Revoco (*)

Рассказывают, что много лет назад был один род – знатный, землями не обиженный, но откровенно блаженный. Всё было вроде бы хорошо – и должности попадали неплохие, и доход годовой не стыдно было обозначить налогом в королевскую казну, но в роду этом все были какие-то не такие – все, от мала до велика очень восторженные и увлекающиеся натуры.

Впрочем, нет, было одно исключение. За лет двадцать до описываемых событий родился в этой семье человек с железной волей и каменным сердцем, пожил в своей семье до совершеннолетия, да и сбежал на войну – сил не хватило. Там, говорят, и умер – одни считают что от пули, другие, что от восторгов семейных, ибо и на войне покоя юноше не дали – посылали письма с милыми и нежными стихами, описывали храбрость его и геройство.

–Боги, какая пошлость! – будто бы вскричал юноша, получив от семьи сравнение с бездарном (в то время считалось, что настоящий поэт должен быть злоязычен, уметь реагировать на происходящие события и отличаться остротой пера) героем – Самсоном.

Вскричал, а в следующей атаке и умер: то ли случайность, то ли ещё чего.

В семейном гнезде решили: каменное сердце его дрогнуло и раскололось от осознания своей черствости к близким.

–Помолимся за дух его! – решил отец семейства, а мать приложила к глазам кружевной платочек, обильно залитый духами, и долго после молитвы читала стихи о своём павшем сыне.

А может то было лишь семейной легендой или слухом?..

Что это был за род? Если спросите в столице, вам скажут, что это был графский род М-их. Если спросите чуть южнее, вам ответят, что это были графья К-овы. А на севере заверят:

–В графстве О-ров это было!

Словом, доподлинно неизвестно. Лишь одного ясно: такой Граф был.

***

Графу этому пришлось быстро повзрослеть. В их малочисленной, но крепкой семье такое было непринято: детей лелеяли до последнего, пытались подольше понежить в родовом гнезде, удержать от придворной жизни. Но этому Графу не повезло: ушёл его отец – простудился. За ним мать – не выдержала тоски.

Сестра Графа, рыдая, ломала руки:

–Какая любовь! Боже, какая любовь!

И немедленно сочинила стих:

–Любили друг друга и в жизни, и в смерти,
Остался один, но в тоске не расцвёл.
Иных миров сердечный ветер
Призвал и в вечность увёл…

Граф вздохнул – стихов, даже таких он писать не умел и от того восхищался сестрою, что умела творить такое на ходу.

Впрочем, недолго оставалось и сестре – в тот год бог, видимо устав от их восторгов и восхищений по поводу и без повода, решил поумерить их пыл.

Сестры не стало через два месяца – простудилась. Глупо простудилась, выскочив зимой в ночном платье на балкон. Обычно она так не делала, но в эту ночь ей не спалось, она засиделась допоздна, и, когда подняла глаза к окну, увидела в небе сияние луны и звёзд, не выдержала. В восторге души выскочила на балкон, как была, и долго смотрела в небо, восклицая:

–Боже, как это славно!

Так и простудилась.

И остался Граф совершенно один из своей семьи. Были какие-то другие родственники, но те, как правило, открещивались от их ветви – в свете ходили насмешки про их блаженство и терять свой престиж при дворе из-за каких-то провинциальных дворян? Нет уж, спасибо.

Остался Граф один. Сначала восхищался горем – слёз не сдерживал, упивался ими и своим несчастьем. Затем стал наслаждаться одиночеством и даже выдумал о себе, что он вроде бы одинокая душа в этом мире, и никому не будет с ним сближения.

Коснулось и прислуги – бедные слуги были вынуждены прятаться от него за шкафы и диваны, когда он появлялся в комнате – в мире одиночества нет места мельтешению!

Но вскоре отошло и это. граф был натурой увлекающейся, как все в его семье, но из таких увлекающихся, что быстро перегорают к одной идее. Отошла и идея одиночества, и Граф увлёкся поиском другой – теперь ему требовался соратник, друг, опора…

И вскоре такой друг нашёлся.

***

Откуда взялся этот…Меццо? Какая сила его привела на дороги, ведущие к поместью Графа? Доподлинно то знает или Бог, или Дьявол. Но их надо молить об ответе, а Граф, встретив во время очередного объезда измученного человека в сером плаще, запылённого и замотанного, с несколькими кровоподтёками на лице – допытываться не стал.

Вместо этого он, как человек справедливый и добродетельный, усадил слабеющее тело на своего коня.

С тех пор и пошла новая идея!

Граф спас Меццо – обедневшего, причём давно и прочно обедневшего аристократа, шедшего на поиски счастья и удачи куда глаза глядят.

Оказалось, что этот молодой человек оказался жертвою ограбления, и разбойники отняли у него последнее имущество и даже нательный крест, данный ему матерью на удачу.

–Теперь мне не будет счастья! – плакал Меццо и Граф плакал вместе с ним, увлечённый сочувствием к его судьбе

Впрочем, надо признать – появление Меццо толкнуло Графа на свершения. Он выписал из столицы лекаря и даже сам отправился за ним. Затем сам отправился в аптеку, где ему собрали все порошки, выписанные лекарем. А затем случилось и совсем невероятное: Граф отправился на охоту, твёрдо намереваясь подстрелить оленя, чтобы повара сварили олений бульон с лавром – верное средство для восстановления сил!

И если бы всё это было сделано от добродетели и желания помочь ближнему – Графу цены бы не было! Но он не очень думал о ближнем, его занимал лишь собственный интерес. Так повар может относиться к супу…

Меццо от стараний Графа, от его заботы, что стала даже навязчивой, ибо Граф вздумал читать Меццо каждый вечер и именно из Библии, быстро поднялся на ноги, и, раскланиваясь с Графом, благодарил его на десятый уже раз, когда Граф вдруг спросил:

–Разве не можешь ты остаться?

Суп был готов, и Граф загорелся новой идеей: вот он, его друг! Ведь именно судьба привела Меццо на путь его жизни! Судьба дала ему собеседника, соратника, компаньона!

Меццо мог остаться. Стыдливо опуская глаза, спасённый бедняга благодарил и обещал молиться за своего покровителя богам и каждому ангелу.

–О, брось! – махнул рукою Граф, ему нравилось его новое увлечение великодушием.

Вот тогда, пожалуй, всё по-настоящему и началось.

***

Началось вроде бы обыкновенно. В один из вечеров Граф, привыкший к вечерней болтовне с Меццо, направился в его покои, и…не нашёл его там. Нахмурившись, спросил у слуги, где же его дорогой гость? Получил непонятный ответ:

–Ушёл на конюшню.

Заинтригованный сверх меры, Граф направился на конюшню, где и нашёл Меццо, который…мирно устраивался спать на грубом соломенном тюфяке в самом углу конюшни!

–Меццо! – только и вымолвил изумлённый Граф.

Меццо же, застигнутый врасплох, поспешил объяснить:

–Друг мой, не подумай дурного! Я не хотел тебя обидеть, нет, ни в коем случае! Я лучше умру, чем обижу тебя своей неблагодарностью, ведь ты…

Граф молча ждал объяснений. Меццо решился:

–Ты станешь смеяться. Я просто не чувствую себя счастливым, когда сплю на шёлке, в тёплой спальне. Я не знал, как сказать тебе это и решил таиться. Простишь ли ты меня?

Граф поразился:

–Ты не чувствуешь себя счастливым?!

Меццо вздохнул:

–Древние спали на камнях и земле, под головы сворачивали шкуры и могли любоваться звёздами и ветром. Природа берегла их, хранила тепло. В походах же рыцари до сих пор спят на земле, знают – она им мать.

Меццо сказал всё правильно. Граф не понял, но в сердце его вползли новые смутные тени идеи, что казалась ему помешательством.

Пока казалась.

–Спи где хочешь, – пробормотал сбитый с толку Граф и направился к себе.

Следующие три ночи Граф ворочался в удушье своей тёплой спальни, на ставших неудобными подушках, ушитых шёлком, и золотой нитью. На четвёртую ночь сдался – пошёл в конюшню, совершенно измучившись бессонницей, переступил неслышно через Меццо, сделал знак слуге, который от удивления распахнул рот…

Всю ночь Граф спал сладко и мирно. Когда же его разбудили, он даже подобиделся: сон был таким глубоким!

–Друг мой…– с изумлением промолвил Меццо и осёкся, не зная, что ещё сказать.

–Я был счастлив! – признался Граф и улыбнулся. Он был страшен в своём счастье.

***

Конюшней дело не кончилось. Где-то через пару дней от первой ночёвки Графа на соломенном тюфяке, во время обеда с Меццо, произошло следующее: Меццо отказался от рыбы и дичи, отверг твёрдой рукою свежий тыквенный хлеб и не притронулся к кремовым пирожным.

–Ты постишься? – испугался Граф. – Или нездоров?

–Я в тоске, мой друг. Мой желудок требует такого же возвышения как и душа. Я не могу есть той пищи, что насыщает желудок благом и ленью.

–Чего же ты хочешь? – слова всё ещё были странными, но Граф впитывал их с жадностью.

–Серой похлёбки…и два сухаря, – отозвался Меццо. – Пища – простая, посланная богами ещё с древних, самых чистых и праведных дней – она и только она является такой же праведной пищей, как и многие годы назад, когда само понятие греховности ещё не жило в человеке! Когда и сам человек был неотделим от земли.

Кончилось тем, что Граф – натура впечатлительная – прослезился и истребовал себе тоже порцию похлёбки из серой крупы и два сухаря.

Прислуга, боясь за себя, за Графа и здравомыслие, принесла требуемое. Графу показалось, что он ничего вкуснее в жизни своей и не ел. Правда, потом после божественно чистой пищи у него болел живот и крутило до ужина, но он вынес это мужественно – заразился идеей очищения.

На вечер истребовал уже такой же похлёбки самостоятельно – Меццо даже не успел и слова сказать. Ели вдвоём, почти молча. Лишь Граф, заметив слёзы на лице своего друга, спросил его о них.

–Вы спешно просветляетесь, мой друг, – отозвался Меццо и опустил ложку. На дне его тарелки ещё оставалась солёная бурая вода с несколькими ложками крупы.

–Отчего вы не едите? – испугался Граф.

Меццо мог бы сказать правду: его от спанья на тюфяках и этой дряни похлёбочной неслабо тошнит, и он не отказался бы от пирога с сёмгой и целой курицы, приправленный чесночным маслом.

Но вместо этого он солгал:

–Я хочу стать умереннее в еде. Я не раб своего желудка. Еда не властна надо мной. земля насытит меня и бог насытит меня.

Граф тотчас отложил свою ложку, и с восхищением воззрился на своего мудрого идейного друга.

***

Драгоценности Граф снял сам. Без перстней и колец руке было непривычно – она была необычайно легка и подвижна.

Меццо заметил:

–Такая лёгкость есть только у тех, кто свободен.

От креста Граф, правда, не избавился до конца. Он снял свой драгоценный и по примеру Меццо, надел деревянный. Меццо поспешил объяснить:

–Дерево чисто. Оно не отравлено золотом и алчностью! И только такой путь может быть к богу!

Граф всё глубже погружался в пучины этого безумства. Идейный по жизни и крови, он где-то в глубине сознания понимал, что даже для него всё это уже слишком, но остановиться не мог. Словно зависимостью стала потребность в высвобождении своей жизни от былой роскоши и вмиг опостылевшего комфорта. Всё стало душить Графа – и ворот рубахи, и манжеты рукавов, и камзол стал тесным…

Глаза его глубоко запали, лицо постарело от грубой и однообразной, неправильной пищи, черты заострились, а он не мог остановиться и всё искал, искал себе свободы. В конце концов, за какие-то две недели он понял, что и тюфяк – это роскошь и спал на земле, облачённый в серую льняную рубаху.

Меццо держался лучше. Цвет его лица был ещё розовым, и характер весёлым, выдавали только глаза: бегающие, нервные.

Но Граф погружался в себя и в идею абсолютной свободы, включавшей в себя первым пунктом освобождение ото всех оков общественной жизни.

–Мне всё мешает! – пожаловался он Меццо. Поместье пустело, слуги, удивлённые и напуганные, спешили таиться, только в этот раз по-настоящему. – Мне мешает обувь, мне мешает даже речь…вот бы от всего этого избавиться!

–Ты не станешь свободным! – лицо Меццо вдруг ожесточилось. – Даже тогда!

Теперь Меццо позволял себе грубить: манеры и этикет – это оковы.

–Почему? – Граф испуганно воззрился на своего соратника.

–Ты богат! – с отвращением ответил Меццо. – Даже если ты ешь похлёбку как я, ты не будешь как я. мой отец…и отец его отца – они не были богаты. Они были свободными. Они каждый день молили за покой души для нашего далёкого предка, который проигрался! Если бы не он, не его неуступчивость, мы были бы как ты…жалкими холуями, служками золота и желудка! Мне не по пути с тобою!

Граф зарыдал. В рыдании своём он был страшен, говорил, что не от зла он богат, проклинал своих предков, и молил Меццо остаться.

Меццо снизошёл до ответа:

–Да зачем тебе моя судьба? Судьба свободного?..

–Я тоже буду свободен! – вскричал Граф с бешенством. – Я от всего избавлюсь! Увидишь!

***

Граф колебался у самых дверей, но Меццо уговаривал его:

–Она добрая женщина. Твой век и твои люди назвали бы её ведьмой, а я назову её спасительницей и святой.

Они стояли вдвоём у лесного домика, спрятанного в самой тени леса. Пришли пешком, как честные паломники, и даже босые. Ноги ныли, саднили…

–Святой…– повторил Граф как зачарованный и толкнул заветную дверь.

Его уже ждали. Простоволосая рослая женщина с круглым приятным лицом вышла ему из темноты навстречу со свечой, оглядела с нею Графа, убеждаясь, что это именно он, и предложила сесть.

–Постою, – возразил Граф, – кресла для слабости!

–У меня нет кресла, – возразила женщина, –простая грубо сколоченная лавка. Разве не знаешь ты, кем был сын небес?

Сработало. Граф сел, только сейчас обнаруживая для себя собственную усталость. Удивился ей.

–По доброй ли ты воле здесь? – мягко спросила женщина.

–По своей. Только моя воля значит мне, – Граф почувствовал, как странно и радостно, предвкушая счастливый итог, забилось его сердце.

–Золото тяготит? Свободы ищешь? – допытывалась женщина.

Граф обернулся на Меццо, искал его поддержки, но Меццо хоронился в тени, его лица не было видно.

–Ну? – поторопила женщина всё также мягко, но что-то в голосе её изменилось.

–Да.

–Дело простое, – утешили Графа, – попросить о свободе надо. Да подписать…

Граф прикрыл глаза. Перед его внутренним взором пронеслись все земли его поместья, знакомые ему с детства, шелковые отрезы на платья и камзолы, лошади с умными глазами, золотые чётки отца, и множество прочих. Семейных реликвий.

От всего отказаться?

И тут же представилось ему бескрайнее яркое небо, и болезненно яркий свет свыше, и мягкий голос и сладкозвучные лиры ангелов, и хор, возвещающей о пощаде для его души. Только там спасение. Только там свет и только туда его путь.

–Что я должен сделать? – Граф поднял глаза на женщину.

–Подпиши, – в полумраке сунула она под руку лист бумаги, обхватила его пальцы своими пальцами, до боли сжимая перо.

Граф не заметил боли. Как не заметил он и того, что наконечник пера впился в его пальцы и несколько капель крови упало на лист, помечая его клятвой.

–Нестрашно, правда? – спросила женщина, когда Граф закончил выводить своё имя. Граф отложил перо в сторону – почему-то облегчения не было, оглянулся на Меццо – свеча женщины выхватила его лицо из мрака.

Бледное лицо.

–Всё? –глядя на него, неуверенно спросил бывший Граф.

–Нет, – женщина хитро улыбнулась. – Подними руку вверх и скажи: «Revoco!» и придёт свобода.

Словно во сне, бывший Граф поднял руку и произнёс самое светлое и самое страшное слово.

***

–Смети эту мерзость с моей лавки! – потребовала женщина, когда от Графа осталась лишь горсть серого несчастного пепла.

–А волшебное слово? – возмутился Меццо, но ещё до того, как женщина глянула на него так, как смотрела всегда: холодно и зло, торопливо взялся за метлу. – Ох, знала бы ты, как он меня замучил! Фанатиком ведь оказался. От пищи стал отказываться, в рубище ходил. Я тайком три недели жрал, боялся, что всё обломится…

–Тебе лишь бы пожрать! – фыркнула женщина, любуясь подписью навек пропавшего Графа.

–А тебе нет? – Меццо опёрся на метлу. – Хочешь сказать, из добродетели всё это? и я к нему пошёл не по твоей наводке? И терпел всё это…

–Из добродетели, – подтвердила женщина, пряча лист завещания пропавшего из мира людей Графа. – Он запутался, а я помогла.

–Ой ли!

–А если тебя совесть замучила, – перебила женщина, – ты только подними руку вверх и скажи: «Revoco!». И всё кончится.

–Да ну тебя, – обиделся Меццо и усерднее принялся счищать останки Графа. В конце концов, в самом деле – они помогли Графу. Да и действительно честный да разумный человек так бы не спятил и не попался бы на фанатизм случайности. Значит, сам виноват!

Меццо даже кивнул своим мыслям, подкрепил их таким убеждением и на душе у него полегчало.

Revoco (*) – отрекаюсь – лат.