Радко

Хмарое небо давит, грозится, напоминает, как мал и слаб человек. И всё отчетливее ощущает это вмиг постаревший Радко – печаль теснит ему грудь, но неумолим Петар – недаром сделан он наместником над Долиной.

-Как же это…как же? – шепчет Радко, и никак не может поверить в то, что уже услышал. Страшно!

-Ну-ну, не тушуйся, Радко, не боись! — Петар в своих шубах (и как не душно ему в хмарый, но весенний день!) кажется ещё больше, ещё сильнее и зловещее. Как тёмное пятно, как провал меж мирами, где-то там, где существует время до его прихода жизнь Долины обычная, как и всегда заведено веками, а здесь ширится пропасть…

Утешение Петар вымуштровал, как весь уклад жизни. Если явился – знает всякий, не уйдёт, пока своего не получит. Да и кто с наместником спорить-то станет? Он справедливый! В голодную и ледяную зиму и закрома откроет, а закон нарушишь – спуску не даст. Любит его народ, головы не поднимает, и слушаться привык.

А его визит Радко ножом по сердцу! Пришёл Петар за единственной дочкой Радко – Еленой, выступил в роли сводника, выгадал честь! Сам-то Петар не пойдет куда попало, да и мелочами такими не занимается, а если пришёл, то ждёт он лишь одного ответа.

Обмер Радко тотчас, увидев знатного гостя. А как он заговорил, так Радко укрепился в своём страхе, и жизнь ему не мила стала – сватает Петар Елену за местного купца Тодора.

А в доме Тодора шелка и убранства, как говорят, каких свет ещё не видывал. Лучшие кушанья, что Долина и не видела на столах своих, и меха, и камни – всего вдоволь. Только характер у купца сварливый – трёх жён уже, крепких здоровьем, в могилу завёл.

Елену четвертой сватает!

А Елена красива – юная, гибкая, тонкая и звонкая. Крепости в ней нет, лишь одно изящество, да грация. Смеялась мать Василика:

-В царевны тебе надо, Елена, а не в огороды наши!

Досмеялась, стало быть.

-Как же это, как же? – Радко чуть не плачет, грудь ему разрывает от тоски. Дочка, единственная отрада, свет в оконце и отойдет от дома? Да благо бы еще по любви, или человек хоть бы попался хороший, а этот? Кто заступится?

-Всем обеспечена будет, — Петар неверно толкует сомнение. – Всем, это тебе я говорю! Я! Слышишь? Партии лучше ей нет.

-Да как же это…- Радко смотрит с мольбою, — не встретила она и шестнадцатого лета!

Закон Долины сам Петар и устанавливал – знает его он прекрасно и раньше шестнадцатого лета сватов не позволяет по домам посылать. Договариваться, намекать – пожалуйста, но раньше шестнадцатого лета не тронь!

-Ну, — Петар смущён, в смущении этом видно, что и сам он не рад тому, что закон свой же нарушить собирается, что ткнули ему в эту двойственность, да только в беде Петар – недостача большая обнаружилась в казне Долины, и Тодор обещает все долги покрыть, если сговорится Петар о Елене.

Жаль наместнику и Радко, и Василику, и саму Елену. Но себя больше жаль. И рассуждает он, что как наместник больше блага Долине принесет, а Елена и без того тонка и слаба – пусть хоть чего-нибудь да успеет за жизнь свою птичью, робкую. Да и куда красе без силы и здоровья от трудового края деваться? К трудам в полях она не годится. Старается, правда, но хозяйка из неё не так и расторопна. Пусть пока молода устроится девка.

Да поможет всем.

-Ну, ты тут это, не бузи, — но куда от смущения денешься? Всё же стыдливо! Сам недоглядел Петар, а теперь уж хоть бы все следы замести. – Не так и важно. Лето скоро придёт, как раз шестнадцатое.

-Позволь дитю дома побыть! – Радко поднимает глаза на наместника, в глазах блестят живые слёзы. – Юна Елена!

-Не могу, — суровеет Петар, — и ты мне не перечь!

Сжимает кулак Петар, силу свою напоминая. Кто поспорит с наместником? Кто заступится перед ним за Радко и дочь его Елену?

-Пощади…- стонет Радко, зная, что бесполезна мольба.

-Ты, вот чего, — решает Петар, — три дня тебе на слёзы родительские. Через три дня будет пир, заберет Тодор Елену и праздновать новую жизнь начнет, ясно? И её научи, чтоб не рыдала! Счастье к вам привалило, богатство! А вы…тьфу!

Уходит наместник, себя в своей правоте утешая, не поворачивается, знает, что горе принес. Ему самому в сердце безрадостно от этой свадьбы, но мирится он, уговаривает себя стерпеть.

***

В доме Радко оживление! Василика уже не рыдает, а всхлипывает тонко-тонко. Окружают её женщины, кто утешая, кто пытаясь уговорить:

-Хвала это – жизнь связать с таким мужем!

-Не печалься, Василика! Дочь твоя всем обеспечена будет.

В другом углу Елена – на лавке сидит, обессилела, как узнала – хоть и юна, а знает уже дурную молву о Тодоре, да и страшно ей оставлять отца с матерью, совсем не хочется жизнь начинать серьезную, ответственную. По душе ей поля и леса, прогулки с другими девушками, песни у костров… всего этого не будет в браке – Тодор ни одной жене своей не позволял, и ей того не позволит.

Утешают её девушки, кто с завистью, кто с состраданием:

-Тодор собою хорош, еще очень молод.

-Ни в чем нуждаться не будешь, Елена!

-Вот бы на меня он лучше внимание обратил… — вздыхает румяная Богна, украдкой в зеркальце косясь. – Я бы с ним вмиг управилась!

Богна хорошая. Языком мелет, но не от зла. Если злое что скажет, тут же прощения просит. Зато то, что на уме, то на язык ложится мгновенно, не скроет.

Богна здоровая, крепкая, к хозяйству ладная, но бойкая. Бегут от нее парни, она слова не дает себе против сказать. Смотрит на нее Елена, сквозь слезы улыбается, а Богне того и надо: хоть как-то утешить!

Радко потерянный. Ему рыдать не положено, и даром, что сердце как на части рвут. Утешают и его мужчины, зная, как нелегко в немоте горе сносить – каждый почти из них кто дочь уже отдал в другую семью, а кто и вовсе потерял:

-Зато почет тебе выказал Петар, чай, теперь в беде не оставит. Коль зима – подсобит.

-Да и Тодор вашей семье помощником станет!

Утешение слабое. Радко готов сам трудиться, рук не покладая, готов оставаться в прежнем положении и даже худшем, но чтобы осталась дочка при нем. Василика такого же мнения, но ей хоть рыдать не зазорно.

-От воли Петара не деться…- общий вздох. Каждый по отдельности горю сочувствует, а сам радуется – не его семью тронул Петар, но и жалеет об этом же – все опора была бы!

-А вдруг слюбится? – не выдерживает Василика. Надежды в ней на это нет. три жены не слюбились, одна за другой в землю ушли, а Елена-то, слабая, тонкая Елена?..

-Слюбится! – уверяют ее женщины хором, пряча глаза друг от дружки, но думают об одном.

Елена бледнеет, ей воздуха мало, страх тянет сердце. Видит она жизнь свою уже законченной, думает о том, что и не жила ведь вовсе, а уже должна скоро будет сойти в землю. Мысли её путаются, темнеют, и в безмолвно подступающем, неумолимом ужасе видится ей скала обрывистая на краю Долины, а под нею – ледяная равнодушная гладь озера.

«Вмиг бы все кончилось!» — думается Елене в лихорадочном горе. Оглядывается она по сторонам, боясь, не заметил ли кто ее озарения, и видит, как в упор, взгляда не сводя, смотрит на нее Богна, точно мысли видит.

Отворачивается Елена, чтобы не выдать тайны.

Расходятся поздно и в горе. Чего уж теперь? Наместник сказал, значит, так и будет. Приходили лишь участие свое выказать, а через несколько дней с радостью на свадьбе будут отплясывать да молодых поздравлять.

Уронив голову на руки, спит Василика, забывшись кратким тревожным сном. Убаюканная на лавке, свернувшись от рассветного холода, дремлет Елена, обессиленная от рыданий. Радко смотрит на жену, затем на дочь, и шепотом благословляет их, а затем быстро уходит прочь из дома, не оглядываясь, чтобы не раздумать.

Далеко готов зайти отец, чтобы не допустить горю дитю!

***

А у самого края Долины, в аккурат у тропы, что на скалу-обрыв ведет, есть в подножии дом – проклятый дом, который местные стороной обходят, да сказками про него друг друга пугают. В доме живет Сильвия – лесная колдунья, зла она не делает, но как год дурной или как скотина слабеть начинает, все взоры и обвинения на нее обращаются.

Живет Сильвия в ссылке за какие-то столичные дела. Наместник сам велел ее не трогать и не беспокоить. Но заставить всех молчать и слухов не распускать не смог даже он.

Сильвия держится одиночкой, к местным не лезет, и они ее сторонятся, обходят. Известно лишь то, что носит она длинные платья в пол и никогда юбок или шаровар, что выбирают для удобства женщины Долины; не завязывает длинных темных волос, как другие; и ходит в башмаках круглый год. Да еще тем, что глаза у нее аж сверкают – про последнее сказывала сама Василика в первый год поселения Сильвии, пока к ней еще не привыкли.

Радко знает, что с ведьмами якшаться нельзя, да только как усидишь, когда это, возможно, единственное средство и последний рубеж перед тоскливой всепоглощающей тьмой, что должна затопить сердце?

Сильвия открывает ещё до того, как Радко набирается силы для стука. Стоит…все как говорили. И глазищи на самом деле сверкают бесноватым огоньком – не солгала Василика!

-Помоги…- голос Радко хрипит от внезапного волнения – в руках этой женщины сейчас, возможно вся жизнь Елены! Робеет Радко! В молодости на медведя ходил и то не робел, а сейчас робеет.

Сильвия отходит в сторону, легким кивком приглашая войти. Радко уже все равно, что будет лично с ним, если она поможет, пусть хоть душу калеными щипцами по кусочку вынимает, пусть хоть на части режет живого.

А в доме у ведьмы совсем так, как в доме Радко. Ну, пожалуй, котелков больше, да лавка короче, а так – те же сундуки да скатерти, вышитые салфетки и плетеные корзинки. Метла еще стоит в углу, а не на дворе, как у Радко, но тут объяснимо – у нее и двора-то нет. чем живет только? Без огорода да без скотины?

-Меня кормит лес, — отвечает Сильвия, уже быстро что-то замешивая на маленьком столике, спиною стоя к Радко. – Грибы и коренья, ягоды и травы.

-Беда у меня, — выдыхает Радко, плевать ему на то. Как она живет.

-Знаю, — Сильвия разворачивается и ставит перед ним кружку густого отвара, в нем еще видны крупные соцветия ивовых почек, сама берет такую же кружку и садится напротив, отпивает первая, усмехается. – Не бойся, Радко, травить тебя мне смысла нет! всякая беседа лучше за столом идет.

Зябнет Радко, а как кружки касается – чувствует тепло по пальцам, а тепло идет и идет по всему телу, пока не оттаивают его мысли, пока не отступают сомнения. Радко делает глоток и отмечает с легким удивлением:

-Вкусно…

-Ну а то! – Сильвия лукаво подмигивает и спрашивает вдруг серьезно, — зачем Елене брака не хочешь?

-Так ведь юна она! – пугается перемена Радко и отставляет кружку в сторону, тотчас пальцам и всему его телу вновь становится зябко. Но на этот раз он даже не замечает этого. Шепчет испуганно. – Юна! И жених…

-Богат, уважаем, — Сильвия пожимает плечами, — многие о таком мечтали бы!

-Три жены у него уже было! Всех в могилу свел, мерзавец!

-Четыре, — усмехается Сильвия, — впрочем, неважно. От меня чего хочешь?

-Помоги! – Радко в замешательстве. Сам он не думал, как именно она ему поможет, лишь тупая, пульсирующая вспышками в мозгу уверенность – если кто и поможет, то она!

-Что же, мне с наместником говорить? – сварливо уточняет Сильвия, — или с Тодором?! Или дочь твою увести в леса, да в них схоронить?

-А хоть бы и так, но не отдай ему! – Радко вскакивает и под внимательным взглядом Сильвии садится обратно. Но Сильвия не сердится, улыбается:

-Знаю я вас, отцов! Все вам трагедия и боль. Любой, кто хоть косо глянет на ваших дочерей – враг. А когда приходится уступить, запираете тоску. Впрочем, здесь, на самом деле тревога верна. Не протянет Елена женою Тодора и года.

Дрожит Радко, но Сильвия качает головою, предостерегая:

-Подожди рыдать! Всегда есть выход. Тут вопрос цены…

Сильвия улыбается, но глаза ее остаются сверкающими, страшными. Радко молит:

-Всё отдам, последнюю рубаху сниму, продам! Только сделай!

-Что мне твоя рубаха? – брезгливо интересуется Сильвия, — своего добра хоть отбавляй. Нет, цена не в золоте, не в монетах.

-Всё бери…

-Забрала бы и все, — соглашается ведьма, — но только мне хватит твоих лет. Все дни, что остались тебе, будут моими. Согласен?

Радко смирнеет на глазах. Судорожно сглатывает комок – для дочки-то? Что ж, не жаль. Господь милостив, увидит, что жертва его святая, не для себя одного.

-Бери! Бери и убей его!

-Убить? – Сильвия откровенно забавляется, как будто бы нравится ей чувствовать свою власть над жизнями. – Нет, не убью. Тодор важен для нашей Долины. Все его деньги служат ей, все капиталы вложены в неё, а ты убить!

-но как?.. не понимает Радко, но поздно – ответа ему уже не дождаться. В глазах Сильвии беснуется красноватый огонек, и слабеет Радко, язык не слушается, обмякает всё тело, как будто бы сжатое железной невидимой хваткой.

-А то уже моя забота, — отвечает Сильвия сама себе, когда всё заканчивается и на том месте, где сидел Радко, остается лишь высохшее безжизненное тело дряхлого старика. – Всё будет хорошо.

Сильвия, не торопясь, встает со своего места – спешить ей некуда, дни её жизни продлены отошедшей в чертоги богов душою.

***

Только занимается рассвет, а Елена соскальзывает со скамьи. Тревожно ей – отец куда-то ушел, не простясь! Такого раньше не было.

Но времени нет. оглядывается на мать, закусывает губу сильнее, да уходит прочь из дома, чтобы не сдаться и в первый и в последний раз распорядиться своей жизнью. Второпях даже не заплетает волосы в косу, не оправляется, так и идет – гордая, в помятых юбках.

И дошла бы, и распорядилась бы, но Богна умная – старожила всю ночь у своего дома Елену, не понравилось ей , как блеснули озарением глаза нечастной. Выходит Богна из-за угла, аккурат перед девушкой – стоит, спокойна, сильна, сочувственна.

-Пусти! – в глазах Елены отчаянный блеск, броситься со скалы, утопиться, но не быть никогда несчастной, не быть клеткой, не гнить в скорости в земле.

-А не то? – усмехается Богна, а в следующее мгновение завязывается драка, какая может только завязаться между хрупким и сильным существом. Богна, конечно, побеждает, перехватывает сопротивление Елены, и та обмякает, рыдая от собственной слабости – и умереть не смогла!

-ты поплачь, поплачь. – советует Богна, — не так страшно-то, со слезами. Ты, если он тебе дурного сделает, сразу мне скажи, ладно? Я уж ему голову откручу!

Она говорит и говорит, сама не зная что и о чем. Но Елена успокаивается понемногу, и приходит стыдливый рассвет, возвещая новый день и новую жизнь…

***

-Твое дело, ведьма? – с тихой угрозой спрашивает Петар, глядя на могучую прежде, но теперь свернувшуюся калачиком, всхлипывающую фигуру купца Тодора.

-Не помню, — Сильвия пожимает плечами, — годы идут, а память, сам знаешь, светлеет!

-Тварь…- выплевывает Петар, обращаясь к Сильвии. Но в тоне его облегчение – как на милость богов или волю одной ведьмы, спятил в ночь Тодор. Слуги, плача и крестясь, поведали о том, что их хозяин всю ночь кричал и молил оставить его дух, страшно извивался на постели и царапал ногтями себе в кровь и шею, и лицо, раздирая кожу в лоскуты.

Насилу смогли его разбудить к рассвету, так и остался он всхлипывать, ни на кого не реагируя, никого не узнавая, и не желая даже поднимать головы от спасительного безумства.

Одолели его три призрачные змеиные девы – посланницы Сильвии. Спятил Тодор, а значит, его капиталы остаются в распоряжении Долины и не должен ему ничего Петар. Но сам запретил он магию в Долине…

-А я чего? – Сильвия обижается, — я так, пугала!

-пугала! – Петар смотрит на нее с ненавистью, не зная, куда деть эту противную проклятую и полезную заразу, навязанную ему столицей. – Ты до безумства его напугала!

-До безумства можно напугать только того, в ком самом ума немного, — возражает Сильвия, но ей лениво даже возражать. Да и смысла нет.

-Пошлите к Радко, — велит наместник, глядя на искорюченное ничтожное тело, заточившее в себе Тодора тенями внутренних стен, — скажите ему, что свадьбы не будет, что Елена свободна.

-Так ведь…- слуга сглатывает комок в горле, — умер Радко. Утопился. Насилу опознали!

Сильвия успевает состроить сочувственный вид, но Петара так просто не проведешь:

-На костер отправлю! Сгоришь, сатанинское племя!

-Попробуй, — Сильвия улыбается почти что с нежностью, — попробуй, наместник, посмотрим, как долго удержишься ты, коли меня не станет. Сам решить такого простого дела не смог!

Укоряет она, смеется. Возразить ей и сил нет. Петар отмахивается:

-Ненавижу!

Сильвии все равно – так даже лучше, когда есть ненависть, не полезут любопытные!

-Уберите его, что ль! – Петара самого тошнит и воротит от зрелища обезумевшего человека, он презирает его сейчас так, как никогда и никого не презирал. Но наместник заставляет себя смотреть как слуги бережно заворачивают Тодора в простыни и уносят на руках, все такого же плачущего и всхлипывающего – в этом ему наказание.

***

В доме Василики и Елены траур. Плачут две женщины, скорбят приглашенные гости, что начали уже готовиться к свадьбе, а вынуждены теперь скорбеть и утешать.

-Как же так, как же так! – причитает Василика, — и не дожил он до радости! Не узнал, что ты свободна. А духом оказался слаб, оставил меня одну, с горем. А если бы взяли Елену из дома?!

-мама! – вторит Елена, в страхе закрывая лицо руками, — не надо! Слаб он оказался, а мы сильнее, выдержим, справимся теперь уже, когда отступили беды, когда я остаюсь здесь.

-Слабоват оказался Радко! Как дочь забрать, так он и в озеро, смириться не мог, — сочувствуют гости. Переговариваются, сходятся во мнении, что Радко – грешник, раз сам жизнь свою оборвал, не справившись с чувством.

И только Богна молчит. видела она, как крался по тропинке к скалам Радко, как оглядывался, и как пошел он не вверх скалы, а вниз, к домику Сильвии-ведьмы. Но Богна не скажет, у нее язык без костей и мелет она всякую чушь, но это не значит, что не умеет она молчать. Нельзя было ей этого видеть, не пожелал Радко им сказать о своих причинах, так почему она теперь должна?

Вот и молчит. и будет молчать, как молчала до этого о змеиных девах, что призрачными фигурами скользили по небу, рассыпаясь в коварной мгле. На земле слишком много творится странного, но обо всем ли надо говорить? Особенно когда пользы тут никакой…ну услышит Елена, что отец ее шел к Сильвии, бросится к ней и тогда? Нет уж, пусть лучше не трогает она ведьмы, пусть остается при своем – беспокойств ей не выдержать!

А Богна, если что, пока рядом.