому как покинул его при въезде в город и примкнул к экспедиции на Байкал, что стало с экспедицией он тоже не знает. Экспедицию он бросил через неделю и вернулся в Москву зайцем в общем вагоне, где от души повеселился в компании дембелей. Куда делись дембеля он тоже не помнил. Я думаю – все он помнил и все знал, просто не хотел рассказывать.

Началось на заправке.

Я аккуратно вытащил сотню из пачки и сунул в окошко.

– Десять долларов, номер шестнадцать, – сказал я.

– Yes, sir, – сказал китаец и взял деньгу и посмотрел на нее, и очень долго смотрел на нее, потом очень долго смотрел на меня, и сказал:

– Sorry, sir.

Никуда звонить он не стал, а просто молча протянул обратно сотню. Я в первый раз внимательно разглядел купюру. Все было замечательно, все было натурально. Только вместо портрета президента я увидел черно-белое фото. В центре композиции стоял я с лопатой в руке. В другой руке держал хиленькое деревце, которое из-за его худобы и непристойности мы называли саженцем. Печальную картину дополнял плакат: «Все на коммунистический субботник!» вбитый в землю яростной рукой активиста по самые яйца. Вернувшись к машине, я открыл багажник. Так и есть. Три миллиона саженцев. Единственной стоящей вещью в багажнике оказалась монтировка.

Федор прыгал с машины на машину и орал:

– Брось железяку, мигрант херов. Ты хотел персональный миллион – ты его получил. Даже три. Брось железяку, нехристь.

Я отвечал протяжными междометиями:

– У… Ю… У… А…

Получалось:

– УУу……ЮЮюю, Су… Кааа…

Китайский персонал заправки созерцал побоище молча. Восток – дело тонкое. Американцы звонили девять один один сразу из трех автоматов. Там где только, что был Федя опускалась монтировка. Стекла взрывались золотыми искрами, металл лязгал и гнулся. В конце концов я умаялся, запустил в черта монтировкой, она прошла сквозь него и разбила окно заправочной. Приехала полиция. Уехала вместе со мной.

– Ваш адвокат внес залог. Вы свободны.

– У меня нет адвоката.

– Его зовут Ози Оз.

– Никогда не слышал.

На стоянке департамента полиции стоял мой Форд, в нем во все лобовое стекло улыбался Чертушка. Я развернулся и пошел прочь, а он ехал за мной, как в прошлую ночь. Только я уже не бежал.

– Слушай, давай, серьезно. Ну нет у меня доступа к большим и настоящим деньгам. Там братва серьезная и ваши, и наши. Там зла немерянно. И не нужно оно тебе, не потянешь, а если и потянешь, то все… тебя уже не будет, ты станешь совсем наш. А я этого не хочу. Воевать не с кем будет. Ну, пошалил я малость. Не держи зла, не твое это. Садись, мы с Фордом скучаем.

Я обернулся и сказал. Я сказал всего лишь: «Гори ты синим пламенем, чертово отродье, со своим Фордом и родней своей чертановской». И перекрестился. Первый раз со дня нашей встречи. И упал на колени. Первый раз в жизни по собственному желанию. И лбом стукнулся об асфальт, тоже впервые. И заплакал. А рядом со мной, тоже на коленях стоял черт и смотрел, как горит мой 3-F. Он горел не красным, не желтым, а именно синим пламенем. Наверное, это занялись саженцы. Потом взорвался бензобак. Почему-то полный.

То… о не ве…э…тер ве…этку клонит

Не…э дубра..а…вушка…аа шумит

То…о мое…о мое сердечко сто..о…нет

Ка..ак осе…э…ний ли…иист дрожит

То…о мое, – подхватил я, – мое сердечко стонет

Ка…ак осе…э…ний ли…ист дрожит

Мы посмотрели друг другу в глаза. Вишня и бирюза. Палуба под ногами качалась. Ветер трепал паруса и его черные волосы. Я положил руку на мачту. Он достал из-за пояса два кинжала. Воткнул один у моих ног. Отсчитал шесть шагов, воткнул второй.

– Федя, а ты чего все время в смокинге?

– Не знаю. Привык. Это важно?

– Нет.

– Тогда начнем?

– Начнем.

Начали вместе.

И…и…звела..а..а меня…а…а кручина

По..о..дколо…о…о..дная..а..а… змея

И заорали, теряя тональность, роняя гармонию, с одним умыслом – переорать.

Ты… гори… догорай, моя лучи…и…на

Да…а…гарю…у с тобо…о…ой и я…аа

Ты… гори… догорай, моя лучи…и…на

И уже истошно, на грани голосовых связок,

Да…а…гарю…у с тобо…о…ой и я…ааа

И стало тихо, очень тихо. Ни чаек, ни всплеска. Штиль.

– Я улетаю сегодня. С меня сняли.

– А с меня?

– С тебя нет.

– И сколько еще маяться?

– Как бог даст.

– Ладно, лети, Ваня. Тебе смокинг идет, кстати.

– Будь, Федя.

– А куда я денусь. Буду. Теперь я буду.

Он отвернулся. А ничего и не произошло. Все так же было тихо. Ни чаек, ни всплеска. Когда Федор оглянулся, палуба уже была пуста. «Ну и черт с тобой», – подумал он и вдруг засмеялся.

Господи, до чего ж это было смешно: «Чёрт с тобой». С кем? С ним? Со мной? А кто я? А кто он?

Федор спустился в машинное отделение. На полу лежал багажник от Форда. В нем было три миллиарда долларов. Настоящих, без саженцев. «Силен, бродяга… так вот оно как… – подумал он, – вот оно как все не просто. И что теперь?» В топке догорал последний уголек. Нужно плыть. Куда? Как? Федор никогда не управлял яхтой. Один и штиль.

Он кинул в топку первый миллион и запел:

То…о не ве…е…тер ве…е…э…тку клонит…

ПАЗЛЫ В РИФМУ

( ЖердеВанька)

Б е з н а ч а л ь н о е …

Как этот мир не многогранен,

он иногда лишь тем и странен,

что скучен он, как вечный свет

Луны и Солнца, где ответ?

На надоевшие вопросы –

Откуда всё и почему??????

Но неизвестно никому

зачем все мы, как альбатросы

волны касаясь лишь крылом,

боимся под воду уйти,

чтоб неизвестное найти

На свете этом или том.

ОБидно

видеть яркий свет

ПОЗНАНЬЯ..

но и днём и ночью,

ВСЕГДА остаться не удел,

в коловращении планет.

Вот, к сожалению, удел

Огромной части позвоночных

И путь на миллиарды лет

Определён не нами,

Кем-то, а может чем-то?

Дело в том,

Что сотни раз одним путём

Б е ж и т п р е р ы в и с т а я л е н т а

покругузамкнутому…

В НЁМ

Есть всЁ…

и нету ничего… есть мы,

Но незаметно нас,

Как равно не заметит глаз,

МоЛЕКулу воды в огромном море, А мы пытаемся поспорить

с д в и ж е н ь е м л е н т ы,

тот, кто смел,

Тот инстинктивно может быть пытается определить,

несуществующий предел своих возможностей.

ЗАЧЕМ-то

Мы, познавая наш кусок пространства, выделенный кем-то,

Лишь стимулируем виток

Д В И Ж Е Н Ь Я

ш-т-р-и-х-п-у-н-к-т-и-р-н-о-й-л-е-н-т-ы .

Лишь стимулируем ВитоК ? ! ? ! ? ! ? ! . . . . . . . . . . . . .

Поздний вечер.

Вы можете влюбиться в поздний вечер?

КАК В Ж Е Н Щ И Н У ?

КАК В ВЕЧНЫЙ БЛЕСК СВЕТИЛ?

За ТО, что иногда он дарит встречи?

Приевшиеся контуры калечит,

собою обволакивая мир?

ОН – этот вечер,

также свеж,

Он также Мудр и спокоен,

и также

г р а ц и о з н о строен,

как утро, полное надежд…

НО вечеру присуще свойство –

Вести незримый диалог, и разговаривать с тобой,

п о д т е к с т о м л ё г к и м м е ж д у с т р о к

Сменять былое беспокойство

На полный мудрости ПОКОЙ…

Не раз описан этот вечер,

где каждый штрих и Мил и Строг

и фонари горят как свечи

утыкав города пирог…

Потом расставит звёзды в соты

Луна – его немая дочь,

на светофорах вспыхнет

ЖЁЛТЫЙ

и вечер превратится

в ночь

Мой роман.

Он не написан, мой роман.

Попытки слабые писать

Лишь показали, что обман

В основе каждого листа

Лежит задолго до того,

Как заполняю я его.

И я пытаюсь изменить

Процент неискренности линий,

Чтоб совокупностью усилий

Ввести в Роман прямую нить.

Но, к сожаленью, без обмана

Не получается романа,

И строчки под моей рукой

Не льются правильной прямой,

А изгибаются спиралью,

И содержанье этих строк

Напоминает некролог,

И, к сожаленью, я не смог

Придать иной вид содержанью.

Быть может, потому, что тело

Давно покинуло тот храм,

То место, где душа взлетела,

И после, верное ногам,

Ушло туда куда хотело.

Ушло спокойно не спеша,

А бестелесая душа

В то время всё ещё летела.

Со временем мне, может быть,

Удастся их соединить

Посредством ласки и кнута,

Ну а пока что – пустота.

И проку, что писать роман,

Где что ни строчка – то обман,

Где каждый лист пропитан ложью,

И даже если осторожно, его писать,

То всё равно, ему быть лживым суждено.

Покуда странствуют отдельно

Душа и тело…

Мой сосед вчера повесился.

Мой сосед вчера повесился

И неприкаянный висит

Пусть теперь жена побесится

Пусть постонет, покричит

И он висит такой красивый

Нереальный, неземной

Весь зеленый, черно-белый, синий

Замечательный такой

А мой сосед вчера повесился

И избавился от бед

И теперь над ним не вертится

Суета земных сует

Мой сосед вчера повесился

Замечательный сосед

На площадке он не встретится

И не предложит сигарет

А меня, что удивило

Что он зашел под вечерок

И попросил кусочек мыла

И капроновый шнурок

И вот висит такой красивый

И нереальный, неземной

Весь зеленый, черно-белый, синий

Замечательный такой

Вот я вишу, или висю…

В общем, умер.

О чём задумался…

О чём задумался, угрюмый старый ДУБ?

о жизни ли,

о смерти,

о невзгодах?

О желудях разбросанных вокруг?

О том ли, что не ладится погода?

О том, что осень, тенью золотой,

С седеющей от неба головою,

Приходит по хозяйски на постой?

И всё труднее,

с каждою весною,

Зелёной обрастать листвой?

О Чём задумался??!!

О чём ДУША болит???!!!

Неведома душа

и разум мудрый.

Но дерзкий ветер пьяно шевелит

перед дождём

твои густые кудри…

ОСЛИК

Шаткий мостик,

                            слабый ослик
                                                    и свирепая река
                                               разрывается от злости
                          переламывает кости,

а сама не глубока.

Парнас.

Спасибо вам, друзья, за ваш визит,
За то, что заскочили на Парнас
Я не хочу ничем обидеть вас,
Но ваш уход меня не тяготит…
Спасибо вам за теплую постель,
За несколько изысканных часов,
Но я закрою двери на засов
И больше не пущу вас в эту дверь.
Я должен выплеснуть палитру красок
По капельке, по литру или разом,
Я должен грудью бросить в полотно
Разлитое под кожей существо
Похожее на волшебство, пока еще живет оно.
Ночью, ночью, только ночью
Просыпаюсь до рассвета
Время, разрываюсь в клочья
И вонзаю сигарету
В дно фарфоровой тарелки
Нет на пепельницу денег
Я для всей родни бездельник,
Ухожу на посиделки
К звездам поболтать о нашем
Наболевшем, набежавшем,
Спасибо всем, с кем было хорошо,
С кем мы на брудершафт дышали,
Спасибо тем, кто не пришел
За то, что вы не помешали.
Спасибо всем, кто не забыл
Меня на воле и в неволе,
Но в этом поле я один
На этом поле каждый воин.
Но, прижав к груди колени,
Утром двинусь на работу
И увижу в изумленьи
Сколько в городе пехоты!
Пёхом, пёхом по работам,
По своим учрежденьям,
Вместе полк, а взять отдельно
Каждому свои заботы,
Каждому по дню рождения,
Каждому придумать ноты
И задействовать в оркестре
Это сложно, а пехота
Левой-правой, стадом вместе,
Две несложные команды
И привыкнут жить в казарме
Я ж привык, вот только ночью
Просыпаюсь до рассвета,
Время, разрываюсь в клочья
И вонзаю сигарету
В дно фарфоровой тарелки –
Нет на пепельницу денег,
Я, для всей родни бездельник,
Ухожу на посиделки
К звездам поболтать о нашем,
Наболевшем, набежавшем,

Две мухи

Поспорили две мухи как-то сидя на дерьме
Одна сказала : «Слухи все, о ядерной войне»
Другая отвечала: «Что мухи, мол, не врут
Войне придет начало, а мухам всем — капут»
Но шла корова мимо и кушала лопух
Она и раздавила в дерьме обеих мух

Посыпьте меня дустом…

Посыпьте меня дустом,

Отрежьте уши мне.

Я увезу капусту

На резвом скакуне.

В саду с морковкой вкусной

Я ей не изменю.

Хрустящая капуста,

КАК

ТЕБЯ

ЛЮБЛЮ!!!

Рифма на тему «ЁЖ»

Моя ручная обезьяна

недавно трахнула Ежа

Он по делам своим бежал

и сад мой перепутал спьяну

А мой сторожевой удав

гипнотизировал Ежа

от скуки и для куража.

Пока готовился удар

мой умный Страус подбежал,

одев кроссовки со свинцом,

И Ёж ударил в грязь лицом, когда мой Страус пнул Ежа.

В безумной радости визжа,

Уж-мазохист обвил Ежа

Но встретил на реке моржа

И Морж Ежа взял у Ужа

УжеУжуНеНуженЁж

Он подцепил ЯдРЁну Вошь

Вошь завелася у Ужа

От прошлогоднего Моржа

Попала мне под Хвост Возжа

и я отнял

у них

Ежа

Тьфу, на голову попал

Сверху вниз смотреть удобно

Можно плюнуть вниз

Хоть и кажется свободней

Ниже – жизнь

Я в трусах, я на балконе – красота

А внизу, как на перроне – маета

Тфу, на голову попал

Тфу, на дерево попал

Тфу, попал на пьедестал

Хыть, хыть, хыть – вот те на!

Кончилась слюна

Самолет аэрофлота, сзади дым

А плевать нельзя пилоту

Срам один

А с балкона можно писать втихаря

И хрустальный звон от лысин

Эх, струя!

Тфу, на голову попал

Тфу, на дерево попал

Тфу, попал на пьедестал

Хыть, хыть, хыть – вот те на!

Кончилась слюна

Я, наверно, пойму

Я, наверно, пойму, что все это не так
Я возвышусь и вознесусь
А пока я встречаю грудью закат
И запоем глотаю росу

Я такой же, как вы, и добра и зла
Мне отмерено, как и вам
Только в детстве еще подхватила судьба
И мотает по городам.

Был студентом не раз,
Много пил, мало ел
Бил в гитару, как в морду плевал
И боялся остаться совсем не у дел
Когда пьяный закончат аврал

Но зачем этот крик
Коль не бьют, да не жгут
Холодильник забит, и тепло и уют
Только к черту летят и уют и тепло
Если в мире живет
Кто кого, кто кого, кто кого.

Я вдыхал аромат перепуганных звезд
И черемухи брагу глотал
Верил в бога и в черта
И с верой в “Авось”
Уходил, уезжал, улетал

Я любил, как во сне, хоть и жил наяву
И бывало, бежал напролом
Когда видел, как трактором давят траву
И сирень по ветвям топором

Я наверное смог бы убить и предать
За карьеру, за баб, за рубли
Но я рано поверил понятие «Мать»
Достигает размеров Земли

Потому и коробит ненужный парад
Потому и стою на плацу
Грудью до крови бьюсь о безумный закат
И запоем глотаю росу.

Пазлы-принципы

Публицистика

Принцип одиночества.

«Стою один среди равнины голой

А журавлей относит ветер вдаль…»

(С. Есенин)

«Один за всех и все за одного»

(Мушкетёры)

«Человек рождается один и умирает один»

(Библия)

Чтобы понять кто ты есть на самом деле нужно остаться одному. Один на один с собой на довольно долгое время. Это вовсе не значит отказаться от всех и вся, и в одиночестве любоваться собой. Нет. Оставшись один на один с собой, любимым, ты себя, любимого, возненавидишь в первую очередь, когда разберёшь по косточкам все свои желания и результаты исполнения этих желаний. И ненависть к себе, любимому, и будет первым шагом к Любви. И, вдосталь насытившись ненавистью к себе, ты себя, любимого, начнёшь сначала жалеть, а потом, наконец, разумно любить. И любовь эта будет неразделимой с любовью ко всем другим существам. И это в основном касается нас, мужиков, потому что женщина, хотя бы однажды родив, уже награждается Богом этой любовью, через любовь матери к ребенку.

Но я сейчас не о нас, мужиках, я о стране, о России. Мне кажется, что все разговоры о векторе развития страны, типа «Поворот на Запад» или «Поворот на Восток» — полная хренотень, ненужная и бесполезная. За всю многовековую историю развития России наш птах двуглавый уже насмотрелся во все стороны, кроме одной – прямо. Прямо перед собой.

Один мой знакомый человек всю жизнь бухал и зарабатывал. Зарабатывал и бухал. Потом он уехал из города и стал жить один в домике на берегу моря. И продолжал бухать. И не просто бухать, а бухать до смерти. И наконец умер. Но не совсем. В последний момент его вернули взад, медицински зафиксировав клиническую смерть. А доктор Борисыч сказал: «Я вообще не понимаю как ты выжил. Сходи свечку поставь ангелу-хранителю».

Теперь этот, хорошо знакомый мне, человек все также живет один на берегу, не бухает, а пишет книги и кормит кошку Машку и пса Тишку. Машка умная и хитрая, Тишка тупой и веселый, а человек этот — я, наполовину Тишка, наполовину Машка. А разумно отданная в аренду недвижимость позволяет вполне прилично существовать и человеку и животным.

Русский человек мыслит размерами своей страны, а выпивши и в категориях вселенной. И это не от завышенной самооценки, просто мы такими созданы, и, как нас не верти, такими будем. Перестав пить, я оставил вселенную в покое и, глядя на Азовское море, в сторону Украины, размышляю скромно, размерами своей Родины. И невольно свою судьбу проецирую на судьбу страны. Это тоже нормально для русского человека. И вот к чему пришел.

Мы уже и набухались и назарабатывались, по самое не могу. И смерть клиническую прошли в 1991м. Теперь куда? На Запад – противно, на Восток – не надо. Нужно просто посидеть в одиночестве и помедитировать в сторону Украины. Научным языком это называется – Геополитическое Одиночество. Прекрасное состояние! Волшебное!

Выставленные в четыре стороны стволы, с придуманными всем миром названиями, отобьют у любого охоту вмешаться в нашу медитацию. А все чем мы сами заниматься не хотим – в аренду, без права выкупа, а желание стырить арендуемую собственность отбивают те же стволы, вовремя и славно придуманные. Нужно самим себе честно признаться – мы не умеем работать и не любим её, Работу, работать. Мы творцы, а не трудяги. Но мы и не паразиты, нам не надо давать в рост. Не наше это.

Мы не умели Работу работать веками. То есть, если очень нужно — то авралом. У нас если Урожай – то битва. И мы быстро умеем восстанавливать, а не строить. Строить надо методически, для нас скучно, а вот восстанавливать или целину ломать – это наше, тут всем миром, с песнями. Тут навались, дубинушка, ухнем…

Заметили, что только мы можем с песнями работать и строем ходить.

Единственное, что мы всегда умели делать хорошо – это оружие. И не случайно. Потому что знали, земли у нас до хрена, и всего остального до хрена, и, обязательно, кто-нибудь припрётся и захочет здесь тупо, методично, не как мы авралом, своего, нам не нужного, понастроить. И предложит, сладенько, поучаствовать и даже подзаработать. А оно нам надо?! Нам даже зарабатывать много не надо. Незачем!

Хотите «Шелковый Путь»? — да пожалуйста… Да хоть «Северным Путем» и «Северным Потоком». А мы присмотрим. Вас не тронут, производите и продавайте, у вас на это и руки, и умы заточены. А нам долю малую за транзит и охрану, извольте. А мы пока побудем в себе, поразмыслим, для чего мы тут на планете собрались, такие разные и как нам дальше всем жить.

Наверное, цинично. Но ведь так и будет. И так, наверное, и надо. Конечно, не самый совершенный путь. Но его, совершенного, здесь и нет. Нетути.

И Паразит это чует, он, падла, продуманный. Застывшая в одинокой медитации Россия для них страшнее, чем все наши Империи и Союзы, по сторонам смотрящие. В этом медитативном одиночестве такая мощь, что им страшно!

Бить паразита надо, а вот убивать нет. Врачи говорят, что труднее всего лечится дисбактериоз. Исчезновение бактерий, паразитов, совсем, так же смертельно опасно, как и их чрезмерное множество. Так что они должны дозировано жить. Но очень дозировано. А то потом замучаешься клизмы ставить.

Так что – Стою один среди равнины голой, а журавлей относит ветер вдаль…

Что то в этом есть. Не знаю, как вам, а мне нравится. Тишка вообще в восторге. А Машка рожает два раза в год, стерва. Если кому котята нужны – напишите…

Принцип Слова.

Вначале было слово. И в конце тоже будет слово. Скорее всего матерное.

«Идет война народная…» Идет война слов. Все что сейчас происходит в России и мире – это война слов. Ложь и правда всегда имеют словесное выражение. Пропаганда – это атакующие группы слов. Мы пока что имеем огромное преимущество, пока не убит Русский Язык. Но…

Но – ЕГ. Выпускники 90х 2000х не умеют грамотно писать. Я столкнулся с тем, что один очень хороший, работящий молодой человек не может найти работу, потому что самое трудное для него – правильно заполнить анкету или написать резюме. Он очень хороший парень, он честен, не ворует и он трудяга, но он даже приблизительно не может об этом написать, потому что при написании всего своего хорошего он сделает по нескольку грамматических ошибок в каждом втором слове. И всё его трудолюбие, честность и открытость будет высмеяно и уничтожено. При этом он устно нормально, грамотно и красиво выражается, потому что он все еще существует в атмосфере устного русского языка. Но писать уже не может.

Болонская система образования, внедрённая в России, выполняет основную задачу – уничтожения самого нашего сильного оружия – Грамотного, Литературного, Русского Языка. А, соответственно, и всех прочих Знаний ребенка, подростка, мужчины, женщины, потому, что вне языка этих Знаний не существует.

Поэтому – это наша война. Я хочу обратиться ко всем пишущим в интернете – умоляю, ради бога, ради ваших детей – внимательно читайте все, что вы пишете и говорите. Я даже не о знаках препинания, а просто о стиле, словах, выражениях и смыслах. И об ошибках тоже, конечно. Ведь все, что написано нами в интернете уже выглядит печатным словом, к которому у нас доверие на генетическом уровне.

А теперь о мате. Лично я, как не стараюсь, а жить без него не могу. Но можно ругаться матом, а можно говорить матом. Моя бабушка очень красиво говорила матом, но никогда им не ругалась. Тут очень тонкий нюанс. Мат высказанный в злобе, с желанием унизить, оскорбить – ругательство. Мат, как сравнение, гипербола – подчеркивает смыслы и усиливает эмоцию.

Но, поберегите детей. Нельзя использовать мат в их присутствии. Мат, как и половая зрелость, появится, если есть необходимость, сам в свое время. А пока время не пришло, надо поберечь детишек от него, также как и от излишних знаний о сексе. Всему свое время.

Вы заметили, как территориально обрезают Русский язык. Прибалтика, Украина, даже в дружественном Казахстане переходят с кириллицы на латиницу. И когда человек перестает говорить на Русском, он перестает мыслить по русски, и мысли эти превращаются в мыслишки, маленькие, убогонькие, насчет пожрать, поспать и купить. В этом весь смысл. Убивая язык, уничтожают потребность думать и мечтать о большом, о великом и оставляют запас слов, чтобы купить и пожрать, а проще — оставляют язык ПОТРБЕБЛЕНИЯ. Его вполне достаточно, чтобы батрачить и потреблять. Но его уже не хватит для любви и бога.

Маленький пример. Мой брат, Владимир, преподает в американской школе – английский и литературу. И эту самую литературу, согласно их методичке, он преподает на основе газетных статей. Представьте себе – литературный анализ на основе только газетных статей. Когда он спросил директора, а можно хотя бы рассказы О’Генри, его спросили:

— А рассказы короткие?

— Да есть короткие.

— Ну если короткие, то можно, но лучше все-таки статьи.

В кабинете на стене все-таки висят портреты американских классиков. Хэмингуэй, тот же О’Генри, Джек Лондон, Марк Твен, Эдгар Аллан По и проч. Как то, прикола ради, он сделал эксперимент. Показав на портрет Эдгара По, он сказал: «Кто угадает кто это, дам доллар». НИКТО ИЗ КЛАССА НЕ УГАДАЛ. А слух уже пошел по школе, что ненормальный русский препод дает доллар за правильно угаданную фамилию. Нашли самого умного ботана, по нашим понятиям идущего на медаль умника, и тот явился в класс посмотрел на портрет и сказал, что знает кто это. Владимир уже полез в карман за долларом, когда «медалист» ткнул пальцем в писателя и сказал: «Это Гитлер!»

Охренеть… Единственное, что общего было у По с Гитлером – это усы, тоже небольшие, но все-таки не такие сильно стриженные и черная челка, хотя и в другую сторону. Дело даже не в том, что умник медалист не знает Эдгара По, но судя по всему он смутно себе представляет кто такой Гитлер, и почему он висит в кабинете английского и литературы.

Это результат все той же Болонской системы. И дело вовсе не в том, сколько какая страна тратит денег на образование, а в том, на что она их тратит. Американский бюджет несоизмеримо выше российского, но результат – сами видите.

Да, помимо образования… Посмотрите, как внедряют в голову чужое, примитивное мышление. Простой пример – «Comedy club». Для сравнения – в КВН все-таки «Клуб», а в Камеди уже «Клаб». КВН – это веселые и находчивые, а там уже не «комедийный клуб», а «камеди клаб». И посмотрите, как опошлились и отупели, некогда талантливые ребята из КВН. Ну ведь смотреть уже невозможно – плоские пошлости про секс и про бабло. А всего то делов, из Клуба в Клаб, и вниз по интеллектуальной лестнице. А ведь, ребята неглупые, талантливые, но там в «Клабе» по другому никак. А весь этот мусор из «дайджетов», «флэшмобов», «драйверов» и прочего дерьма? Это все о том же. Это, в конце концов, о Гитлере и Эдгаре По. Постепенно, но туда же.

У нас могут быть самые лучшие ракеты и воины, но если мы начнем говорить не «клуб», а «клаб», то ракеты не помогут, а воины не защитят. И, как народ, мы исчезнем. Как только словарного запаса будет хватать на пожрать и переспать, нам хана, братья и сестры. Да, мы будем хорошо жрать и хорошо спать, а потом в унисон хрюкать у корыта. И нас никто не тронет. Зачем? Нам даже будут в корыто подсыпать каждый день. Все для этого делается и рано или поздно возникнет вопрос – корыто или смерть… и жизнь после смерти. Этот вопрос уже повис… Для старших уже не страшно, а что с детьми?? Если мы готовы обнулиться, то причем здесь дети… Но я не хочу видеть своих детей у корыта. И я хочу, чтобы они жили… ????????????????????

А пока, братья филологи, это наша война. А родители должны очень внимательно следить, как говорят и пишут их детки. И, если ребенок еще не окреп в своем родном Русском Языке, не парьте ему мозги иностранными. Перемешается все в детских головках. Да, давать надо, очень надо. Но очень дозированно. Главные понятия – о любви, о боге, о дружбе, о чести, о гордости и гордыне – все это должно расти в пространстве одной языковой системы, потому что никакой перевод не передаст всей тяжести и прелести смысла.

И как не верти, а придется нанимать репетиторов, если школа не дает все, что должна бы была дать ребенку. Да, придется платить, если хотите, чтобы ребенок правильно говорил и правильно жил.

И всеми возможными способами противостоять мерзкой, безнравственной Болонской системе образования. Громить никого и ничего не надо, а вот пилить, как Шура Балаганов гирю, извольте ежедневно.

А Карфаген должен быть разрушен.

Принцип территории.

Душа не живет категориями пространства, территории, тело – да. Новорождённый младенец смотрит на нас глазами вселенной, глазами бога. Потом он начинает понимать язык, которым с ним говорят родители, и мир его сужается. Потом он обретает имя, фамилию, пол, гражданство и т.д. И он уже идентифицирует себя как мужчину, или женщину, гражданина определенной страны, человека определенной касты, достатка, вероисповедания и его вселенная постепенно сужается до вполне земных понятий страны, семьи, города, района и дома. Но душа, его космическая сущность, остается с ним и продолжает внимательно следить за всеми движениями тела, и страдать всеми страданиями тела, соответственно месту и времени проживания её временного пристанища.

А человек, в силу сузившегося сознания, самоопределяется по месту и времени и, подобно любому животному, начинает оберегать свою территорию, свою сферу обитания. Это нормально, это правильно, потому что – только сохранив и обезопасив свою территорию он сможет размножиться и сохранить потомство, что и является одной из главных задач его прибытия сюда в данном теле. Но есть и другая задача – задача души. Задача эта более глобальна, то есть более божественна по объёму. Но она не может быть исполнена без решения задачи тела по охране территории и размножению.

Почему печальна судьба предателей? Да потому, что, предав своё предназначение по охране территории, предназначение тела, он само собой предает и предназначение души. Не может душа быть безразличной к деяниям, вверенного ей временно, тела. И не может не отвечать по счетам тела. На то ей это тело и дадено. Возможно поэтому многие пылкие юноши и девушки стремились в монастыри, понимая, что не справятся со своими мирскими страстями и правильно при этом говорилось – «шли спасать душу». Никакой другой цели ухода в монастыри не было. Только одна – спасение души.

Но, и уйдя в монастырь, не всегда справлялось тело с задачей, если все-таки не прошло всего, что задумано было пройти. «Отец Сергий», князь Касатский – великолепный пример. Примеров таких миллионы.

Я просыпаюсь утром и привожу в порядок свою планету. Она называется – Калабадка. Давным давно это был маленький казацкий и рыбачий поселок на берегу Азовского моря между Пересыпью и Голубицкой. Видимо название пошло от того, что молодые казаки селились возле отчего дома, «коло батьки», и так и пошло – коло батьки, колобатька и превратилось в нынешнее Калабадка, с четырьмя «а». Потом поселок пережил потоп, когда юго-западный ветер, поднял воды Керченского пролива и закупорил пробку Азовского моря, а воды Кубани и Дона продолжали гнать и гнать свои воды, и море поднялось, и смыло поселок. Случилось это уже в советское время и осталось в живых только несколько домов, стоявших на небольших холмах, которые предусмотрительно возвели казаки. Из местных жителей осталась баба Оля, Ольга Ивановна, да старик Львович. Львович вязал сети и бредни, ловил и продавал рыбу. Сын бабы Оли тоже рыбачил, как мог и тоже рыбу продавал.

Во время войны, рассказывала баба Оля, поселок прокормил рыбой множество беженцев и сам себя. А когда Красная армия освобождала Тамань, десант с моря высаживался прямо на этой косе, между Пересыпью и Голубицкой и бои были страшные. Стреляли много и с суши и с моря. Весь поселок простреливался насквозь. Чтобы выжить баба Оля вместе с матерью своей и всем поселком выехала с дома подальше вглубь полуострова в Ахтанизовку, за лиман. А когда наши немцев выбили вернулись в дом и на стене увидели надпись – «Мама, я здесь был…» это писал брат бабы Оли, красноармеец. Мать в слёзы, знала бы, что сын берег брать будет никуда бы не уехала, лучше бы погибла, а дождалась. Они так и не увиделись. Через год, когда уже заработала почта, пришло извещение – пал смертью храбрых. Вот так вот, как бывает. Маленькая история, в маленьком поселке, в большой войне.

… А старик Львович нам показал где надо рыть колодец, мы вырыли и до сих пор эту воду пьем. Через некоторое время ведро заменил электрический насос сделанный в Китае. Бежит время…

Принцип торговли.

— Карфаген должен быть разрушен, — говорили римляне до тех пор пока Карфаген не рухнул. ТРЦ должны быть разрушены – должны говорить мы, пока они не рухнут.

Что такое эти ТРЦ для нас? Да это — удобно, до мерзости удобно. Также, как ловушка с прикормом. ТРЦ – это ХРАМ НАЖИВЫ. В Россию воткнули тысячи этих бездуховных западных храмов и приучили к их «удобствам». Единственный смысл этих бессмысленных строений – прибыль, еще раз прибыль и сверхприбыль. Всё. Никакого другого смысла здесь нет.

Не знаю испытывал ли ты, мой умный читатель, головную боль после десяти минут пребывания в таком месте. Я – да. И долго я не мог понять, почему мне становится физически плохо в таких местах. И становится легче не сразу, как только я выйду из ТРЦ, а только потом, когда уже уеду из города. И только там, вдали, потихоньку отпускает головная боль и приходит в норму давление. Я не медик, не учёный, но кажется мне, что та энергетика, которой пропитаны эти здания, от парковки и до крыши, полностью идёт вразрез с моим телом, мыслями и душой. И первым реагирует тело. А уже следом прыгают мысли и болит душа.

Вы хотели бы бросить свой дом и поселиться на рынке? Чтобы вокруг вас шла торговля, считали деньги и выбрасывали отходы. Поздравляю – мы все живем в рынке! А это противно и общечеловеческой, и нашей славянской природе. Единственный кому это выгодно и полезно – это хозяин рынка. Но он здесь не живёт. Здесь живём мы. Мы здесь заводим семьи, рожаем, воспитываем детей, хороним родных, ссоримся, любимся, дерёмся и умираем. А он, ХОЗЯИН, здесь не живёт, ему противен запах рынка, ему противны даже мы, которые его кормим. Мы ему очень противны, и если бы мы не приносили прибыль – он бы нас или выгнал, или убил, настолько мы мерзки для него. Но мы – незаменимое топливо для его печи, его печь называется – торговля. Его бог – торговля, и весь его смысл – торговля. Товар, деньги, товар.

Знаете, как торговали древние славяне? А ведь это интересно. Торговля носила характер обмена. Из одного поселения приезжали ремесленники со своими изделиями, язык не поворачивается сказать «товаром». Они раскладывали на краю поселения, куда они приехали, всё, что привезли на обмен и уходили. Они шли на речку, в лес, в поле, куда угодно, но они даже глазами не встречались с людьми, которые приходили за «товаром», не говоря уже о том, чтобы вступать с ними в торг, или навязывать свой «товар». Это считалось стыдным делом. Они уходили на весь день, а пришедшие, выбрав необходимое, не забирали изделие (продукты, одежду, все что мы теперь именуем «товаром»), а клали рядом, то что принесли для обмена и тоже уходили. Вернувшись, приезжие смотрели, во что оценили их труд местные, и, если считали оплату достойной своего труда, забирали дар и оставляли своё. Если нет, то забирали своё и оставляли дар, что было крайней редкостью, потому что чаще всего оставленный дар, превосходил выбранную вещь. Вот как это было.

Да, это уже невозможно. И что теперь – вечно жить на рынке, шуршать бумагами и греметь мелочью? Да говорят нам, и строят ТРЦ. А любой современный город – это огромный ТРЦ. А ТРЦ должен быть разрушен! Иначе он разрушит нас. Нам, быдлу, дали хлеба и зрелищ – это и есть ТРЦ. И если мы действительно быдло, то нас всё должно устраивать. А я не рождён, чтобы торговать и развлекаться. Может я еще не знаю, для чего я рожден, но точно не для этого. Это точно. Поэтому сразу болит голова. И дети мои рождены не для этого. И их дни рождения, их невинные душеньки не для хозяина ТРЦ, пусть жрет отходы. Не водите их туда, люди! Не губите маленьких!

Карфаген должен быть разрушен, твою мать.

А что мы можем сделать? А для начала признать все построенные в России ТРЦ зданиями опасными для жизни и для души, а это так. И это не требует экспертиз, это факт. И потребовать сноса этих зданий, и если такого закона еще нет, то принять его, и демонтировать за счет владельцев, а если владелец отмажется, то за счет чиновников выдавших разрешения на постройку. А если они, вдруг, со стыда застрелятся, то за счет бюджета. А это место отдать мелким частникам, мелким фермерам и производителям, бесплатно. Метров по сто-сто пятьдесят квадратных, не больше, чтобы построили маленькие одноэтажные, и обязательно кирпичные магазинчики, и очень следить, как они их строить будут, и даже помочь им строить. И тогда каждый маленький владелец своего магазинчика будет знать в лицо не только каждого покупателя, а каждую корову, молоком которой он торгует. И каждого крестьянина, у которого покупает мясо, яйца и зелень. И каждого портного, чьи шмотки он продает. И каждого пожарного в лицо, и каждого ребенка, которому продал мороженное и даже знать, где он живет и кто его родители. Это — нормально, это — правильно и это — честно.

Вы скажете – утопия. Вы скажете – невозможно и нереально. А вот вам меч, Волобуев, во всю вашу волобуевскую ладонь. И можно, и реально и это единственное разумное решения вопроса торговли.

А Карфаген должен быть разрушен! А когда он, ТРЦ, будет разрушен, на его месте обязательно возникнет маленькое, уютное и разумное. А если нет, то я согласен на Сармат. Лучше сразу. Я не хочу жить на рынке. Воняет…

Принцип черной икры.

Вы когда-нибудь видели рекламу черной икры? Нет, никогда и нигде. Потому что черная икра, сама по себе, — хороший продукт, не требующий объяснений. Поэтому, как только вы видите рекламу любого товара или услуги, не пропускайте мимо, тщательно запоминайте и никогда не покупайте. Потому, что если вы не обратите внимания на рекламу, она, тварь хитрожопая, обязательно залезет к вам в подкорку, и вылезет только тогда, когда у вас появится возможность купить то, что она требует.

Она так устроена. Очень неглупые люди-паразиты узнали у людей-ученых, что даже если вы будете отворачиваться и отключать звук во время рекламы, ваш мозг один черт, зацепит краем глаза, краем уха, краем носа, кожей, рожей, чем угодно, но втянет мерзость эту помимо воли вашей.

Поэтому, если уж вас где то и накрыло рекламным роликом, то лучше ОСОЗНАННО его увидеть, с той лишь целью – НИКОГДА, ни за что, ни при каких обстоятельствах эту дрянь НЕ ПОКУПАТЬ. Даже если она вкусно выглядит и сладко звучит – это дрянь. Тем более дрянь, чем более привлекательнее выглядит.

Почему дрянь? Спросите вы, и я отвечу – Черная икра… Всегда, когда видите рекламу продуктов, реагируйте однозначно – ЧЕРНАЯ ИКРА. Где, суки? Не вижу. Стало быть вы, падлы, хотите, чтобы я дрянь всякую несъедобную жрал. А вот хрен вам, во весь ваш рекламный ролик. Принцип «ЧЕРНОЙ ИКРЫ» очень прост и полезен – Я НЕ ПОКУПАЮ ТО, ЧТО РЕКЛАМИРУЮТ. Пользуйтесь. Дарю…

Если у вас возникнет резонный вопрос – чего это ты взъелся на торговлю? Резонно отвечу – она начала убивать детей. Сами принципы торговли начали убивать детей. Поэтому любую реакцию типа, «да ничего с этим уже не сделать», считаю уже готовностью к капитуляции и рассматриваю, как предательство.

Я не политик и не блогер. Власти не хочу, а денег хватает. Поэтому оскорбительные комментарии нервы не испортят. Не облезу, а вдруг кто-то что-то поймет и сделает. И не надо больших митингов и протестов. Просто каждый для себя пусть решает, кто он в этом мире и зачем ему эти несколько десятков лет даны. Потреблять, блять… или жить?

И сколько бы не прошло времени я буду напоминать о Кемерово. Неужели непонятно – нас убивают. Причем самых доверчивых, самых беззащитных. И если мы, взрослые, разумные люди-творцы, не начнем обороняться нас убьют всех, от мала до велика. Рано или поздно, но всех. Нам не подходит их ПРИНЦИП ТОРГОВЛИ. ОН УБИВАЕТ!

Самый лучший вид обороны – атака и честность. В прошлом послании «ПРИНЦИП ТОРГОВЛИ» я призвал отказаться, по мере возможности, от покупок в крупных ТРЦ. Их не надо взрывать, они сами сдохнут, если мы перестанем их кормить. Да это трудно, потому что нас приучили и сделали удобным, зайти в одни двери и все купить. Но чем чаще вы туда заходите, тем труднее и труднее оттуда выйти. Принцип мышеловки. Только умнее, точнее, изысканней. И не водите туда детей, пусть хоть они не привыкают. И сами отвыкайте, потихоньку, отвыкайте. Когда вы переступаете порог любого ТРЦ помните – это «Зимняя Вишня». С другим названием, с другими людьми, но это все – «Зимняя Вишня».

Этим текстом я прошу – не покупайте то, что рекламируют. Это из той же песни про сына Сталина, как ему хорошо в плену. Как только вы почувствуете, что вас убеждают, что то сделать – не делайте. Только родители хотят детям здоровья и счастья, все остальное – реклама. Все остальное хочет денег. Любым путем, любыми средствами, если нужно через вашу смерть, но ОНО ХОЧЕТ ЖРАТЬ и оно не остановится. Мы сами должны менять ПРИНЦИП ТОРГОВЛИ, раз уже без нее никак. А пока запомните ПРИНЦИП ЧЕРНОЙ ИКРЫ — Не ПОКУПАЙТЕ ИМЕННО ТО, ЧТО РЕКЛАМИРУЮТ.

А Карфаген должен быть разрушен!

Принцип Чингисхана.

Когда Чингисхан захватывал территории он их, само собой, обкладывал данью. А чтобы покорённый князь не дергался и дань вовремя слал, он забирал в орду старшего сына князя. Княжеский сынок жил в орде припеваючи. Если хотел учился воинскому делу, а если не хотел, то не учился, а день и ночь имел наложниц. Кормили и холили княжонка всей ордой, но только до тех пор пока князь исправно платил дань. А если не дай бог не выплатит князь дани, или даже просто припаздает на день, другой, то снимали сынка с наложницы и рубили на хрен голову, и посылали её срочной почтой князю.

А теперь внимание – где живут, учатся и работают дети подавляющего числа российских чиновников, депутатов и прочей нечисти? Угадали. За границей. Причём на территории стран НАТО. И не только дети, но и жёны и внуки. И не только родня, весь бизнес, недвижимость и активы держат наши князьки за бугром, в орде. И не дай им бог, даже посмотреть криво. Да они и не рыпаются. У подавляющего числа всей этой мрази, кроме российского гражданства заныкано под подушкой, а чаще и открыто в серванте, какое-нибудь ещё американо-израильско-европейское. И чего вы хотите, ребята? Платите дань в виде налогов, ЖКХ, пенсионных отчислений, штрафов и не вякайте, и твёрдо знайте — дань платят не они, а мы. Они только собирают, что положено отдают, ну и себя не обижают. Так что живём мы в реально богатой стране, всех кормим, поим, в Гарвардах учим, в Германиях лечим.

Вспомните как они стоя приветствовали американских сенаторов. Хозяевам кланялись, всем стадом, кроме одной, честной девчонки, у которой вся родня в Крыму.

И еще, вчера в вечерних новостях объявили, что подразделения нашей армии, совместно с сирийскими коллегами, зачистили от террористов полосу на Голанских высотах, что на границе с Израилем. И обозначили две линии вдоль границ словами «Альфа» и «Браво». Для людей имевших отношение к военной разведке всё крайне понятно. Для людей несведущих объясню. «Альфа» «Браво» «Чарли» «Дельта» и так далее — Натовская аббревиатура, обозначающая английский алфавит, т.е. буквы A, B, C, D … и далее по списку. Такая аббревиатура была придумана американцами для стран НАТО, где военные говорят на других языках – французы, немцы, голландцы и прочяя шелуха. Ну чтобы сильно не путаться по картам и квадратам.

И с какого, скажите, перепуга, наши военные обозначают линии соприкосновения натовской аббревиатурой. Либо я чего-то не понимаю, либо всё совсем хреново, либо настолько хорошо, что и поверить трудно.

А Чингисхан, наш батюшка, неглупый был правитель и знать нам пока не дано, или не дают, кем он был на самом деле.

Русские пазлы 2020

Оглавление

Содержание

Еще почитать:

Новая нормальность

Десять ночей со Стариком Холом — Пиццерия вступление

Жизнь в цвете — Красный

Камень на песке

Иван Жердев

Похожие рассказы на Penfox

Мы очень рады, что вам понравился этот рассказ

Лайкать могут только зарегистрированные пользователи