Розы и ромашки.

Каждый вечер при дворе — это череда помпезности, идеальности, фальши: сударыни в безбожно пышных платьях с избытком бантиков и рюш, их раздражительное хихиканье и некрасивый смех. Мужчины возле них — во фраках по последней моде и париках, похожи на заносчивых пуделей. А у них за спинами огромный дворцовый зал, начищенный до блеска и сверкающий собственной вычурностью… Прием у императрицы дело нечастое и очень почетное, такое почетное, что аристократы, пришедшие сюда, едва ли не раздуваются от гордости, смотря друг на друга свысока. Но это так привычно, что уже не привлекает абсолютно никакого внимания . Таков мир аристократии! И только сама она щурится, скрывая свое недовольство, ей претит здесь все: это общество, этот бал и вся эта атмосфера идеальности. Венценосная особа исподтишка смотрит на все с презрением, насмешкой и усталостью, а на лице улыбка яркая-яркая, почти кукольная, и от настоящей её никто не отличит, разве что её обладательница. Императрица устала лицезреть весь этот фарс: этих дамочек в пышных юбках и кавалеров в напудренных париках. Она и сама не замечает, как постепенно все теряет четкость, смазывается и становится похожим на разноцветные движущиеся отблески; нет, ей не стало плохо, просто она перестала всматриваться в этот пестрый балаган: ей надоело. А на неё смотрят: кто с интересом, кто с завистью, кто с презрением. А ведь позови- прибегут все, даже те, кто терпеть её не может. Они будут приторно улыбаться, целовать её руки и выполнят самый постыдный приказ без угрызений совести. Такова цена власти! Императрица смотрит на это с усмешкой и, быть может, толикой жалости, но, право, никому об этом не скажет… Она чинно спускается с многочисленных ступеней, высокомерно смотрит на других, прячет усталость и между тем совсем не замечает взгляд пары глаз, наблюдающих за ней.

***

Розы… Что может быть чарующей этих обольстительных, ярких цветов? Розы — это королевы, розы -это признак власти, признак величия их обладателя. В саду для прогулок при дворце их много, десятки или сотни разных сортов: от французского Концерто и Вирджинии до Дорнрешенов. Зрелище это воистину поразительно-великолепное. Но у императрицы есть другой сад, тайный, тот, о котором знать не позволено никому, кроме совсем близкого круга. И розы там воистину королевские: желтые, кремовые, ярко-красные или белые — сотни, выбирай любые. Эти Розы достойны королевских особ. Но даже среди них она чувствует усталость, обреченность и горечь от собственных мыслей и воспоминаний. Даже сидя тут, под сводами беседки, делая неспешные глотки любимого черного чая, воспоминания и удушающая , подобная ошейнику власть не дадут ей покоя. Её брови нахмурены, взгляд потуплен и задумчив, и мысли об этом вечере назойливо, как непрошенные гости, крутятся в голове.

— Вот вы выглядите великолепно! — всматриваясь в лицо императрицы, приторно-сладким голосом говорит князь. Вокруг них дворцовый зал, прислуга и тысячи гостей и, кажется, всем весело: все танцуют, веселятся, пьют вино и шампанское, и она стоит тут, оказывая очередные почести, приехавшим гостям.

— Ну, иначе и быть не должно, она же — ее величество… — говорит княгиня.

— Абсолютно с вами согласен, — второй князь утвердительно кивает. А она только улыбается, уже сожалея, что пожелала ввязаться в эту беседу…

— Какой цвет предпочитает её величество? — звонким голосом, похожим на колокольчик, спрашивает княгиня, окидывая императрицу завистливым взглядом. Та морщится и от этого взгляда, и от голоса, но увидеть этого не позволяет, делает вид, что смотрит в другую сторону, а сама проклинает весь этот фарс.

— Красный, — наугад произносит она, искривляя губы в новой поддельной улыбке, отвечать правду совсем не хочется. Не хочется говорить даже кусочка правды о своих предпочтениях.

— О, стало быть, в следующем сезоне будет моден именно он? Как интересно… — княгиня широко улыбается, едва не взвизгивает, непонятно отчего: то ли от восторга, что может опередить нынешних модниц, то ли просто изображает радость… Трудно понять.

— Возможно, — уклончиво отвечает её величество и отпивает вино из бокала, искоса посматривает на фигуры двух молодых князей, с которыми сейчас вела разговор. Они говорили о чем-то несущественном и сейчас заинтересованно взглянули на императрицу и их темноволосую спутницу.

— Красный, неужели нынче в моде будет красный? Вы любите его? — темноволосый князь смотрит на них с видом, будто он заинтересован, а после продолжает:

— Красный — это цвет смелости, бесстрашия, страсти, любви… кому, как ни её высочеству он подходит больше всего? — льстиво говорит он.

— Да? Отчего-то я никогда не любил красный, — задумчиво говорит другой князь, русоволосый, с ухоженными усами. — Может, оттого, что никогда никого не любил? Хотя это глупо…

— Мой друг, неужто вы никогда не любили? — в голосе второго князя явными нотками слышится скептицизм.— Не верю! В вашем возрасте, должно быть, хоть раз?

— Даже не влюблялись? — императрица насмешливо смотрела на этих двоих, раз за разом поднося к губам бокал с вином и осторожно слушая их разговор, князь осмотрел её еще раз и только покачал головой:

— Нет, ваше высочество…

— Отчего так?

— Ваше Высочество, мне не повезло встретить ту женщину, которая могла бы заставить меня полыхнуть этим чувством, — почти кокетливо произносит он и пристально смотрит в глаза императрице, его глаза серые, беловатые и для неё совсем не красивые.

— Мне нужна простая девушка, а вокруг одни только напыщенные, напудренные барышни, — с каким-то придыханием продолжает он. Императрица отвечает насмешливо, с некой философией и реализмом:

— Все кричат «хочу простую», но никто не выберет ромашку среди роз…

Собеседник впал в ступор, с удивлением взглянул на её высочество, а после по его спине пошел холодок:

— Я… вы правы, ваше величество…— он растерянно посмотрел на ее напудренное лицо и начал глотать воздух, как рыба на суше, на сей раз ему нечего возразить.

Она улыбается, и непонятно, чего в этой улыбке больше: насмешки или тихой грусти. Аристократы — народ, знающий страсть и искушение, но не любовь. Они власть, а власть даже думать не должна о таких глупостях, как чувства. Удобство, выгода, высокое положение превыше всего. Ей досадно и неприятно думать об этом и понимать это, но такого их общество, ценой власти и «прекрасной» жизни являются вечная фальшь и лесть. А еще…отказ от любви.

Сад императрицы. Вечер.

Сад императрицы — это седьмое чудо света. Самые прекрасные сорта роз, пионов, нарциссов и прочих цветов собраны здесь, под вечерним небом прекрасного дворца. В беседке, подле небольшого пруда, сидела коронованная особа. Ее фигурка, и без того тонкая и стройная, как молодая березка, была утянута корсетом и скрыта пурпурного цвета платьем. Здесь и сейчас она выглядела иначе, на ее лице более не было фальши, только безмятежное спокойствие и нежность. Здесь эта женщина не была всемогущей, здесь она — молодая женщина, не обремененная званиями, заслугами и обязанностями, здесь она простой человек и от этого ей легче, это место для нее как глоток свежего воздуха. Ведь даже власть иногда, совсем не надолго, хочет перестать быть властью. Она читает книгу, где-то совсем близко слышится запах фиалок. Кто-то, словно тень крадется между арок глициний, кустов шиповника и роз.

— Здравствуй, — женщина откликается на мимолетный шелест листвы и отвечает заинтересованно-спокойным взглядом красивых, но грустных глаз, — с чем пожаловал, сударь? Или же…соскучился? — она долго смотрит, усмехается не сводя глаз с человека, что стоит в тени листвы липы, встает и неспешным шагом, шелестя шелком платья, идет к нему. Знает прекрасно: он не посмеет сам, она же императрица даже здесь.

— Коли робеешь, так зачем пришел? — хитро улыбается женщина, подходя вплотную.

— Доброго вечера вам, сударыня, — он отвечает едва заметной улыбкой на колкость её величества, целует протянутую ладонь и, наконец, выходит из тени, нежно обнимая ее; она позволяет.

Здесь она не императрица, а он вовсе не князь. И никто не называет титулы друг друга, ведь это может ранить. Она императрица, он всего лишь малоизвестный князь. Словом, не чета её высочеству. Нет титулов — нет горечи, обиды и страданий. Женщина берет его руку и ведет к беседке, там, подле вазы с пышными розами, уже остывает чай. Императрица знала, что он придёт и ждала. Он улыбается и сжимает ее руку.

— Это так очевидно? — она поворачивается к нему и озадаченно смотрит:

— Что очевидно?

— Что я приду.

— Ах, это…я всего лишь предположила, мой сударь… — говорит она, и эти слова болезненно отзываются на княжеском самолюбии, знала, конечно, знала, что он придёт. Она — императрица, а императрицам не отказывают даже если те ничего не просят. Она не просила, но он пришел… Они наконец садятся, и женщина сама разливает чай по фарфоровым чашкам.

— Как прошел ваш день, сударыня? — он задает вопрос и внимательно смотрит на нее.

— Мой день был суетлив, скучен и совершенно неинтересен. Придворные льстят, казна пустеет, а изменений меж тем никаких. Все, как обычно, сударь. А ваш день как? Наслышана, что сегодня вы были на охоте, как прошло?

Он слушал её внимательно и если бы только мог, то он непременно бы рассмеялся от истинного смысла ее слов. «Я наслышана» — это значит «мне доложили». Что ни скажи, а у неё повсюду были доверенные лица, и эти доверенные лица уже не раз устраивали за ним слежку. Нет, императрица не просила об этом, но волю её нужно выполнять даже, если она этого не просит, разве нет? Об их отношениях знали немногие, но и те, кто знал, старались всячески выслужиться перед ней посредствам этих отношений.

— Охота была удачной. Я подстрелил трех селезней и четырех уток, сегодня познакомился с одним замечательным офицером, был на обеде у одного князя и его жены, но, право, недолго, а затем принялся за работу. Словом, скучно и однообразно, но вполне приемлемо.

— Рутина, мой милый друг, окунает нас головой в себя, — она садится ближе, накрывает его ладонь своей и кладет голову на его плечо и долго смотрит вдаль на пурпурно-красное закатное небо, вдыхает благоухание цветов, висящее в воздухе, и расслабляется. Ей наконец не нужно думать об империи, власти, аристократии, законах. Подобные вечера для неё — глоток свежего воздуха, свободы от удушливых, но необходимых оков власти.

— Ты устал? — она наконец отбрасывает светское «вы» и дает свободу их общению. Наигранную и неправдоподобную, но свободу. На его лице появляется смятение, его улыбка, тусклая и натянутая, становится печальной. Он был не из тех, кто не осознавал своего положения, князь отчетливо понимал, что этот сад — всего лишь иллюзия, благосклонность императрицы, её улыбки и щебетание переменчивы, как погода в майский день, и оттого страдал больше всего. Он был марионеткой в её руках, и одну марионетку она могла поменять на другую, зная, что ей не посмеют отказать. Но будет ли она от этого счастливей? Нет… Ее высочество может сколько угодно строить воздушные замки иллюзий образцового счастья, но все будет лишь фальшью. Как досадно: имея все, не иметь ничего.

— Немного, моя дорогая.

Она пристально смотрит на него и гадает, вернет ли он её же маленькую шпильку, отпущенную ею минутой ранее, или же просто не пожелал отвечать на нее благосклонное «ты» и предпочел сохранять формальности. Она вздыхает и в сердцах надеется на второе. Проходит время, минута тянется за минутой в этом уютном молчании. Женщина украдкой смотрит на его лицо любопытным и изучающим взором, а затем задает вопрос, который застает его врасплох.

— Скажи, ты когда-нибудь любил прежде?

Его сердце начало биться быстрее от этого вопроса. Он правильный, честный, добрый и меланхоличный. И не умеет врать, хотя, наверное, стоило бы сделать именно это.

— Да, любил, — он говорит это с опаской, не зная реакции своей визави, и мысленно прикидывая, какую цену уплатит за свою честность. Но она молчит, не сводя с него внимательного взгляда проницательных глаз.

— И кем же она была? — ее тон спокоен, с нотками едва уловимого разочарования, ей вспомнился сегодняшний вечер, она усмехается и думает, что лучше бы её возлюбленный никогда не любил прежде, как тот князь, чтобы именно она была той самой, единственной, но все это фальшиво, наигранно и слишком сладко. Князь поджимает губы, меньше всего ему хочется отвечать, и он старается сказать, как можно меньше.

— Она была аристократкой, юной девушкой. Ее звали Софьей, — он был очень честным, но никогда не скажет ей, что это имя им придумано, что на самом деле её звали Ириной, не посмеет сказать, что это была его первая настоящая любовь, и уж тем более не скажет, что она теперь погибла совсем юной, будучи казненной отцом императрицы, как и вся её семья. — Это были добрые и нежные чувства, но она вышла замуж по воле родителей и уехала вместе с мужем, больше я о ней не слышал.

— Как печально и досадно. Было больно? Или больно даже сейчас? Он в сердцах сжимает кулаки, теплой ладошки её величества в них уже нет. От мысли о том, с каким усердием императрица разрывает до конца не зажившие раны, становится дурно. Но, в конце концов, женщины не терпят соперниц и всячески пытаются узнать о них всё. Их эго не позволяет им молчать и думать о том, что кого-то любили так же, или даже нежнее, сильнее и преданнее, чем их. Они хотят быть лучшими, хотят поставить себя на пьедестал чьего-то сердца, иначе их сжигает ревность, обида, чувство неполноценности и боль, равная боли предательства.

— Нет, сударыня. Уже не больно…у всех своя жизнь, мы, в конце концов, живем отнюдь не в сказке, здесь у всех свои причины, свои обстоятельства, которые вынуждают нас поступить так или иначе. Он вздыхает, запах цветов уже не кажется таким прекрасным, эта ночь медленно, но верно растеряла те крохи своего очарования, что имела. Эта женщина имела все: красоту, ум статус, но как и все другие женщины, умела потрепать нервы, вытравить душу, довести до отчаяния и затем сказать то самое «люблю», которое в данной ситуации было уже совершенно ненужным.

— Думаешь, что люди неправильно поступила и ей нужно было остаться с тобой? — как бы в насмешку над его терпением спрашивает она, делая вид, что поверила в его ложь (а поверила ли?), он молчит.

Чай допит и её величеству не хочется больше оставаться в беседке. Она нежно берет его под локоть и ведет вон из беседки с розами. Князь не сопротивляется, ему больно и горько вспоминать, хочется вырвать руку и убежать, подобно избитому псу, из треклятого темного сада, от этой женщины, которая намеренно била по самым болезненным местам, но упорно этого не замечала, убежать, чтобы зализывать раны. Еще немного и он перестанет испытывать и к ней какие-либо нежные чувства.

— Она была прекрасной юной девушкой, невинной, чистой, и я любил её, но мне не в чем её упрекнуть, любовь слишком переменчивое чувство, она не разлюбила меня…но, должно быть, хотела быть верной супругу, и я её понимаю.

Ложь плелась, как паутина, хотя и она была по большей части правдой: у нее действительно был жених, и она действительно бы вышла за него замуж, если бы была жива, но этого не случилось. Императрица улыбнулась, той уверенно-снисходительной улыбкой, которая была на её устах, когда она чувствовала себя победительницей. Слова слетели с её губ мгновенно, но то, сколь необдуманными они были, она поняла слишком поздно. Ее слова ставили крест на ней самой:

— Если бы она действительно любила, вы могли бы сбежать.

Он остановился, для него эти слова стали последней каплей. Нет, он действительно любил императрицу, хотя за смерть возлюбленной он ненавидел всю императорскую семью, но ее ненавидеть не смог. Как только он увидел эти темные глаза, тогда еще совсем юной, но уже коронованной особы, он забыл обо всем. Князь, как и все был очарован её красотой, грацией, загадочностью. Таких, как он было много, она была молода, свежа, в ее взгляде был азарт, ощущение власти и вседозволенности, она была огнем, которым хотелось владеть, но это было невозможно. С коронацией она стала спокойной, если не сказать равнодушной, от огня в глазах остались только редкие искорки, теперь чин не позволял проявляет такую дерзость. Она стала уставшей женщиной с бременем власти на плечах. А он стал её молчаливой тенью, которая не должна была выходить в свет, репутация «благородной» императрицы слишком дорого стоит, а ей все еще предстоит, возможно, выйти замуж. И тогда, увы, их встречи закончатся, и в этот сад она будет ходить одна. Он подумал об Ирине и злость всколыхнулась в нем! Эта женщина, что может знать эта женщина о любви? Ирина была нежной, доброй и отзывчивой, она не заслуживала смерти, но…в конце концов была убита. Нет, он любил её высочество, только вот вряд ли эта любовь была удачнее предыдущей: с Ириной они были равны по статусу, он имел право говорить с ней, как с равной, не опасаясь за свою жизнь. А с императрицей? Что его ждало с женщиной, для которой он был почти игрушкой? Они были разными по духу и по статусу, но он смел любить ее горючей и болезненной любовью, которая никогда не приносила ему счастья, ибо разум всегда был на первом месте. Она бы никогда не сделала его счастливым. Не родила бы ему детей, не вышла бы замуж, ведь это не по статусу. Она коронованная особа. А он лишь жалкий мужчина, один из тех, кого она удостоила вниманием, называя усталость от бремени власти «любовью». Для нее он был успокоительным, которое так нужно время от времени людям, имеющим власть. Он понимал и все равно любил её, хотя и знал, что ему уготовано только одиночество, разочарование и боль. Он любил, эта любовь была сродни любви к чему-то недостижимому. Когда прикоснуться можно, но быть вместе нельзя. Он усмехнулся. В этой усмешке было все: боль, разочарование, обида, злость. Внезапно злая мысль поселилась в его голове.

Хотя он знал заранее, к чему это приведёт, но… обидные слова о его возлюбленной подтолкнули его к этому. Он внезапно возжелал любой ценой вернуть венценосной особе её же колкость, которой она желала очернить имя его прошлой любви. Это желание было горючим и едким настолько, что разум отступил, ему захотелось наконец вырваться из оков и…причинить ей боль.

Он не отдавал себе отчета в своей минутной злости и желании отомстить, ударить, как можно больней.

— Вы меня любите? — он никогда не спрашивал её об этом, делая вид, что ему хватает этих встреч и ее внимания, без этого вопроса, но он устал. Нет, князь никогда не был глупцом и знал, что будет дальше, знал но…терпеть уже не мог. Императрица, уже осознавшая свою ошибку, замолчала, досадно кусая губу, чуть поколебавшись, она все же ответила, хотя уже знала, к чему это приведёт.

— Люблю.

Его усмешка стала еще злее. Он взял её руку и опустился на одно колено.

— Тогда давайте убежим? Станьте моей супругой, дорогая, — он на мгновение умолк, чувствуя, как она в то же время похолодела и сделалась белой, словно первый снег, рука сделалась слабой и безвольной. — Я отдам вам свое сердце и душу, если вы согласитесь быть моей навечно!

Лицо императрицы окаменело, вымученная, фальшивая улыбка появилась на её губах мгновением позже. О, каким же было её лицо! Все его страдания минутами раньше окупились мгновенно!

— Ты… — она, кажется, забыла все слова, и её губы лишь почти беззвучно лепетали мысли, не смея придавать им форму. — Ты… — женщина отчаянно сжала губы, он обратил её оружие против нее самой, и как она только позволила так себя провести?! Императрица смотрела на него очень внимательно, и чем внимательнее становился этот взгляд, тем лучше она понимала, что дороги обратно уже нет. Он не шутил, не говорил ей на зло, просто он снискал в себе смелости посмотреть правде в глаза. Напрасно.

— Нет, — голос не дрогнул ни на мгновение. Прекрасный вечер кончен. Все коротко и ясно.

— Я не могу лишиться власти и всего чего добилась, это слишком большая цена за наше с тобой счастье! — холодно говорит она, отходя от него, — это невозможно!

Князь встает с колен, смотрит на нее внимательным нежно-грустным и покорным взглядом и улыбается. Нет хуже насмешек есть только грусть, повиновение и боль, но еще есть облегчение, ведь теперь всё стоит на своих местах, нет иначе: все стоят на своих местах.

— Хорошо, ваше величество… — ему больно, но впервые за долгие годы он называет всё и всех своими именами. Надежды похоронены, осталось только забыть о чувствах. Она отходит от него дальше и отворачивается, смотря куда-то в уже темную даль.

— Ты поступаешь так глупо…зачем? — голос ее задрожал, надломился, стал печальным.

— Потому что я люблю вас? — в его голосе проскальзывает смешок: он мысленно смеется над всей этой ситуаций и над собственной наивностью, веселья в это смехе нет.

— Давай забудем этот разговор? И…сделаем вид, что ничего не было? — с робкой надеждой вопрошает женщина. Он на мгновение умолкает, затем качает головой:

— Нет, императрица… — с его губ не сходит полная горечи улыбка, — я не позволю повернуть все назад.

Она задыхается, становится горько, с головой накрывает чувство предательства, настолько, что грудную клетку просто сдавило. Ей хочется кричать, хочется ударить его и заплакать от безысходности.

— Почему ты так поступаешь? — спрашивает она, и в этом голосе ничего нет, кроме обречения.

— Я люблю вас…но я устал быть вашей игрушкой, я хочу быть с вами, но никогда мы не станем равными для честной любви. Я готов отдать вам всё: свой чин, свой дом, свою жизнь, но вы никогда не откажетесь от власти, даже сейчас, когда я стою перед вами на коленях, вы выбрали власть, а не меня. Императрица опешила от его слов.

— Но ведь ты… — начала императрица, но он смел перебить её.

— Я отдаю вам все, но хочу того же от вас. Но вы… все, что вы можете, дорогая, строить воздушные замки и тайные сады, такие, как этот… Изображать в них нормальную, непритеснённую правилами жизнь. Я не марионетка, я люблю вас, но вы императрица, а я желаю видеть в вас равную себе женщину, — он говорил эти слова, и эти слова были самыми честными из тех, что он ей говорил когда-либо. Она молчала.

— Я поняла тебя, князь, — наконец надломлено ответила она и с тихим шелестом опустилась на траву. У нее нет сил упрекать или ненавидеть его. Она была пуста, и глаза, прежде горящие рядом с ним таинственным блеском, теперь были тоже пусты. Ее высочество продолжала смотреть куда-то вдаль и молчать и лишь спустя минуты решилась ответить:

— Я поняла, но… я не могу иначе, я не могу потерять все из-за тебя одного, понимаешь? Я… не хочу потерять все из-за тебя одного… — сказала она, и взгляд её был потерян. Он кивнул.

— Да, понимаю, ваше величество… — он сел рядом и внимательно посмотрел на неё. Ему снова вспомнилась милая и нежная Ирина. Он со странным удовольствие отмечал их непохожесть: светлые, почти белые волосы Ирины, ее светло-карие глаза и красивый овал лица, её прекрасную нежную красоту, которая была так непохожа на игривую и дерзкую красоту императрицы; и на её острые скулы, черные глаза и темные густые локоны, на это гордое и своенравное очарование.

— Это конец? — повернувшись к нему, спрашивает она. Он кивает.

— Да, это конец, — он говорит это с трудом, но ему становится легче, нет, грудь по-прежнему выжигает адская боль, и она еще долго будет выжигать его нутро, но он знает: надо просто подождать, это пройдет, а если и не пройдет, то он перетерпит, даже если терпеть придется всю жизнь. Они сидели так еще очень долго, каждый думал о своем. Она о собственной жизни, а он о возлюбленной, которой больше нет. Если бы он слышал разговор императрицы с князьями, то непременно бы подумал, что именно Ирина была его ромашкой: простой и оттого прекрасной, не требующей за любовь ничего, кроме любви. А императрица… была красивой, загадочной, интригующей розой, манящей, но, увы, слишком гордой, чтобы снизойти до «простого» счастья. Но в конце концов имеющие власть почти никогда не бывают по-настоящему счастливы. Ведь имеющий все по сути не имеет ничего. Наконец князь встал. Он в последний раз посмотрел на императрицу, такую слабую, убитую собственной гордостью и одиночеством.

— Прощайте, ваше величество…— она окинула его печальным взглядом и шепотом сказала:

— Прощай…— он отвернулся и, пересиливая желание остаться и обнять её, сделал шаг к выходу из сада. Вскоре его фигура совсем исчезла.

Двумя днями позже он продал имение и уехал во из страны. Больше он никогда не возвращался на родину.