Принимаясь за эту работу, я не рассчитывал писать историю войны. Такой труд мог бы стать возможным лишь тогда, когда документы с грифом «особой важности», «совершенно секретно», «секретно» станут общественным достоянием, если такое когда-нибудь случится. Сейчас же мы вынуждены довольствоваться официальными сведениями, в которых многое опущено, переиначено (а называя вещи своими именами — переврано) и источниками частными, среди которых для меня наиболее достоверным является мой дневник, который я вел беспрерывно в течение своего пребывания на Угледарском участке фронта с августа по сентябрь 2022 года. Все, о чем написано в этой книге, кроме обороны Павловки 8 мая и боя тигрят с наемниками, основано на моих дневниковых записях: события и даты фиксировались в самый момент их совершения или сразу после, если записывать на бегу было невозможно или опасно; настроения и мысли запечатлены по возможности тотчас после соответствующего события, зачастую до их переосмысления «на спокойную голову», даже фразы и диалоги, которые казались мне важными, я старался записать тотчас же, чтобы не потерять документальной точности изложения. Героическая оборона Павловки 8 — 9 мая и бой тигрят с наемниками описаны со слов российских участников. Мне хотелось добиться беспристрастности изложения, ограничиваясь фиксацией событий, настроений, разговоров, но при этом не давать никаких оценок. Однако, обстоятельства, которым я был непосредственным свидетелем, а также рассказы очевидцев о событиях, которые были ими пережиты, стали для меня потрясением. В итоге мое осмысление происходившего на фронте с начала августа по начало сентября, когда наше медленное наступление сменилось стремительным откатом на нескольких фронтах, стало частью книги. Разумеется, это — соображения человека гражданского. Надеюсь, специалисты в военном деле в будущем дадут непредвзятую оценку этим событиям и поделятся ею с нами.

Я изменил имена солдат и офицеров, которые стали мне друзьями и которые, не исключаю, могут ощутить на себе карающую руку всесильного безответственного начальства. Будучи законопослушным трусом, я скрыл имена генералов, которых видел или о которых задыхающимся от злобы шепотом мне рассказывали солдаты и офицеры. По понятным причинам, в книге также скрыты названия населенных пунктов и номера наших воинских подразделений.

Глава 1

Небольшая в кроваво-красном переплете записная книжка с тесненными «Stubborn YouthMemories». Углы потерты и заломлены. Испачканные лоснящиеся края. Много повидал этот блокнот. Много хранит такого, о чем непросто вспоминать.

Не без сомнений и страхов принял решение ехать на Донбасс. Мучился этой мыслью с марта. К августу сидеть в Москве стало невмоготу. Всеми мыслями я был на западе, в жарких полях Украины. Хотелось драться, быть полезным, увидеть это своими глазами. Ведь стыдно! Поймите, стыдно будет смотреть в глаза тем, которым повезло быть там, вернуться и с немым укором рассказывать об удивительной подсолнечной Украине, где решалась судьба России. В припадке скотского патриотизма отнес заявление в райвоенкомат. Не взяли. Созвонился с Грозным. Снова отвод. К лету в моем списке оставались еще ополченцы и ЧВК. Эти берут за боже мой. Но судьба распорядилась иначе. Жена взяла с меня слово, что на передовую я не поеду. Так отпали ополченцы и ЧВК. Федеральные волонтеры к тому времени вторую неделю держали мхатовскую паузу. Мной овладело тупое отчаяние, но тут, как говорится, вмешался случай — мой друг переслал мне сообщение от полковника З. из ВС РФ — «Ну перешли ему [мне] мой [полковников] феникс» и номер телефона полковника.

Несколько дней ушло на то, чтобы оформить завещание, привести в порядок процессуальные дела, взять отпуск за свой счет, докупить медикаменты, обмундирование и заказать билет до Ростова на Дону, чтобы, как я путанно объяснил жене, а позже полковнику З., «исполнить гражданский долг и собрать материал для книги». Так я отправился на войну.

7 августа

Поезд мечет назад пространство. Четверть шестого проехали Рязань. Вспомнился прощальный обед с семьей накануне. Жена и двое старших детей уже погрузились в машину. Младший вел меня за руку, шел как-то бочком, все тверже и тверже сжимал мою руку. 

— Ты чего, сынок? — спросил я, заглядывая в затуманенные слезами детские глаза.

— Не уезжай, не уезжай, пожалуйста.

Я торопливо усадил его в машину и, знаком показав жене, мол трогай, отвернулся, чтобы не видеть их лиц. Жена отвезла детей домой и вернулась, чтобы подбросить меня до вокзала. Ехали молча. На вокзале жена немного всплакнула, но тихо-тихо. Женщина она у меня сильная. Недаром моя жена. На губах ее трепетно, солнечным зайчиком дрожала улыбка. Такой я ее и запомнил.

Вагон забит отдыхающими. Почти все кроме меня держат путь на море. Море… Я с трудом втащил в купе свой безразмерный рюкзак, уложил под кроватью судового механика, командированного в ростовский порт.

— Туда? — многозначительно спросил меня судовой механик.

— Туда.

Я вышел из купе, чтобы уйти от расспросов. Через три часа подъехали к Рязани. Вон — Рязань вторая. Вон – прыгнула назад громадина элеватора. В этом городе прошли мои студенческие годы. Здесь остались мама с братом. Позвонить? Начнутся вопросы. «Почему не заехал? Куда еду?» И так тошно. Не позвонил.

В телефоне запрыгали гифки плачущих пикачу от младшего и отчего-то в глазах случилась сильная резь.

8 августа

Без четверти шесть утра поезд прибыл в Ростов на Дону. Ночь прошла в лихорадке. Голова с утра была тяжелая, а тело ватным, кашель собачий. Экспресс тест показал ковид. Вот-те раз… Снял номер в гостинице, перехватил пару часов сна и вышел в город, чтобы сделать необходимые покупки. С десяти утра на город опустилась жара совершенно невыносимая. Забрел в кафе, чтобы сделать записи в дневнике, заказал ром с колой, уселся в дальний безлюдный угол. За столом у окна что-то обсуждали две девушки. Одна из них с осиной талией, стянутыми в узел вьющимися рыжими волосами и волшебным греческим профилем сидела ко мне в пол-оборота, покачиваясь в такт тому, что говорила. Совершенно Антигона! Под окнами проплывали военные в зеленом, сдобные загорелые женщины в светлых воздушных платьях, цыгане, их бесконечные дети, нищие в разноцветных лохмотьях с распухшими побуревшими лицами. Замечательный город Ростов!

11 августа

Два дня ушло на лечение. Изредка выходил, чтобы купить продукты и вещи в дорогу. На третий день болезнь отступила. Осталась слабость, но слабость чудовищная. На улицах много военных и женщин в красивых легких платьях. Вероятно, из-за болезни на всем какая-то романтическая отрыжка. За эти несколько дней на авито я купил пару ИПП, противоосколочный воротник из кевлара и кевларовый же фартук от войскового бронежилета. Вчерашний эксперимент с противоминными вставками в ботинки оказался неудачным — кевларовые вставки выскальзывают из-под стелек. После недолгой ходьбы по адовой жаре (сегодня +37 по Цельсию) в ботинках было решено купить кеды и присыпку для ног. Сдал ПЦР. Результат будет готов завтра после трех. На сегодня остаются три дела: разместить всю поклажу в рюкзаке, забрать из ателье чехол для кевларового фартука и докупить медикаменты. Поклажи становится больше и паковка рюкзака стала тем еще упражнением! По моим ощущениям рюкзак весит килограмм сорок пять. Ого-го! Поднимал я его так: опустился на колени, продел руки в лямки, затем перекинул вес рюкзака вперед и, упершись руками в пол и задрав корму, стал подниматься на трясущихся после болезни ногах. Около четырех позвонили из ателье. Швея, женщина с добрыми грустными глазами, вынесла кевларовый фартук в аккуратно сшитом чехле цвета хаки с молнией и ушитыми лямками под мой бронежилет, спросила меня, не на Донбасс ли я собираюсь (дословно — «Вы ведь на войну едете, да?). Я кивнул. Она улыбнулась тревожно и сказала, что в таком случае не возьмет денег за работу. Я пробовал спорить, но она твердо стояла на своем, а когда я уходил, пожелала мне вернуться живым и здоровым. Тут, конечно, мне представилась засада, взрывы, осколки, прорыв, осмотр. Весь фартук в дырах, а я живой и невредимый. Как же славно, что у меня был фартук! Решено — в октябре непременно быть в Ростове. Зайду в это ателье с букетом и тортом. Очень просто: я выложу на стол продырявленный фартук, рядом поставлю торт с цветами. Другие швеи трогают замечательную ткань цвета хаки, ревниво осматривают аккуратные швы, кушают торт и охают на пробоины. А моя стоит в сторонке, глаза у нее на мокром месте и налились светом от гордой радости. Здорово придумал? Еще бы не здорово!

Все необходимое в аптечку куплено. Осталось получить отрицательный ПЦР.

12 августа

Финансировать эту поездку мне приходится из собственных средств. Поэтому расходовать деньги нужно экономно. На автовокзале купил пассажирское место и два багажных для своего рюкзака, но даже так билет до Таганрога обошелся всего в 170 рублей. К слову, таксисты просят 2 тысячи, а пробуешь торговаться — обижаются. Сволочи. Уже в дороге пришел результат ПЦР. Положительный. По приезду в Таганрог наскоком сдать повторный тест не получилось. Придется заночевать на родине Чехова, а утром сдать новый тест и отправляться через границу в Новоазовск. Поселился у черта на рогах. Зато какой тут администратор! Черноглазая Кристина с чувственными полными губами, широкой кормой и колышущейся упругой грудью бесподобна!

Я вытер испарину кепкой, достал паспорт.

— Сколько ж он весит? — спросила она, разглядывая мой рюкзак, — Да вы опустите, опустите, — и она показала мне небольшой альков за ширмой слева от стойки, — Бросайте на мою кровать. Я тут сплю, — и она посмотрела мне прямо в глаза. При этом глаза ее испустили чудесные лучи, а от ресниц на щеки легла манящая тень. Дерзкий холодок прошел у меня внизу живота. Я на мгновенье потерялся, представляя отчего-то Кристину в душе своего полу-люкса, и подумал мучительно — «Хлопнуть ее по корме или не хлопнуть?». Сверху загремели шаги и я не решился.

— Я у вас на одну ночь, — сказал я, облизывая губы и косясь на лестницу, с которой спускалась хозяйка гостиницы с лошадиным лицом и чашкой кофе. Хозяйка подошла к стойке и остановилась, рассматривая меня внимательно. Кристина протянула мне ключи и как-бы невзначай коснулась пальцами моей руки.

— Двигайтесь в моем фарватере, — тихо скомандовала она и улыбнулась обворожительно, а я впрягся в рюкзак и словно в тумане пошел за ней вверх по лестнице. «Ноги-то, ноги!» — застонало у меня.

Полу-люкс оказался роскошным и я, страдая искренне и не зная, как повернуть дело в свою пользу, начал с главного:

— Коньяку не хотите? — отчего-то шепотом спросил я.

— Немедленно, — ответила Кристина, а во взгляде ее задрожали лукавые светлячки, — Единственное условие… три: я предупрежу руководство (она сделала глазки на первый этаж). У вас полчаса. Душ примите (слова эти стали предзнаменованием моего умопомешательства) и (ах, эти глаза с поволокой, щеки с ямочками, десять лет каторги, если не сдержаться!) … наличные.

«Ах развратница!» — подумал я в сладострастной истоме, а Кристина вышла, оставив во мне капельки яда и полчаса на подготовку (вот вам набоковщины шматок). Наскоро ополоснувшись и на всякий случай простирнув белье, я достал из рюкзака французский коньяк, который берег для полковника З. (дело выходило важное — полковник поймет) и, опоясавшись полотенцем а-ля Прометей, отправился вниз.

13 августа

— Нету билетов до Новоазовска, не-ту, — ответило из кассы хмуро-удивленное лицо.

«Черт бы побрал этот Таганрог! Прекрасно понимаю Чехова с Раневской!»

Я взял такси за полторы тысячи и расположился на заднем диване, проклиная испоганенный свой вечер, Кристину, хозяйку с лошадиным лицом, Таганрог. А случилось вот что: спускаясь в одном полотенце и берцах (мне почему-то представлялось, что такой образец чувственной мужественности добавит мне очков в глазах Кристины), я услышал внизу, на кафедре, приглушенный разговор. 

— Вы, Елена Адольфовна, и раньше были стервой, а последнее время совсем осатанели, — молвила Кристина.

— Засужу, проститутка, — ответил голос хозяйки и в голосе этом прозвучали змеиные нотки.

Я остановился и незаметно перегнулся через перила. Кристина опустила окурок в чашку с кофе хозяйки и с тяжелой грацией пронесла себя мимо онемевшей Елены Адольфовны. Дверь гостиницы молча пропустила ее, а я пошел оплакивать свои оплеванные планы на вечер.

На пограничном переходе длинная очередь из машин. Пешеходы проходят контроль отдельными группами по пять человек. Молодая мама с дочкой, какой-то неулыбчивый тип, старушка с огромным чемоданом и я проходим границу вместе. Понятное дело, граница — это только российские пограничники, а контроль туда на Украину — условный. У меня зазвенели бронеплиты в рюкзаке — пропустили без лишних вопросов (вот границу обратно в Россию я буду долго помнить, но об этом дальше). Итак, за пару часов я прошел пограничный контроль и оказался на Украине. На украинской стороне границы найти такси не получилось, но мне повезло — остановился добрый самосвал и подбросил меня до Новоазовска. На въезде в город я поймал такси и добрался до центра города. В продуктовом магазине добрая женщина разрешила оставить мой рюкзак и я налегке пошел к морю. Центральная площадь Новоазовска такая же неуютная, как и весь город, заканчивалась бесконечной каменной лестницей, упиравшейся в узкую полоску пляжа. Море поднялось впереди серебристой стеной. Я сначала не мог понять, что это такое. Потом увидел бухту с пирсом, песчаные крылья бухты, услышал шептание волн и море влилось в память, как волшебный сон. Вспомнился Ксенофонт, греки, прорвавшиеся к Геллеспонту после невероятного своего похода в Малую Азию, почему-то Блок.

Руку

Одна заря закинула к другой.

И, сестры двух небес, прядут они —

То розовый, то голубой туман,

И в море утопающая туча

В предсмертном гневе мечет из очей

То красные, то синие огни.

Только тут я обратил внимание, что остался без связи — Билайн закончился возле границы. Купил карту Феникса, получил инструкции полковника З., связался с зампотылу, прибыл в часть. Пишу теперь по-военному — односложно. 

«А коньяк этот ничего» — подумал я, оканчивая бутылку, которую подарил зампотылу. Коньяк развязал мой язык настолько, что я поделился с зампотылу самыми своими смелыми взглядами на войну, мировое устройство, женщин, а напоследок ляпнул, что на довольствие меня можно не ставить и спать-мол я могу под открытым небом — турист я опытный и не люблю быть обузой. Политический кусок монолога зампотыл пропустил с напряженным молчанием, но, когда я заговорил про жит-быт, он воспрял духом, меня прервал и настоял, чтобы я располагался в офицерском бараке (и слава богу). Вечером еще были соревнования с солдатами на турнике (я выиграл у какого-то ефрейтора), проверка моего бронежилета и аптечки (зачет и сверх того — очень лестные комментарии офицеров о моем бронежилете и особенно о противоосколочном фартуке), баня (снова вспомнил Кристину), тушенка с рисом, белый хлеб с коровьим маслом, чай, отбой.

14 августа

Жаркий ветер комкал полдень, орешник едва заметно мотал вершинами и неспокойно шумел. И было отчего. Сегодня ждем комбрига. Того самого полковника З., благодаря которому я здесь. Как-то решится моя судьба? В воздухе чувствуется напряжение. Проснувшись, я перебрался на улицу на штабеля сосновых пахучих досок — в бараке заели мухи. Пришлось съехать во двор. На досках прелесть! Около полудня двор накрыло солнце и я вернулся в барак.

— Имя, — спросил полковник, входя в барак, и посмотрел на меня так, словно стоял перед взводом. Мягкой кавалерийской походкой за полковником вошел человек с глазами цепкими ястребиными и автоматом на двухточечном ремне.

— Мое? — спросил я.

— Мое мне известно.

Так я познакомился с полковником З. В глаза бросались глаза полковника — тяжелые глаза небесного цвета.

— Выйдем, — предложил полковник. Мы сели под дубами за разбитой техникой. Полковник сходу разработал план (недаром полковник).

— Встанешь на учет в донецком военкомате. Призовут. Попросишься в часть. Запиши номер части. 

Я похлопал себя по пустым карманам.

— Запоминай, — полковник закурил и лицо его скрылось в табачном дыму. 

Решили так: мне предстояло отправиться в подразделение МО РФ, где я смогу «посмотреть, послушать и поучаствовать». 

Идеальный план! Как не идеальный? Повоюю месяц и вернусь к дню рождения сына. Заеду в Таганрог.

18 августа

Я дал себе слово вести дневник ежедневно, но несколько однообразных дней на базе, отягощенных изматывающей жарой и бездельем, нарушили этот порядок.

Начну с описания того, где и как мы живем, разумеется, избегая излишних деталей, чтобы «не прилетело». Тыловая часть, в которой я застрял четвертый день, занимает территорию какой-то базы. Это небольшой неустроенный город, который застрял в конце прошлого века. В нем несколько небольших супермаркетов, с десяток торговых лавок, маленький рынок и одно кафе. На всем печать неустроенности и упадка. Добавьте абсолютно тропическую жару, разбитые мостовые, заброшенные дома, удивительно беззлобных собак с неизменно печальными глазами — и это даст примерное представление о месте, где я оказался. К чести города будет сказано (и Донбасса в целом) — здесь превосходный выбор импортного спиртного и табака. 

На нашей базе есть передвижная баня, полевая столовая, для эстетов — туалеты типа «очко» (но все мочатся там, где бог на душу положит).

Офицерская кают компания — комната шесть на восемь. Древенчатые полы покрыты суриковой краской с двумя заплатами, древенчатый же потолок — небесно-голубой, стены белые. В комнате шесть коек с пружинными матрацами, два стола, серванты-инвалиды времен СССР, морозильник и табурет для мухобойки зампотылу. Вентилятор гоняет по комнате мух и горячий воздух, хлопает крыльями триколор над моей койкой у стены. В стеклах сервантов календари 1977 и 1988 годов с полуголыми анорексичными моделями.

Четыре последних дня превратились в пытку — я совсем одурел со скуки. Пытаясь разнообразить распорядок, выходил в город (распорядок части на меня распространяется в известных только мне пределах); два раза пытался добраться до соседнего поселка, но дальше блок поста не продвинулся; угощал солдат и офицеров арбузом; осмотрел немногочисленные городские памятники; дважды выходил на пробежку по территории части; пролистал учебник по топографии; а в остальное время бесцельно слонялся по оцепеневшему от жары городу.

В те дни все жили какой-то странной жизнью. На фронте ВС РФ продолжали наступление, а я мариновался на богом забытой тыловой базе. 

С мечтательной и грозной надеждой я смотрел на карту незалежной, на Одессу, на Киев. Из метрополии тем временем в теплые страны утекали потоки инвестбанкиров, дельцов разного ранга, шоуменов, общественных деятелей, воинствующих секс меньшинств. Они уезжали с детьми, женами, содержанками, секретаршами, собачками, контейнерами с импортной мебелью, картинами, дорогими нарядами и шипящими проклятиями. Уезжали журналисты, талантливые и продажные, такие же актеры московских театров, превращая свой личный побег в библейский исход. Бежали с истошными криками, с публичными отречениями, бросая на прощание «мне стыдно…». Бежали позорно и навсегда. Без лишнего шума бежали дети депутатов и сенаторов, чиновников разных рангов. Многие из них давно уже пустили корни в теплых комфортабельных странах, оставив своим властительным родителям поучать нас о любви к родине и подготавливать почву для мобилизации.

Кто остался — с тревожным ожиданием наблюдали за тем, как мир принимает непривычные невиданные формы. Усталость, опустошение от новостей, непонятная, но все сильнее осязаемая тревога, заполнили привычную пустоту. 

И все же жизнь брала свое. Мирной бестолковой суетой вытеснялась тревога: искренняя радость от временно укрепившегося рубля сменялась негодованием из-за взлетевших цен, необходимостью на перекладных добираться до любимых курортов, закрытием автосалонов, ограничениями по картам и счетам, вызванными многочисленными пакостями коллективного запада и наших урапатриотов. 

Талантливо безбожно врал обаятельный действительный государственный советник первого класса с бесстыжими двухэтажными глазами. Появились законы о военной цензуре и старый, введенный еще римлянами, принцип cogitationis poenam nemo patitur отступил перед строгими лицами со следами распада.

В феврале на заседании совбеза в вылинявших от тихого отчаяния глазах главы внешней разведки, который с трудом унял дрожь в голосе при выражении верноподданических чувств, случилась такая непроходимая и бессмысленная тоска, такой опустошающий страх от неуверенности, что умные подумали “Что-то у нас в Москве нехорошо”.

В столичных ресторанах все еще пахло французскими духами, английским спиртным и терпким русским потом. В витринах магазинов продавщицы, красивые как куклы, тасовали бирки с ценниками. На Патриарших либеральная публика, та ее часть, которая решила остаться посмотреть на этот фарс (наша либеральная публика вообще склонна во всем видеть фарс, кроме, разумеется, случаев, когда ей самой хвост прищемят), с видом просвещенным толковала о грядущем социальном потрясении, о казахских визах и мастеркардах, о Бали. Вот какой невероятной жизнью жила страна летом 2022 года. А вы говорите, жизнь стала скучной!

19 августа

10:30 утра. Благословенно утро! Наконец-то еду дальше на запад. Со мной в кабине Урала водитель и стрелок (стрелок переключает скорости!). В бронежилетах втроем в кабине Урала тесновато. Слева белеет полоска Азовского моря, справа желтеют поля подсолнечника и ржи, сменяются пыльными деревнями, разобранными блок постами, противотанковыми ежами из бетона и окопами. Земля местами выжжена, а из земли торчит оплавленная арматура.

Въехали в Мариуполь. Уже на подъезде к городу стали появляться разрушенные дома. Вид города превзошел самые мрачные ожидания. Целые пролеты многоэтажек разворочены снарядами и огнем. В некоторых районах нет ни одного целого здания и едва ли многие из этих инвалидов могут быть восстановлены. По городу водитель старается не сбавлять скорость. Показались трубы завода имени Ильича. Циклопических масштабов завод! Выехали из города, повернули на север и оказались в стране золотой ржи, подсолнечника, бахчей и флажков минных полей на обочине. Горячие поля залиты ярким солнцем. Над полями промчался, склонив к земле рожь, короткий теплый ветер. Я попросил водителя остановиться у бахчей, купил у женщины два арбуза. 

Через полчаса мы были в городе Н. Первое впечатление — ошалеваешь! Сожжены не просто дома — целые улицы. В городе почти не видно гражданских, хотя мы приехали до комендантского часа. По разбитым улицам бродят безмолвные растерянные собаки. 

Наша база на окраине города. Раньше здесь были ангары обеспечения ВСУ и украинских нацбатальонов. В ангарах осталась трофейная украинская техника (два танка и две шилки), а прочее имущество, как мне пояснили, было разворовано до нас. Повсюду ящики из-под снарядов, патронов, фрагменты формы ВСУ, остатки наших армейских пайков, бутылки, размокшие сигаретные пачки, стальные головки снарядов, куски шифера и битое стекло. Это мусор войны, который люди оставили на поле брани. И еще… этот запах мочи! С примесью пота, табака и нестираного солдатского белья. Густой терпкий запах прикончил романтическую неправду о войне, которую я впитывал из старых фильмов и книг.

— Подсоби-и! — прокричал голос. Из кузова Урала по стропилам скатили двухсотлитровую бочку с бензином, выгрузили продукты, воду и помогли спустить мой рюкзак. Я познакомился с подразделением, в котором мне предстоит жить ближайший месяц. Связисты. Молодежь. Лица осмысленные живые. Командир связистов — капитан был немногим младше меня. Было ему лет тридцать пять. Светлые смышленые глаза его смотрели с настороженным вниманием. Полковник предупредил капитана о том, что я останусь под его опекой и Тарас Михалыч, как звали капитана, коротко расспросив меня о том, что бы мне хотелось увидеть в первую голову, сразу же пригласил поехать с ним, как он объяснил «помочь с наступлением».

В этом месте нужно сделать одно уточнение, без которого у человека, служившего в советской или российской армии и обладающего музыкальным слухом, при дальнейшем прочтении впечатление от достоверности диалогов могло бы смазаться. Дело в том, что в армии используется совершенно особый волшебный язык. Грамматика и фонетика вроде бы та же, но добавьте в язык капельку яда — междометий, повторов и особого юмора — и язык расцветет новыми красками. В лучшие свои минуты он выплескивается на вас петровскими загибами, большими и малыми; в устах менее опытного пользователя армейский язык звучит грубо и неприятно, но всегда точно, емко и убедительно. Капитан и его команда со мной общались на гражданском русском, но в минуты опасности или сверхнапряжения я слышал язык, на котором говорит наша армия. Не берусь воспроизвести его во всех диалогах, но постараюсь предупреждать читателя, когда мои герои будут переходить на это наречие.

***

За столом с картами, отпечатанными на плоттере, сидели двое: начальник артиллерии и второй, похожий на хорька. Из-за ширмы вышел третий — командующий армией с двумя Азартами в руках и преградил нам дорогу (разговор шел на армейском).

— Кто такие? — спросил командующий, обдав нас ледяным взглядом.

Где-то рядом бухнули пушки. Глухо и безобидно словно в вату. Капитан представился, а хорек посмотрел на нас с презрением. Капитан пояснил, что командующий сам просил разместить наш пост у него в штабе, чтобы оперативно делиться разведданными с начартом (капитан посмотрел на начарта) и начсвязи (посмотрел на хорька).

У соседнего корпуса выстрелил 120 миллиметровый миномет. Я вздрогнул. Командующий спросил капитана про здоровье нашего полковника — мол «не болен ли — давно что-то его не видно». Выяснилось, что полковник действительно болен. Болеет за успех наступления. Оттого постоянно на наших постах на передовой, а в штаб, который до наступления находился в подвале далеко от передка, заехать у него времени не было. Другое дело теперь, когда штаб перебрался наконец ближе к позициям. Командующий улыбнулся волчьей своей улыбкой и посмотрел на капитана не без одобрения. Тут даже начарт оторвался от карты. Начарт подтвердил, что благодаря данным, предоставленным нашим постом, он успел несколько раз отвезти свои батареи из-под контрбатарейного огня украинской артиллерии. Начарт так разошелся, что ухнул сорок процентов успеха первых дней наступления нашим ребятам: мы и его батареи уводили из-под огня противника, и противника помогали накрывать. Чудо, а не работа! Командующий спросил капитана, есть ли какие-то пожелания для улучшения взаимодействия нашего подразделения с его штабом. Капитан ответил, что до сих пор не настроена связь между нашими постами и штабом (кроме артиллеристов). 

— Разрешите пояснить? — обратился хорек к командующему.

— Только и жду.

Хорек пояснил, что капитану были переданы радиостанции в количестве необходимом.

«Вот, сука», – подумал капитан, глядя на хорька ласково и с пониманием, а вслух сказал обстоятельно, стараясь унять бешенство:

— Дать-то дали. Да забыли каналы настроить. Сегодня из-за этого сожгли два наших танка и БМП. Мы переговоры перехватили, а наших предупредить не смогли.

Повисла пауза. Хорек посмотрел на капитана так, словно сейчас выстрелит, но тотчас изобразил на лице дружеское недоумение. Командующий приказал настроить и отошел, хорек покрылся бугристым румянцем, а начарт улыбнулся. Тут разом ахнули грады, пушки и снова этот миномет.

— Слушаю, слушаю, — кричал командующий в рацию, — Семенов, ты чего там валандаешься? А? Чего топчешься, спрашиваю? 

— Плохо дело, — отвечала рация, — Танки тут у меня, товарищ командующий. Мой БМП сожгли. Два трехсотых у меня.

— Какие танки? Ты что, Семенов, пьян что-ли?

В трубку ему ответило лязганье гусениц, гром пушки и перекрывая все это охрипший голос Семенова:

— Две семидесятки. Замаскированные стояли в капонирах. С ними автоматчиков до полувзвода.

Связь оборвало. К командующему подошел начальник разведки и сообщил, что командира второй разведроты, которая штурмовала лесопосадку с левого фланга, контузило – взрывом отбросило на БМП, он повредил спину, не мог подняться.

— Семенов, возьмешь разведроту Агата. И возьми мне эту .баную посадку, понятно?

В эфире захрипело, защелкало и откуда-то почти из другого мира донеслось:

— Только эту роту еще собирать и собирать.

Снова оборвало.

— Что? Семенов? Слышишь? Что .лять со связью!? – командующий вонзил раздраженный взгляд в начсвязи. Тот развел руками – «мол – Азарты, чего вы хотите?» Капитан закатил глаза к небу. В эфире прорвался какой-то уставший голос Семенова.

— Так точно. Взять вторую роту. Посадку взять.

Тут командующий закричал в трубку голосом молящим:

— Посадку надо взять. Любыми средствами, понял?

— Так точно, товарищ командующий. Понял. Только средств этих у меня… ПТУРы в БМП сгорели. Остался один РПГ и гранаты. Ну может че в окопах найду.

— Вот, молодец. Так ты окопы захватил!? Ну, Семенов! Продержись, сынок! Я к тебе гранатометчиков отправил. Слышишь?

— Слышу, товарищ командующий, — и стало понятно, что голос горько улыбнулся, — Они слева от меня бой ведут. Слышу бой за лесом. Кажется мне, загибаются гранатометчики…

— Семенов, сейчас тебе артиллеристы помогут. Ты только скорректируй.

— Слишком близко танки, товарищ командующий. Моих людей зацепят.

— Координаты, Семенов!

Рация не отвечала. Возможно полу оглохший Семенов в свалке ближнего боя определял координаты танков, которые прямой наводкой расстреливали разведчиков, а может быть не слышал. Командующий передал рацию начарту и добавил, глядя на него потемневшими от злости глазами:

— Передай своим пушкарям рукожопым — если хоть один снаряд на Семенова упадет, — они следующие пойдут штурмовать, — подумав, добавил, глядя начарту в похолодевшие глаза, — Лично поведешь.

Настала очередь хорька улыбнуться. В трубке снова послышался лязг, грохот орудийных выстрелов и разгорающийся стрелковый бой.

Рядом что-то засвистело и ухнуло. Разорвалось четыре украинских снаряда и мы пошли к окну смотреть, куда прилетело. Над деревней в нескольких местах повисли пыльные облака, а рядом с прудом разгорался пожар — попали в дом. В это время из редкого леса за деревней дали залп наши ураганы. За ними заработали наши САУ, а под самыми стенами НП разорвал воздух 120-миллиметровый миномет.

В 10 верстах от нас в громадной башне копера на угольной шахте сидели украинские генералы и руководили обороной частей, засевших в жидких посадках, которые мы штурмовали. По этим посадкам четвертый час лупила наша артиллерия. Мы знали, что их пехота сообщала о раненных и убитых и просила дать добро на отход. Добро на отход украинские генералы не давали.

За день мы объездили еще несколько наших постов на позициях. Нужно было развернуть сеть для обмена радиоперехватами, которые мы получали. Последним объектом была телевышка. Мы взобрались на нее уже в сумерках, настроили оборудование и проверили мощность сигнала. Справа по дороге на большой скорости проносились редкие машины, где-то по обочине в абсолютной слепоте с потушенными огнями грохотал замаскированный ветками танк. Черные контуры заводских корпусов отчетливо вырисовывались на густо-синем фоне неба, а над ними горели низкие горячие звезды. Свежий ветер разметал жару. Стало очень хорошо.

20 августа

Меня поселили в Камазе осназовцев. В кузове три спальных места, еще одно — в кабине. У меня верхняя полка в голове кузова. Проснулся с квадратной головой от тарахтения генератора за тонкой стенкой. Рядом с моей койкой стоят ПКМ и РПК. Под вторым спальным местом штурмовой гранатомет. Несколько РПГ, включая миниатюрный польский гранатомет (по сравнению с нашими — это какая-то дамская штучка) сложены у выхода из машины. Именно в том месте, над которым я сплю, заложены тротиловые шашки в количестве небольшом, но достаточном, чтобы в случае риска захвата машины привести ее в негодность вместе с нами. Вот и объяснение моего тревожного сна.

Технику, включая Камаз, загнали под навесы и в полузакрытые цеха-альковы подальше от глаз беспилотников. Рядом стоят несколько туалетных кабинок. Одна из них затянута паутиной с громадным пауком. В другой от прежних хозяев осталась табличка на украинской мове — «Шановни! Пидтримуйте, Будь Ласка, Чистоту Та Охайнисть!!! Будьте Порядними!!!». От дырки в полу кабинок до дна пропасть. По всему видно — обустраивались украинские герои надолго.

Наши соорудили кабину с душем, я принес жестяную сетку, положил на рытвину на дороге, чтобы не споткнуться в темноте. Чуть дальше за трофейным Т-70 люк с насосом, который качает воду в душевую, еще дальше казармы морпехов, корпуса ополченцев и столовая с поварихой (туда нам вход заказан).

Проснулся в 6:00. Чувствую себя скверно. Похоже на отравление. Снова лихорадка. Но в этот раз добавилось расстройство желудка. Браво. Разом принял все, что у меня было от дизентерии. Надо признаться — состояние поганое. Бывает конечно хуже, но редко. 

На объекты решено выдвигаться позже обычного и я с двумя солдатами пошел прогуляться по утреннему городу. На улицах появились женщины и дети, а на дорогах кроме грохочущих БТРов, Уралов и Тигров — гражданские машины без характерных Z или V (такие машины, реквизировались под нужды ополченцев и ВС РФ, как правило, незаконно и до момента появления военной полиции), грузовики с кирпичом и бетоном, на одной из улиц мы видели электрика в люльке — он менял провода, перебитые во время штурма. Строители восстанавливали второй этаж детского сада, а во дворе рядом с изрешеченной в ходе стрелкового боя каруселью стояли стеллажи с оконными рамами и паллеты кирпича. Рядом с сожженной дотла рыночной площадью, прямо на асфальте шла бойкая торговля: женщины продавали пресные пирожки, молодые люди со сладкими восточными глазами торговали газировкой и шоколадом, пенсионеры — фруктами и овощами. Видели даже мясо. Правда только свинину. К тому же продавщица запросила за свинину столько, сколько в Москве стоит стейк из мраморной говядины. Открылись табачные киоски и прилавок с женским нижним бельем, около которого мы почему-то остановились и с какой-то безотчетной тоской и любопытством стали разглядывать кружевные бра с женскими трусиками.

На одном из центральных домов три вывески в ряд: «Нотариус», «Адвокат», «Парикмахерская». Жаль парикмахерскую. Старые вывески в городе на русском. Надо же… Здание зияет разбитыми глазницами окон. На побитых стрелковым боем стенах домов, на заборах и иссеченных осколками стволах каштанов, высаженных вдоль главной улицы, расклеены свежие объявления о работе (требуются строители). Их расклеивали поверх прошлогодней рекламы трансфера в Киев, Львов и Варшаву и поверх мартовских фотографий пропавших без вести. В конце этой улицы рядом со сгоревшей церковью на каменном пьедестале стоял нарядный Т-34 — свежевыкрашенный ядовито-зеленой украинской краской с щегольскими черными катками с белой кромкой. И глядя на этот танк, на другие многие целые и ухоженные советские памятники в донбасских деревнях, которые мы отбили той весной, в голове стали возникать какие-то неясные мысли. И тоска. Отчего тоска?

Днем — традиционный маршрут по объектам. Настраивали сеть, развозили на посты горючее, продукты, воду. На крыше одной из донецких многоэтажек я крепил мачту антенны, когда низко-низко над нами пролетели два наших штурмовика. Едва удержался.

У вышки встретились с начальником связи соседней бригады — молодой капитан. Два капитана (наш и начсвязи соседей) закурили. Пока курили, сговорились так: наш капитан обеспечит передачу радиоперехватов соседу, а сосед обеспечит огневое поражение целей по данным наших перехватов. 

Стояла середина августа. Дневная невероятная жара отпускала только под вечер, когда солнце перекатывалось за горизонт и с востока, там, где таинственная и далекая Москва, прилетал животворящий Эвр. Сумерки застали нас в дороге и мы с капитаном разговорились. 

— Разве не странно, — говорил я капитану, — Что о взаимодействии подразделений, необходимом для успеха наступления и кампании в целом, договариваются два капитана? Совершенно очевидно, что без взаимного обмена сведениями, без координации действий мы обречены нести потери и терпеть поражения. И разве не верховное командование, штабы должны призывать, нет, требовать слаженной совместной работы всего военного организма!? 

Капитан выслушал меня и махнул рукой, как машут на дурачка. Вот тип! Его соображения об этой войне, которыми он успел со мной поделиться, выглядят так: Кампания затянулась. Люди устали. Выровняем границу и начнем переговоры. Вряд ли пойдем дальше границ Донбасса. На этой войне наши генералы ничему не учатся и к этому неспособны. Что до капитана, то после многочисленных с 2014 года командировок сюда, ему бы не составило труда найти отсрочку или вовсе не возвращаться. Но вернулся же!

— Почему?

— Из-за комбрига, — капитан закурил и в машине запахло волшебно.

Вернулись на базу поздно. Капитан вскоре куда-то уехал с ночевкой, а к нам в гости заглянул старичок с неуловимыми хитрыми глазами. Он принес с собой скворчащую сковороду картошки с мясом, банку солений и скромно присел к нашему столу. За столом стало как-то тихо, но постепенно разговор вновь понемногу разгорелся. Ни картошку, ни соленья никто ни трогал. Помнили должно быть по киевскому направлению, как местные жители травили наших солдат пирожками и зараженным мясом. Старичок посидел-посидел и догадался — начал есть первым. Несколько томительных минут (кто жил на армейских пайках, тот поймет) и со всех сторон к сковороде потянулись ложки. 

Уснул голодный. Лихорадит. Поскорей бы завтра.

Нет, это нельзя не записать! Проснулся глубоко за полночь от грохота генератора. Неприятно глухо бурчало в животе. В Камазе никого. Наскоро оделся, вышел.

Во втором капонире около Камаза за столом человек шесть. С разбойничьими веселыми глазами что-то говорил в телефон Николка. Напротив, с напряженным и злобным вниманием вслушивался в слова Николки Дандим. Остальные молча курили, переглядывались обещающе и взволнованно. Дандим закурил, протянул сигарету Николке.

Я взглянул на Николку вопросительно, а из телефона на него посмотрела украинская женщина лет пятидесяти с растрепанными волосами и следами какой-то нехорошей бывалости на лице. 

— Добрый вечер! Как ваши дела? — спросил Николка женщину и сигарета в его пальцах задрожала едва заметно.

Женщина увидела Николкино худое лицо в кепке с триколором и белую «V» на двери Камаза за его спиной. 

— Привет, двухсотый, — молвила женщина и сузившиеся глаза ее зловеще вспыхнули тоской и ненавистью.

Дандим ободряюще улыбнулся Николке, но голос Николки все-таки немножко дрогнул:

— Привет, — сказал Николка.

От изумления я присел рядом с Николкой. Женщина увидела меня и глаза ее потемнели еще больше. Завязался разговор.

21 августа

Иду на поправку. От болезни осталась слабость. Заварил себе риса. С раннего утра северо-запад угрожающе погромыхивает. Начинаю привыкать. На слух начал отличать прилет от выстрела. Днем традиционный объезд объектов, беготня по крышам, заводам, вышкам. Сегодня были у ССОшников. Колоритные рожи, образцовая чистота. Как им удается? Неразговорчивы.

В Донецке кочующие минометы ополченцев стреляют прямо из города, провоцируя ответный огонь по мирным жителям. Вот это штука! Прохожие совершенно не обращают внимание на минометную стрельбу. Только раз я видел, как одна из девочек на тротуаре дернулась и присела от неожиданности, когда рядом грохнул миномет ополченцев. Ее подружка даже бровью не повела!

Сегодня случилась вторая моя встреча с полковником З. В пристройке жилого дома с большим садом за столом сидели четверо. Кроме полковника и капитана был какой-то армейский майор с лицом итальянца и офицер ополченцев с шельмоватыми васильковыми глазами. В кухне солдаты-буряты чистили рыбу, готовили манты. Чтобы не сидеть без дела (в такой кампании сидеть без дела — последнее дело), я принес кипятка с чашками. Полковник пожурил меня за название одной моей работы (название, конечно, дрянь), мы прошлись по классикам и раскланялись.

22:30. (записано прыгающим почерком). Сегодня наш водитель пробил очередное колесо. Он задался целью добить машину, которая всего лишь требует заботы. И не стоило бы вспоминать этот эпизод, если бы он не был чередой других похожих и не грозил бы нам однажды оказаться в опасности, если машина подведет где-нибудь в полях с пробитым колесом, без запаски, без ключей (все это – прискорбная действительность с которой мы ездим). Этому мрачному пророчеству суждено будет сбыться в сентябре.

23 августа

Пелена облаков затянула небо, а под ними разыгравшийся ветер поднял клубы пыли, сорвал несколько разбитых стекол из окон сверху и яростно швырнул осколки на землю. Приходится водить жалом не только по сторонам, но и наверх посматривать, когда оказываешься вне укрытия. Ближе к полудню выехали на завод.

***

В живых осталось трое. Все трое были ранены осколками мин и снарядов. Двое успели хватить из фляжек разведчиков или из-за контузии повредились головой — глаза их, покрасневшие от бессонной ночи и промедола, словно блуждали где-то, смотрели насквозь. С ними пытался разговаривать командир разведроты, который привел в окопы несколько человек под утро под прикрытием нашей артиллерии. С разведчиками пришел даже начальник разведки. Грузный в вызывающе чистом маскхалате он бродил по разбитым окопам, осторожно переступая через завалы, поломанные бревна, тела. Разведчики поглядывали на него с недоверчивым удивлением — надо же увидеть полковника на передовой в кое-то веки! Лейтенанта Семенова нашли на правом фланге рядом с разбитым пулеметом. Осколками ему прошило бронежилет и перебило ноги. Испачканный в глинистой земле, в жирных темно-рудых пятнах на утоптанном дне окопа лежал его бронежилет. Земля в окопе была усеяна гильзами, обертками от ИПП. Семенов с закрытыми глазами полулежал в окопе, упираясь спиной в одну его стенку и прижимал руки к животу, а из-под рубахи белели неровно наложенные бинты с бурыми пятнами.

Метрах в шестидесяти от окопа дымился обгоревший украинский танк с открытым люком, второй, уткнувшись стволом в бруствер, стоял за посадкой, он был подорван вероятно уже на отходе. Один из разведчиков склонился над Семеновым.

— Жив.

Семенов не без усилия приоткрыл глаза. Взгляд его скользнул по лицу начальника разведки, на губах задрожала едва заметная улыбка.

— Там около второго танка, — он облизал губы, глазами указал на левый фланг, — Две коробки с патронами. И пулемет бы снять.

— Помолчи-ка, — сказал начальник разведки и взглядом показал солдатам на носилки.

Из-за деревьев показался начальник артиллерии. Он осмотрел воронки рядом с окопом, что-то пометил карандашом в планшете и убрал его в карман штанов. Семенов при виде начарта слабо улыбнулся:

— Надо же…

— Что? — не расслышал начальник разведки, — Что ты сказал, Семенов?

Не открывая глаз, Семенов добавил:

— А ниче так героем быть.

Начальник разведки сморщил лицо в улыбке, зажег сигарету, молча вложил в губы Семенову, потом сделал солдатам знак и они осторожно положили Семенова на носилки.

— Спасибо тебе, лейтенант.

Семенов с трудом приоткрыл воспаленные веки:

— Вещи мои матери отправьте и.., — Семенов впился глазами в глаза начальнику разведки, — Деньги, что положены, ей пусть заплатят.

Начальник разведки громко выругался, а заговорил почему-то шепотом, при этом голос его звучал неуверенно:

— Что ты!? Вылечат тебя. Помогут.

Семенов не ответил, закрыл глаза, а на губах его затрепетала грустная улыбка. Солдаты подняли носилки и понесли вглубь посадки.

***

На наблюдательном пункте одноногий комбат ополченцев какими-то строгими в отрешенности глазами следил в бинокль за огнем нашей артиллерии. Артиллеристы били по той самой лесопосадке, которую Семенов штурмовал два дня тому назад.

После обеда мы были в селе. Привезли на наш пост оборудование, продовольствие, воду и уже собирались ехать дальше, когда капитан спросил, не хочу ли я поговорить с украинским пленным. 

Подвал жилого дома. В ярко-освещенном помещении с низким потолком кроме пленного еще двое: караульный и офицер без знаков отличия. Мне разрешили поговорить с пленным тет-а-тет. Коренастый широкоплечий мужчина с круглым скуластым лицом сидел на стуле лицом к стене. Глаза и руки у него были завязаны. Ему было лет пятьдесят. Сидел он спокойно и даже не шелохнулся, когда я прошел в его угол, только толстые с засохшей кровью пальцы его задрожали за спиной в нервном ознобе. Я предложил ему воды. Он сделал несколько глотков из моей кружки и поблагодарил кивком. 

— Кто вы? — спросил я пленного.

— Мобилизованный.

— Откуда?

— Из Харькова.

Караульный вмешался в разговор:

— Он гад одного нашего затрехсотил.

Тут в подвал вошел человек с цепкими глазами и бесшумным автоматом, бросил какие-то бумаги на стол. «Разведка» — подумал я. Человек с цепкими глазами оглядел нас презрительно, а пленному с порога бросил насмешливо и зло:

— Вот как? А если я тебя за это в расход?

Пленный виновато улыбнулся, пожал плечами:

— Думал отстреляться.

— Что ж не отстрелялся? — цепкие глаза сощурились.

— Патроны кончились.

— Ага… — глаза посмотрели на пленного с нескрываемым удовольствием.

— Азовец? Признавайся.

— Нет, — торопливо пояснил пленный, — ВСУ.

— Доброволец?

— Мобилизованный.

Я с щемящим любопытством смотрел то на цепкие глаза, то на пленного.

— Понятно. Почему сам не сдался?

По лицу пленного скользнула горькая усмешка. 

— У вас тут медом не намазано, правда?

— Правда, — ответили глаза со спокойствием очень зловещим.

Повисло молчание.

— К тому же я, как и ты, присягу давал, — продолжил пленный рассудительно, — А раз давал, значит надо родину защищать. Правильно я говорю?

— Правильно, — ответили глаза и похолодели.

— Вот и я думаю, что правильно, — сказал пленный. 

Кругом одобрительно заулыбались, а офицер без знаков отличия нахмурился:

— Просрал ты родину, дядя. Так что давай об этом не будем.

— Давай не будем, — согласился пленный и опустил голову.

В цепких глазах заблестели какие-то рыжеватые искорки и их хозяин спросил пленного, направляясь к выходу:

— Лицо мне твое знакомо. Ты в Павловке 8 мая случаем не отдыхал?

Пленный отрицательно покачал головой.

— Ладно (пленному). Всё тогда (офицеру), — искорки в глазах потухли и глаза исчезли за дверью.

По дороге на базу мне почему-то вспомнились перебитые выстрелами в упор ноги наших летчиков, перерезанные шеи десантников, раскатистое «Слава Украине!» изо рта, обезображенного звериной яростью, возле заколотого в подъезде связанного русского пленного и, накануне ночью, ненавидящие женские крики на украинской мове с пеной в уголках рта.

И было оцепенение и растерянность оттого, что это происходит наяву, а еще оттого, что эту звериную жестокость нечем крыть. 

Вскоре нашлось, чем крыть. Ненавистью, которая яростью своей превзошла страх перед наказанием, муки непреложного раскаяния. И ненависть эта проснулась в солдатах с георгиевскими ленточками, осатаневших от жестоких изуверств нацбатальонов, грузинского легиона, садистов из теробороны. 

Украинцев, особенно тех, кто служил в нацбатах, перестали брать в плен. С солдатами ВСУ было иначе: сдался до боя — живи; но если попался в бою — не обессудь. И вот, украинцы стали бояться плена пуще смерти, да и в плен их стали брать ровно столько, сколько нужно для обмена на своих и чтобы еще не обременительно было (надо же пленных кормить, лечить, охранять надо). В общем старались в плен не брать. Оставляли только тех, кто на первом допросе смог доказать свою ценность, выкладывая сведений больше других. А уж если на пленном оказывались татуировки или у наших появлялись прочие какие сомнения на его счет, то берегись! Вот, что было. Нда.

В машине мы с капитаном снова разговорились. Я рассказал, как израильтяне в ответ на убийства своих граждан федаинами проводили карательные акции в палестинских селениях. Жестокость? Без сомнения. Узаконенная и эффективная. К тому же так государство бережет своих солдат от того, чтобы они не превратились в зверей, над которыми творят самосуд. 

Но ведь это немыслимо без сильной государственной воли, решимости. Ну с этим у нас кудряво, верно?

Капитан склонил голову, не соглашаясь ни с первой мыслью, ни со второй, закурил и сказал в темноту:

— Пленного этого уже должно быть шлепнули, знаешь…

24 августа

Уррра! Сегодня еду в действующую бригаду морской пехоты Тихоокеанского Флота. Рад несказанно. Ничего не обещали, понятное дело. Но намекнули, что пару дней смогу побыть на передовой с разными подразделениями морпехов.

Подъем в 7:30. Благодать еще и оттого, что облачно и свежо. Я с вечера собрал вещи, а именно: спальник, пенку, медицинские подсумки, фляжку, комплект свежего белья, витамины) и после короткого завтрака (галеты с паштетом, чай с повидлом) тронулись. По дороге купил сигарет и пива в подарок и около 9 утра прибыл в расположение гвардейской бригады морской пехоты ТОФ. Меня поселили в офицерской кают компании дома культуры — в тесной комнатке, смежной с залом, в котором располагался штаб бригады. Вероятно из-за меблировки комнаты (шесть кроватей, одни нары и вешалка) настроение в комнате спальное: тихо, сумрачно, спокойно. Из-за двери доносятся приглушенные голоса штабных, треск раций и мохнатый рык начальника штаба. Офицер из подразделения психологической работы (есть у нас и такое) провел меня по расположению бригады и подвел к группе офицеров в штабе. 

Офицеры перемигивались, нудились, слушая человека в черно-белой тельняшке с наглыми глазами на гладко выбритом выкормленном лице. Тельняшка курила, процеживая сквозь редкие зубы табачный дым, а из густого табачного облака гудел с невыразимой ласковостью и грустью бархатистый голос:

— У девы есть некий крен в сторону доминирования, пришлось с порога объяснить, что за свои кровные я сам командую парадом. И ещё у неё невероятная пилотка. Красивая, аккуратная, узкая. Просто магия какая-то между ног.

Меня представили офицеру в тельняшке. Им оказался замполит морских пехотинцев. Пообещав мне всяческое содействие и познакомив с сержантом Дмитрием Д., «у которого есть, что мне рассказать», замполит отбыл по делам неотложным.

Невысокий молодой человек в черном, сам весь ловкий подбористый, сразу видно — матрос опытный, сидел со мной на лавке и курил. Мы смотрели на детскую площадку с развороченной каруселью и двумя воронками между песочницей и качелями. Глаза молодого человека отличало великолепное свойство — в глазах звенела какая-то невыразимая усталость. Был молодой человек командиром гранатометного отделения бригады морской пехоты в звании сержант. Было ему меньше тридцати. 

***

— Часа в 3 стало известно о прорыве, — начал сержант.

Табачный дым окутал его и долго-долго колыхался над нами, а сержант продолжал:

— Приказали занять оборону в Егоровке. Мое отделение было в Егоровке.

— Далеко от Егоровки до Павловки? — спросил я.

— Километра три, четыре.

Сержант поймал взглядом паутину, которую ветром уносило вверх к прозрачной пелене облаков, прищурился, вспоминая.

Глава вторая. Бой в Павловке.

8 мая

Предрассветная лазурь в зените, угасающая звездная сыпь над головой. Занималась заря.

На одной из улиц Павловки еще пятой армией были оборудованы несколько блокпостов. Западное танкоопасное направление оборонял взвод морских пехотинцев числом двадцать под командой замполита Д. В центре села на КП было шесть бойцов под командованием старшего лейтенанта Бормотова, командира гарнизона собственной персоной. А на правом фланге на четырех равноудаленных постах несли службу еще двенадцать человек под началом старшего лейтенанта Кадермятова. Итого 40 бойцов десантно-штурмовой роты 155 отдельной гвардейской бригады морской пехоты Тихоокеанского флота. В доме культуры правда были еще корректировщики из спецназа Тихоокеанского флота (8 человек холулайцев, как их называли). У спецназа были свои задачи и приказ выйти из села в случае прорыва противника. До сих пор противник попыток прорыва не предпринимал. Он яростно расстреливал Павловку из всех калибров. Не было и дня, чтобы в дом культуры, где находились холулайцы не прилетели с полдюжины снарядов и мин разного калибра. Правда здание дома культуры было зданием крепким (недаром построено в советские годы) и многочисленные попадания оставляли на нем рубцы и пробоины, но обрушить не смогли. 

Южнее этих блокпостов на главной дороге на восточном ее крыле находился еще один блок пост, который охраняли ополченцы (морпехи прозвали их фиксиками). Ходила за фиксиками дурная слава — в случае организованного прорыва противника могли фиксики неорганизованно отойти, оголив фланги. Тут бы еще отметить, что по боевому уставу оборонять Павловку должны были силы числом не меньше батальона. Это пятьсот человек с техникой. А тут всего сорок морпехов, восемь холулайцев и ополченцы. Ого-го.

Часть житеелй покинула Павловку с началом обстрелов, но были и такие, кто остался. Ежедневные обстрелы, первые раненые среди местных и обезумевший от страха и ужаса разум неисповедимыми путями нашел объяснение и отдушину своему горю — «Через ци гади наши по селу бьють». И потянулись по селу в сторону постов липкие косые взгляды. И прошел над дворами не то шепот, не то рокот — «У-у-у, сволота!»

На правофланговом посту два матроса наблюдали из блиндажа за дорогой, а метрах в двадцати от них на крыше заброшенного дома расположилась наша снайперская пара, присланная в усиление караула. Вокруг Павловки уже несколько дней было неспокойно, а глубокой ночью командир передал на блокпост быть готовым к бою — около села заметили группу человек сорок. Тут как водится, началось: часам к четырем утра, когда темнота стала абсолютно непроглядной, в ПНВ сел аккумулятор и матросы начали «слушать темноту». Всем известно, что в темноте натренированный матрос определяет шаги метров с тридцати. И было так, что в блиндаже один матрос был именно натренированный, а второй, выражаясь языком морским, — салаженок пороху не нюхавший. Позывной у опытного матроса был Свят. В темноту Свят смотрел кошкой, бережно храня тишину.

Около четырех утра перед постом Свята появились человек десять вооруженных. Шли они уверенно, не таясь. Снизу на фоне ночного неба Святу стали отчетливо видны силуэты с оружием, мачтами антенн и патронными ящиками. Вмиг обострившимся зрением он разглядел даже тактические шлема с камерами у двух передних. 

«Идут и идут. Сколько же их?» — подумал Салага.

— Восемь, девять, десять — сосчитал Свят.

Совсем рядом с блиндажом идет, стараясь ступать бесшумно, украинский пулеметчик и отчего-то невыносимо, предательски громко стучит сердце. Салагино сердце стучит. «Чего снайперы-то ждут?» пронеслось в голове у Салаги и он покосился на крышу слева, а Свят, словно вопрос относился к нему, дернул плечами.

«Им-то хорошо», — глядя на крышу с тоской и ненавистью, продолжал думать Салага. «А нас тут побьют к свиньям. Вон пулеметчик уже в десяти шагах. Вон еще двое прут прямо на нас. Не видят они что-ли, сволочи, куда прут!?».

На черном небосклоне мирно светили тусклые звезды, шуршали над орешником летучие мыши. Темны ночи в червонной Украине. Страшны. На крыше, как зверобои в засаде, замерли две тени. Затаились тени. Ждут, выверено и расчетливо выбирая цели. Вдруг темнота треснула. С крыши посыпались оглушающие выстрелы. Силуэты раскидало с дороги. В блиндаже хищно лязгнул затвор и, освещая лица матросов, завел музыку веселый Салагин пулемет. В тылу тоже загремело и небо вокруг села вспыхнуло сумеречно-алым. Начался бой. Две сотни самостийных хлопцев пошли на штурм Павловки, а салютовали им с трех блокпостов три дюжины морских пехотинцев Тихоокеанского флота. Из садов и огородов зазвучали беспорядочные выстрелы. Грязными матерными словами кто-то закричал из темноты с западенским акцентом. На крыше блеснуло и крик оборвался. У обочины показались две фигуры. Фигуры припали к земле и оттуда застрочил, выплевывая снопы огня, украинский пулемет. Свят достал гранатомет, выждал, когда снопы пуль пролетят над блиндажом, привстал, приоткрыл рот, словно собирался зевнуть, и выстрелил. В отсветах вспышек замелькали силуэты, где-то справа заработал украинский миномет. Снова загрохотало за спиной. Со стороны второго поста из сумеречной улицы вынырнули двое с красно-белыми повязками:

— Не стрелять. Не стре-лять бля-ять!

— Свои!

Оба запрыгнули в блиндаж и открыли огонь по обочине. Прибывшими оказался старший лейтенант Кадермятов с одним матросом. Кадермятов оглядел матросов и весело улыбнулся.

— Патроны есть?

— Так точно.

— Связь с фиксиками?

— Никак нет.

В темноте, там, где был ополченцев пост, громыхнуло и блекло заалело зарево, принакрытое рванными облаками. Кадермятов посмотрел в страшную даль и, злобно поморщившись, чтобы преодолеть нерешительность, похлопал себя по подсумкам:

— Надо бы их вывести, — он оглядел напряженные лица матросов, задержав взгляд на Святе, спросил тихо, — Кто со мной?

Матросы молчали.

— Да они отошли поди, как обычно, — ответил за всех Свят, — Известные сыкуны. 

— Не ходите, товарищ старший лейтенант, — попросил другой матрос.

Старший лейтенант осек его пронзающим взглядом, молча взял у Салаги гранату, вложил в свой подсумок. Несколько мгновений он щупающими глазами вглядывался в темноту, потом повернулся к Салаге и сказал, стараясь, чтобы голос его звучал поувереннее, но тот почему-то звучал не очень уверенно:

— Ладно, поехали.

Салага дал длинную очередь, пулемет осветил лица матросов, а лицо старшего лейтенанта стало, как у пророка Илии и глаза его наполнились цветом небесным. Он бросился в гремящую темноту и она поглотила его.

Скользкая от росы трава вынесла старшего лейтенанта на узкую мрачную улицу. Он торопливо пересек ее и оказался перед домом с аккуратным низеньким забором. Решил срезать черед двор, тем более, что идти по дороге, пусть темной и узкой, было небезопасно. За домом услышал грохот разрывов совсем рядом, на главной улице. Сердце забилось в глухой тревоге. Вгрызаясь в темноту глазами, воровато прижимаясь к стенам домов, побежал на грохот, пересекая сад по темной стороне, скрытой от лунного света. На встречу ему с испуганным видом выпорхнула тень в широкой юбке и, шарахнувшись от старшего лейтенанта, скрылась за углом дома. Так он пересек бесконечный, как ему показалось двор и добрался до улочки, соединяющей Тельмана с главной улицей. Начинало светать. То ли зарница, то ли зарево от пожара окрасило окраины села. Что-то томило и бешено, невыносимо в висках колотилось сердце. Кадермятов поправил каску и двинулся вперед.

Тут только понял, что томило – вдруг разом смолкла стрелкотня впереди. И если бы тогда повернул старший лейтенант назад к святову посту, то пошла бы его жизнь по другому пути. Но он не повернул.

Кадермятов повернул голову направо, в сторону перекрестка, увидал дымку тумана над дорогой, разбитый скелет остановки, черные фигуры вдалеке. Тут только заметил, что прямо на него торопливой тяжелой поступью вверх по улице поднимались человек десять тяжеловооруженных. 

Они только что свернули с перекрестка, к которому душой рвался старший лейтенант, и были от него метрах в сорока. Не разумом вовсе, каким-то звериным чутьем догадался старший лейтенант, что это противник. Вскинул автомат и, выбрав ближайшую цель, нажал на курок два раза и еще четырежды по два по фигурам, шедшим рядом с первой, рухнувшей на дорогу словно мешок с мукой. Затем несколько мгновений выпали из его жизни. В себя он пришел у стены дома, за которой, коротко отдышавшись, сделал несколько выстрелов и сменил магазин. Со всех сторон загрохотало, засвистело и перед глазами закрошилась штукатурка. Рванул назад и, просунув автомат под мышку, не целясь, отстреливаясь одиночными, считая патроны, как на учениях, змейкой побежал к следующему дому. Вдруг почувствовал, что кто-то сильно толкнул его в спину два раза, да так, что он припал на левое колено и руку, но удержался. Затем кто-то раскаленными щипцами рванул его за руку и плетью повисла рука. Косясь и отстреливаясь, словно пьяный неровно боком добежал до калитки и в нестройном грохоте выстрелов неисповедимыми путями распознал «свою» пулю и, охнув от пронизавшей боли, рухнул под кустом пахучей сирени. Пуля пробила икру правой ноги, раздробила кость. Адова боль. Отполз под стену сарая, попробовал встать, но снова рухнул и застонал.

Из расползавшейся фиолетово-серой темноты на него полезли, остервеневшие от радостного возбуждения фигуры числом шесть (трое или четверо остались лежать у перекрестка). Кадермятов расстрелял два магазина и фигуры успокоились. Тут из-за деревьев донесся приятный баритон:

— Эй, морячок. Дуру не пори. Сдавайся.

Старший лейтенант вставил магазин и, морщась от боли, из последних сил затянул на руке жгут. Другой простуженный и задавленный злобой бас прошипел:

— Ползи сюда, рыло ..аное.

Из темноты донесся шорох и старлей дважды выстрелил в голоса. Завязалась перестрелка. Видно было, что с той стороны солдаты были опытные. На рожон не лезли. Видно было, что решили взять гвардии старшего лейтенанта живым. Хлопцы залегли в саду напротив стены дома, под которой занял оборону Кадермятов. Перестрелка продолжалась минуть тридцать, хотя показалось старшему лейтенанту, что может и дольше. Лицо его горело, все вокруг немножко кружилось, а на лбу выступил крупный зернистый пот. Расстреляв последний магазин, Кадермятов положил порожний автомат на траву, достал ПМ, гранату и, улыбнувшись страдальчески, спросил голоса:

— Где это вы так насобачились по-русски?

Баритон улыбнулся, продолжил, стараясь придать голосу задушевность, — Охота тебе, парень, ерундой заниматься. Сдавайся. Все-равно вам тут пиздец.

Кадермятов достал из ПМ обойму, зачем-то пересчитал короткие толстые патроны (в обойме было восемь патронов, девятый тускло блестел в патроннике). «Девятый себе» — подумал старший лейтенант. «Мучить будут, сволочи. Девятый себе.»

Слышно было, как за домом со стороны главной улицы подъехала машина. Спешились пять или шесть хлопцев и залегли в глубине сада, голосом переговариваясь с хозяином баритона. Хозяином баритона оказался командир штурмовой роты Айдара, а рядом с ним страдал басовитый командир минометного расчета. Накануне раздобыли знойные минометчики ведро самогона и с обеда начали отмечать. Что отмечали, — командир минометчиков вспомнить бы не смог, потому что к утру восьмого мучился тяжелым похмельем. Кружилась голова, а острая боль и самогонный перегар подступали к самому сердцу. Баритон знаками показал двум хлопцам, чтобы выдвигались к Кадермятову во фланги и те стали отползать, потом посмотрел на бас, спросил его с тихой ласковостью:

— Полегчало?

Бас безвольно покачал головой, промычал:

— Ой, тяжелехонько.

— Ты вот что, поставь-ка миномет во-он у того сарая. Если я его не уболтаю, гаси его.

У сарая засуетился минометный расчет. На другом конце села пачками грохнули разрывы, небо над левым флангом осветили ракеты. Баритон поправил на бронежилете черный шеврон с хищной птахой, закурил и с гордостью крикнул старшему лейтенанту:

— Слышишь, как хуярит украинская артиллерия? Боги войны! 

Кадермятов облокотился о стену, зубами подтянул жгут на руке, посмотрел наверх и сердце его сжалось нехорошим предчувствием. Редкие в туманном предрассветном небе зыбились звезды. Едва-едва колыхались кроны яблонь и слив, под которыми залегли хлопцы и одинокая красная звездочка мерцала в сумерках. Вдруг две тени прошуршали из-за сарая и рванули к нему. Старший лейтенант выпустил в темноту обойму. Оттуда сверкнуло, треснуло, кто-то, упал, захрипел и засучил ногами. Щелкнула затворная задержка и Кадермятов понял, что в горячности расстрелял все патроны и содрогнулся от безотчетного ужаса. На сад опустилась звенящая тишина и чей-то голос тихо доложил украинскому командиру:

— Три двухсотых, один трехсотый. Тяжелый.

Баритон оделся густым табачным дымом:

— Ты жив там? Ты мне живой нужен. Я тебя теперь на части порежу, суку. 

Звездочка описала полукруг и растворилась во мраке. Голос уверенно и твердо улыбнулся, — Начнем!

Ресницы Кадермятова вздрагивали, словно от ветра, и тихо-тихо подрагивали пальцы левой руки, сжимая на груди окровавленную куртку. К нему подошли трое. Глаза их горели и видно было широкое лезвие ножа у одного в руке. Баритон присел около старшего лейтенанта, мрачно улыбнулся и в руке у него оказался нож.

— Что браток, каков итог?

Старший лейтенант поднял на хозяина баритона задернутые дымкой глаза, потом оскалился какой-то мучительной усмешкой и неожиданно развернул в совершенно неприличный знак средний палец с кольцом от гранаты:

— Выйдешь за меня?

От взрыва в доме выбило стекла, осколками посекло молодую яблоню. Когда дым рассеялся, сад наполнился стонами, криками и топотом. Осколками гранаты хозяину баритона разорвало лицо, перебило трахею. Он несколько раз вздрогнул и, прижав обезображенное лицо к сырой загаженной куриным пометом земле, затих. Медик бегло осмотрел его и, покачав головой, занялся другим. А изо рта умирающего еще долго сверлился слабый стенящий крик, да розовая пена пузырилась на губах.

Едва-едва Бормотов вышел на связь и приказал держать дорогу, как из-за деревьев перед святовым постом показались трое. Первым шел человек в горке и по тому, как он двигался, как держал автомат, видно было, что человек он военный. С ним были двое с камерами на безухих шлемах. Салага посмотрел на крышу и подумал с тревожной тоской «Чего это снайперы опять молчат?» Тревога нарастала. Тройка продвигалась бесшумно и оказалась между снайперским домом и блиндажом Свята. Выходило так, что позицию снайперов обнаружили и теперь им заходили в тыл. Выходило погано. А тут еще за дорогой послышались шорохи и над полотном показались фигуры. С ночи у матросов не было связи с командиром, а ближе к утру чудесным образом пропала связь и со снайперами, так что в ходе боя матросы переговаривались с ними голосом. Но сейчас совершенно немыслимо было кричать. Тройка противника была метрах в двадцати от блиндажа, а с дороги перебегали и перебегали бесконечные, как показалось Салаге, цепи.

— Вот блять, — молвил Салага и, глядя на дорогу, пустил ленту в пулемет.

Что подумал Свят неизвестно. Он разогнул усики на гранате и метнул ее в тройку. Матросы нырнули в блиндаж и слышно было, как над ними с шипением змеиным прошуршали осколки и с темного неба на головы матросов посыпались ошметки земли. Из темноты донеслись крики и приглушенный топот. Двое скрылись, а третий в горке, не иначе, как раненный, заполз за столб и тихо матерился.

— Заныкался? — промурлыкал Свят и кривая ухмылка располосовала его лицо. Он дал в сторону столба длинную очередь и шум за столбом смолк. А со стороны дороги все напирали и напирали. Вдруг сзади, там, где находился второй пост, выскочили несколько человек и молча бросились к блиндажу. Видно было смутно, что бежали они легко и добежали бы до самого блиндажа, если бы не Салага, потому что он развернул пулемет в тыл и пулемет ожил и запел и затрясся в ночи, выплевывая радостное трра-папа. Встреченные пулеметным огнем в упор, наступавшие круто повернули обратно и растаяли в темноте, потеряв троих. Командир их с усами, постриженными по-английски, осторожно выглянул из-за угла дома и с какой-то тоской и злобой сказал темноте:

— Тэкс, еще один пулемет, — он вытер лицо тыльной стороной ладони, повернулся к бойцам, — Ладно. Пошли дальше. Нехай айдаровцы сами этот блиндаж берут. Сколько у нас эти морячки задвухсотили? Троих уже? Ну вот нехай сами теперь. 

К пяти утра грохотало по всему селу. И как грохотало! Где-то далеко, в стороне первого поста ухнул гранатомет, а около блиндажа случилось подозрительное замирение. В виду того, что противник обошел третий блокпост, вошел в деревню с флангов и возможно с тыла, в виду того, что связи с командиром и вторым постом не было, было решено отходить. Снайперская пара и три матроса дошли до второго блокпоста в глубине села, но никого там не обнаружили и собирались двигаться дальше, когда из соседней улицы на них, соткавшись буквально из воздуха, вышли полтора десятка человек с желтыми повязками. И видно было, что эти так просто не отойдут — слишком неравны были силы. Первый номер снайперской пары, шедший головным, облизал разом пересохшие губы, аккуратно положил винтовку на землю и не спеша перенес из-за спины автомат, но команду подать не успел. Свят незаметно вскинул на плечо гранатомет и, почти не целясь, с колена выстрелил. В дыму матросы рванули в центр села, а украинцы отползли назад. Уже по дороге к дому культуры перестреливаясь с отдельными группами, пятерка попала под минометный огонь. Было похоже, что миномет наводился «на слух», потому оставшийся путь матросы преодолели галопом, стараясь не выдать себя стрельбой. Когда они наконец добрались до дома культуры, на площади разгорался стрелковый бой. Украинцы вели огонь издалека, избегая подходить ближе. В здании дома культуры матросы занимали позиции у окон, держа под обстрелом прилегающие улицы.

На рассвете бой на обоих флангах усилился, а рация Кадермятова замолчала. Бормотов отправил к нему небольшую группу, а сам остался на КП с тремя снайперами и фельдшером. Около 5:30 группа, отправленная Бормотовым на восточную окраину села, вернулась и доложила, что ни Кадермятова, ни матросов на блокпостах они не нашли. Нашли следы боя и тела противника, а по дороге даже видели его, противника, на главной улице и вступили с ним в перестрелку. Причем словно в подтверждение этим словам по командному пункту, к которому только что вернулась группа, открыли огонь с соседней улицы. Метрах в ста пятидесяти от командного пункта находился дом культуры и Бормотов приказал матросам отходить туда. Так, отстреливаясь и перебегая, тройками добежали до дома культуры. Бормотов и один из снайперов поймали по пуле в спину, но добежали все. К этому времени в доме культуры собралось около тридцати человек, включая восьмерых холулайцев, двенадцать матросов, которыми командовал Кадермятов и пробившегося в дом культуры командира ополченцев с одним солдатом. По дому культуры уже вели огонь со всех сторон и особенно плотный из окон школы напротив. Матросы распределились по этажам и повели огонь по наступающему противнику. Как раз накануне в дом культуры привезли боеприпасы и матросы встретили наступающих таким яростным огнем, что те были вынуждены отойти в школу напротив, заняли несколько домов вокруг и оттуда начали с остервенением бить по дому культуры, а из Угледара и из-под Павловки по нему открыла огонь украинская артиллерия. Бормотов связался с комбатом.

— Пришлось отойти в ДК, товарищ комбат. 

— С Кадермятовым связь есть?

— Нет.

Трубка посопела:

— Сколько у тебя людей?

— Двадцать девять.

— И Десант с тобой?

Трубка сделала ударение на первый слог.

— Так точно.

— Угу, — подумала трубка, — Что намерен предпринять?

Бормотов выждал, когда пулемет сделает паузу, сбавил голос и сказал так, чтобы матросы не слышали.

— Так это, товарищ комбат, тут против меня батальон, не меньше. Эвакуироваться надо.

Наступило молчание. Бормотов про себя выругался, понимая, что решение комбат уже принял, вернее приняли за него, и комбату это решение нужно донести до него так, чтобы он, Бормотов, понял, что иного решения и быть не могло. Слышно было, как тяжело трубке даются слова:

— Стратегически важный пункт хочешь оставить? Отставить эвакуацию.

— Есть, отставить эвакуацию, — ответил Бормотов и отвернулся, чтобы никто не видел, как желваки заиграли у него на скулах.

И комбат, и старший лейтенант, были офицеры опытные и понимали, что против батальона этим двадцати девяти не устоять, будь они хоть трижды специального назначения. Снова повисла пауза.

— Я тебе резервы отправлю, — словно в извинении продолжала трубка.

— Принял, товарищ комбат, но резервы не надо. Сами как-нибудь, — ответил Бормотов, а про себя улыбнулся «Знаю я ваши резервы. Девять разведчиков и отделение гранатометчиков в одиннадцать душ. Куда им против батальона?»

Понимал Бормотов, что все, что комбат мог сделать сейчас для него и его людей — это пойти и умереть с ними вместе. На самом деле и этого не мог комбат, потому что около четырех утра противник атаковал соседнее с Павловкой село Новодонецкое и бросил туда пехоту, танки и бронетранспортеры. Поэтому именно в Новодонецкое решено было направить общевойсковой резерв в составе двух танков и пяти БТР противотанкового взвода с ПТУРами. Около 4:30 туда выдвинулась разведка холулайцев на двух тиграх, по дороге попала в засаду и, потеряв одну машину, прорвалась в Новодонецкое, оставив одного трехсотого. Его подобрали танкисты морской пехоты, которые вышли из Евгеновки в Новодонецкое через полчаса после разведчиков. У Новодонецкого эта колонна встретилась с тремя украинскими танками и двумя бронетранспортерами. Завязался танковый бой. Один украинский Т-80БВ был уничтожен морпехами с марша, второй, подбитый при отходе, вышел из боя вместе с оставшейся бронетехникой. До двух часов дня ситуация под Новодонецким была крайне опасной и перебросить оттуда технику или людей в Павловку комбат не мог. Он спросил Бормотова про БК, хотя сам накануне прислал в дом культуры машину с боекомплектом и по этому ненужному вопросу Бормотов понял, что рассчитывать он может только на себя.

— Этого добра хоть… — Бормотов остановился, метнул быстрый взгляд в окно. Плотность огня с обеих сторон выросла. Все говорило о скором штурме здания, — Может огоньку пришлете? Стодвадцатыми бы по площади рядом с ДК. Вот было бы здорово.

— Рядом..? Ты что же их так близко подпустил?

— Сам себя корю. Обложили сволочи. Бьют из школы напротив.

— Эх, Бормотов, Бормотов. Да как же ты…

— Если стодвадцатыми долбануть с разлетом в пятьдесят, то замечательно получится. ДК крепкий. Ничего мне не будет.

Трубка нахмурилась.

— Стодвадцатыми бы конечно хорошо. Только кончились стодвадцатые. Мда. А стопятидесятыми наши пушкари тебя разъебут. Вот что, Бормотов. Резерв к тебе выдвигается. Поддержишь огнем, как подойдут. Ты только… 

Оборвалось. Оказалось, что на ретрансляторе, который был установлен на крыше дома культуры и пробивал украинскую РЭБ, сел аккумулятор. Заменить же его в разгар боя, понятное дело, было невозможно. Так гарнизон остался без штатных средств связи. Правда еще оставалась Моторола командира корректировщиков, но он ее почему-то выключил, а Бормотов не удивился вовсе и подумал, что если суждено им здесь остаться, то как будет замечательно, если никто не будет к нему в душу лезть с бестолковыми приказами и хорошо, что сел аккумулятор.

Вокруг ДК стали рваться стодвадцатые и стопятидесятые и еще какие-то калибры — было не разобрать из-за потрясающей плотности огня. По точности и скорости огня Бормотов понял, что работает артиллерия противника. У противника же не было нехватки стодвадцатых. Ни в снарядах, ни в людях у противника нехватки не было. Так дело тянулось часов до шести.

***

В шесть утра сержант Д., командир отделения гранатометчиков, получил приказ выдвинуться в Павловку на помощь гарнизону Бормотова. И сержант со своим воинством выдвинулся. Отделение из шести гранатометчиков и трех членов экипажа погрузилось на БМП, а на легковой машине (то ли из-за резвости, то ли из-за цвета матросы окрестили ее «красной ракетой») с ними в Павловку отправились еще пять человек. И если бы предупредили сержанта о том, что противник занял село и бьет по дому культуры, то возможно история эта пошла бы по другому пути — остановил бы сержант свою БМП перед селом и с полутора километров разнес бы к чертовой матери дома в которых засел противник. Но вышло так, что его не предупредили.

Когда отряд въехал на сельскую площадь, тихий ветерок окончательно разметал утренние сумерки. Высоко в майском небе он слегка подталкивал редкие тучки, гнал их на юг к Азовскому морю, а внизу шевелил сизый дымок выстрелов. На площади разгорался жестокий бой. Противник занял школу напротив и бил по окнам дома культуры. Именно у этих окон и остановились обе машины резерва, который комбат направил Бормотову. Следуя приказу «поставить машину у ДК, уточнить обстановку у Бормотова» машины с десантом оказались на линии огня.

Щурясь от ветра, сержант заметил, как пули цокают по броне и рикошетом с шипеньем отлетают в сторону, а из окон школы сквозь куцые сосны, отделяющие школу от дома культуры, цикадами зазвенели выстрелы. Внутренний голос скомандовал «Беги!». Но сержант почему-то не побежал. Он повернул голову и увидел испуганное лицо матроса. От того ли матрос был испуган, что раз не попали, два не попали, а в третий обязательно попадут, а может оттого, что сержант прокричал ему страшным голосом «Огонь! Огонь по окнам!». Хищно клацнул затвор, ствол дернулся и выплюнул очередь. «В укрытие!» — скомандовал сержант отделению. Самое страшное, конечно, началось у самого входа. Сердце заколотилось боевым барабанным боем. Слева грохнуло, всех осыпало осколками, битым кирпичом и пылью, матрос с пулеметом споткнулся и загородил проход. В дверях образовалась пробка и время стало течь медленно-медленно. Вон пулеметчик раскорячился у входа, задрал корму, пытается подняться, но рюкзак-то тяжелый — напихали матросы пулеметчику в рюкзак еще и для гранатометов заряды. Вон в дверях показался Бормотов с перекошенным лицом, что-то кричит матросам, ругается, живет полной жизнью. Вон ко входу бежит матрос, который прикрывал отделение. Бежит, как призовая лошадь, широко раскидывая ноги, а за ним, шипя и щелкая, стелются по земле пули, метут пыльную поземку. У матроса никак не получалось вставить на бегу магазин и сержант подумал с каким-то злорадным остервенением: «А нехер было длинными стрелять, долбоеб!». Матрос промчался мимо сержанта, а глаза его совершенно явственно прокричали «Господь бог, да что ж за пиздец такой!?». Тут новая мысль посетила сержанта: «Странно, что еще не попали! Хорошо если сразу убьют. А если ранят… Будут добивать разрывными, сволочи. Бен-де-ровцы! Господи спаси! 

И он спас. Из темного ущелья притвора, покрывая грохот боя, прогремел протодиаконовским басом голос Бормотова:

— Да залезай ты блять внутрь или уебывай нахуй!

И замечательно крепкие руки старшего лейтенанта рванули пулеметчика внутрь и освободился проход. Сержант вбежал в дом культуры последним и оказался перед Бормотовым. Мохнатым мрачным голосом кричал Бормотов что-то сержанту. На мгновенье показалось оглохшему от взрыва сержанту, что это какие-то ласковые хорошие слова. Тут слух вернулся к сержанту и он разобрал:

— БМП твой сожгут нах. Убери БМП!

Сержант ужаснулся: «Экипаж-то остался в машине, они поди и не знают, что тут бой. Их же сожгут к чертям!» И внутренний голос зашептал сержанту в холодную спину: «Ну-ка, ну-ка, ну ка, ну-ка». Сержант выбежал через боковые ворота на улицу, выглянул из-за угла дома. За углом стояла его БМП с задраенными люками и мирно тарахтела кормой к школе. Сержант рванул было к машине, но огонь-то плотный, кинжальный огонь! Кричать бесполезно — черта-с два его в машине услышат. Сержант оглянулся и шальная мысль пришла ему в голову. Он стал швырять в БМП куски кирпича. И вот удача – открылся командирский люк, и показалась голова.

— Раз-варр-рачивай! — прокричал голове сержант, — По школе. Бей по школе и сразу отходи!

Голова скрылась и машина развернулась к школе носом. 30-миллиметровая пушка выплюнула два снаряда и замолчала.

«Черт! Заклинило пушку» — подумал сержант.

Из командирского люка вылезла голова и, перекрывая грохот боя, подтвердила:

— Заклинило.

Тут перед БМП раздался взрыв, в воздухе зашипело и вторая граната, пролетев над башней, разорвалась над входом.

— Уходи! — закричал сержант голове.

С третьей попытки украинский гранатометчик-таки попал, а именно попал в переднюю бронеплиту. Машину дернуло, нос ее оделся пламенем и все люки открылись. Командир с наводчиком выпрыгнули одновременно и прыжками-перебежками побежали к ДК. Последним из горящей машины выбрался механик-водитель. Он выскочил без бронежилета и автомата и с видом совершенно ошалелым, хлопая себя по горящим штанам (топливо попало на ноги) и крича криком нечеловеческим, под перекрестным огнем добежал до кормы. Там душа вернулась к нему, он спрыгнул с горящей машины, нырнул за угол и его увели внутрь.

Дом культуры располагался в центре Павловки напротив школы, а между ними, чуть в сторонке, стоял бронзовый солдат с прапором. Не понятно, русский солдат или украинец. На плите фамилии. С фамилиями понятно. Русские с украинскими вперемешку. Освободители Павловки от фашистов. И смотрел солдат на площадь и ошалевал.

С трех сторон начался штурм. Молча шли украинцы. При первых выстрелах матросы рассыпались по зданию, заняв назначенные сектора на двух этажах и открыли огонь. И могло показаться, что наступавших чуть ли не батальон. На самом деле было их сто шестьдесят пять прекрасно экипированных и вооруженных хлопцев, хотя рассказывали потом пленные, что было и больше. Проверить трудно. Одно верно – встреченные пулеметным огнем хлопцы повернули обратно. Часть их заняла школу, остальные рассредоточились по ближайшим домам, выставили миномет в саду одного из них и повели обстрел дома культуры. 

К девяти утра догорал подбитый БМП морпехов, уже первые тела хлопцев испятнили площадь, а бой не затихал. С дальних улиц украинцы уносили погибших и раненных, а с площади не могли — четыре пулемета и три снайпера держали под обстрелом прилегающие улицы. На первом этаже у выхода прямо на полу морпехи оставили одного снайпера и так заперли центральный вход. Оставался правда еще грузовой с широкими деревянными воротами — там сержант поставил своего водителя-механика, дал ему ПМ и приказал стрелять в любого, кто покажется в дверях. Не успел сержант поставить боевую задачу, как в ворота ворвался первый взвод с замполитом, со свистом и хрипом, дыша как загнанное стадо и бешено отстреливаясь. Несколько часов первый взвод сначала отходил из села в сторону Егоровки, а затем, нащупав брешь в порядках противника, с боем пробился к Бормотову. И мало того, что теперь защитников дома культуры стало сорок семь, но поймите — отряд замполита пришел без потерь!

Площадь перед домом культуры оспой взрывали снаряды. Несколько мин попало в крышу. Пол под окном, из которого злобно и глухо стучал Салагин пулемет, был заплеван гильзами и Салага то и дело ботинком расчищал площадку под ногами. У соседнего окна с корточек стрелял Свят, бросая на Салагин пулемет косые темные взгляды — горячие гильзы летели в Свята, мешали целиться. Но больше гильз опасался Свят, что на пулемет хлопцы гранату не пожалеют. Тогда и Святу перепадет. Свят сменил магазин и злобно проследил за полетом гильзы от Салагиного пулемета, а про себя подумал: «Да сколько ж вас там?»

Лента у Салаги кончилась, он присел, а сменив ленту, встал за спиной Свята и, заметив нескольких человек в окне школы, дал длинную очередь над головой Свята. Тут из школы по пулемету ударили из РПГ. Взрывом обоих отшвырнуло метра на три от окна. Осколками посыпались куски штукатурки с потолка, один из них жмякнул Свята в каску. Свят поднялся первым. Он как будто побледнел, посмотрел на Салагу свирепо и сказал так:

— Еще раз рядом со мной выстрелишь, я тебе ноги из жопы вырву, понял?

По глазам Салаги было совершенно отчетливо видно, что понял. Он поднялся и от греха подальше отошел к другому окну.

«Господи, не покинь меня, заблудшего! Имя твое – Милосердие, смилуйся надо мной!» — шептал сержант, сидя на четвереньках в центре зала, а Бормотов тоже на четвереньках рылся в рюкзаке рядом. В дальнем углу разорвался снаряд и с потолка сыпалась и бешено крошилась штукатурка. Бормотов достал из своего рюкзака рацию и кривая ухмылка располосовала его лицо.

«Удивительно, как ровно прошла. Просто удивительно!» — подумал сержант, любуясь пулевым отверстием в основании рации. Порывшись, Бормотов достал еще карту и пачку сигарет. Закурили. Бормотов как-то тоскливо посмотрел вокруг, но заметив на себе напряженный взгляд сержанта, устроил на лице приветливую улыбку.

— Как же мы без связи-то, товарищ старший лейтенант? — спросил сержант и в глазах его расплескалась тревога.

Бормотов притушил сигарету о ноготь, посмотрел сержанту в глаза и мрачно улыбнулся:

— Похуй, пляшем.

В бригаде знали Бормотова как командира опытного и умелого и никто в его роте ни разу не видел его напуганным или растерянным, а тут показалось сержанту, что в глазах старшего лейтенанта мелькнула совершенно отчетливая тревога. Все чаще Бормотов стал посматривать на дорогу перед домом культуры, на разбросанные пустые патронные ящики, на крышу здания, по которой без остановки бил украинский миномет и отчего-то на командира корректировщиков.

От Сержанта не укрылось и необычайное оживление, которое произошло среди корректировщиков. Командир их долго связывался с кем-то по своей мотороле, что-то докладывал, выслушивал, а потом вдруг, выключил рацию и коротко переговорив с Бормотовым и немножко посерев лицом, собрал своих бойцов и что-то с ними обсудил. Из разговора Бормотова с командиром корректировщиков донеслось до сержанта только одно слово «Эвакуация», а поскольку в эвакуации Бормотову было отказано (это сержант слышал своими ушами), выходило, что эвакуироваться собирались корректировщики. Вот с этого-то момента в тяжелый от пороха и пота воздух добавилась сосущая тревога. «Уходят? — подумал сержант, — А мы?..»

Бормотов на слова командира корректировщиков не сказал ни слова, отчего-то дернул щекой и губы его тронулись презрительной усмешкой. Так показалось сержанту. Бормотов спустился на первый этаж и, перебегая от окна к окну, продолжил отдавать короткие распоряжения и тревога в его глазах все нарастала и нарастала. И было от чего. Плотность огня противника была совершенно замечательной. К тому же с девяти утра по дому культуры били все украинские калибры от 80-миллиметрового миномета до 150 миллиметровых пушек, которые грозили обрушить крышу здания и похоронить гарнизон. Честно говоря, в распоряжениях старшего лейтенанта особого смысла не было — все знали, что делать. Основная часть роты перестреливалась с противником (успешно перестреливалась, надо сказать), два матроса на полу заряжали магазины, а зарядив, с разбойничьим свистом перекидывали их товарищам, фельдшер перевязывал и поил раненных с подбитой БМП, один из снайперов, лежа на полу перед входом, чесал рукой ягодицу. Но странное дело, все чаще в глазах матросов сержант стал замечать такой же косоватый отблеск тревоги, как у своего командира. Как бы ни было погано положение гарнизона, оставалась надежда, что командование соберет резервы, в конце концов перебросит с соседних участков и деблокирует село. Но выходило так, что восьмерым холулайцам приказали уходить, а отряду Бормотова держаться до конца. Бормотов после разговора с комбатом и после короткого разговора с командиром корректировщиков своим матросам ничего не сказал. Ведь после ухода восьмерых корректировщиков положение гарнизона станет совсем тяжелым. Гибельным станет положение. Людей мало. Все на пределе. Не дай бог паника — гибель.

Так в сумасшедшем вихре боя совершенно незаметно пролетело время до обеда. Вдруг с юга послышался шум техники. Странный пьяный экстаз наполнил матросов и радостное слово «Эвакуация» зашумело в головах. Тут на площадь выскочила БМП-2 с десантом на борту, а из окна школы дважды полыхнуло. Два страшных взрыва один за другим потрясли площадь и куски разбитой машины вперемешку с телами раскидало по дороге. Машина проехала еще несколько метров и остановилась. Бормотов зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел, что на броне кто-то пошевелился и матросы, выбросив дымовую гранату, под огнем внесли в здание трех раненных. Бормотов переметнул взгляд на дорогу и воскликнул со злобной горечью:

— А черт!

Слева показалась еще одна БМП с десантом. Заметив первую подбитую машину, вторая проехала площадь и скрылась за школой и слышно было за грохотом боя еще один чудовищный взрыв и лязг и скрежет зубов от злого отчаяния. Матросы переглянулись и Салага тихо сказал:

— Их видать не предупредили, что укропы в селе.

Бормотов оттолкнул Салагу от окна, встал у пулемета и глаза его налились холодной злобой:

— За ребят! За ребят! Штабные бляди! — злобно бледнея, рычал Бормотов, а пулемет грохнул, замолк, снова грохнул и потом остервенело запел пока не изжевал ленту и не задымился.

***

В начале боя хлопцы взяли в плен трех матросов из подбитой накануне машины, которых Бормотов отправил замполиту в усиление левого фланга. А вышло это так. Дом, в котором матросы решили переночевать, чтобы не показываться замполиту на глаза раньше срока, окружили. А когда взвод замполита стал пробиваться на юг, экипаж забаррикадировался и отстреливался пока не израсходовал патроны, затем сдался на милость победителей. Среди победителей были павловские партизаны. Самому младшему из них было лет девятнадцать. У него несмотря на молодость кучерилась густая русая борода, румянел в ней свежий розовый рот, и если бы не диковатые сильно косящие глаза, вид его был бы приятен и миролюбив. Младшего сержанта и старшего матроса сначала истязали. Долго и жестоко, как умеют украинские патриоты. Пленным дробили в жидкое месиво кости на ногах, потом пробили им головы молотками, а тела по звериному своему обычаю бросили в канаву и молодой партизан с косящими глазами, под трескучий хохот товарищей помочился на изуродованные мужские тела. Третьего, матроса, оставили в живых.

Над разбитой крышей, над кроной громадного орешника, укрывшего дом, в котором пленили матросов, над двором, тускло светил скорбный месяц. Он отражался в коричневой луже в канаве перед домом, у которой лежали два тела. Над телами склонились двое хлопцев.

— Бач, Петро, вин дышит! — удивился косой на слабо подрагивающую голову старшего матроса.

— Что ж ты черт косоглазый так добивал? — с досадой сказал второй.

— Ничого. Подрыгает и дийде.

— Надо было броники сначала снять, балда. Голову-то ему подыми. Держи за волосы. Вот так, — он стащил с одного матроса бронежилет, осмотрел и, брезгливо поморщившись, бросил на землю, обтирая испачканные в крови руки о штанину.

— Тю! Здурив чи що, — косой поднял жилет, бережно обтер липкую изнанку тряпкой и положил на траву, а затем снова присел к убитому и начал стаскивать с него ботинки.

— Ты что ж и ботинки возьмешь? Ты, Тарас, и с гавном не расстанешься, — с восхищением сказал второй и закурил. 

Косой стянул оба ботинка, посмотрел на них ласково, а товарищу сказал спокойно, указывая глазами туда, где шел бой:

— Ти якщо поспишаеш, ти йди. Я сам впораюся.

Из дома вывели третьего матроса. Он увидел тела товарищей и тихо попросил:

— Не убивайте меня.

Ответили молчанием. Из дома вышел человек с английскими усами, холодно оглядев хлопцев, толкнул матроса стволом в спину легонько и сказал:

— Трогай, милый.

Матрос пошатнулся, сгорбился и пошел какой-то неровной походкой.

***

В это самое время охрипшим командным басом в мотороле командира корректировщиков зашумел комбат:

— Десант (голос сделал ударение на первый слог), какого б. х… не отвечаешь?

— Глушат, товарищ комбат, — ответил командир корректировщиков с позывным Десант и добавил для убедительности, — Ретранслятор сел, а щас уж не подойти к нему. Ебашут со школы.

Был Десант среднего роста и весь ловкий, как кошка. Под светлыми отчаянными глазами его темнели круги от бессонницы.

— А может ты рацию отключил? — голос улыбнулся, — Ладно. Ты вот что… За неуставное обращение к своему командиру, а особенно за то, что его приказ нарушил — не ушел из села — ответишь по всей строгости. А за то, что остался с Бормотовым (рация подумала) — считай представлен к герою. Можешь еще двух из своей группы назвать. Медали получат.

— Спасибо, товарищ комбат, — Десант пригладил короткие светлые волосы и трижды сплюнул.

Тут благожелательность в голосе пропала, словно и не было ее, и голос сказал:

— Дай-ка мне Бормотова.

Десант подошел к Бормотову, взглядом объяснил, кто на линии и затанцевал к окну, поправляя на ходу бронежилет и представляя себе, как головокружительно теперь со звездой взлетит карьера молодого лейтенанта, а рация продолжала:

— Бормотов, ты? 

— Так точно.

— Судя по грохоту, у тебя там корсунь-шевченковская?

— Киевская оборонительная, товарищ комбат.

В трубке крякнуло и голос как-будто потеплел.

— Я к тебе разведчиков отправил. Сам скоро буду. Продержишься пару часов?

— Не знаю, сколько продержимся, товарищ комбат, — ответил Бормотов, улыбаясь взволнованно и радостно, — Но мы вам пиздец как рады. Только с парадного не входите. Сожгут к свиньям. Спешьтесь.

— Добро.

Тут многие заметили, что какая-то злая решимость появилась на лице старшего лейтенанта, глаза его наполнились светом, а тревога в них погасла. Окончательно же тревога растаяла в воздухе около четырех по полудни, когда к дому культуры пробился небольшой отряд разведчиков. 

Путь разведки в Павловку был тернистый путь. Выехав из Егоровки, колонна из двух танков, трех БТР и БМП с комбатом и его офицерами попала в засаду, но отбилась и вырвалась без потерь. Перед Павловкой группа вошла в зону действия украинской РЭБ и на Азартах пропала связь. Удивительно, что РЭБ успешно глушила наши Азарты, но погасить гражданские моторолы командиров разведгруппы и Десанта полностью не смогла. Разведчики спешились и под прикрытием техники под плотным артиллерийским огнем противника стали пробиваться к дому культуры, по пути зачищая Бормотовский тыл. Технику еще на подъезде к селу разделили на две группы. Первая в составе двух танков и одного БТР метров за триста перед Павловкой свернула направо и повела обстрел противника, маневрируя между постройками молочной фермы. Слева от дороги располагалась еще одна ферма. К ней направилась вторая бронегруппа, которая состояла из одного танка и БТР. Едва эта группа съехала с дороги, как танк подорвался на мине и разулся одним бортом, а БТР повел огонь по противнику. В это время на правом фланге в один из танков попали из РПГ, осколками разбило триплекс, так что танк не смог войти в село вместе с разведкой, оттянулся назад и повел огонь по окраинным домам. В Павловке разведчиков прикрывал БТР, но и его сожгли с беспилотника. Только к четырем часам разведгруппа сумела прорваться в дом культуры, а следом за ними пробился и комбат с тремя офицерами. К этому времени украинские штурмовики, выражаясь языком штабным, растеряли наступательный потенциал и попытались организованно отойти, по пути забирая раненых. Но разгоряченные боем матросы открыли из окон такой ураганный огонь, что хлопцы побросали раненных и стали отступать. Тогда Бормотов разбил матросов на несколько групп и гарнизон вместе с подошедшими разведчиками начал зачистку села. Над селом повисли сизые полусумерки. В садах загремели цикады, а из домов доносилось:

— Чисто.

— Чисто.

— Темно как в жопе… Чисто!

Из комнаты вышел матрос и вместе с сержантом гранатометчиков прошел на веранду, когда на соседней улице послышался шум техники, а за окном сверкнуло. Потрясающий грохот встряхнул двухэтажный дом, сорвал входную дверь и бросил сержанта на пол. С улицы повалила желтоватая пыль и остро запахло серой. Сержант поднялся, осторожно выглянул на улицу и увидел подходившего к нему матроса. При матросе не было ни автомата, ни каски. Шел он к сержанту, слегка пошатываясь, словно пьяный. Ноги матроса в коленях мелко дрожали, на лбу выступили крупные капли пота. Он что-то быстро и сбивчиво говорил, показывая одной рукой в сторону перекрестка. 

— Петя, кто стрелял, — начал сержант, но лицо его пронизала судорога и он побледнел. 

Другой руки у матроса не было. Вместо нее висела кровавая культя, перетянутая жгутом. Петя кивнул на перекресток.

— Дим, там Алтаец валяется. Помоги поднять. Я не смог один.

Сержант с ужасом смотрел на своего матроса. А тот с каким-то ожесточением продолжал:

— Дим, по нам танк… Наш сука танк!

Сержант приказал матросам обработать раненному рану, а сам побежал к перекрестку. Центр села весь день находился под плотным огнем артиллерии противника, а к вечеру с отступлением хлопцев огонь только усилился. То ли плач, то ли смех доносился с перекрестка.

— Больно. Ох больно! Пристрелите, братцы. Да что ж вы, стоите!? Э-э-эх!

Около обгоревшей сосны у перекрестка лежал Алтаец. Взрывом ему разворотило внутренности. Он лежал в куче разбитого щебня, истекая кровью и мочой, и бережно прижимал к ране ладони, испачканные в крови и дорожной пыли. Сержант покачнулся, но взял себя в руки и, присев на корточки, сказал, стараясь не смотреть на рану:

— Херня, братан, царапина.

Рядом сидели еще двое. Один вколол Алтайцу промедол и отвернулся. Второй разорвал ИПП, но не понимал, как это бинтовать. Он так и сидел с бинтом и глазами, наполненными ужасом. Алтаец вонзил в сержанта угасающий взгляд и щеки его задрожали. Сержант вдруг подумал «Вот так умирают?», а вслух сказал, судорожно рыская глазами в поисках фельдшера и хватая слова с неба:

— Ты точно здесь не умрешь. Ты блять от рака умрешь. Дома.

На пожелтевшем лице Алтайца выступил ядреный зернистый пот, он криво улыбнулся и закрыл глаза. Вокруг столпилось несколько человек.

— Свои подбили.

— Это блять как!?

— Да ну нах!

Один из матросов, которого сержант послал в дом культуры за фельдшером и машиной, прибежал минут через пять и сказал, что в дом культуры пробиться ему не удалось — в темноте свои открыли по нему огонь. Заработала рация и выяснилось, что машину в Павловку из-за обстрелов направить не могут. Из темноты вынырнул фельдшер с носилками, скользнул глазами по ране Алтайца и покачал головой:

— Не донесем на носилках. Нужна машина.

Сержант вонзил в глаза матроса свои налитые мутью глаза и сказал каким-то мертвым голосом:

— Через пять минут найдешь машину, понял меня?

Через пять минут Алтайца увезли в Егоровку.

Оказалось, что танк пятой армии ВС РФ ворвался в Павловку аккурат к концу боя, когда морпехи начали зачищать село. Из штаба танкистам по рации передали, что в деревне прорыв, гарнизон из села вышел — там остался только противник. Жирными белыми буквами какой-то весельчак вывел на морде танка пятой армии два слова — «За Мир». Когда этот танк влетел на площадь и дал первый залп по дому культуры два матроса выбежали и знаками стали показывать танкистам на свои красно-белые повязки. Пушка повернулась к ним, выцеливая, на мгновенье превратилась в одну маленькую черную дырку, а потом земля вздрогнула и матросов раскидало. 

Через час Павловка снова была наша. Через месяц Алтаец, не приходя в сознание, умер. Случилось это в день, когда Павловку сдали. Когда я дописывал эту историю, наши морпехи снова штурмовали Павловку.

Глава третья.

25 августа

Штаб бригады морской пехоты находился в красивом доме с колоннадой и свежими шрамами от обстрелов. Вокруг дома был разбит парк с липами, осинами, дубами, которые скрывали бригадные автомобили, палатки, душ и каменный общественный туалет доисторических времен на четыре персоны. Туалет, как водится, без дверей. И, разумеется, пользуются туалетом только в случае крайней нужды. Без такой нужды – гадят рядом. Вообще в вопросах организации быта и гигиены, в частности, морские пехотинцы больше пехотинцы, чем матросы. Свинство здесь образцовое. И ведь это штаб, белая кость! 

С пастой, щеткой и полотенцем я вышел в парк, прошел мимо мусорной кучи, которую разбили прямо у выхода и побежал обратно, потому что над деревьями показался треугольный силуэт беспилотника. Никто точно не знал, чей он. Решили не сбивать (дорогая вещь), попрятались. Тут кто-то выяснил, что беспилотник наш и я вернулся на улицу. Вспомнился недавний радиоперехват в этом районе, когда противник наблюдал за нашими беспилотниками.

— Enemy drone is above PQ’s position. Over.

В эфире проскальзывает английская и польская речь, бывает и всякая-абракадабра, которую мы не можем разобрать, но чаще переговоры ведутся на мове.

Жду группу репортеров, с которыми меня обещали отправить на передовую. Около полудня приехали репортеры, их отвезли первыми. Дошла очередь до меня. На зеленых жигулях я в сопровождении двух бойцов добрался до села, где расквартирована танковая рота морской пехоты. Техника замаскирована в посадках рядом с селом. Капитан танковой роты Виталий. Энергичная походка, прямой взгляд проницательных глаз отличали его от других офицеров. Танкисты относились к нему с уважением, пожалуй, даже большим, чем к своему комбригу. Виталий был человеком незаурядным. В годы сердюковской реформы ему, танковому офицеру, предложили перейти с офицерской на сержантскую должность или переквалифицироваться в снайперы с сохранением офицерского звания. Несколько командировок в Сирии он провел в качестве снайпера, а когда сменился министр обороны и часть реформ признали неверными, Виталий возглавил танковую роту бригады морской пехоты. В селе командир с тремя экипажами занимал два одноэтажных дома.

«Как же он в танк-то влезет?» подумал я, глядя на двухметрового гиганта в дырявых ботинках. Гиганта приодели. Велели надеть чистый китель, танковый бронежилет складского хранения, новый шлемафон, и все это украсили георгиевской ленточкой. Интервью у гиганта брал журналист с красивым породистым лицом и блудливыми глазами. Оператор, небольшой нервный человек, попросил гиганта встать перед танком, залезть на место механика-водителя, в конце концов, недовольно поморщившись, велел спуститься обратно. Началось интервью. Породистое лицо что-то спрашивало, гигант отвечал, а теплый сильный ветер относил их слова за красные флажки, выставленные по границе минного поля и жидкой посадки, в которой были спрятаны танки, так что я никак не мог разобрать, о чем они говорят. Я крутился вокруг оператора, стараясь расслышать слова танкиста, но посадка была узкая и чтобы не оказаться на поле с флажками или на открытой дороге, где меня могли заметить с беспилотника, я два раза случайно попал в кадр. Оператор посмотрел на меня, как смотрят на деревенского дурачка и закатил глаза. Тут за посадкой ударили наши ураганы, я споткнулся, а оператор с ядовитым злорадством бросил в мою сторону, — «Страшно? А нехуй тут шляться, в кадр лезть». Я вышел на дорогу и пошел вдоль посадки, поглядывая по сторонам. Мимо меня на мотоцикле с коляской проехали два солдата с девушкой. У девушки было гордое заносчивое лицо и золотистые волосы, заплетенные в толстые пряди. Она почему-то показалась мне очень красивой, похожей на ведьму. В посадке были замаскированы еще несколько танков. У одного из них танкисты перебирали ящики с инструментами. Я подошел и мы разговорились с их командиром. Он разрешил мне залезть в танк и пока я пытался устроиться на месте механика водителя, он много и с придыханием рассказывал о своей машине. Рассказывая, он гладил броню, словно это живое существо и в глазах его разливался совершенно особенный свет. Я окончательно застрял в узком ущелье люка мехвода и думал только о том, как выбраться наружу. Наконец я вылез и стал помогать с чисткой пушки. Мы разобрали ресивер и керосином стали оттирать нагар со ствола. Пока мы с командиром чистили пушку, солдаты собрали инструменты в ящики и прибрались у своих лежаков около танка. Это был самый молодой экипаж в роте, возможно — на всем фронте. Командиру было 23 года, механику-водителю — 19, а стрелку 18 лет. Оказывается, срочники, отслужившие три месяца, вправе заключить контракт. Так эти мальчишки оказываются на войне. Вспомнились слова какого-то адмирала из Генштаба о том, что срочники в СВО привлекаться не будут.

Перед сном командир роты рассказал о танковом бое под Новодонецком. Говорили о войне, об украинцах, о нас. Я привык к тому, что солдаты и офицеры настороженно делились со мной мыслями. К моему удивлению, комроты высказался прямо — первопричинами наших неудач стали бестолочь в командовании, плохое взаимодействие между подразделениями, извечно дрянная связь. Последнее обстоятельство не было бы так обидно, если бы не мы придумали радио. Досадно еще, что никто не может объяснить цели кампании — то ли выровняем границу Донбасса и замиримся, то ли пойдем до самой Польши — где границы этой «демилитаризации» и «денацификации»? Интересный человек. Мы беседовали у входа в крошечный флигель, когда мимо нас прошел командир танка, с которым мы чистили орудийный компенсатор. Руки его были по локти вымазаны в саже, черные жирные следы были на лице и одежде. Комроты оглядел молодого командира и зловеще поманил его пальцем.

— Ты что же это, Сафонов, а? Почему в таком виде?

— В каком? — удивленно спросил Сафонов и немного смутился, глядя то на комроты, то на меня. 

Комроты бешено заворочал глазами и я от греха подальше спрятал свои руки в карманы.

— Марш умываться! Грязь соскобли с себя, Аника воин (снова покосился) и танкист бодрым маршем прошел к умывальнику.

По рации сообщили, что в засаду угодил БМП с журналистами, которые приехали к танкистам вместе со мной. Оказалось, что на этом участке завелся украинский танк-одиночка. Он выслеживает нашу легкобронированную технику, расстреливает ее и исчезает. И вот БМП с журналистами стала жертвой именно этого охотника. Для командира наших танкистов этот украинский танк стал костью в горле, но выследить его пока не удавалось. Позже мы узнали, что в этот раз обошлось без двухсотых. Среди экипажа БМП были раненные, а журналисты и вовсе отделались легкой контузией.

26 августа

Двое старшин из прифронтовой полосы раздобыли самогон и отказались прибыть в расположение танковой роты, а один из них угрожал товарищам оружием. Комроты и замкомроты отправились поднимать дисциплину, а я напросился с ними. Во-первых, скучно без дела. Во-вторых, там, куда мы едем, находится один из участников обороны Павловки и я рассчитываю узнать у него подробности боя. К тому же жара спала и можно путешествовать с комфортом. 

Легонько поигрывал ветерок листвой деревьев, под которыми вольно стояли человек десять танкистов и на лицах их трепетали улыбки предвкушения. Командир стоял к ним спиной, а лицом к старшине, невысокому лысеющему человеку в жилетке. Глубокие мышистые глаза жилетки вероятно из-за неожиданного приезда комроты были особенно печальны, а щеки серебрились трехдневной щетиной и нервенно подрагивали.

— Это на вас что? — вежливо спросил командир старшину и пальцем легонько ткнул его в жилетку.

— Форма, — не поднимая глаз, тихо ответил старшина.

— Так, хорошо. Пусть будет форма, — в глазах командира блеснули недобрые искры, — А что за форма, знаете?

— Форма ВС РФ.

— Ага. А вы, значит, — военнослужащий?

— Так точно.

— Вот как!? А раз так, то скажите-ка мне, голубчик, как называются те, кто уклоняется или, например, не являются по приказу отца-командира?

— Я думаю…

Глаза командира прищурились и голос возвысился.

— Мне неинтересно знать, что вы думаете. Отвечать на вопрос!

Старшина как-то скрипнул горлом, а командир загремел:

— Сми-ррна!

Все вздрогнули и вытянулись в струну, голос командира загремел как кавалерийская труба.

— У меня так служить нельзя.

— Я…

— Молчать!

Старшина сжал губы и больше ничего не сказал, а командир закурил и повернулся к замкомроты:

— Увести. Где этот… второй?

Ввели второго. Это был коренастый человек с удивительно узким горизонтом лба и небритым припухшим лицом. Он стоял, пошатываясь, смотрел на командира мутноватыми глазами и… курил, посыпая пеплом выпуклый живот над неряшливо застегнутыми штанами. Командир окинул второго взглядом и молнии исковеркали его лицо.

— Почему мотню не застегиваешь, конское быдло?

Второй, глазами следуя за взглядом командира, скосился на свои штаны и попробовал застегнуть. Пальцы его плохо слушались и он покраснел, виновато улыбаясь. Командир сделал страшные глаза.

— Да ты пьян!?

Дерзкое выражение загорелось в глазах второго. Он отставил ногу вольно и, слегка путаясь языком, молвил.

— Н-ну пьян.. Ну и что!?

Командир подошел ко второму в упор и проговорил: 

— Я ж тебя за такое выебать могу.

Сигарета падучей звездой выпала изо рта второго, а на лице расплескался ужас. Командир посмотрел в расширившиеся глаза второго и добавил с нескрываемой брезгливостью:

— Но тебе ж это понравится.

Командир повернулся к замкомроты и между ними состоялся короткий разговор, а судьба двух старшин решилась так:

— В комендатуру обоих. 

— С конвоем? 

— Немедленно.

Днем я встретил двух старшин у здания штаба. Они меня не узнали. Взгляды у обоих были потухшие, а в глазах жилетки стояла какая-то собачья просьба о жалости. Я прошел мимо и конвой увел их в мрачной тишине в комендатуру. Больше я их не видел.

Совсем рядом со штабом ухают орудия наших танков. В парке повсюду следы воинского постоя: неописуемая грязь, мусор, запах мочи. Впервые увидел тигрят.

Трое в полной выкладке с автоматами, гранатометами, громадными рюкзаками и гражданскими пакетами проковыляли мимо меня, тяжело дыша и утирая пот, который ручейками струился из-под касок. «Вот чудаки» — подумал я — «Каски-бы сняли». Они дошли до бортового Урала, укрытого густой тенью под кроной старого вяза, побросали у колес пакеты с рюкзаками и тут же повалились на землю. Все, и тяжелая болезненная поступь, и новая с иголочки форма, сидевшая одинаково мешковато на троих, и даже то, как неловко они держали оружие, изобличало в них штатских. То был добровольческий батальон «Тигр» из Приморья. Морпехи то ли в шутку, то ли в насмешку прозвали великовозрастных земляков тигрятами. Так и повелось. 

***

В ночь, когда тигрята заняли украинские окопы, в секрете дежурил пулеметчик Дмитраж, самый молодой из тигрят. Еще трое спали в блиндаже. Запрокинувшись на спину, Дмитраж любовался, как по глубокому небу плыли и таяли изорванные вышним ветром облака, мечтательно улыбаясь, ласкал огрубевшими руками серебристые перья ковыля. Незнакомая речь донеслась из глубины посадки и из-за деревьев прямо на него вышли трое, а за ними показались еще несколько человек. Шли они, тихо переговариваясь и не таясь. «Немцы» — отчего-то подумал пулеметчик. В памяти его запечатлелось сосредоточенное гладко выбритое лицо первого «немца» и его дорогая натовского кроя форма. По спине прокатился мертвенный холодок и прыгающей ладонью он похлопал по брустверу, проверяя запасную коробку с патронами. 

Первая очередь свалила головной дозор. Остальные побросали свои тела в траву и открыли ураганный ответный огонь. Близко, почти в упор, из травы показалась зевластая пасть гранатомета. Грянул выстрел. Сзади, в блиндаже, там, где спали трое тигрят, рвануло так, что выбило бревна у входа. Гранатометчик перекатился, выпустил в пустоту магазин из автомата и, не спуская с блиндажа часто мигающих испуганных глаз, достал из подсумка свежий магазин, но никак не мог его вставить дрожащими руками. Содрогаясь, отрывисто загрохотал пулемет Дмитража. «Немцы» ответили четкими сколоченными очередями. Стреляли правильно, как на ученьях. Пули потянули над Дмитражом близкий смертный высвист. В верхушках деревьев зашумело и на границе пролеска грянул первый разрыв. Это минометный расчет нашей морской пехоты открыл заградительный огонь по посадке. Мины стали ложиться ближе, плотнее и пулемет словно осатанел. И не было совершенно никакой возможности «немцам» отойти. Кто-то из «немцев» вскрикнул и воткнулся головой в землю. Одна пуля с силой ударила Дмитража в бок, другая цокнула в патронную коробку. Дмитраж оскалился какой-то волчьей улыбкой и потянулся за жгутом. Пулемет на мгновенье замолчал и немцы стали откатываться. Темнеющими глазами Дмитраж заметил, что в ветвях зашевелилось, с досадой отбросил жгут и прильнул к пулемету перекошенным землистым лицом. И снова загрохотал пулемет.

Не знали «немцы», что перестрелку с ними ведет один пулеметчик и, расстреляв половину боекомплекта и оставив троих погибших, торопливо отошли. Лес затих совершенно. Дмитраж, чувствуя, что теряет сознание, перевернулся на спину. Над намокшей в крови Украиной скорбно светило хмурое солнце. Слабый ветерок разносил над горячей землей горьковатый запах ковыля и сгоревшей плоти.

Вскоре подошли наши. Тела погибших наемников досмотрели. Один из погибших «немцев» оказался сержантом спецназа морской пехоты армии США. У двух других документов не нашли. 

Из пятерых тигрят в живых остался один. Раненого унесли. Вокруг Дмитража валялись несколько пустых патронных коробок. Он так и лежал на спине. Каменно застывшие глаза его глядели со спокойной грустной задумчивостью на синее небо, на проплывавшие над кронами редкие облака.

***

На тропинке едва разминулся с громадных размеров сенбернаром. Пес посмотрел на меня грустными слезящимися глазами и пошел к часовым, ко входу в штаб, а я пошел в «колониальную лавку» — продуктовый магазин, открытый одним из местных жителей в своем доме. За несколько дней, пока я гостил у танкистов, на моей койке в штабе разместили вновь прибывшего офицера. Придется искать новый ночлег. Думал переночевать в парке у памятника освободителям, но побоялся, как-бы ночью не утащили местные петлюровцы. От этих всего жди! Прошелся по зданию штаба в поисках свободного угла. На втором этаже содомская грязь. В единственной прибранной комнате битком. В другой побольше, с книжными полками, заставленными русскими и украинскими книгами, царил священный библиотечный полумрак. В дальнем углу комнаты я не сразу разглядел бойца на полу – он свернулся и дрожал в лихорадке, изредка заходясь резким густым кашлем. Подошло время ужина. Трапезничал штаб, как и полагается всякому штабу бригады морской пехоты, в зрительном зале, на сцене под люстрами с лепниной. В партере был сложен театральный реквизит, остатки мебели, софиты, кофры с беспилотниками. В амфитеатре несколько офицеров отгородили себе щитами комнату, разложили на полу спальные мешки, рюкзаки, оружие, развесили белье и провели в свою келью электричество. Через приоткрытую дверь из радиоэфира донеслось: — «У меня два трехсотых. Один тяжелый». Размеренно и зловеще пищала рация, оставленная на зарядку. Между рядами сидений я увидел того самого сенбернара. Пес положил морду на лапы и пытался уснуть. Я вскрыл упаковку фасоли с мясом, поставил перед ним. Пес посмотрел на меня взглядом словно вопрошавшим «Скоро ли опомнится в этой страшной стране и восстановится мир и покой». Я пожал плечами, налил ему воды из бутылки и открыл два паштета. Одну порцию отдал собаке, вторую съел сам. Остатки воды из бутылки перелил в свою флягу и высыпал в нее витаминного порошка из армейского пайка. Пес поел и уснул в проходе. А я отыскал крышку теннисного стола в дальнем углу сцены, устроил ее на спинки кресел и получилась замечательная полуторная кровать. Я разложил на ней пенку, спальник, разделся и стал укладываться. Я долго ворочался, разглядывая над залом люстру с лепниной, а потом провалился в полудрему и уснул. 

Через несколько часов я проснулся от шума на сцене. На сцене человек шесть пили вечерний кофе, а за крайним третьим столом сидели двое и один из них, вероятно дознаватель из комендатуры, допрашивал ополченца в мешковатой форме: 

— Окрикнул, говоришь? 

— Окрикнул, да.

— И выстрелил сразу, так?

— Не так. Я ему крикнул «Стой!», он молчит, идет на меня. Я перекатился, крикнул второй раз «Стой, стрелять буду!». 

— Ну?..

Ополченец передернул плечами, удивляясь нелепости вопроса. Дознаватель закурил и со сдержанной злобой проговорил, записывая на бумаге.

— Открыл огонь на поражение…

— А что надо было делать?

Дознаватель посмотрел на ополченца с нескрываемым презрением, закурил и продолжил что-то записывать.

Оказалось, что часовой из ополченцев застрелил нашего водителя около склада с боеприпасами. Водитель то ли не услышал окрик часового, то ли не нашел нужным отвечать ополченцу. Часовой несколько раз окрикнул его, но не стал стрелять в воздух, чтобы не выдать себя, а сразу выстрелил в водителя. Часовой рассказывал о происшедшем с какой-то обреченной усталостью и в словах его не было ни горечи от того, что произошло, ни страха перед тем, что будет. С ним ли, с раненным водителем, со всеми нами.

27 августа

6:30. Волшебное утро! Последний раз на теннисном столе я спал в далеком студенчестве. В зрительном зале ночую впервые. Непередаваемые ощущения. Спина рыдает. В одиннадцать за мной заехал капитан и мы отправились настраивать сеть. Целый день выставляли мачты с антеннами, настраивали приборы, тестировали сеть. Вечером заехали по делам в Донецк и капитан предложил поужинать в ресторане. Небольшой стеклянный особняк ресторана находился на окраине города. Перед рестораном была разбита парковка, а в глубине чахлого сада прятались в тени деревьев беседки, отдельные столики под желтыми абажурами и танцпол. Гремела музыка, кривлялся конферансье, моторные хлопчики с пристрастием экзаменовали двух официанток, молча с чувством курили их дивчины с плотными бедрами в легких просвечивающихся платьях и изредка бросали щупающие оценивающие взгляды в нашу сторону. Еще здесь был журчащий фонтан, чистые скатерти и откормленные официантки в коротких платьях. И название у места подходящее — «Парадайз». Мы вывалились из душной забитой ящиками с оборудованием и оружием машины и с лицами, покрытыми испариной, прошли, спотыкаясь и оборачиваясь, мимо двух красивых как куклы проституток.

Едва мы отпустили официанта, как за оградой выстрелил миномет и в зале загремела музыка. Играла рекламная песня частной военной компании. Хлопцы с красными от выпитого лицами с масляными глазами выплыли на танцпол и отдались танцу самозабвенно. «И ведь все эти сволочи призывного возраста!» — подумал я с досадой и завистью гладя на крупнокалиберную крашенную блондинку, которая поднялась из-за стола и, с тяжелой грацией покачивая широкими бедрами, понесла свое располневшее тело на танцпол, улыбаясь хлопчикам ласково и многообещающе. Вскоре танцпол набился, что называется, под завязку. Плясали коротко стриженные узколобые молодые ребята в белых рубахах навыпуск, плясала широкоплечая крашенная блондинка с выпуклой кормой, оплывая потом, плясала чья-то пожилая тетка с нечеловеческой грудью, в пляс бросились две проститутки с парковки. Все плясали так самозабвенно, словно лето и арбалеты — это про них, а не про наших веселых и отчаянно смелых наемников. За нашим столом потела порожняя бутылка водки. Отдавая остатки прохлады, плавился в стакане капитана лед и глядели на танцпол чьи-то налитые кровью бычьи глаза. Отчего-то душно и смрадно стало на душе. Мы расплатились и ушли. Уже за полночь добрались до базы.

За четыре дня, что я гостил у морской пехоты, связисты перебрались из машин в гараж. Для человека гражданского гараж — это гараж, а для смекалистого солдата — это храм со спальной комнатой на десять персон, кают-компанией с холодильником, столом, лавками, печкой-буржуйкой и тамбуром. Вона как! В последние дни погода настойчиво напоминала о скором приходе осени. Жара уступила место приятной прохладе. А сегодня с запада прилетел холодный злой ветер, разодрал низкие тучи и с обеда в зените повисло бледное солнце. От него на улице все стало неуютным. Хорошо, что теперь у нас есть крыша над головой.

На столе стояли две бутылки водки. Капитан увидел бутылки и повеселел:

— Здорово, други, — капитан присел и глазами показал мне на место рядом.

На стол поставили кастрюлю с бараньим супом, порезали колбасу с хлебом и вечер расцвел. Я рассказал про несколько дней, проведенных у морских пехотинцев. Мне поведали о связистах, которых из-за неразберихи прямо с границы какие-то умные головы отправили в пехоту и если бы не энергичные меры, предпринятые полковником З., штурмовать бы этим ребятам дзоты в лесопосадках до второго пришествия. Тут уместно добавить, что связисты эти — штучный товар. В окопах от них проку мало. Шел первый час ночи. Мы отметили новоселье, мое возвращение, а после третьего «молчаливого» тоста я заметил, что щеки капитана зацвели тонким румянцем. С этого момента он пил молча и не закусывал. Еще не допили вторую бутылку, кто-то принес еще одну. Глаза капитана замаслились и начали слегка косить, а под скулами ритмично заходили желваки.

— Сегодня видел двух отказников, — сказал он, понизив голос, — Сами себе тюрьму строили на полтораста душ. Это как?

— Путаете вы что-то, Тарас Михалыч, — смутилась моя душа, — Не может такого быть.

Лицо капитана стало кирпично-красным, а глаза замерцали от злобы. К нему подошел Дамдин, заботливо отодвинул полную кружку, сказал тихо и настойчиво:

— Тарас Михалыч, хватит. Пойдемте спать.

Так необычна и трогательна была эта забота сержанта и так безропотно капитан ее принял, что я едва сдержал улыбку. Дамдин помог капитану встать и повел к выходу. Капитан шел, покачиваясь и тяжело дыша. Я тоже вышел продышаться. Холодный резкий ветер гнал по черному небу рваную пену облаков, ярко светили низкие звезды. Я пошел к умывальнику. В темноте услышал голос капитана и другой, похожий на голос знакомого майора морской пехоты:

— Порядки у нас какие-то кривые, — капитан закашлялся, — Для солдат и вовсе суковатые.

— Вона ты куда, — тихо молвил майор.

— Туда самое.

— Какие ни есть порядки, нас с тобой про них не спрашивают. А разговоры эти ты брось, понял? До добра не доведут.

— Пойдемте, Тарас Михалыч (это был голос Дамдина).

В темноте зажглись две красные звездочки, капитан с майором закурили.

— Сами себя колючкой обнесли, — не унимался капитан, — Эх и сука народ!

28 августа

Вчерашний день закончился бесподобно и так же бесподобно начался сегодняшний. Начался он с тупой отчаянной боли. Началось с висков, разлилось по затылку, перетекло в темень и вот уже вся голова пылает и звенит колокольным боем и совершенно невозможно открыть глаза. А тут еще эти проклятые голоса в эфире:

— Минометчики молодцы. Хорошо отработали.

— Закрипилися?

— Так точно.

— Добро. Вечери тебе зминим.

Стоны заглушили слова. Рация прошипела: 

— Хто у тебе там кричить?

— Орки в окопах. Раненные.

— Багато?

— Пять трехсотых. Чего с ними делать?

— Нахер вони мени тут потрибни. Кончай их там.

— С превеликим моим удовольствием.

Старшина налил мне полстаканчика, кто-то угостил сморщенным соленым огурцом и я словно заново родился. До полудня группе объявили свободное время и я с двумя солдатами отправился в город. Повсюду следы восстановления. По улице протянули новые провода, в детском саду восстановили разрушенную крышу, вставили новые окна, ожил рынок, открылись новые магазины, аптека, почта, банки и два кафе. Мы зашли в кафе и я вспомнил утренний радиоперехват. Это могли быть позиции под Владимировкой, которые мы недавно взяли. Похоже, утром их отбили украинцы. Похоже, там оставались наши раненные. Похоже, о них говорили украинские командиры. С ума сойти можно… 

В памяти вдруг возник образ девятнадцатилетнего украинского пленного, которого разведчики допрашивали накануне. Он сидел на земле с завязанными за спиной руками и сильно заикался от волнения. Один из офицеров раскурил сигарету, вложил пленному в губы.

— На, покури, успокойся. Ты из бедной семьи, да?

— Батька…

— Нету батьки, да?

Пленный покачал головой, добавил.

— С самого детства. Рис з мамой, потом писля инсульту на работе она уже работать не могла. Было тяжело и приходилося… приходилось на шабашки ходить, потом як стукнуло восемнадцать год пошел уже официально работать.

— И чего, тебе много заплатили здесь?

Ну, — пленный затянулся, вздохнул, вспоминая, — А то два раза сто заплатилы. Я думал в белой церквы билы поначалу, я думал било хорошо. Просто сидышь, ниче не робишь, четырнадцать тысяч это…

— Получаешь, да?

— А ты убивал русских?

Пленный бросил короткий взгляд на кобуру офицера, затряс головой.

— Я тильки раза три може из автомата стрелял.

— По русским.

Пленный неистово затряс головой и посмотрел в глаза офицеру чистым детским взглядом и если бы не диковатые сильно косящие глаза, взгляд его был бы приятен и миролюбив.

— А… всего стрелял из автомата?

— Я на позиции ни разу из автомата даже не стрилял.

Офицер взял сигарету изо рта пленного:

— Давай подержу. Подержу, — он стряхнул пепел, вернул сигарету, а пленный затянулся и продолжал:

— Колы я переживал голод, холод з мамой, мне было ее жалко, ни сибе и тыди я пытался всячески якось помохты.

В поношенной горке к офицерам подошел человек с цепкими глазами, с бесшумным автоматом в руке. Он присел на корточки, офицеры расступились:

— Смотри, вопрос тебе такой, — начали цепкие глаза, — Вот ты говоришь, ты пришел сюда за бабками, да?

— Да.

— А вот если мы тебе будем платить, ты будешь против своих воевать?

Пленный неуверенно пожал плечами.

— Не знаю.

— Ты такие же деньги, только побольше, будешь получать. Если мы тебе будем платить, ты будешь против своих воевать? Поможешь маме своей. В живых останешься.

— Если же так, то я лучше до дому.

— Нет, брат, так не получится. Ты подумай. Пять секунд тебе даю, — и цепкие глаза ласково погладили автомат.

Пленный испуганно взмахнул ресницами, тихо сказал.

— Думаю, да.

Разведчики пожалели пленного, накормили и распорядились утром отправить его в тыл для последующего обмена. А ночью на реке яростно кричала выпь. И крик этот разносился по полям с ветром, словно чья-то кровь, вопиющая к небу.

По дороге на базу я подошел к арбузному развалу в гараже одного дома. Старуха посмотрела на мою форму и спросила, не продам ли я ей тушенки. Я объяснил, что мы не торгуем тушенкой, расплатился за арбуз, а она, провожая меня до дороги тихо спросила, не уйдем ли мы из города. Я пошутил, что теперь не уйдем, а даже наоборот.

29 августа

Из купленного вчера молока с пшеном сварил кашу. Недоварил — хрустит на зубах, но все-равно каша пошла на ура.

Из-за аварийного состояния нашего фаэтона все боевые задачи откладываются до после поездки на автосервис. В наших краях автосервиса нет. Поэтому придется ехать в Донецк. Выезд назначен на одиннадцать утра и я с двумя солдатами решили прошвырнуться по городу благо воздух еще не накалился. Купил кефира с овсяными печеньями. Около полудня выехали наконец в Донецк за покрышками. В поисках сервиса проваландались целый день. По дороге капитан показал мне на карте украинский командный и наблюдательный пункт. Оказывается мы наблюдаем их с нашего поста каждый день. Вот-те раз! На карте капитана обозначены казармы противника, медсанчасть, склады боеприпасов. 

— Верные сведения? — поинтересовался я. 

— Верные, — подтвердил командир.

— Тогда почему мы их до сих пор не раскатали?

— Ну, артиллерия обстреливает, — как-то уныло ответил капитан.

— Чем?

— Минометы, РСЗО, гаубицы. Но там, пойми, глубокие шахты, стены бетонные.

— Так надо искандерами, кинжалами, что там у нас еще есть?

— Есть, — вежливо согласился капитан и хмуро улыбнулся.

— Почему не используем?

— Дорого наверное или боимся.

— Чего боимся?

Капитан не ответил, а глаза его наполнились черной злобой.

По дороге заехали на арбузный развал и с разрешения капитана отдали старухе несколько банок тушенки. Старуха угостила нас арбузами. Под мостом местные мальчишки лет шести — двенадцати соорудили подобие блок поста. У самой дороги у одной из опор моста поставили диван, картонные коробки, бутылки с водой и попрошайничают у проезжающих мимо военных кепки, шевроны, сухпайки. Дамдин с базы захватил для этих попрошаек шевроны с сухпайками. В довесок отдали им один арбуз. Далее по плану у нас база ссошников и Витязя. У ссошников выставили антенны, снизили потери в передаче. В Витязе демонтировали наше оборудование. Оказалось, что из-за размолвки двух полковников нас выставили с базы ополченцев, а мы отрезали их от нашей сети. Вот такое взаимодействие. Накануне капитан радовался как ребенок, когда представитель изготовителя нашего оборудования заявил, что оно мол и не рассчитано на такие расстояния и как мы умудрились на сотню верст развернуть сеть он не понимает. А сегодня мы часть этой сети, которую с таким трудом разворачивали несколько недель, должны разобрать.

Жара стоит совершенно тропическая, а над дорогой повисла густая пыль и тело от нее под бронежилетом чешется и зудит. К вечеру пекло спало, над полями задул легкий ветерок. На вышку (это последний объект на сегодня) забрались засветло, а пока возились с оборудование (разбираем мост на Витязь) совсем стемнело. Вдоль дороги в темноте грохочет гаубица. Над селом кружат два вертолета. Один выпустил ракету по посадке, нырнул за деревья и скрылся. Ближе к полуночи заехали на завод. Снайпер вынес винтовку с армейским прицелом, я достал свой ПНВ. Пока сравнивали, прицеливаясь на наш пост, из темноты вышел солдат и наскочил на ствол винтовки. Хорошо, глаз не выбил.

Вернулись на базу. В воздухе напряжение. Выяснилось, что командир ополченцев, с которыми мы делим базу и с которым у нашего капитана не сложились отношения, пригрозил нашему сержанту открыть огонь на поражение, если мы будем пользоваться водой из скважины. Это он так мстит из-за душа, которым мы не разрешили пользоваться ополченцам еще до моего приезда. В капитана словно бесы вселились. Не успел сержант закончить доклад, как капитан, крутнувшись на каблуках, решительно направился к бараку с ополченцами. Вероятно, из-за невнимательности, которую никто раньше не замечал за капитаном, он забыл застегнуть кобуру с пистолетом. Дамдин вынырнул из душа, схватил автомат и опоясанный полотенцем бросился догонять капитана. Я побежал за ними, а чтобы усилить переговорную позицию, не долго думая, прихватил с собой польский РПГ. В таком виде мы и нагрянули к ополченцам. Их командира на месте не оказалось, но оказался его зам, на которого вид нашей команды впечатление произвел неизгладимое. Ушли ни с чем. Капитан жаждет крови.

30 августа

Сегодня силами нескольких неравнодушных граждан собрана необходимая сумма на броневик. Вечером выезжаю в Ростов за машиной. Со мной поедет сержант, на которого оформим машину.

К одиннадцати приехал полковник З. Выехали с ним по объектам. Сегодня я с пристрастием рассматривал в бинокль украинский наблюдательный пункт в высотке напротив. Спросил полковника, нельзя ли нанести по ней удар. Полковник вероятно отнесся к идее, как к придури, но вежливо пояснил, что если будут неоспоримые данные, то почему бы и нет. Тогда мы с капитаном решили так: сымитируем радиоперехват, запишем его и представим начарту. На мове ребята говорят неплохо. Должно сработать. Само собой, понятно, никому вообще, полковнику в особенности, о таких деталях знать не нужно. На искандеры правда полковник добро не дал.

Вечером на Камазе выехали в сторону границы. Едем втроем, водитель, старшина, на которого оформим броневик, и я. Проехали Волноваху, Мариуполь и часа за три до полуночи заехали на базу в Н. заправиться, сдать оружие и броню. Пока наш водитель заправлял канистры соляркой один офицер пригласил меня на чай. В палатке недавно закончился ужин и в котлах оставались теплые макароны с тушенкой и чай, а на столе накрытые от мух хлеб и брикеты с маслом. В палатку пришли сонные щенки, мы угостили их хлебом и они понесли корки матери. Мы остались одни. Лейтенант рассказывал про большие потери на харьковском участке, про то, что руководство бережет технику и боеприпасы, а людей не бережет и что пора бы отпустить их домой на пару недель (он здесь без малого седьмой месяц). Говорил он тихо-тихо, хотя мы были одни, и все косился на вход, а когда мы прощались, вдруг сказал — «Дешева кровь».

Около одиннадцати тронулись к границе. Без четверти полночь подъехали к шлагбауму в голой степи. Тьма кромешная. Из тьмы показались фигуры с автоматами. Мы погасили фары. К Камазу подошли трое в дорогой форме. Старший проверил наши путевые документы (боевое распоряжение) и в Камаз вошли двое с оружием. Перерыли машину вверх дном, нашли древнюю бронеплиту и кусок кевларового фартука от старого бронежилета, определили их в вещдоки и объяснили, что обязаны передать их не много ни мало… в отдел контрразведки. Мы, как говорится, тоже не пальцем деланы, но благоразумно промолчали. Тогда пограничники, пошептавшись немного, решили почему-то не оформлять бумаги и не передавать вещдоки. И тотчас между нами словно лопнула какая-то граница. Появилась простота. 

— Как там, пацаны? Тяжко? — спросил старший и неуловимым взглядом скользнул по моим импортным ботинкам.

— Тяжко, — ответил я и вздохнул, глядя, как драный кусок кевлара и старая бронеплита растворялись в темноте.

Старший тоже вздохнул. Виновато. Потянулась пауза, а я про себя с восхищением подумал «Нет, жива Россия-матушка!».

— Ладно, мужики, ехайте, — грустно молвил старший, хотел еще что-то добавить, но передумал и пошел догонять своих.

Дома!

6 сентября

«Не тех зовут жидами!» — с этой странной мыслью я вышел на улицу и ласковое сентябрьское солнце удивленно посмотрело на меня.

Почти четыре дня ушло на выбор машины, подготовку к сделке, регистрацию, заказ запчастей и ремонт. Сегодня наконец все готово и нам предстоит дорога обратно, на Украину. Проснувшись с первыми лучами, я привел себя в порядок, собрал вещи и стал пробираться к двери. Коридор был завален сержантскими пакетами с покупками, а на столике лежал оставленный сержантом портмоне. Судя по толщине портмоне, там половина суверенного долга Либерии. Тут нужно объясниться. Вчера старшина, мучаясь словами, рассказал мне, что не рассчитывал оплачивать гостиницу своими кровными. Эти расходы, по его мнению, должны покрываться из общественных денег, которые собрали на броневик неравнодушные граждане. Я начал объяснять, что денег этих едва хватает на машину, а еще надо купить запчасти, перебрать подвеску. Так что гостиница, питание, женщины (если это входит в повестку сержанта) — это статьи внебюджетные. Это за его счет. Говорил я долго с чувством и по глазам сержанта понимал, что слова мои не достигают цели.

«Да что же это я!?» — с досадой и горечью подумал я, — «У него ж наверное денег нет.» Выяснилось, что есть. Но тратить их на гостиницу сержант считал неправильным. Тут бы добавить, что командировка в Россию оттуда — это для солдата удача редкая, радость большая. Омрачить такую радость может отсутствие боевых (их в России не платят). Но сержанту боевые платили — он об этом с капитаном договорился. Выражаясь ветхозаветно, я разделил с сержантом кров и пищу, но смутная недобрая мысль поселилась в моей голове и мешала спать, а когда утром я проходил мимо увесистого лапотника мысль эта наконец оформилась и я ее высказал солнцу.

Необыкновенная осень стояла в те дни над Ростовом. Небывало густое синее небо текло над Доном, отражалось в его потемневшей воде. Временами налетал свежий ветер, поднимал волну с серебристыми гребнями, трепал красные флажки на безлюдных пляжах, а на тротуары сыпал листву, укрывая тропинки парков и крыши машин. После августовской жары город было не узнать и я с наслаждением бродил по улицам. Проголодавшись, я заказал в чебуречной пельмени и чебурек, купил в магазине напротив бутылку вина и разложился на южной стороне площади перед кафедральным собором. Ко мне подошла старая нищенка с седыми усами, знаками попросила сигарету, а сама косится на пельмени. Угостил ее двумя сигаретами, лишь бы ушла. Женщина села рядом, закурила и стала глотать слюну, пожирая пельмени глазами. Пришлось отдать половину. Нищенка уже зажгла сигарету, поэтому курила и ела одновременно, по-волчьи косясь на прохожих, которые не без опаски и любопытства смотрели на нас. Я достал бутылку вина и в глазах нищенки загорелись голубые бриллианты. Налил ей стакан, глазами, всем видом, показал, чтобы на большее не рассчитывала. Не уходит. Чего еще ей надо?

Вчера наша ракета попала в украинский военный госпиталь. А сегодня один из авторитетных батальных блогеров обосновал в своем канале, что украинские раненные легитимная цель, и сохраняя им жизни, мы размениваем их на жизни наших солдат. И еще, мол странно, почему в Сирии мы не стеснялись разносить госпитали террористов, а на Украине только сейчас додумались. Совсем мы озверели! Сможем ли мы когда-нибудь от этой скверны очиститься? Украинцы, конечно, те еще звери. Но мы-то зачем?..

Зашел в магазин женского белья, купил товарищу подарок. Любопытно будет посмотреть на его физиономию.

Около четырех за мной заехал сержант еще с одним офицером и мы отправились в сторону границы. По дороге захватили начальника разведки, подбросили его до нашей тыловой базы и к двум ночи были у себя. Как выяснилось, броневик начали обмывать заочно. По этому случаю в гости заехал офицер из 155-ой бригады. Капитан осмотрел машину и тотчас изъявил желание кататься. Причем кататься он приказал именно там, где вчера БТР морпехов попал в засаду какого-то летучего отряда противника. Мы похватали броню, автоматы, запрыгнули в броневик и поехали. К нашему возвращению майор морпехов привез две бутылки водки. Все наперебой расспрашивали нас о поездке, кто-то о чем-то рассказывал. Над столом клубился густой табачный дым и разноголосье. У капитана то ли от водки, то ли от усталости глаза стали совершенно красными. Он вдруг повернулся ко мне и зашептал:

— Сегодня видел еще отказников. Они рассказали, как строили себе тюрьму, колючкой огораживали, спали на бетонном полу семьдесят человек, как собаки. Хуже. Они с февраля воюют. В пехоту попали, — капитан, захмелевший, запотевший от водки, вонзил в меня наполненные глухой отчаянной злобой глаза, пояснил, — Не из-за страха, ты пойми. Они отказались, потому что сил терпеть этот … больше не было. Они связисты, не пехотинцы. Их не учили окопы штурмовать. Но они полгода штурмовали и всего-то просили, чтобы им дали повидаться с семьями пару недель. А их под охраной погнали, не в комендатуру даже, не-ет, а лагерь временного содержания себе строить. Концлагерь!

Капитан и я сидели в оцепенении, потрясенные, только сейчас казалось, осознавая, что же произошло с нашим несчастным отечеством и какие еще его ожидают позоры и потрясенья.

7 сентября

Сегодняшний день полон событий. Главное, разумеется, это наш броневик. Капитан отказался проверять эффективность бронекапсулы.

— Не надо, — предостерегающе сказал капитан.

— Ладно, — ответил я, а про себя подумал, — «Уедешь, тогда и проверим».

По маршруту мы отправились на броневике, съездили на посты и вернулись раньше обычного. 

Под сводами одного из гаражей музыканты настраивали аппаратуру, а под открытым небом на скамьях сидели два десятка солдат. Чуть в стороне я заметил полковника З. и несколько незнакомых лиц.

У женщины был низкий грудной голос. Она сцепила тонкие длинные пальцы, страдальчески вскинула подведенные тушью глаза к небу и запела. Она пела о сынах великой страны, которые встали на ее защиту. Было непонятно, о ком она поет — о нас или об украинцах. Солдаты напряженно молчали. Между песнями она рассказывала о себе и своей семье. Все ждали обеда. Женщина рассказывала с апломбом, с петербургским прононсом, упиваясь пустыми нарядными словами и красивым низким голосом. Поднялся ветер. Он разметал слова женщины. Она спела гимн кадетской школы, в которой учился ее сын, внук ее отца, тоже кадета в отрочестве (обо всем этом она рассказала перед песней) и, тая в изломе бровей презрительную усмешку, ушла со сцены в совершенно гробовой тишине. И явственней стала слышна канонада. На сцену вышел мужчина с живыми темными глазами и гитарой. Он спел несколько неизвестных песен и спросил нас, чего бы мы хотели послушать. Оживление прошло по рядам. Солдаты переглянусь, но постеснялись просить столичного артиста – в воздухе ощущалось присутствие полковника. Мне стало жалко музыкантов. Они приехали к нам, рискуя попасть под обстрел, наверняка задаром, а мы сидим, как поросята неблагодарные, и даже не хлопаем. Я попросил спеть «Кукушку». 

Человек с гитарой нахмурился и начал объяснять, что эту песню они не репетировали, а музыканты у него за спиной переглянулись, барабанщик сделал какие-то знаки трамбонисту и заиграла «Кукушка».

От аплодисментов гудели ладони. Женщина стояла около внедорожника, на котором приехали артисты, смотрела на сцену и курила. Она посмотрела на нас, налилась черной кровью, бросила сигарету на землю и села в машину. Солдаты наперебой выкрикивали названия песен. Концерт затянулся, а мы все не отпускали музыкантов и отпустили только тогда, когда полковник сделал капитану внушение взглядом и техник, пошептавшись с женщиной через приоткрытое окно, начал демонстративно сматывать кабель. Перед отъездом мы сфотографировались с музыкантами, угостили их чаем и они уехали с полковником, пожелав нам вернуться домой живыми и невредимыми. Мы им пожелали того же и пошли обедать. В тот же день в Россию по делам уехал капитан. А к вечеру к нам прибыл начальник разведки. 

8 сентября

Канонада заметно приблизилась. От нее звенели стаканы с чаем на снарядном ящике. Этот звон словно предупреждал об опасности, но с конца августа фронт на нашем участке застыл и невозможно было поверить, что это может измениться.

Начальником разведки была поставлена задача прибраться в расположении части, распределить дежурства, выставить посты, организовать НП с пулеметом и заминировать периметр. Часть из этого была сделано накануне, а сегодня ребята ставят баню, очищают барак от мусора. В одном из украинских складов, многократно разграбленных теми, кто был здесь до нас, нашли несколько укрывных листов и отгородили ими жилую зону от хозяйственной с кучами мусора. Обстановка на фронте ухудшается. Противник уже у Балаклеи, а министерство обороны словно воды в рот набрало. 

Мы стояли у трофейной шилки, которую вторую неделю не могли привести в чувства, и разговаривали.

— Так вы думаете, что причина в неверной оценке противника? — спросил начальник разведки и посмотрел на меня внимательно.

— Погодите, я сам скажу, что я думаю, — начал я, а про себя подумал «На кой черт я все это ему говорю?», — Я думаю, что было бы правильным отправить сюда сына какого-нибудь.., — я остановился, а начальник разведки ласково мне улыбнулся, всем своим видом показывая, что мол можно говорить как есть, без купюр, — Сенатора, например, какого-нибудь председателя правительства или генерала-майора, который отвечает за снабжение армии. Причем отправить не в тыловую часть, а сюда, под Угледар. И непременно без теплой одежды, бронезащиты и медицины. Ничего ему не давать из того, что, со слов его родителя, сволочи такой, у нас в избытке или на фронте не нужно, а на самом деле давно и многократно разворовано. А родителя этого с воспитательной точки зрения оставить в должности. Пускай снабжает или учит нас патриотизму дальше, но с условием, что отпрыск его получит все необходимое последним, после того, как фронт обеспечат броней, турникетами, средствами наблюдения и разведки. Уж наверное он постарался бы для нашей победы. Я почему-то вспомнил Нарышкина на заседании совбеза и подумал некстати «А он возможно не так глуп, этот Нарышкин».

— Мда, — задумчиво отозвался начальник разведки, подумал и добавил, — Здорово бы было.

Этими словами, интонацией, игрой лица начальник разведки показал, что это предел доверительности и с доверительностью этой покончил так же внезапно, как и начал — повернулся к офицеру, который шел в нашу сторону, сплюнул и длинно выругался. Ответить на это нельзя было иначе, как долгим многозначительным вздохом и понимающей улыбкой и я с облегчением удалился.

После обеда поехали за бочками для бани и досками для нар. На базу, где мы брали доски раньше, нас не пустили и досок не дали. Там теперь расквартирована какая-то часть. Погромыхивает ближе и яростней. 

Познакомился с двумя связистами отказниками, которых полковник З. разыскал где-то в пехоте под Харьковом и забрал к себе. Молодые мужчины с потухшими взглядами. Рассказали про генерала М., который перед строем в семьдесят человек лупил отказника пистолетной рукояткой по каске. А строй стоял смирно. Никто слова не сказал. В голове не укладывается и думать об этом невыносимо. Днем читал Набокова. Уснул рано. Проснулся за полночь от шума за стеной — там песни, смех и канонада. Завтра снова еду к морпехам.

9 сентября

Неустанно охает артиллерия. За деревьями пролетели наши вертолеты. Наконец из бригады морской пехоты за мной приехала машина. У машины собралось несколько человек, над ними взлохматился голубоватый дымок, а из дымка донесся голос замполита:

— Пилотка у нее невероятно красивая. Топ уровень. Лучше давно не видел, хотя недавно тоже были очень хорошие образцы. Но здесь от пейзажа можно реально стать дураком.

Сегодня я так и не попал к морпехам. Со слов замполита, ни разведки, ни танкистов на месте не было. По всему фронту началась жатва. Так мне объяснили. Я передал замполиту дюжину внешних аккумуляторов для танкистов, которые привез из Ростова и он уехал, а я пошел помогать солдатам грузить паллеты. Вшестером приволокли к воротам разграбленного склада грузовой прицеп, нагрузили паллетами, впряглись и потащили. Сделали два рейса. Навалом города берут!

В подразделении служат несколько ребят из Бурятии. Это первобытные цельные натуры с примитивными неиспорченными напускной диалектичностью представлениями о мужестве, долге и чести. Они выделяются из общей массы простотой восприятия сложных явлений, какой-то особой врожденной смекалкой и совершенно феноменальной личной храбростью. Вообще в односложных представлениях этих людей гораздо больше глубины и честности, чем в неправдоподобных с великой натугой говорящихся словах сытых журналистов и политиков с блудливыми глазами, которые из комфортных столичных студий учат нас любви к родине. Я сдружился с одним из них по имени Дамдин. Дамдин имеет удивительное свойство – при внешней уравновешенности характера (он – типичный сангвиник) в минуты душевного волнения он становится вспыльчивым как гасконец и безразличным к опасности как ардити.

Вечер отметился возвращением капитана и моим прощальным застольем (завтра я возвращаюсь домой). В обед я заказал в кафе четыре килограмма оливье, селедку под шубой, скупил вероятно последних на Украине жареных окорочков (судя по цене, которую запросили за них добрые женщины), хлеба и полведра водки.

— Тарас Михалыч, отдайте! — сказал Николка и побагровел.

Капитан метнул Николке что-то узорчато-красное, улыбнулся смущенно и стал разливать.

— Поймал? Красавчик! Ты их завтра на задание надень, Николя, чтобы укропидоры тебя за своего приняли. Булки еще блакитно-желтым намажь и радужную маечку надень под броник.

Из окон выплескивался на улицу невнятный гул голосов и заливистое ржание. Николка, самый младший из нашей команды, убрал кружевные трусики в карман, покраснел и побледнел. Дело в том, что день рождения Николки пришелся на мой временный отъезд в Ростов за машиной. Николка был славный парень с веселыми разбойничьими глазами и совершенно незаменимый, когда дело касалось сложного оборудования. Воевал Николка третий месяц. И поймите — третий месяц без женского тепла. Вот я и решил подарить Николке именно такого тепла. В ростовском магазине женского белья и купил дамские трусики и попросил продавщицу побрызгать их духами. И еще уговорил ее записать на мой телефон поздравление для Николки с подарком в руках. И только на покаянной исповеди я раскрою, чего это мне стоило. А чтобы впечатление у Николки было совершенно неизгладимым, образ продавщицы в моем рассказе заменила обольстительная нимфоманка, которая якобы согласилась подарить имениннику трусики из своего гардероба. Николка развернул подарок, втянул носом сладострастный аромат и глаза его стали как у вдохновленного разбойника.

К полуночи в комнате стоял непроницаемый туман. В головах туман. Во всей проклятой Украине туман.

— Что-то ни черта у нас не выходит, — молвил капитан, выпил, ни с кем не чокаясь, и закурил.

Мысли беспорядочно метались в голове. Они не были до конца понятны. Я закрыл глаза и попытался привести их в порядок. 

Генералы. Генералы. Всем известно, что единоначалие на войне – первое условие успеха. Военные законы, основанные на уроках истории, недаром так подчеркивают значение этой единой воли. У нас с единоначалием с началом войны выходило кругло. Беспризорные группировки вошли в огромную враждебную страну, не имея ни внятного плана операции, ни единого командующего. Уже в августе в воздухе витал запах неминуемой катастрофы. И как было-бы славно ошибиться в этом предвидении, но если оно оправдается, то в катастрофе этой будет виноват не тот бедный стрелочник, которого назначат принять вину, а система, сделавшая из армии и флота игрушку и кормилище развращенной власти.

За полгода кампании штабы не сумели обеспечить фронт необходимыми резервами, техникой, боеприпасами, но умудрились, бездарно растратив боеспособные части, растерять ударную силу. Наши арматы, управляемые снаряды, высокоточные ракеты, ударные беспилотники оказались обманом, красивой легендой, созданной вороватой властью для пронзительных роликов и биатлонов. На участках фронта как в далеком 1915 году наша армия снова испытала снарядный голод. В войсках не хватало средств наблюдения, эффективной связи, беспилотников, касок и бронежилетов, не было ни полевой кухни, ни почты, которые работали еще в императорской армии. Что-то стало поступать на средства неравнодушных граждан, что-то возможно получится купить в других странах. Но как же так получилось и кто за это ответит?

Вместо сосредоточения возможно больших сил на участках, на которых последуют решающие удары, генералы распылили и без того ограниченные силы по всей линии фронта. Это прописная истина по Клаузевицу, но нашим генералам он не указ, понятное дело. А когда фронт все-таки не выдержал и нам пришлось отступить, то отступление из-под Киева окрестили «перегруппировкой» и «жестом доброй воли». Ни перегруппировки, ни жеста доброй воли, разумеется, не было. Была чудовищная ложь.

В августе у народа случилось видение — кто-то, как две капли воды похожий на главнокомандующего и еще один, отдаленно напоминавший министра обороны, стояли в зыбком тумане Горячих Ключей и ядовито улыбались. А перед ними ровными плотными колоннами словно на Бородинском поле выстроилась бронетехника с артиллерией. Любо дорого смотреть. Держа строй, ринулась «в атаку» бронетехника. По открытому полю, без поддержки пехоты. Точно так, как в первые месяцы кампании, отчего мы несли тяжелые потери. Небо зарыдало. Вертолеты выпустили неуправляемые ракеты, бомбардировочная авиация сбросила бомбы (разумеется, тоже — неуправляемые). Учения закончились победоносно, а в головах поселилось смятение. 

— Да как же это?

На фронте в это время происходила форменная чертовщина. На передовой отчаянно не хватало людей. Не хватало тех пятидесяти тысяч, которые стройными манипулами маршировали на условного противника в Горячих Ключах и опрокидывали и сокрушали его на радость венценосной публике. Оттого в пехоту стали брать всех подряд: брали связистов, водителей, брали даже заключенных. Но и их не хватало, чтобы заполнить сотни километров линии фронта. Прибавьте сюда дрянную связь, недостаток разведанных и мутную кашу в генеральских головах. 

Появились отказники. Здесь были пройдохи и прощелыги, которые в мирное время подписали контракт в расчете на военную ипотеку и раннюю пенсию, а оказавшись под минометным обстрелом, служить раздумали. Но были и обычные труженики войны. Эти просто устали. Устали бессменно, с первых дней кампании, штурмовать, окапываться, снова штурмовать. Устали от глупости и бардака. Приезжали генералы. Угрожали, избивали перед безмолвным строем. Приходили замполиты. Увещевали, лгали о триста тридцать второй, по-отечески советовали одуматься. Пятисотые молча слушали. Тот, кто выходил из строя, возвращался на передовую и больше не возвращался. Остальные, раз и навсегда изверившись в генеральских и замполитских посылах, угрюмо отгораживались от них колючей проволокой и терпеливо ждали конца, а в душе у них вскипала обида и стали проскальзывать искры темного необъяснимого гнева.

Наступили мартовские иды. Протекли жиденькие антивоенные протесты, сменились жестокой военной цензурой. Наступили Иды, но не закончились. Случилась трагическая гибель «Москвы». К августу хороших новостей и вовсе не стало. Плохие обсуждать стало не принято. Опасно стало. Жили тревожным ожиданием. В середине августа закипело на харьковском направлении. Ждали объяснений от генерал лейтенанта с рыхлым гражданским лицом. Лицо взяло мхатовскую паузу и держало и держало, пока в Балаклее и Изюме не взвились желто-блакитные прапоры. Все еще ждали объяснений от генерал-лейтенанта. Елизавета вторая ждала. Тянула как могла. Не дождалась.

Тогда власть бросилась тасовать генералов, отправлять проштрафившихся в почетные ссылки. На их места приходили другие, но обстановка на фронте не улучшалась. Дело в том, что мутная пена последних десятилетий выносила на поверхность не способных и решительных, а серых и преданных. Глупо было ждать от них самостоятельных действий. Апофеозом этого водевиля стала отставка генерала Б. со звонкой фамилией, который отвечал в министерстве обороны за тыловое обеспечение войск. По стране прокатился слух о недостаче полутора миллионов комплектов зимней формы и главного каптенармуса без лишнего шума перевели в управление генеральных инспекторов министерства обороны.

— Да как же так?

— Они своих не бросают.

И выглядело это как смачный плевок в лица, обращенные к власти в трепетном ожидании справедливого наказания.

В сентябре наше министерство обороны осмелилось нанести ракетные удары по мостам и электростанциям противника. Правда по какой-то непонятной причине в список целей снова не попали их украинские коллеги из ВСУ и генштаба, не попала Рада и администрация президента.

— Не все сразу. Чего вы хотели?

— Помилуйте, восьмой месяц уже.

Долгие годы огромная военная машина, которую в мирное время только смазывают и проворачивают вхолостую по частям, так и не заработала внастоящую. Да и как было ей заработать, если ратную подготовку подменили фотоотчеты, а министр обороны с генеральным штабом давно потеряли связь с реальностью и заразили этим главнокомандующего или сами от него заразились, как знать…

— Да что вы!?

— Именно так.

В Киеве в окружении иностранных советников нам противостоял расхлябанный неврастеник-кокаинист. Кремль ставил ему в заслугу ненависть ко всему русскому. Других достоинств за ним не числилось. Наши журналисты, военные и политики грубо подсмеивались над этим липовым президентом. Но вышло так, что у этого человека личной храбрости оказалось больше, чем у нашего главнокомандующего, который не решился показаться на освобожденных территориях и самое главное — не решился назвать войну войной и в этой войне победить.

С чьей-то подачи в оборот вошел странный непонятный термин «специальная военная операция», придуманный американцами для обхода международного табу на применение вооруженной силы без разрешения совбеза ООН. У нас этот термин пришелся кстати. Ведь совершенно немыслимо предположить, что мы развязали войну против соседнего государства и уж тем более невозможно представить, что мы собираемся забрать чужие территории. Чужой земли мы не хотим ни пяди. У умных людей эта абракадабра породила замечательные мысли. Вообще о том, что происходило в эти месяцы на фронте, ходило столько лживых слухов, что даже действительным фактам переставали верить. Рассказывали о том, что когда мы оставляли одно село в Запорожье местные женщины вышли на улицы и не без горечи и упрека стали говорить нашим солдатам про то, что у СБУ есть списки с фамилиями тех, кто голосовал за Россию, списки этих женщин и их, женщин, ждет расправа. Солдаты молча грузились, минировали технику, которую не успели починить. Тогда женщины перегородили дорогу и потребовали остаться с ними и защитить или вывезти. Солдаты, стараясь не смотреть женщинам в глаза, расчистили проезд и колонна ушла. Никого не взяли. Быль это или небыль сказать трудно. Поди разберись теперь. Чудовищней был слух об очередном «договорняке», как стали называть закулисные договоренности об освобождении националистов, об обмене медведчуков и прочих темных делах, которые проворачивали серые кардиналы с обеих сторон. И вот прошел слух о том, что нас снова собираются предать, что готовится мир на условиях, от которых русский мир содрогнется и мертвые проклянут нас. Прошел слух и затих в приглушенных перешептываниях. Ни один голос не раздался в праведном возмущении. Молчал народ. В сущности, совершенно пропащая страна.

В сентябре маленький неуверенный человек с надменным лицом напомнил миру о ядерной дубине. Этим словам предшествовало успешное украинское наступление и замешательство в наших властных кругах. Всем известно, что у собак агрессия часто возникает из-за страха. Она возникает тогда, когда собака решит, что ей кто-то угрожает. Так вот, если в марте 2014 нас перестали уважать, то после первых месяцев кампании нас перестали бояться. И вот по милости таких людей, страна наша, ослабленная экономически и растерявшая свой политический вес, встретила в западном мире единый враждебный фронт. Запад снова преградил России дорогу к своим рынкам капитала, технологий и подталкивал нас в объятия Китая, Ирана и Северной Кореи.

Я подумал, что страна наша стала больным человеком. Люди, которые втянули нас в войну и которых мы за былое, но больше авансом, считали подарком провидения, оказались слабыми и неумелыми. Не способные обустроить самую богатую часть суши, они употребили свои скудные таланты на ее разграбление. Долгие годы они черпали богатства этой страны не по праву. И вот, унизив, изнасиловав свою страну, они потянулись к соседней.

Беспросветное воровство, бездарность власти, ее отрицательную селективность, когда туда шли и там задерживались люди, не стесненные нравственными скрепами, а людям порядочным вход туда был заказан, мы искренне оправдывали тем, что власть может защитить и приумножить. И вот вышло так, что этот больной организм-паразит оказался не способен приумножить и защитить. С началом войны он начал рассыпаться.

Сложно представить себе, чтобы в нашем московском царстве раздался голос свободного гражданина, который осмелился бы потребовать у власти отчета за слабость, бестолочь и измену в Москве, которые единственно объясняют наши неудачи на фронте. В такой атмосфере не может появиться на Фрунзенской набережной или в Кремле Фемистокл, который сказал бы «Бей, но выслушай», но появляются разные «Б» с золотыми погонами, которые приказывают полкам входить в города маршевыми колоннами под злорадное недоумение иностранных наемников, с видом нравоучительным и авторитетным лгут о вещах, в которых ни черта не понимают. Лгут изо страха перед вышестоящим начальством или из-за скудоумия. Непонятно. Но совершенно понятно, что вся эта сволочь не даст нам победить.

Мы растеряли заряд пассионарности в бурлящих водоворотах новейшей истории и дожигаем ее остатки в войне с соседом. Мы платим цену за то, что перестали быть свободным народом. Высока цена. Мне вспомнились слова Солженицына «Простая истина, но и её надо выстрадать: благословенны не победы в войнах, а поражения в них! Победы нужны правительствам, поражения нужны — народу. После побед хочется ещё побед, после поражения хочется свободы — и обычно её добиваются. Поражения нужны народам, как страдания и беды нужны. отдельным людям: они заставляют углубить внутреннюю жизнь, возвыситься духовно.» А что, если нам написано испить этот позор? Что если без него не очиститься, не освободиться от скверны? А ну их всех к матери!

Я стал записывать расползавшиеся мысли. Капитан дернул меня за плечо, обдал тяжелым запахом перегоревшего спирта и зашептал яростным шепотом:

— Достукаются они, взыграет, как в семнадцатом и пойдет все к ебене матери.

Капитан закашлялся — кусок огурца застрял у него в горле и Дамдин стал колотить его по спине. Капитан прокашлялся, Дамдин отодвинул кружку на дальний край стола и тихо сказал.

— Давайте закругляться, Тарас Михалыч. До добра не доведет.

Я долго не мог заснуть, ворочался, взъерошенный разговором с капитаном. Нестройный рой мыслей закружился в голове, я подумал, что тянут нас назад в СССР, и дай им волю – утянут и дальше — в докембрийскую гранитную эру. Вспомнился английский наемник, сын парламентария, который приехал на Донбасс на сафари. Сволочь он, конечно, форменная, но он приехал, жизнью рискует. Почему-то вспомнился половозрелый упитанный отпрыск одного нашего сенатора. Почему он не на фронте? Медотвод, небось. Порок сердца или грыжа Шморля. А сам наверное ездит по ночным клубам, любит красивых женщин с удобствами, работает на оборону, жиреет и грыжа ему не помеха. Эх, эх…

10 сентября

Мы спрятали машину под деревьями, вытащили из кузова громадный пластиковый кейс с беспилотником и, поглядывая наверх, торопливо перенесли его в здание. Сегодня мой последний выезд по маршруту.

Светлая комната с серо-голубыми стенами. Сквозь заклеенные белой бумагой стекла в окна втекает теплый молочный свет, громадные тени деревьев волнуются за окном. На гинекологическом кресле гора бронежилетов, напротив шкаф с каким-то медицинским инструментом, папки с документами. В углу кровать, рядом тумбочка на колесах. На кровати спит мужчина. Оригинально, надо сказать, спит. В ботинках, в обнимку с автоматом. На тумбочке сигареты, телефон и чашка с остывшим чаем. На подушку сползла ниточка слюны. Майор, добрый разговорчивый человек, угощал нас чаем с пряниками, говорил деликатно и негромко, чтобы не разбудить спящего.

— Изюм? Да что вы — не сдадут. Ни за что! — майор подвинул мне блюдце с вареньем, а где-то совсем близко бухнули пушки и из утробы земли им ответил глухой тревожный бой.

На следующий объект мы привезли продукты, топливо для генератора, но проваландались на крыше, закрепляя оборудование и выехали по маршруту с опозданием. По дороге узнали об обстреле нашего поста и оставшуюся часть пути гнали во весь опор. В лесопосадке на окраине села, где мы обычно оставляли машину, противник выследил нашу бронетехнику и ее накрыла украинская артиллерия. В ходе обстрела мины разбили несколько домов в селе. Под разлапистыми кронами вязов стоял искореженный тайфун, два поврежденных бронетранспортера и москвич. Тайфуну мина попала в кабину. В водительское кресло. Взрывом выбило все бронестекла и изуродовало кабину, но машина к счастью не загорелась. С бронетранспортеров на землю текло, хотя вид у них был бодрый. Мы поставили машину в зарослях орешника за поворотом и побежали к нашему посту. За нами из леса выбежали несколько солдат и мы наперегонки зигзагами добежали до кирпичного гаража у дороги, нырнули внутрь и дворами добрались до поста. Пост располагался в подвале с бетонными перекрытиями и пережил обстрел благополучно. Мы перенесли в подвал канистры с топливом, продукты и воду и только тут заметили, что над домом на краю поселка, где стояла наша система наблюдения, поднимается густой дым.

Хозяин-старик, хмурый и злой, вышел нам на встречу и не поздоровавшись и не глядя никому в глаза, сообщил, что мина прилетела на нашу камеру. Так он считает. Капитан, раскидав носком ботинка куски кирпича, нашел голову камеры и, глядя на старика светлыми чистыми глазами, заверил его, что наша камера ничего не излучает и прилетело к старцу похоже за былые грехи (в прошлой жизни был хозяин дома полковником милиции). Объяснил капитан, что били, сукины дети, по технике в лесопосадке и зацепили дом старика. А то, что попали именно в пристройку с камерой, так это чудо. Удивительное чудо. По лицу старика было видно, что ему не до шуток, но спорить он не стал и благоразумно скрылся в разбитом доме. Капитан поднял камеру, покрутил в руках, вздохнул почему-то невесело и закурил.

Дело в том, что пару недель тому назад штаб армии потребовал камеру для наблюдения за противником. В обмен на разрешение старика установить камеру на крыше его дома ему провели кабель от штабного генератора. Скромных ее возможностей хватало только на то, чтобы фиксировать попадания украинской артиллерии по деревне, но даже в этом ее качестве про камеру забыли сразу, как только мы наладили ее в доме старика и настроили удаленный просмотр для офицеров штаба. Вспоминали про нее тогда, когда в штаб приезжали высокие гости. Тогда генералы с гостями усаживались за чаем перед ноутбуком и нетерпеливо ждали начала обстрела. Несколько дней завет между стариком и штабом исполнялся честно, а потом началась какая-то чепуха. Камера стала выключаться, сбивались ее настройки и нашему посту приходилось по нескольку раз в день пробираться к дому старика, лезть на крышу, включать камеру и заново ее настраивать. Когда же снаряд разметал полдома, но пощадил камеру, в капитане что-то лопнуло — он раздавил камеру ботинком, повернулся к Дамдину и, дернув щекой, сказал, словно подбирая слова для рапорта:

— Прямое попадание. Ремонту не подлежит. Фотоотчет мне и комбригу. Живо.

Мы вздохнули с облегчение, а из разбитого окна второго этажа старик-полковник закатил глаза к небу.

Капитан вернулся в штаб доложить, что камера вышла из строя, а мы с Дамдином побежали к разбитой технике в надежде поживиться чем-нибудь с разбитого тайфуна для нашей машины. Бронестекла были испорчены, а шарить по кабине было опасно — место пристрелянное, к тому же из-за поворота показался тягач. Едва отошли от тайфуна, как низко-низко над головой со скрежетом засвистел снаряд, мы нырнули в придорожную канаву, накрыли головы, а в голове прозвучало, «Господи, спаси». Мгновенье тишины и за дорогой бухнул облегчающий гул разрыва. Отряхнулись, запрыгнули в нашу машину. Уже на ходу запрыгнули капитан с начальником разведки. Мы выскочили на тропинку перед тягачем, перегородившем дорогу. Ждать на этом месте было опасно. Тогда мы развернулись в сторону украинских позиций и, не сбавляя скорости на поворотах, трясясь и прыгая на ухабах, выскочили из села мимо златоглавой церкви с сахарно-белыми боками, которая служила теперь делам совершенно мирским — она была замечательным и главным ориентиром для арткорректировщиков обеих сторон. На базу вернулись затемно и около девяти я наскоро собрался (рюкзак мой был собран с утра, а бронежилет и каску я взял в кабину), я заметил, что все ждут на улице у машины. Я вышел на воздух и только сейчас заметил, как сильно похолодало за эти несколько дней. В темноте было шумно и торжественно. Впереди, в бронежилете (на нашем направлении ожидался прорыв – нужно быть готовым вывозить наши передовые посты) стоял капитан, Николка и Василий (Василий учил меня минно-взрывному делу). Я подошел к машине и капитан первым пожелал мне поскорее добраться до дома, потом кивнул на зарницу от градов и с дьявольской улыбкой спросил:

— Точно уезжаешь? Жалеть не будешь? 

Мы обнялись. Капитан распорядился, чтобы броневик отвез меня до Ростова. Я пробовал спорить, понимая, что машина сейчас нужнее здесь, но капитан настаивал и я согласился. Все были крайне взволнованы, желали благополучного возвращения, благодарили за то, что разделил с ними невзгоды и опасности. Искренность их простых чувств растрогала. Я благодарил всех за помощь, доверие и дружбу. Напоследок мы переобнимались, а с теми, с кем я сдружился особенно крепко, обменялись телефонами. Капитан не стал дожидаться, когда мы отъедем. Он развернулся и ушел в темноту, прямой и строгий. Я подумал, что возможно мы никогда больше не увидимся, а еще о том, сколько я узнал от него и вместе с ним за этот месяц и как все изменилось. В десятом часу Дамдин, Василий и я выехали в сторону границы. Около одиннадцати мы прибыли на базу в Н. Ребята сдали оружие и бронежилеты, мы заправили броневик и двинулись на переход. Без четверти полночь дорога закончилась. Мы уперлись носом в знакомый шлагбаум. Вокруг нас темнело поле. Черные контуры бронетехники вырисовывались на густо фиолетовом фоне неба. Над ними по-осеннему ярко мерцали холодные звезды. Мы потушили фары, из темноты показались три силуэта и сообщили, что пропуск на нашу машину не прибыл. Ночью мы вернулись на базу.

11 сентября

У ворот базы часовой внимательно осмотрел нас, поднял шлагбаум и впустил машину. Мы с Дамдином оставили водителя и отправились в столовую выпить чаю перед сном.

— С-стой! — сказал пьяный голос.

Мы остановились. Сзади из темноты появился часовой, который только что пропустил нашу машину. Нас обдал тяжелый запах перегоревшего спирта. На груди часового висел автомат.

— Кто такие? — строго спросил часовой и остановился метрах в трех от нас.

— Ты что, братишка, — начал Дамдин с улыбкой, — ты же только что нас впустил.

— Пароль, — строго сказал часовой и сделал шаг назад.

— Что это значит? — спросил я строго, рассчитывая тоном начальствующим прекратить неуместную дурь часового.

— Пароль, — угрожающе повторил часовой.

— Какой п-паро.., — начал Дамдин, раздражаясь.

— Семь, — бухнул я.

Лязгнул затвор. Часовой взял на изготовку.

— «Ха-рошень-кое дело», — подумал я, втягивая голову в плечи, — «Свой же, сволочь, пристрелит».

— «Таких «своих»… — подумал Дамдин и начал объяснить часовому, что мы из … бригады, что только что заехали на территорию части, что пропустил нас собственной персоной этот часовой и еще, что он, Дамдин, этого болвана, за то, что тот пьян и навел оружие на старшего по званию… Часовой слушал молча, смотрел на Дамдина кровавыми бычьими глазами и вдруг молвил:

— Предположим…

Повисла пауза. Предполагалось, что часовой что-то добавит, но он ничего не добавил. Дамдин налился кровью. Я побледнел. Часовой молчал и смотрел на нас враждебными мутноватыми глазами и вороненым дулом автомата. Тогда я предложил всем пройти к зампотылу, чтобы разрешить это недоразумение. Мы с Дамдином прошли в офицерский барак, а часовой остался у входа. Вышел зампотыл, несколькими ласковыми словами усмирил часового, а нам объяснил, что рядом с городом действует вражеская ДРГ — оттого усилили охрану части и подняли дисциплину. На последних словах мы с Дамдином переглянусь. Зампотыл перехватил наши взгляды, нахмурился и, предложив переночевать в одном из Камазов, пожелал нам спокойной ночи. Мы решили больше не искушать судьбу и отправились спать. 

Всем известно, что на Ивана Постного снятся необыкновенные тревожные манящие сны.

В ярком полуденном свете мне приснилось круглое личико с широкими скулами, с ямочками, какое часто бывает у южных девушек.

Длинные пушистые ресницы, спутанные на ветру короткие каштановые локоны, волнующе тугой живот и тонкие щиколотки, зацелованными солнечными лучами. В атласно черном купальнике этот полудетский образ обдал таким холодком наслаждения, что я застонал. «Кристина» — догадался я. Подул жгучий зюд-ост и погнал сахарно-белые облака. Они стали плавиться, принимая фантастические формы английской гончей, а потом превратились в профиль похожий на профиль министра иностранных дел с надменным лошадиным лицом. Под облаками кипело и шумело от ветра неправдоподобно синее море. Ветер срывал с гребней волн густую соленую пену и клочья ее дрожали на берегу, а загорелые ноги Кристины сбивали эту пену, оставляя легкие зверушичьи следы на песке. Личико ее надувало губы, переливалось ямочками, кружилось и встряхивало каштановыми локонами. Она прижала руки к разбухшей груди в тесном лифе и собрала в пучок влажно-кровавые губы в поцелуе. Тут сердце у меня забилось барабанным боем, ноги стали как в зыбкой воде, а губы пересохли.

— «Надо же», — подумал я, — всего месяц без женщин, а уже совершенно спятил» и я с наслаждением провалился обратно в волшебный сон.

В это время верст за двести от нашей тыловой базы заскрипел зубами замполит и лицо его покрылось крупным цыганским потом. Приснилось замполиту, что дверь одной из квартир на лестничной площадке с таинственным скрипом приоткрылась и оттуда чудесным образом появился собственной персоной замполит, а навстречу ему с цветами и птичьим молоком поднимался по лестнице человек с генеральской звездой на погонах. При виде генеральской звезды на лице замполита расплескалось искреннее удивление (не доводилось замполиту с генералами встречаться на квартирах), но надолго не задержалось и, заправляя рубаху в штаны, крайне довольный визитом замполит, зашептал генералу бесстыжие слова, желая сделать приятное хозяйке квартиры, полчаса тому назад истерзанной замполитом:

— Минетит очень хорошо. Окрестностям достойное внимание. Финиш, как следует, в рот, с задержкой, дососом. Очень культурно.

Генерал как-то сумрачно посмотрел на замполита, достал сигареты. Закурили.

— Пилотка у нее выставочного качества, — не унимался замполит, — аккуратная, маленькая, красивая.

Стало тихо, за дверью послышались мягкие женские шаги, дверь приоткрылась и на пороге показались розовые флисовые шлепки хозяйки квартиры и ее напудренный профиль с дутыми резиново-алыми губами. Дверь закрылась так же бесшумно, а замполит, закусив удила, понес во весь опор.

— Смотришь туда и философские мысли сразу — а сколько уже там…

Генерал армии вздрогнул.

— Немного, — он улыбнулся какой-то страшной улыбкой, — Только ты и ее муж.

Настала очередь замполита удивиться, а в стекло звонко треснулась отравленная табачным дымом муха.

— А я муж.

Замполит вскрикнул, вжался в подушку и так до утра пролежал между сном и явью, слабо поскуливая.

В этот ночной час в домике на берегу Десны стоял густой сосновый дух, мерно тикали ходики часов на стене, а в маленькой спальне глубоко спала генеральша с дутыми резиново-алыми губами и ее генерал. Сон, однако, у генерала был неровный, мучительный. И никто бы не мог сказать наверняка, что было тому причиной. Возможно даже, что причиной были известные события под Изюмом и Балаклеей, в которых генерал играл не последнюю роль. Спал генерал, нервно подергивая щекой, и во сне приснился ему сначала громадный красивый город на высоких берегах древней реки, до которого по его генерально-штабной карте совсем чуть-чуть, один переход, но именно этот переход генералу почему-то не давался, а потом вдруг к генералу из млечной зыби сна вышел человек с проницательными серыми глазами на одутловатом лице и тихо спросил: «Как же так, Валера?» и покачал головой. В холодной поту с криком проснулся генерал, влез в розовые тапки жены и, пошатываясь, побрел на кухню. Там зажег лампу, взял со стола слабой рукой лист с новостями, которые накануне Министерство обороны публиковало в своем телеграмм канале, прочитал:

«10 сентября. Для достижения заявленных целей специальной военной операции по освобождению Донбасса принято решение перегруппировать российские войска, находящиеся в районах Балаклеи и Изюма для наращивания усилий на Донецком направлении.»

Вспомнил, что уже два дня, как Балаклею с Изюмом отдали противнику, с ненавистью скомкал лист и прошипел в темноту окна, выходящего на чудесный берег реки в сосновом бору, в котором проживал генерал:

— Будь проклят день, когда я подписался на это, — генерал решительно налил в стянутую в осиную талию рюмку пахучего коньяку (французский любил коньяк, а из французских больше всех предпочитал Аркану), опрокинул его в большой мужественный рот, швырнул туда же, как в лохань бездонную, мятый ломтик лимона, дольку шоколада, кусочек форели и побрел в спальню, шаркая флисовыми тапками и проклиная свою генеральскую долю.

Как же не вовремя я уезжаю… Ни обещание сыну вернуться к его дню рождения, ни купленный на оставшиеся деньги билет в Москву не могут успокоить гнетущее ощущение бегства.

Идет третий день сентябрьского отступления, которое официальные лица нашего МО по заведенной традиции сначала игнорировали, затем отрицали, а в дальнейшем вероятно назовут очередной «перегруппировкой». На нашем направлении фронт не сдвинулся, но тем напряженней ожидание прорыва. Ночью капитан написал, что на нашу машину подана повторная заявка на переход. Понятно, что машина нужна капитану сейчас больше, чем когда-либо — эвакуация наших групп может потребоваться в любую минуту. Утром я отпустил машину, а сам взял такси и так добрался до границы. На переходе, через который месяц назад я заходил на Украину, был около семи утра, обогнал растянувшуюся километра на полтора очередь из гражданский машин с украинскими номерами, которые направлялись в Россию, и подошел на паспортный контроль для пешеходов. На переходе начался пересменок. Из кабинки со стопкой бумаги и чашкой кофе вышел заспанный пограничник с помятым лицом и, споткнувшись о мой рюкзак и окинув меня взглядом недобрым, приказал кому-то проверить мою поклажу особенно тщательно. 

Время подошло к половине восьмого. Жиденький туман стоял на переходе. Комната с желтыми стенами. Вдоль стены мимо мышеловки лениво прошла мышь, зашла за стенку стола и пропала. На столе разложены бронежилет, каска, оба ножа, спальный мешок, пенка и нестиранное белье, сложенное валиками. На столе напротив выпотрошенный медицинский подсумок (его содержимое в сторонке), сухое горючее, офицерская линейка, циркуль, транспортир, укрывной тент и два румяных яблока. Из комнаты вышли плотная женщина в пограничной форме, худой маленький с ежиком на голове и еще один старший и самый высокий с погонами майора, двойным подбородком и недовольным лицом, как у министра иностранных дел. Я стоял посреди комнаты и вдевал ремень в шлевки штанов, когда двойной подбородок вернулся.

— Так вы не военный?

Из-за стола с любопытством выглянула мышь.

— Нет, к сожалению.

— Печально, печально. 

Подбородок окинул мои вещи недоверчивым взглядом.

— Добровольцем, говорите?…

Один его глаз посмотрел на меня подозрительно, а другой проткнул мой бронежилет, оценивая класс бронеплит и дизайн противоосколочного фартука. За дверью собрался оперативный отдел. Подбородок печально по-детски оттопырил губы, глядя на бронежилет, а в глазах его заиграли странные огоньки.

— Даже не знаю, как тут быть.

Мышь покачала головой, улыбнулась. Грустно. А подбородок продолжал. Он повторил, что не знает, что со мной делать, что на средства бронезащиты должны быть документы, что моя история звучит крайне (он сделал ударение на этом слове) неправдоподобно и что ему нужно посоветоваться. Мы с мышью переглянулись. Она вздохнула и медленно побрела вдоль стены вон из комнаты. А я остался. Тут в комнату вошел человек с живыми умными глазками и погонами подполковника. Он коротко расспросил меня, как долго и на каком участке фронта я находился, задал несколько вопросов о машине, которую мы передали в подразделение капитана, на прощанье метнул в сторону подбородка короткий недобрый взгляд и через пять минут меня отпустили.

— Здоровеньки булы, — ядовито произнес таксист, оценивая размеры моего рюкзака, и назвал сумасшедшую цену. Вместе со мной в машину сели две украинские женщины и мы доехали до вокзала в Таганроге. Оттуда на электричке я добрался до Ростова на Дону и пересел на поезд до Москвы.

Светлый уютный плацкартный вагон. За окном начиналась мирная жизнь. Мимо вагона прыгнула железнодорожная будка, выкрашенная бело-голубым с полной стрелочницей в оранжевом жилете с жезлом и чашкой. Вдоль железной дороги пролетели два оболтуса с ранцами. У переезда замерла вереница машин и какой-то человек, стоя у капота Газели и провожая взглядом поезд, уносящийся к таинственной и далекой Москве, закурил. Неопределенная тревога беспокоила человека. Случилось так, что с недавних пор дроссельная заслонка в Газели стала дурить, а за новую в магазине запросили бессовестно много. К тревоге примешивалась невыразимая тоска. Тоска от надвигавшейся осени. Дернул черт связаться человека с пристройкой и ведь как назло словно взбесились продавцы стройматериалов и взвинтили на товары цены. Но крышу закончить надо — без крыши зимовать не будешь! В тоску добавились слухи о возможной мобилизации и тоска с тревогой окончательно отравили человеку жизнь. Тут правда человек подумал, что уж наверное в Москве знают, как распутать эту петрушку. Они наверняка все просчитали. Но мысль была какая-то не очень убедительная и полностью тоску с тревогой не разогнала. Тут самый крепкий мозг свихнулся бы от таких мыслей. Ну их к дьяволу!

Переезд скрылся за поворотом и я подумал, что очень скоро учителя и бухгалтеры, водители Газелей, такие, как этот человек, продолжат свой путь туда, где наша армия уже заплатила реками крови, тысячами лучших жизней за преступные ошибки генералов и нашего главнокомандующего. Настал наш черед платить за безучастный безответственный выбор слабой пораженной неизлечимыми недугами власти, за преступное безразличие к судьбе своей страны.

Москва. 2022 год