Путник

Когда Рене привёл к нашему дому путника в запылённом дорожном плаще, я не удивилась: долг всякого доброго человека дать ночлег страннику, если есть такая возможность, преломить с ним хлеб и разделить крышу. У нас с Рене такая возможность была – для нас двоих наш дом был слишком большим и пустым. И таким ему, по воле небес, было суждено оставаться.

–Не гневи небо, – говорили мне целители, – на всё его воля!

Я молчала. Рене тоже. Он не упрекнул меня ни разу в моей несостоятельности, но я знала его страдание. Я знала и не желала быть причиной его мук, потому и решилась:

–Мы можем подать прошение в Цитадель…

Рене даже слушать не стал, прервал мою мысль ещё в начале:

–И думать забудь! Я люблю тебя, ты любишь меня, так и будем жить. Вдвоём.

Странная вещь – целительство! В книгах Цитадели есть записи о том, что ещё два века назад средняя продолжительность жизни была всего лишь семьдесят-восемьдесят лет. И только после Великой Войны она стала нормальной и достигла в среднем трех сотен лет. Я помню, как ещё детьми мы смеялись, представляя, как несчастные люди прошлого должны были за семьдесят лет научиться, поработать, пожить и умереть. Уже к пятидесяти годам они наблюдали старение и слабость… сейчас думать об этом многим смешно. И мне тогда, в школьные годы было смешно. А сейчас стыдно.

Наверное, у всех этих людей было больше смысла в жизни. Они успевали понять и прожить по-настоящему. А мы? Есть те, кто обрёл долгие пути, обрёл себя в творчестве или в науке, кто-то реализовался в семье. Но я успела к своим годам уже добиться определённых высот, как и Рене – выше головы не прыгнуть ни ему, ни мне, и я надеялась жить в детях. Но небеса коварны. Они дали мне долгую жизнь, медленное старение и не дали мне смысла. Я мечтала о счастье и вот теперь живу, обречённая жить долго, жить бессмысленно.

Рене заботился обо мне. Он искал для меня суть и новые свершения. По итогу, к своей первой сотне я выучила девятнадцать языков, овладела игрой на семи музыкальных инструментах, сносно рисовала, плела, вышивала бисером и крестиком, умела водить машину, пилотировать пассажирский вертолёт и совершенно не нуждалась в деньгах. Но десятки навыков не перекрывали пустоту.

–Я люблю тебя. – Рене напоминал мне каждое утро об этом. Каждое утро, что я жалела о том, что пробудилась.

–И я тебя.

Мой ответ был ложью. А может быть и не был. Я давно не знала и боялась знать. Не ведала смысла и удивлялась, превратилась сама в живую бессмыслицу, а раздражение, живущее во мне, всё труднее удавалось держать в тюрьме моего сердца. И раздражение было к весёлым соседям, к Рене, к бессмысленному «я люблю тебя…»

Я надеялась, что мне поможет ребёнок, но небеса не дали мне этого. С надеждой я предложила Рене разойтись. Конечно, нехорошо, Цитадель не одобряет разводы до второй сотни лет, но что делать? Я надеялась, но Рене был сильнее меня:

–Думать забудь!

Я кивнула. Думать не забыла, но отстранялась, чтобы не сваливать всё внутренне раздражение от пустоты на него. Он чувствовал и страдал. Пытался сделать что-то, но я не позволяла себе растаять и поддаться. Я надеялась на то, что ему надоест со мной возиться и тогда он уйдёт.

Наверное, я его всё-таки любила сильнее, чем хотела всегда показать. Если бы его бросила я – он бы страдал. А если бы он ушёл сам – его страдание было бы меньшим.

Когда он привёл с дороги путника, я не удивилась. Это было похоже на него. Так похоже на Рене, моего доброго Рене…

***

Запылённый дорожный плащ путника не отстирала от грязи даже та дрянь, за которую я выложила пару десятков золотых монет. Значили бы для меня что-то деньги, плакать бы мне горючими слезами. А так лишь смешно.

Путник молод. Но взгляд у него усталый и замученный. Такого взгляда у молодых не бывает. Он пронзительный, он смотрит сквозь мою плоть куда-то в мою изъеденную душу. Путник вежлив и учтив, его манеры не подходят людям дороги.

–Как вас зовут? – Рене выставляет перед ним чашки и тарелки. Он любит сам принимать гостей. А может быть, он просто знает, что я всего этого не люблю.

–Бертран, – путник говорит с едва заметным акцентом. Что-то с югов, слишком долгая гласная.

–И куда вы идёте? – продолжал Рене, улыбаясь. Разумеется, ему всякое общество приятнее моего. Но он меня любит и не скажет этого.

–Я иду за богом, – отвечает Бертран с достоинством, хоть голод его очевиден, принимаясь за еду.

Я бросаю взгляд на Рене. Он заботится обо мне и развлекает меня, он не думает даже меня оставить, а ведь я бы на его месте давно бы себя прибила и считала бы себя правой. Он меня любит. А я?

Я вспоминаю день нашей свадьбы. Невольно вспоминаю. Тогда было солнце, тогда нам желали прожить до трёх сотен лет в согласии и в любви. И я была уверена, что это будет легко.

Наверное, людям прошлого было легче. К моему возрасту они уже были мертвы лет тридцать-сорок. Им легче было любить. Но я должна показать Рене свои чувства и я отзываюсь:

–Вы из церковных? В наши дни их редко встретишь!

Бертран качает головою:

–Нет, я не из церковных. Я иду за богом, а не за церковью.

–Разве это не одно и то же? – Рене смотрит на меня с благодарностью, я чувствую его взгляд, но упрямо смотрю в сторону.

–Да, – Бертран отвечает легко, – церковь любит золото и власть. Любит прикрываться заветами и законами неба, но законы те написаны людьми. Я же иду за Богом, его законы – законы сердца, а его любовь – это любовь к людям.

–Любовь…– я передразниваю Бертрана. – Да, как же! Где же этот Бог, если сделал меня несчастной?

Осекаюсь. Рене опускает взгляд. Я знаю – его слух оскорбило «меня несчастной». Он тоже страдает. А я забываю. Всегда забываю!

Но Бертран не смущён, более того, улыбается:

–Бог ничего не делает просто так! Если он даровал вам несчастье, то лишь для урока или испытания вашего духа.

Я встаю:

–Спасибо за вечер.

Покидаю. Кухню быстрее, чем меня они смогут остановить. Но Рене и не хочет меня останавливать. Это задевает уже меня, но я бегу наверх, в спальню.

***

Рене приходит только через час, и всё это время я просто сижу на постели, ожидая неизвестно чего.

–Я разместил его в комнате для гостей, – говорит он, как будто бы не замечает моего состояния. Я не реагирую. Рене замечает, – могла бы и повежливей! Он гость!

Это уже взбешивает меня.

–Повежливей? Да что он знает о Боге? Что он знает о счастье и несчастье? Как смеет…

–Я тебя люблю, но ты невозможна, – спокойно прерывает Рене. – Ты недовольна и вечно всем раздражена. Я тоже хочу семью с детьми, но я понимаю и принимаю волю судьбы. Если она не позволяет тебе стать матерью, я не стану тебя любить меньше. У нас впереди ещё долгие десятилетия! Посвятим их друг другу.

Рене спокоен. Он никогда не возражает мне, не делает мне замечаний, но сейчас в нём прорывается и его душа. Прорывается укором, нашей общей болью.

Рене принимает моё молчание за капитуляцию и протягивает ко мне руку, но я отстраняюсь:

–Я пойду спать в гостиную.

Его взгляд тускнеет. Он снова не останавливает меня, хотя сейчас я была бы этому рада. Но он живой, а я, кажется, давно уже нет. Я ухожу, чтобы он не был мне укором. Ухожу…нет, я не ухожу. Я сбегаю. Сбегаю вниз, вниз по лестнице, бегу от своего стыда и вины перед ним. И от любви. Угасающей, отчаянной любви, которую пытаюсь в себе уничтожить, чтобы дать ему свободу.

Да, людям прошлого было проще – когда им разочаровываться друг в друге? Когда им друг друга ненавидеть от любви и презирать, и страдать? Они, наверное, женились сразу, как только знакомились, не выбирая, не сомневаясь…

А мы ведь с Рене долго шли к этому. Пять лет предварительного знакомства, семь лет свиданий, десять лет совместного прожитья, ещё семь на переживания. Всё как у всех!

***

Мне давно плохо спится. Ночами я выхожу на улицу, чтобы подышать свежим воздухом и заодно отравить этот самый воздух дымом. Говорят, в сигаретах прошлого был яд, но безумные люди всё равно его принимали. Сейчас дым – лишь сбор ароматизированных веществ и витаминов. Но почему-то сам факт меня успокаивает, сами движения, когда рука небрежно скользит за пачкой, откидывает крышку, достаёт тоненькую трубочку…

–Не спите? – я вздрагиваю, порывисто тушу сигарету (какой странный рефлекс, но я заметила его у многих людей моего поколения), и только после этого оборачиваюсь.

Наш гость Бертран, тоже, похоже, ночная птица.

–Я не хотела вас разбудить…и грубить тоже не хотела, – я кашляю. Сама не знаю причины этого кашля. Плохой знак. Надо посетить целителей!

–Вы не грубили, – Бертран приближается. Что-то странное в его походке, неживое, нечеловеческое. Иначе трава приминалась бы под его ногами, а она недвижима.

–Не спится? – я мастер неловких реплик.

–Как и вам, – Бертран смотрит на темное, укрытое сетью звезд небо. И вдруг спрашивает: – что вас мучает?

Первый порыв – бросить что-то грубое и уйти в дом. Но почему-то я его преодолеваю и остаюсь. Более того, вдруг отвечаю:

–Я сама себя мучаю. Себя и Рене.

–Ваш муж вас любит.

–Как и я его. Но он хочет детей. И я хочу. А ваш любимый Бог не даёт! – обвинение слабое, в нём больше собственной ничтожности, я знаю. Но не могу удержаться от тычка.

–Вы любите эгоистично, – Бертран поворачивается ко мне, – ваш муж вообще не уверен, что вы его любите. Он сказал мне это сам. Он сомневается в себе и пытается стать лучше. А ваше желание завести ребёнка только обнажает это. Вы хотите не ребёнка, не человека в этот мир привести и воспитать! Вы хотите найти себе смысл. Ваша жизнь кажется вам жалкой и пустой и вы думаете закрыть эту пустоту кем-нибудь…

Никто не говорил со мной в таком тоне! Никогда! Уж тем более не проходимец с дороги! Но я не даю ему пощёчину, даже не ругаюсь. Я вдруг замираю против воли и чувствую горячие слёзы. Мои слёзы. Тщательно скрытые от Рене, от целителей, церковников…ото всех!

–Послушайте, – Бертран смягчается, – у всех людей, даже у прошлых, такое бывало. Вы не отличаетесь от них. Они страдали и жили. Они любили. Их жизнь казалась им долгой, как долгой кажется вам ваша. И некоторые считали, что живут бессмысленно. Как вам кажется о себе. Они искали успокоение в чём-то или в ком-то.

–Как вы в боге? – я всё ещё пытаюсь отбиваться. Запоздало, но лучше так, чем вообще никак.

–Бог в нас, в небе, в земле, в воде, в дорогах, что ведут, в могилах, что стоят…он в сердцах. И в вашем. Вы можете не любить его, но он любит вас и видит, что вам не нужен ребенок, вы ещё не готовы. Вы ещё слабы. Вы ещё не любите себя и своей жизни, вы гонитесь за смыслом, а он есть в самой жизни.

Я молчу. У меня нет возражений. Его слова странные, но они проливаются каким-то чудным бальзамом на сердце. На мое изъеденное мною же сердце. Что-то отпускает моё горло, воздух с хрипом врывается в лёгкие…

–Вы, – продолжал Бертран, – не верите ни во что. Ни в себя, ни в любовь, ни в силу. Вы живёте без жизни, а значит, не любите. А значит, вас не благословит небо! Небо чует любовь и воздаёт. Заметьте, не платит, а воздаёт! А вы…

Бертран махнул рукой.

–Безнадёжна? – невесело предполагаю я.

–Несчастна, влюблённая в своё несчастье, – поправляет Бертран и без всякого перехода добавляет. – На рассвете я уйду.

Он более не добавляет и слова, лишь уходит тенью прочь. Возвращается в мой дом, ставший мне клетью. Я, наконец, закуриваю и долго смотрю в небо. Красивое! Как давно я не замечала его красоты. Пьянящей красоты. А люди прошлого? Замечали ли они небо? Или были заняты жизнью? Настоящей жизнью, полной любви?

***

Рене испугался и проснулся, когда я коснулась его. Он вскочил, сонный, но уже перепуганный:

–Что случилось?

–Ничего, – я улыбнулась. Лицо с непривычки дёрнуло.

–Но ты здесь…– Рене был растерян. – Что с тобой? Ты в порядке?

Я села на постель и снова улыбнулась. Второй раз дался легче. А слова сорвались сами:

–Я люблю тебя.

–И я тебя люблю, – Рене смотрел на меня с подозрением. – Я не…точно всё в порядке?

–Ты не понял. Я люблю тебя. Я!

Рене нахмурился. Я скользнула к нему, обняла. Он был напряжён, но всё-таки сдался. лишь прижимая, спросил:

–Ты что плачешь?

–Уже нет.

–а почему плакала?

–Бертран сказал мне правильную вещь. Я многое поняла. Хорошо, что ты его привел.

Рене заставил меня взглянуть на него. Теперь он не на шутку был испуган.

–Кто? Чего? Какой ещё Бертран?

–Путник, которого ты привёл на ужин.

–Я никого не приводил! Мы с тобой сели ужинать, потом ты вдруг обозлилась на что-то и ушла наверх. Когда я поднялся, ты сказала, что хочешь спать в гостиной…милая, ты меня очень пугаешь.

Я спешно соображала. Сумасшествием я не страдала – оно давно уже было побеждено как явление целителями. Так что же?

–Это был сон, – нашлась я. – Мне приснилось, что ты привёл его. А потом он поговорил со мной. Но это неважно. Неважно, потому что я люблю тебя и впереди у нас десятилетия счастья.

Рене поверил. Очень хотел поверить. Он обнял меня, как тогда, в день нашей свадьбы, когда мы клялись прожить наши сотни лет вместе и вскоре заснул, успокоенный и счастливый. Я лежала, боясь пошевелиться. Исчезновение Бертрана меня не удивило: чего ещё ждать от того, кто следует за Богом и не оставляет следов на траве?