Пустынники или песня о первой любви

«Положи меня, как печать, на сердце твое…» (Песн.8:6)

Дети шли босиком по траве. В руках хворостинки. Они гнали гусей с речки. Гусаки шагали важно, подняв высоко головы. А гусыньки двигались вперевалочку, пригнувшись к гусятам и время от времени тихонько щипая их, если те подбирали что-нибудь негодное с земли. Порой какой-нибудь гусак останавливался, оборачивался назад, вытягивал шею и угрожающе шипел, мальчик махал на него веткой и кричал:

— Давай иди. Встал тут, — и отгонял его.

А то возьмет гуся за голову, да и развернет его обратно. Гусь недоуменно растопырится на месте, постоит в раздумье, да и пойдет себе вразвалку за остальными такой важный и такой смешной.  Девочка смеялась от души, а мальчик только улыбался довольный, что рассмешил ее.

В апреле он угощал ее березовым соком. Срежет ветку, повесит туесок, да и нацедит прозрачной сладковатой жидкости. Пьют по очереди из одного туеска. Сок пахнет весной и березой. Вкусно. А то еще крупнянки нарвут сосновой, тоже лакомство было. По весне то все радовало. Как ручейки побегут, он смастерит две красивые ладьи из щепочек, пустят их по воде, поплывут ладьи по ручью, а они рядом бегут, поправляют палочкой, чтобы не застряли, и выплывут те прямо к реке. А уж если не перевернутся, а до речки доплывут, то провожают их в дальнее плавание к морю окиану.

Ребятишки были соседями. Аришкин дом с краю деревни стоял возле околицы, а его дом рядом. В малолетстве они всегда играли вместе, а чуть подросли, так времени для забав стало меньше – она матери помогала по дому, а он отцу по хозяйству, как и заведено было в семьях.

Когда убирали огороды по осени, то вечером им разрешали пожечь костер на пустом поле, они сидели у огня, жгли ботву, хворост. Он угощал ее калеными семечками, жарили на прутиках кусочки хлеба, время пролетало незаметно. Иногда он подшучивал над ней.

— Хочешь пряник? — а сам улыбается хитро, спрятав руки за спину.

— Хочу, — она смеется, довольная, что он хочет ее угостить.

— Нету, — парнишка нарочито вздыхает и печально разводит руками, дескать, угостил бы, да нечем.

— Какой же ты, Федюнька! — девочка еще пуще смеется, и бросает в него сосновую шишку.

— Какой? — он ловко увертывается.

— Обманщик, — она нарочно делает сердитое лицо и отворачивается. А самой смешно, но она держится, чтобы снова не рассмеяться.

— И вовсе нет, — он перестает смеяться, — это тебе. Маманя вчера пекла, —и достает откуда-то настоящий медовый пряник и угощает ее.

— Вот и не буду. Потому как ты насмешник.

— Ну не серчай, глянь какой красивый, — он ласково смотрит на нее, — токмо один такой и был, я его сразу приметил. Для тебя, — он подает ей угощение с неотразимой улыбкой, и она берет милостиво, как бы делая ему одолжение. Потом разломит пополам, и они едят пряник, и смеются, и весело им и хорошо вдвоем.

Аришка была на год младше и росла красавицей. Она еще этого не сознавала, а он видел и любовался ею. Она спросила как-то у матери:

— Маменька, а я красива аль нет?

Может мать боялась изурочить  ее, а может боялась, что девка загуляет, только ответила она ей достаточно пренебрежительно:

— Выдумает тоже! Кабы глаза кари, да бровки соболины, коса бы еще черная, может и баска  бы была. А так-то че, пигалица, да и только.

Так Аринка и думала про себя, что не дотянула она до красавицы, хотя и коса у нее была пушистая, густая, волнистая. Ей и лента не нужна. Так, косу заплетет, локоны накрутит на кончике на палец и отпустит, и коса не расплетается, держится. Глаза у нее были серо-голубые, для Федюньки так прямо озера бездонные. А она печалилась, что не карие у нее глаза, да волос не черный. Потому и ходила скромненько, парням глазки не строила, че их строить, коли они цветом не вышли. Зеркал в деревне не было.

Стоял август. Погода была жаркая. По воде вдоль берега ходил подросток лет пятнадцати босиком, внимательно высматривая дно под ногами. Он искал раковины. Нужны были большие, очень старые. Дед говорил, что самым хорошим по сто и более годов. Он нес в руках корзинку и складывал их туда, вода стекала между прутьев, а он шел дальше, пробуя ногой внизу, и на ощупь выбирая ракушки. Их было очень много. Дно было просто усеяно ими.  Собственно,    самого дна не было видно, моллюски буквально вросли в него и друг в друга. Наконец он вышел на берег, вывалил все в кучу и начал ножом раскрывать створки раковин. Некоторые были пустые, и он откидывал такие в сторону. Но вот попалась перламутровая с зернами на стенках. Потом другая, еще одна. Он клал их отдельно, пока не проверил все. Жестокое конечно занятие, бедные моллюски погибали, но что делать, это был промысел.  Жемчуг был еще мягким. Федюнька отобрал самые ровные шарики, осторожно положил их на дно корзинки, опустил корзинку в воду и аккуратно прополоскал, а потом вынул зернышки и засунул их в рот, так полагалось замаривать его, перекатывая во рту. А после завернуть в мокрую тряпицу, и держать у груди, пока не затвердеют. Ему повезло, дюжина крупных раковин – и целая горсть жемчужин. Прибавить к тем, что дома припрятаны с прошлого раза, и как раз хватит на бусы. Он еще не говорил Аринке, хотел подарить на день Ангела. Она будет смеяться, а он любил, когда она смеется. Он весьма искусно смастерил узорчатую берестовую шкатулочку, с откидной крышечкой, да весь жемчуг туда и ссыпал.

Дедушка и отец у него мастера были туески, да короба делать из бересты, или кружки берестяные, ну и его научили. Он то младшенький был в семье, последний, отрада родителей. Они уж немолодые были. Бабушку свою он не помнил. Это старших она нянчила, а его только совсем маленького. А потом умерла. Старшие сестры вышли замуж в другие деревни, а братья женившись выстроили себе дома на другом краю села. Зато дед Кузьма был ему и нянькой, и воспитателем, и другом. Он его и грамоте обучал. Прежде то он пономарем был, вот и внука выучил читать по церковному. А еще научил ладьи мастерить из сосновой коры али из щепочек, и свистульки учил выстругивать, и туески вырезать из бересты. Учил его на кулачках драться, огонь добывать, рыбу ловить и многому другому. Днем Федор отцу помогал, а вечером с дедом садился лапти плести и беседовать. Дедушке он и сознался по секрету, что Аринка ему по сердцу. А тот надоумил его подарок ей сделать, да научил как.

Именины у нее на воскресенье попали. Вот он после службы отозвал ее в сторонку, да и отдал ей шкатулочку.

— Это тебе. На день Ангела. Сам добыл. И коробушку сам сделал. Открой, глянь че я туды положил.

Девочка взяла шкатулочку, полюбовалась ею, покрутила в руках, ну как, красивая вещица, а потом открыла и ахнула. Жемчуг переливался на солнце всеми оттенками белого . Это был драгоценный скатный  жемчуг.

— Жемчуг! — она застыла от удивления. — Да кой красивый… ровный то какой. Глянь, как светится! Красота то!.. Экий ты ловкий какой, Федюнька, все ладно делаешь, — она засмеялась радостно, — благодарствую. Вот маменька то удивится!

Мать и правда удивилась. Она и раньше замечала, что соседский парень на ее девоньку посматривает, а теперь и совсем убедилась, что не успеешь оглянуться, как и сватов пришлют. Только мала еще Аринка ее, всего то ей четырнадцать годков. Хоть и старшая из троих детей, так ведь дитя еще. Для матери так и вовсе. Только-только взрослеть начала. Подождать бы годика три. Давно ли они тут малышами в коротких рубашонках играли на травке у крылечка, и вот поди ж ты…  Но дочке ничего не сказала, подивилась на подарок, да и помогла ей бусы собрать, нанизать на нитку, подобрать по размеру бусинки, дырочки проколоть иголкой, да чтоб ровненько было. Спереди самые крупные, сзади помельче, да еще висюльки сделали по центру из мелких бусинок. Украшение получилось прямо как для царевны. Но шел Успенский пост, потому и решили пока убрать его, а уж к празднику можно надеть. Аришка все ж заглядывала иногда тайком в свою шкатулочку и любовалась сокровищем. Ах, какая забава для девочки! Уж очень оно ей к сердцу пришлось. Ничего такого чудного она раньше не видела. Был правда у матери кокошник в сундуке, но больно пестро там все было нашито и изукрашено. Вроде и узорчато все, но только ее жемчуг смотрелся красивее и богаче. Белый-белый на бересте.

Наконец и праздник наступил. Как увидел ее Федюнька в жемчужном ожерелье, так и глаз оторвать не мог. А она вспыхнула вся, застеснялась, зарделась, и словно вдвое краше стала. В глаза ему глянула мельком, а они как камни драгоценные истаивают и светятся. Опустила ресницы, не выдержала. Слова им не нужны были, так все поняли.

Мать еще строже стала. Вечером чтоб дома, никаких посиделок ни гулянок. Дел полно. Мудрая она была женщина. Тем дороже им встречи стали. Так, через изгородь переглянутся и все. И этого было им довольно. Она выполняла всякую работу по дому, чего только мать не прикажет, а все мысли ее были о Федюньке. Какие ласковые у него глаза, как сияют, когда он смотрит на нее. Другой раз и засмеется беспричинно сама с собой, когда вспомнит, как он ей яблочко сладкое бросил через ограду с озорной улыбкой, шутливо озираясь кругом, кабы кто не увидел, а она поймала смеясь. И яблочко казалось вдвое слаще. Маменька замечала конечно, да помалкивала, вроде и дело не ее.

Федор очень радовался, что подарок пришелся ей по душе, это было ему наградой. Он тоже ходил по двору, помогал отцу, а думал только о ней. Взгляд у него светился, он отворачивался порой, чтобы не выдать улыбку, озарявшую внезапно его лицо. Дедушке то уж конечно рассказал про ожерелье, тот посмеялся, что не ошибся, знал он, что девушкам нравится.

Вроде и жила Арина на краю деревни, вроде и не ходила особенно никуда, однако парни ее приметили, не одному Федору девица пригожей казалась. К тому же была она застенчива, при встрече глазки потупит, а им это очень любо было. Заметили и то, что она с одним своим соседом только и знается. То разговоры у них, то засмеется как колокольчик около него. Решили его проучить. Подкараулили как-то, да пригрозили, что если от нее не отстанет, то быть ему биту. Тут ему дедовы уроки вспомнились. Хоть и боязно было очень, струхнул он, еще бы, один противу всех, а парни все старше его, однако набычился, да и первый ударил самого взрослого, который угрожал. А сказать нужно, что был то он невысок росточком, да складен. И силушка была. Нос парню сразу и разбил, еще и по скуле успел съездить. Ну кинулись на него все сразу, драка вышла. Кто-то из баб увидал, да крик поднял. Народ налетел, давай их разнимать. Спрашивают из-за чего дерутся, ничего добиться не могут. Молчат пацаны. Так и разошлись по домам. Федюнька пришел домой весь в синяках, губы и рука в кровь разбиты. Дед сразу все понял, помог ему умыться, примочки сделал, выслушал и похвалил, что не испугался, не побежал. Теперь мол отстанут. И правда, больше никто его не задирал, и от Аринки держались подальше. Матери дома не было, ей и говорить не стали. Бабы то конечно рассказали потом, а она давай парня расспрашивать, но он уклонился от прямого ответа, дескать, так, повздорили. Тем и закончилось.

Прошла пара недель. Уж и огороды убрали. Был воскресный день. Служба в храме только что закончилась и все разошлись по домам. В церкви остались только батюшка и алтарник. Послышался какой-то гул, словно земля гудела. Отец Никита сразу все понял. Он быстро вошел в алтарь, где Федюнька убирался после службы, взял напрестольное Евангелие и богослужебный Апостол, поцеловал, положил в котомку, туда же положил все просфоры, которые остались после Литургии, и отдав все это мальчику, перекрестил его, благословил и буквально вытолкал через алтарную дверь на погост, и велел убегать в лес и спасать себя и Книги. Но тот еще не понял, что случилось, он просто бежал по кладбищу в сторону старых заброшенных могил. Там были заросли молодых берез, и можно было спрятаться. Добежав, он нашел подходящее место, откуда видно было церковное крыльцо. Послышались крики, топот, ржание лошадей.  На церковный двор влетели ордынцы, а это были они, и выгнали священника из храма, стали бить его нагайками, пинать, а потом отсекли ему голову и запалили храм. Сухое дерево занялось мгновенно, словно поминальная свеча зажглась над деревней.     Федюнька замер на месте, он никак не мог поверить тому, что видел, а потом упал на могилу и заплакал по ребячьи, боясь только закричать. После побежал, прячась за деревьями в сторону своего дома, чтобы посмотреть хотя бы издалека. Его дом был второй с краю, а первый был Аришкин. Он видел, как его семью выволокли из дома и зарубили. Потом начали грабить, жечь, но он уже не мог на все это смотреть из-за горя и слез. Просто лежал на траве и рыдал. И вот и часа не прошло, как не стало иерея отца Никиты, и погибли все родные, а Федюнька оказался круглым сиротой. Он видел, как Аришкину мать и братьев связали веревкой и отвели в сторону, как убили ее отца, потом пошли в дом. Аринки не было во дворе. Он замер. Где же она? Неужто в доме. Эти нелюди были извергами и невесть что вытворяли. Ему словно ножом полоснуло по сердцу. Какими страшными, какими ужасными были эти минуты.

Собирались обедать. Аринка пошла на огород нарвать зелени к столу. Вдруг она услышала топот многих копыт, словно мчался табун лошадей, крики на непонятном языке, женские крики. Ее сразу охватило чувство беды. Слышался лязг оружия, звуки ударов, звуки падения, стоны… Девочка в ужасе опустилась на корточки, и быстро-быстро перебралась в заросли крапивы у самой околицы. Пригнула голову и замерла, боясь даже выглянуть наружу и шевельнуться. Потом поняла, что крики и шум доносятся из-за дома, со стороны улицы, и буквально перекатилась под пряслом за околицу, благо лес был рядом, и чуть ли не ползком добралась до ближайших зарослей молодых осинок и березок. Она боялась высунуться из этих кустов, уж больно много страшного рассказывали про кочевников. Кроме страха не было ничего. Она только твердила снова и снова: «Господи помилуй». Немного придя в себя, она поняла, что может, не выдавая своего присутствия, посмотреть в щелку между ветвями и листьями. Вот тогда она начала плакать, молча, чтобы не услышали. Чужие лица, чужая незнакомая одежда, злые раскосые глаза, удары, и ее маменька, ее братики, ее тятя. Отец бросился к сараю, схватил вилы, но не успел даже повернуться, как кривая сабля настигла его, и он упал вниз лицом. Девочка зажала что есть силы рот руками, чтобы не закричать. Матери и братьям связали руки, и поставили в стороне, выгнали скотину из хлева и погнали по дороге. Кур и гусей хватали за лапы, связывали лапы веревками и бросали в повозку, а кого не догнали, тех подстрелили из лука и забрали с собой. Из амбара выгребли весь запас зерна, весь собранный с таким трудом урожай. Зашли в дом, долго там гремели, что-то вытаскивая, погрузили все на телегу, на их телегу, запряженную их, лошадью, Касаткой. А потом подожгли дом, сарай, хлев. В воздухе стоял рев животных, крики, вопли, дьявольский хохот опьяневших от злодеяний грабителей, и плач детей. Аринка рыдала, но не могла оторвать глаз до последнего момента, пока маменька и братья не скрылись за поворотом дороги, подгоняемые кнутом гнусного по виду азиата с лоснящимися щеками и наглой ухмылкой. Она уткнулась лицом в согнутые колени и застыла в безысходном горе.

И вдруг он увидел ее. Она пряталась в зарослях березовой и осиновой поросли напротив своего дома, и он побежал, пригнувшись в ее сторону. Она сидела, подобрав ноги, уткнувшись в них лицом, и беззвучно раскачиваясь. Он опустился около нее на коленях, не зная, что делать. Так они и сидели в кустах, пока не кончились слезы.

— Священника нашего убили. И моих всех посекли, — он помолчал, — отец Никита велел в лес убегать и спасаться.

— Куды же мы побежим? — она говорила каким-то глухим застывшим, охрипшим голосом. Губы и глаза распухли от слез, и в горле как будто тоже все распухло. — Там волки в лесу… Нечто  в другу деревню бежать?

— Может и в другу деревню. Тут вишь, одни головешки остались. Иерея слушаться надо. Пойдем. Да и недалеко они отошли, агаряне-то. А ну как вернутся. Уходить нужно.

— Федюнька, слышь, — она виновато на него посмотрела, — а жемчуг то твой кочевникам достался, — она опустила голову и снова начала плакать, — почему она вдруг вспомнила об этом? Жалко было его трудов и обидно, что такая драгоценность, такая красота попала в такие мерзкие руки. Она совсем мало поносила этот жемчуг, а он полюбился ей, и дорог был, как его признание в любви. Это словно последняя капля, которая переполнила чашу ее горя.

— Почто о пустом печалишься? Жемчугу можно еще добыть. Главное, что ты им не досталась, Аринушка, — он заглянул ей в глаза, стараясь поймать ее взгляд, у него все трепетало внутри от мысли, что могло бы случиться, — ты ведь краше и дороже жемчуга.

Они затихли, глядя друг на друга, посидели так, посмотрели на пожарище. Жар достигал даже до них. Кое-где еще тлели угли, что-то дымилось, над раскаленными головнями горячий прозрачный воздух поднимался вверх и колыхался от слабого ветра. Ни одного дома, ни одной постройки не осталось. Они встали и поплелись вглубь леса.

Первое время разговаривать не могли, невозможно было говорить о случившемся, все это молча оседало в их сердцах. Так и шли, погрузившись сами в себя. Иногда Аришка принималась плакать. Он ее не унимал, сам старался крепиться. Другой раз и получалось. На второй день набрели на какую-то речку. Воды набрать было не во что, поэтому решили не отходить далеко от реки и шли по высокому берегу, хоронясь за деревьями. Просфоры кончились на третий день, хотя ели их по чуть-чуть. Они давно уже заблудились и не знали где находятся. Потерялся счет времени. Сколько шли, уже не помнили. Никаких деревень, ни души кругом. Это был сентябрь, еще тепло, бабье лето стояло, но зори холодные. Благо не было дождей, а Федюнька был мастер выбивать искры из камешков и поджигать пух от бодяка , или бересту. Вечером и ночью согревались костром. Земля была холодная, тут опять ему дедовы уроки пригодились. Он разводил два костра, а когда земля прогреется, разгребал угли, и поверх погасших углей они насыпали желтой листвы, и ложились спать на кострища. А посредине на ночь он сооружал нодью из сухих бревен, которая тлела всю ночь. Они жарили грибы, ели лесные орехи, даже меду дикого умудрились до-быть. Несколько раз ему удалось поймать налима в реке, это было большим подспорьем. Запеченная в глине рыба была прекрасным ужином. Это их очень поддержало. Кабы был нож, могли бы заболонь  нарезать, но с собой ничего не было. Пора было искать укрытие. Скоро должны пойти дожди, а крыши над головой нет. Понемногу начали разговаривать, но только о сегодняшнем дне, о насущном, ничего не вспоминая о трагедии, словно был какой-то уговор между ними. Однажды они увидели за деревьями пещеру. Большая пещера, вход высокий, и дверь сделана. Только боязно, а вдруг там колдун какой-нибудь живет, или разбойники. Они побоялись сразу подходить близко. Прислушались, и услыхали тихое бормотанье. То ли разговаривает кто, то ли еще что.

— Погодь, я гляну. Вишь сидит кто-то, — Федор прошел вперед, выглядывая из-за укрытия.

— А ежели басурман, куды бежать то? Неужто назад?

И тут они услышали слова, обращенные к ним.

— Федюнька, поди-ка сюды, — голос был старческий, спокойный, немного напевный, и звучал как-то обыденно, будто внука звал, — и ты, Аринушка, выходи. — Речь русская, а голос незнакомый.

Беглецы замерли на месте. Кто бы это мог быть? Откуда он знает их по имени? Парень приложил палец к губам, показывая, что нужно молчать, не выдавать себя. Мало ли что за человек. Может подманивает их. Может разбойник. Они слышали про разбойников, что есть такие. Грабят хуже ордынцев. Засады делают. Да мало ли негодных людей по свету ходит. Больше всего он боялся за Аришку, чтобы ее кто не обидел, потому и палку наизготове держал. Они затаились и молчали, ожидая, что будет дальше.

— Оробели никак? Почто прячетесь то? Полно уж. Не ворог я чай.

Мальчик вышел вперед, чтобы поглядеть кто это. Он увидел высокого старика, немного необычно одетого, который сидел на пеньке и что-то выстругивал. На нем была длинная черная рубаха с широкими рукавами, черная шапка на голове, лапти на ногах. Борода седая, длинные волосы видно подвязаны сзади или заплетены.

— А ты, мил человек, как мое имя узнал? Ты кто же будешь? — Федор вышел вперед, прикрывая собою девочку.

— Господь упредил , что вы придете.

Федюнька стоял немного озадаченный, стараясь понять, что означают эти слова.

— Мир тебе, — Ариша немного замешкалась, да и тоже вышла и поклонилась в пояс.

— И тебе не хворать, девонька. Который день уж вас поджидаю, — он снял холстинку с посудины, стоявшей на соседнем пеньке, а сам встал, уступая место. —  Ешьте-ка вот давайте. Поутру сварил, остыла уж. Оголодали небось, — он отошел в сторону. — А я выходит Ворсонофий. Иеромонах-отшельник. В пустыни здесь, в пещере обитаю… От орды, стало быть бежите?

— От них, отче, — Федюнька облегченно вздохнул, он признал наконец старика за своего, у него просто отлегло на душе.

Они с Аринкой сели на пеньки, перекрестились, да и принялись кашу есть. И правда проголодались. Орехами да грибами сильно не наешься. Как не велико горе, а плоть своего требует. Первый раз за много дней почувствовали они наконец, что в безопасности. Как будто к берегу приплыли.

— Беда у вас велия. А поправить ее нечем, — старик ходил в раздумье туда-сюда, горестно вздыхая. — Убиенных то не воротишь, — он постоял на месте. — Да и жить вам теперь негде.

— Негде, старче. Всё как есть агаряне поганые разграбили и спалили, ни одной избы, ни амбара не осталось. Скотину и ту угнали. Моих то родичей всех поубивали, а Аришкиных вон в полон увели.

— Большое горе. Большое, — он словно задумался, прислушиваясь к чему-то. — А горше того то, что не раз они еще придут, окаянные. И незнамо что еще натворят.

— Что же нам делать? — они перестали кушать. — Мы ведь едва спаслись. Иерей наш, отец Никита, после службы, как шум то поднялся, котомку мне сунул — здесь вот Евангелие напрестольное и Апостол.

Он поцеловал Книги и отдал с поклоном старцу. Тот удивился немного, поклонился в ответ, принял Книги, также поцеловал их и прижал ко груди.

— А потом вывел меня поспешно через алтарную дверь прямо на погост, и строго настрого не велел ворочаться, — он замолчал, — сам вот не уберегся, не стал прятаться… Я там схоронился, видел все… Страшно… После уж к дому своему побег, за деревьями скрывался… Никого агаряне не оставили… тятеньку, маманю… дедушку моего старенького не пожалели…, да я еще Аринушку высматривал… Их то дом с краю стоял, — он снова замолчал.

— А я в огороде была, да так и села в борозду, как басурманов то услыхала, — она говорила тихо, губы у нее кривились… — а потом в крапиву у околицы залезла, там и хоронилась. После уж под пряслом пролезла, да к лесу ползком, тоже все видела, как тятю убили, как маменьку с братиками увели, как грабили все…, так и сидела там, пока Федюнька не прибежал, там с ним и свиделись.

— Господи, помилуй.

Все замолчали, не было никаких слов, чтобы передать эту скорбь. Старик вздохнул, покачал головой, помолчал немного, потом спросил:

— А ты выходит пономарь? Алтарник?

— Так, отче. Сызмальства меня маменька к этому делу приставила. Иерею помогать.

— Стало быть, и грамоте разумеешь? Писать можешь?

— И писать могу. И шестопсалмие читать, и Апостол.

— Похвально вельми. И очень можешь этим послужить, — он задумался немного. — Вот что, отроцы. Вертаться вам некуда. А место сие безопасное. Да только не гоже девице здесь оставаться. Потому как житие здесь монашеское. Тута верстах в тридесяти старица древняя живет — очень преклонных лет. Она много раньше меня тута подвизалась. Монахиня она — отшельница. Ей, поди, келейница как раз надобна. Вот завтра тебя, Аринушка, к ней и отведем. Будешь там жить. А по-другому никак. — в голосе послышались строгие нотки. — И другого не приемлю. А сейчас, коли силы есть, сотворим Божие дело. Отслужим молебен о полоненных и отпевание по убиенным.

Отроки поблагодарили за пищу, и все встали на молебен. Старец знал службу наизусть, сам все исполнил, спросил только имена плененных. Он и за беглецов помолился. А когда началось отпевание, то невидимо для глаз наполнилась поляна и лес вокруг облеченными в белые одежды душами дорогих им и знакомых людей. Со светлыми лицами стояли они вокруг, и не было печали в их глазах. Но никто из троих не видел этого, потому что подобное сокрыто от очей человеческих.

Утром отправились рано. Ворсонофий объяснил им, что если придется идти одним, то держаться нужно реки. Вверх по реке монахиня и живет, только очень далеко. Он пошел впереди с батожком, довольно бодро для своих лет. Они сзади чуть поодаль. Перемены в их жизни совершались слишком быстро. Страшная беда отошла немного назад, а впереди ждало расставание. Они навсегда запомнят эту дорогу. Ее хотелось продлить, потому что в конце ее разлука. Им захотелось вдруг сказать друг другу что-то важное про них обоих, про себя, про свои чувства.

— Знать не скоро с тобой увидимся, Аринушка, — Федор постарался отстать немного от старика, удерживая ее за руку.

— Вишь, некуды нам больше деваться, — она остановилась на миг, — думаешь мне охота от тебя уходить?

— Кабы деревня какая была тута, глядишь пустил бы кто пожить.

— Может в лесу то спокойнее, — она пошла вперед, — сюда орда не дойдет.

— Думаешь они и другое село разорят?

— С них станется. Это ведь не впервой они налетели.

— Дедушка сказывал, что еще младенчиком был, а помнит, как его мамка в лесу прятала, они случаем не дома оказались, а ходили козу искать, когда ханская конница налетела. Только их тогда не спалили, и еще люди спаслись. Вот и осталась деревня.

— Защитников у нас нету.

— Был бы меч у меня, может я в ратники бы пошел, чтобы избить всех агарян.

— Вона их сколько. Разве всех изобьешь. Уж лучше и правда в лесу жить.

— Так я по тебе скучать буду.

— И я заскучаю, Федюнька. Мы ведь навыкли кажный день дружка дружку видеть, а теперь как?

— Может я стану приходить, дорогу то запомним.

— А коли он тебя не пустит? Вишь как сказал, монашеское житие. Стало быть, женского полу видеть не должно.

— Так это же у него монашеское то житие, а не у меня. Мы же не навек тута останемся. Погодь, вот я ужо осмотрюсь немного, бревен наготовлю, да в лесу избушку поставлю. И всякую сараюшку там, чтобы хозяйством обзавестись. А потом за тобой приду, мы повенчаемся, и станем в той избушке жить. Пойдешь за меня замуж?.. Что ты смеешься?.. Отвечай, пойдешь?

— Какой ты Федюнька смешной. А где же мы скотину возьмем? Дети народятся, им молоко нужно, а у нас коровы нет, — она смеялась от смущения и потому уводила разговор в сторону.

— Тогда я перво пойду в какую ни на есть деревню, и куплю корову.

— Где же ты денег возьмешь? — она смеялась и не могла остановиться.

— Да наплету лаптей, туесков наделаю, коробов берестяных, кружек, да и на ярмарке все продам, там и корову куплю.

— А лошадь?

— Тако же и лошадь. Пойдешь за меня замуж аль нет? Ты прямо говори.

— Стало быть, любишь меня? — она остановилась и посмотрела ему в глаза.

— Очень даже люблю, — он взял ее за руку, — а ты?

— Да, давно уже.

— И я давно. Может даже сызмальства. Значит пойдешь за меня?

— Коли Божия воля, так пойду, — она ответила серьезно.

— Вот и ладно.

Он не отпускал ее, и они пошли молча, держась за руки. Что-то изменилось между ними. Словно они вдруг повзрослели.

Потом снова заговорили, едва не перебивали друг друга, и так и шагали, о чем-то бесконечно разговаривая и не замечая дороги. Старец не вмешивался в их беседу, он все понял, и шел впереди, размышляя о своем. Они вспоминали детство, гусей, березовый сок. Он обещал, что добудет заново жемчугу, еще краше прежнего, и шкатулочку сделает еще лучше. Они размечтались о будущем. Как повенчаются и станут жить в лесу. Как все будет хорошо и счастливо. Время пролетело незаметно, и вот они подошли к поляне на берегу. В стороне от реки стоял домик. Их встретила старица. На ней было черное монашеское облачение.

Пелагея родилась в богатой купеческой семье. Отец ее несмотря на свое торговое занятие, интересовался очень библейским учением. Он о сыне мечтал, обучал бы его богословским наукам, а родилась дочка. Утешением было то, что она с большим прилежанием изучала Священное Писание и рукописи.  Она обучалась грамоте и выучилась с учителем читать на древних языках. У них был еврейский, славянский и греческий Ветхий Завет, Евангелия на греческом и славянском, Апостол. Были жития святых и творения отцев Церкви и многое другое.  Книги пергаментные, дорогие, в кожаных переплетах с застежками. Ее не интересовали наряды, гулянья, украшения. О замужестве и слушать не желала. А читать она любила. Вникала в Божественные откровения, размышляла. Но вот случилось какое-то поветрие, и родители ее умерли. Многих тогда схоронили. А ее не коснулось. Родственники конечно же старались ее пристроить замуж, жениха найти хорошего, ну как, богатая невеста, красивая, хоть и засиделась в девках. Но ей всегда хотелось уйти в монастырь. После смерти родных, она раздала часть имущества, постриглась в монахини и взяла благословение уйти в затвор. Ей выстроили келью в глухом лесу недалеко от монастыря, подсобные постройки, перевезли иконы, книги и кой-какое самое необходимое имущество, запас сделали, какой надо. Все оставшиеся деньги, весьма много, а также все золотые украшения с драгоценными камнями, которых тоже было немало, она отдала в монастырь, просила только, чтобы привозили ей иногда крупу, муку и иное что для пропитания и прочих нужд. Так она прожила много лет в диком лесу, проводя время в молитве, чтении, и в труде. И прозвали это место, где она жила Пелагеевой пустынью. А ее пустынницей.

Жизнь ее была радостной. Она непрестанно благодарила Господа. За то, что проснулась, за новый день, за дождь, за птичек, за лесных зверушек, за житие свое затворническое. Синодиков  берестяных у нее было много, кого за здравие, кого за упокой поминала. Ей новые подавали. За князей молилась, за ратников, за города русские. Да еще монашеское правило, каноны. Времени праздного оставалось мало. Рукодельничала. Кудель привозили, а она пряла, да ткала холсты, их потом увозили в монастырь, это было ее послушание, и кросна  у нее стояли в избушке. Было и хозяйство небольшое, огород, колоды в лесу для пчел и прочее по отшельническому житью. Радовала ее вся природа вокруг. Звери ее не трогали. Непременно садилась днем к окошечку, пока светло читать Святое Писание, книги. Дни и годы летели незаметно. Состарилась монахиня, к иной жизни готовилась. Знала, что там встречи ее ждут, и сама ожидала. Жаль только было место здесь в лесу просто так оставлять, хотелось бы, чтоб молитвы не прекращались. 

Однажды по осени услышала она голоса в лесу. Гостей не ждала, кто бы это мог быть. Вышли на поляну трое: старый монах, парень и девица. Поклонились ей, поприветствовали.

—Мир тебе, матушка.

— Добро пожаловать. Откуда будете, с чем пришли? Не ждала я гостей то нынче. Однако самовар у меня горячий. Садитесь, чайком напою.

Лавочка у нее стояла на полянке под сосной, да столик небольшой, видать из лиственницы сколочены.

— Ступайте ко, ребятки, пособите старице, — Ворсонофий сел на скамейку, осмотрелся.

Федюнька принес самовар, Арина чашечки для чая, старая монахиня туесок с медом, да оладушки. Помолились, сели трапезничать.

— Вот, привел тебе келейницу, матушка. Примешь али нет?

— Господи помилуй! Да как не принять то? Я об этом молилась даже. Старая уж, сам видишь. Как звать то тебя, милая?

— Ариной.

— Рада я тебе, деточка. Только видать горе какое случилось у вас, что по лесу приходится скитаться.

— Случилось, матушка. Кочевники их разграбили да осиротили. Вот они и пришли ко мне, — Ворсонофий вздохнул тяжело, — ты уж ее не обидь. Она вон какая славная, — он улыбнулся девочке, та слабо улыбнулась в ответ.

— Да ну что ты говоришь такое, как я ее обижу. Спаси Господи. Тебя то самого как звать величать?

— Ворсонофием.

— А я ведь про тебя наслышана, батюшка. Ты где-то у черной пещеры обитаешь?

— В ней самой и живу.

— И не холодно зимой-то?

— Так печка у меня, и дверь сколотил.

— Темно поди. Как без окошек то?

— Почто же? Я возле двери и окошко изладил. Там и сижу читаю, али рукомеслом занимаюсь.

— Больша пещера то?

— Места хватит, даже и троим. Вишь нам с тобой Бог помощников послал на старости лет.

— Дивен Господь. Только жалко деток то. Натерпелись бедные.

— У нас им безопасно. Сюда изверги не придут, грабить здесь нечего.

— Далече только ходить то. Верст поди сорок.

— Да нет, помене будет, мы вон с утра вышли, да уж здесь. Остаться придется на ночь то, а завтра уйдем. У тебя есть где в сарае переночевать?

— И переночевать есть где, сена полно в сарае, вас-то двоих уложим, а мы с Аринушкой в келье. И покормить есть чем. Оставайтесь.

Вечерком то еще походили отроки по бережку, побеседовали, погрустили немного, а утром рано расстались. Федюнька держал ее за руки, не было слов, они молчали, просто смотрели друг на друга. Потом он еще останавливался, оглядывался, махал ей, а она провожала его, долго-долго стояла еще, уж когда их и не видно было.

Первые дни Пелагея ничего Аринке делать не давала. Ухаживала за ней.

— Ты у меня гостья пока, отдохни малость, осмотрись. Как я живу, чем занимаюсь.

Она ей все показывала, и рукоделье свое, и огород, и все хозяйство. Книги показала, объяснила какие. Она видела, что девочка печалится, не мешала ей одной посидеть на пенечке у реки. Потом стала просить в том или другом помочь. Не приказывала, а просила. Арина расположилась к ней сердцем. Стали беседовать иногда. Предложила монахиня научить ее читать, да и стали они заниматься понемногу. И дела делались, и молитвы приносились вовремя, и Слово Божие читали. Это было совсем новым для Аринушки. Понравилось ей. Разумной она оказалась, понятливой. Грамоту славянскую осилила, да и читала вслух. Пелагея еще скажет, дескать, плохо уж вижу, почитай. А та и рада стараться. Одна прядет, другая читает. Потом и за греческую грамматику взялись. Спешить то им некуда. Учи да занимайся. День длинный, на все времени хватает. Понемногу и до еврейского алфавита дошли. Монахиня объясняла, как читать огласовки, как сравнивать переводы. Память у девочки оказалась хорошая. Постепенно она всю трудную для старицы работу взяла на себя. У матери ее строго воспитывали, к труду приучали, так что ей было не в тягость. А учение ей нравилось, ждала, когда сядут за уроки. Очень интересны были для нее сами буквы. Красивые. Другой раз камешком маленьким и начертит где-нибудь на земле, или на березке нацарапает слова славянские, еврейские или греческие и любо ей. Прямо как узор какой, да еще смысл в них. Просто чудо какое-то. Монахиня радовалась на нее. Словно дитя у нее появилось. Всю свою любовь к Библии, к вере, к молитве она старалась вложить в нее. Раз беседовали они около речки. Аринушка стирала и полоскала одежку, а Пелагея сидела на пенечке и рукодельничала.

— Бог тебя, милая, послал. Недалече уж мой исход из мира сего тленного. Немочи одолели. Спаси тебя Господи.

— Живите, матушка, подольше. А то как я тута одна то останусь? И идти мне некуда. Басурман одолел землю нашу.

— Незачем тебе никуды идти, голубка моя. Вместо меня и останешься. Молиться будешь за Русь нашу, за воинов ея. За люди русския, за полоненных твоих родичей. Авось Господь о них и попечется.

— Что это вы молвите такое? Как может отроковица да за всю Русь молитвы возносить? Я чай грешница вон какая. Господь то и разгневается на меня.

— Где это ты безгрешных то видела, чадушко? Один Господь безгрешен, да Матерь Его Пречистая. А мы-то все грешники. А молиться все равно надо. Как же без молитвы-то, без нея и врага не одолеть. Помру я и что же? И молитва прекратится? Не затем тебя Бог сюды прислал, чтобы ты такие мысли держала. Даже и выкинь их из головы.

— Что ли я монашкой стану, матушка?

— Неужто и сомневаешься? Оно конечно, жизнь эта суровая. Так ить она и в миру не сладкая. Да и ты не в тереме княжеском росла. Ко всякой работе сподручная. Вон как ладно справляешься. Поди и снедью не избалована. Тебе это не трудно покажется. А я тебе так скажу. Самое это светлое и радостное житие, в монашестве да в молитве. Как сойдет умиление на сердце, так прямо и птичкам то небесным хочется рассказать, какую радость Господь послал.

— Как же радоваться по убиенным то? Мученики они. Агаряне вон и храм сожгли, и отца Никиту замучили.

— Кабы ты видела, кои те мученики венцы получили и коей радости достигли, и какой на сем месте храм то поставят. Писано в Евангелии: «… созижду Церковь Мою, и врата адова не одолеют ей» . Читала поди. Сокрыто это от тебя ноне до срока, не дано пока. Да ничто, всего ты достигнешь, я за тебя так уж молиться буду, сердце мое.

— Благодарствую вам, матушка Пелагея. Что ли я и замуж никогда не выйду?

— Нельзя тебе, милая, замуж, — она печально вздохнула, — время щас негодное. Коли замуж выйдешь, так раньше времени от горя поседеешь. Мне так про тебя открыто было. Сама небось видела, что вороги творят. А здесь ты во благодати проживешь и ох как многим поможешь.

Затосковало сердечко у Аринушки. И мысли разные забились в голове. Какие беды выпадут ей, если останется с Федюнькой? Ведь она чудом спаслась и избежала страшных рук кочевников. А ну как в другой раз так не повезет. А коли деток отнимут или убьют? Каково ее маменьке там в плену? Ведь мать о дочери ничего не знает, что с ней. Каково будет Федору узнать о том, что она не выйдет за него никогда, а может и не увидит больше? Другую себе найдет? Ах как захолонуло сердце, даже в виски ударило. Всякие мысли теснились и перебивали одна другую. А может старица права, и ей нужно остаться здесь и забыть своего друга, забыть обо всем? Не знала она, что ответить монахине.

— Заскучаю я одна-то.

— Нет, радость моя, не заскучаешь. Я тебе обещаю. Делов у тебя полно: и грибов на зиму насушить и снытки и всяких трав, и ягоду заготовить и орехи, и меду, и лыка, и бересты. И огород обиходить, и дров припасти, и рыбки наловить. А в зиму то рукоделие всякое. Помощник у тебя будет — Ангел Хранитель. А уж Господь-то всегда с нами и Матерь Божия и все святые. Книги читать будешь, в Слово вникать. А молиться научишься, так времечко то побежит и не заметишь.  Уж поверь старухе, столько годков я на сем месте прожила, а скуки не ведала.

— А как же дикие звери? Страшно поди.

— Да почто же? Здесь знаешь какой страж приставлен — ни един хищный зверь не подойдет.

— Смеетесь вы надо мной, тетенька. Какой такой страж?

— Я тебе его покажу. Он приходит иногда и объявляется. Угостишь его сушеной малинкой, али рыбкой вяленой, он и опять уйдет.

— Вот и видать, что вы надо мной потешаетесь. Как с маленькой со мной.

— Вовсе нет. Это медведь. Огромный такой, матерый. Уж как его Господь надоумил, не знаю. А только он тут на много верст округ удел свой медвежий видно застолбил, так что ни один волк не подойдет, ни рысь. Как же я-то столько годов целая тута живу и зимой, и летом. Ты только не робей.

— Ах матушка. А как же Федюнька? Мы сызмальства вместе играли, а теперь уж и вовсе сговорились, что как в пору войдем, так и поженимся.

— А я тебе другое скажу, — она посмотрела на нее внимательно. — Ты за него молись крепко. И утром, как проснешься, и в полдень, и вечером. И это тебе большим утешением станет, потому как по всему видать, что люб он тебе.

— Люб, матушка. А как же он то?

— Так и он станет молиться. Он там, ты здесь. Вот вы и вместе в молитве. Это и радость вам. Не всем такое дается.

Снова задумалась Арина. Про молитву, пожалуй, и правда. Сколько раз она, как запечалится, так начинает о нем молиться. И печаль уходила, становилось тихо и радостно на душе.

— Уж не знаю, разве и правда согласиться. Больно складно вы сказываете.

— Соглашайся, девонька. Твоя это судьба — отшельницей быть. Мне Господь это показал. Ты никогда об этом не пожалеешь. Поверь мне.

— Только вы молитесь за меня. Чтобы не ослабнуть мне.

— Не сумневайся, деточка. Аще я могу за тебя не молиться? Грех мне это будет.

Вот так и порешили. В монастырь дали знать через послушниц, которые припасы привозили, да и отправила ее Пелагея на телеге в монастырь на послушание. А затем выпросила ее себе в келейницы, и вернулась Аринушка в монашеском одеянии, тихая, просветленная, радостная. Еще ближе они дружка дружке стали. Правило келейное вместе читали, Псалмы. Научила ее старица петь. Голос у нее был хороший, распевы красивые. И у Аринушки голос оказался сильный, ровный и схватывала она мелодию сразу. Уж как запоют какой Псалом, так и душа улетает. Научилась и подголоском петь. Когда звучал греческий Пасхальный тропарь с исоном , так весь лес вокруг превращался в храм Божий. Птички замирали. Все на свете забывалось и исчезало, кроме этого звучания. Стала еще Арина на память тексты из Писания учить. Они словно сами в сердце ложились. Раз два повторит и помнит. И хотелось ей их другой раз вслух произнести. Просто в лесу, у речки. Они особо звучали эти слова среди творения Божьего. А то еще напишет на кусочках бересты какой текст, любимый, да и повесит на стенку в келье рядом с иконами. Пелагея ей не запрещала. Подойдет днем, да и прочитает, и на сердце радостно.

Учила ее старица и незаученными словами молиться, от сердца, разговаривать с Богом. Все, что на душе открывать Ему. Другой раз встанут на колени рядышком перед образами, да и начнут по очереди своими словами молиться. У них ровно и голос то менялся, когда они с Господом разговаривали. Так и не вставали бы. Пелагея и за Федюньку искренне молилась вслух, а Аринке это было по сердцу, благодарна она ей была за эти молитвы. Да и правильные они были, эти молитвы пустынницы — примером были для девочки.

Молилась она и о родных. О маменьке, о братцах. Так хотелось весточку получить, узнать, как они там. Вот однажды видит она сон: невольничий рынок где-то на юге, жара, рабы стоят связанные около столбов и у стен. Ходят покупатели, присматриваются, выбирают, спорят. И матушка ее стоит со связанными руками, мальчики оба около нее стоят, солнце их печет. Подходит человек богато одетый, иноземец, и спрашивает цену женщины. Продавец азиат назвал цифру, они начали торговаться. Говорили на чужом языке, но Арина почему-то все понимала. Он сказал, что мальчики ему не нужны, он возьмет одну женщину. А маменька ее красивой была, это в нее Аринушка уродилась. Они очень похожи. Захолонуло сердце у дочки. Как же братики ее? Кому достанутся? Маленькие они еще. Да и покупатель ей не понравился, глаза у него были сальные, неприятные. Прижала мать детей к себе, затравленно смотрит на богача, в глазах ужас. Горячо-горячо начала Аринушка молиться во сне, чтобы не разлучалась маменька с детьми. И подходит вдруг богато одетая женщина с приятным лицом. Она спросила у торговца: «Русская?». Тот ответил утвердительно. Сколько возьмешь за нее и детей? Он назвал цену. «Я беру их», — женщина достала деньги из красивого шелкового мешочка, расшитого бисером, который висел у нее на запястье, отсчитала монеты и отдала торговцу. Потом приказала слуге, и он повел мать с детьми за своей госпожой. Тут Аринушка проснулась. Такой яркий, такой ясный и запоминающийся был сон, что она поверила, так оно и произошло. Маменька с братиками попали в рабство к этой богатой женщине. Это ее немного успокоило. Она понимала, что молитвы нужно продолжать. И за эту незнакомую госпожу тоже. И вдруг она осознала, что эта женщина говорила по-русски.

Молилась она и за Федора. Часто молилась. Раз приснился он ей. Вот идут они по траве и гонят гусей. А гуси белые-белые, вышагивают впереди, а после побежали и вдруг раскинув крылья поднялись вверх и полетели. Крылья у них широкие-широкие, белоснежные, сильные, а они с Федюнькой стали их догонять, раскинули руки как крылья, и тоже полетели вверх к небу, а земля осталась позади внизу, отдаляясь все дальше и дальше. А белые птицы вдруг превратились в ангелов, и летят впереди и показывают им дорогу. Проснулась Аринушка, сердце у нее зашлось от волнения. Такой прекрасный, такой радостный сон. Рассказала она старице, спросила, не грех ли это, что ей такое приснилось. Но та ответила: «Это тебе весточка сердцу твоему, чтобы ты не сомневалась и не прекращала молитвы». И прилежнее молилась она о нем.

Прошло почти два года. Старица заболела. Уж как за ней Арина ухаживала, но та таяла на глазах. Приказания стала давать, что да как, словно завещание, как перед смертью делают. Запечалилось сердце у девушки. Как расставаться ей со своей наставницей? Полюбила она ее. Не родственная это любовь была и не дружеская, не земная. Тихая и очень нежная. Такая любовь не томится в разлуке и светло радуется в общении. Это была Христова любовь по заповеди Его: «Да любите друг друга».

Наконец настал день, и старушка послала девушку сперва в монастырь за послушницами, а потом к Ворсонофию, чтобы пришел ее соборовать. Пришли послушницы, стали все готовить к погребению, а Аринушка к отшельнику должна идти. Заколотилось сердечко, забилось. Как там Федюнька поживает? Помнит ли ее? Собралась, да и пошла утречком.

Первое время Федюнька очень печалился о разлуке. Ни о чем другом думать не мог. Все как во сне делал. Старец понимал его состояние и не принуждал его к разговорам. Ведь никого у этих отроков близкого не было кроме них самих. Молился старик за него, утешения просил. Вот и видит раз парень сон. Будто сидят они с Аринушкой вечером на пустом поле, да костер жгут. Хорошо им. Словно и не было никакой беды. Хлебушек жарят, семечки грызут, смеются, да смотрят друг на друга. Девочка наклонится за шишкой, чтобы в костер бросить, а коса то тяжелая, вниз упадет, она ее откинет назад и смеется. А ему любо. Коса то золотая, на кончике завитушки колечками, на висках локоны, а ей самой и невдомек, как она хороша. Смотрят они на огонь, а огонь вдруг оторвался от земли и стал вверх подниматься выше и выше и уходить от них. Кострище холодным стало, зола, да остывшие черные головешки, а тепло и свет, все вверх уходит. Оторвалось пламя от земли, да и поднимается к небу звездному. Встали они, на огонь смотрят, руки подняли вверх, удержать его хотят, да и тоже вдруг от земли оторвались и к небу подниматься стали за этим пламенем. Дотянулись до него, взяли его в ладони, а оно не жгло, а согревало и светило. И летят они с этим огнем по небу среди звезд, и сами становятся яркой звездою. Очень этот сон его удивил. Долго он размышлял о нем, а спросить боялся. Робел. Но с того времени тосковать перестал. Понял, что хороший это сон.

Федор начал привыкать к своему житию в пещере. Монах приучал его к отшельническому образу жизни. Они рано вставали, долго молились, читали. Потом хозяйничали. Снова молились. Ремесло у них было – корзины плели. Это им для пропитания было. Корзины продавали одному торговцу по уговору, тот приезжал, забирал их, а им припас привозил. Со временем Федор стал и из бересты делать короба, туески, кружки, шкатулки и прочее, что тоже забирал торговец. Такой товар шел не хуже корзин, и они не в чем не нуждались.

Про свое обещание он помнил. Побродил по реке, поискал ракушек. Их здесь тоже было много на дне. Набрал сколько-то жемчугу белого, даже и крупные попадались зернышки, шкатулочку берестяную снова сделал, красивую резную, ссыпал туда украшение, да и спрятал в пещере под камушком. Так он и решил, что сон ему не зря приснился, ждал Аринушку. Это ему большим утешением было. Старик видел краем глаза, да помалкивал. Молчит парень, значит не хочет говорить. Нельзя насильно в душу к человеку лезть. А молиться он конечно не переставал. Одно слово — молитвенник.

Были конечно у Федора мысли самому к ней сходить, проведать, подарочек отнести. Сколько раз собирался. Только не было видно Божией воли. Как надумает, что де завтра непременно пойду, так какой-нибудь недуг и приключится ему. То на ногу не ступить, словно вывихнутая, не может полдня с постели встать, то голову утром не подымет, будто нарыв какой внутри сделается, то еще какая хворь. Он и дивился, и печалился, а потом смирился, решил подождать. Ворсонофий его и вовсе удивил, сказал ему: «Не хочешь ее совсем потерять, так и не ходи». Тем и утешился.

Как-то раз за работой Федор спросил его:

— Отче Ворсонофие, спросить тебя хотел. Ты вот о конце времен что помышляешь? Может настал он уже?

— Бог ведает. Тайна это. Смертному не вместить.

— Ты то знаешь поди. Про нас то спознал, что мы сюда придем. Не хочешь видно сказывать.

— Никому это не ведомо. Любопытен ты, отроче. А тебе надобно терпение.

— Томительно ждать то.

— Покров времени Бог положил. Не нам его снимать.

— А мы то доживем?

— Еще много веков пройдет. Наше с тобою время кончится.

— А орда долго еще злодействовать будет?

— Годов двести не меньше.

— Как же жить то?

— Ты про то не думай. Богу молись, а Он все устроит. Достань-ко бересту, да сготовься грамоту писать. Пособишь мне. Видение мне было. И не одно. Записать надобно. Так мне велено.

— Это я мигом. Пособлю. Уж больно люблю буквицы писать, — Федор сбегал в пещеру, принес бересту и писало.

— Вот и пиши, — старец отложил работу, встал и начал ходить взад-вперед, размышляя и медленно с остановками диктуя на ходу.

— Лета от сотворения мира шесть тысяч восемьсот тридесять восьмого, монаху отшельнику Ворсонофию было петровским постом некое видение в тонком сне о временах отдаленных. Виделось мне, как сильный огонь пожирал леса на многих землях. И на западе, и на востоке, и на юге, и за дальними морями и окияном. И многие силы людие прилагали, дабы огонь тот угасить и не возмогали. И зверие многие погибали от того огня, а иные убегали. И такое было бедствие и такой дым, что и людям тяжко было дышать. И ветром тот дым относило далече, на многи версты, и людие задыхались от дыма. У иных и дома сгорали, а иные умирали от того. И не един год это было. И во многих весях по всему лицу земли. И болота сухие горели и тлели подолгу, и дымили. И всякая тварь мучилась и насекомые гибли.

— Это был конец времен?

— Бог ведает. Дале пиши.

Грамота получилась длинная, береста закончилась, и Федор взял другой кусок.

— На другой же год Великим постом видено было мною иное видение. Зараза некая сошла на землю на людей. Мор нашел, и людие умирали от него много. По всей земли по всем градам и весям опустели улицы. Людие заперлися в домах и не казались наружу. А кто выходил, так всех боялся и лице завязывал тряпицею, и ни к кому не подходил, а от всех подальше. А того страшнее, что храмы Божии позакрыли и народ в них не пускали. Даже и на Пасху Христову. За оградой церковной людие стояли и плакали, а внутрь их не пускали. В пустых храмах батюшки службу правили с клиросом и алтарниками.  И лекари мнозие и иереи тоже умирали от энтой заразы.

— Страсть то какая. Это уж точно конец времен.

— Епитимью на тебя что ли наложить, — старик посмотрел на него, сделал нарочито строгое лицо, словно и правда сердился. — Куды ты все поспешаешь? Написано: «… и будут глади и пагубы и труси по местом: вся же сия начало болезнем» . Начало! А про конец вовсе иные слова: «И проповестся сие евангелие Царствия по всей вселенней, во свидетельство все языком: и тогда приидет кончина» . Уразумел теперь?

— Нечто и агарянам Евангелие проповестся? – парень был просто поражен. В его понимании это была вопиющая несправедливость.

— И им окаянным, и по всей вселенней. Дале пиши.

Снова пришлось взять новый кусок бересты, и он начал писать дальше.

— И видено было мною тем же годом Рождественским постом: в некоем монастыре у реки в большом граде русском собрались толковники и книжники и Евангелие Божие и прочие Книги Священного Писания на други языки перекладывали, для иных народов, кои по всей Руси живут. А град тот велик и красен. И монастырь немалый. А Русь то так окрепла, и столь земель в нее вошло, и столь языков, что и не счесть. И много годов они там собирались и труд свой творили. Также и в других землях иные толковники Писание на всяки языки перекладывали, а иные и ездили, и проповедали по всей земли аки Апостоли.

Старик замолчал. Окончил Федор писать, собрал все, да подал Ворсонофию. Тот посмотрел, доволен остался. Велел убрать на каменную полочку под иконы, а сам опять за работу принялся. Федор вернулся, сидят, работают.

Арина вышла из леса и остановилась. Сердце у нее замерло, как Федюньку увидала. Повзрослел он, возмужал, высокий, немножко незнакомый. Слово вымолвить не может. Потом все же укрепилась, подошла поближе, поклон положила и молвила:

— Мир вам.

Захолонуло сердце у парня, как голос ее услыхал. Вскочил, смотрит на нее, глазам своим не верит.

— Здравствуй, Аринушка. Это ты? Ты как тута оказалася? Неужто одна дошла? Не заплутала в лесу то?

Он так растерялся, что не знал, что и говорить, о чем и спрашивать.

— Так с молитвой поди шла, — только и нашлась что ответить.

— Тебя вон и не признать. Что это ты словно по-монашески облачилась? — он машинально смотрел на ее одеяние, не осознавая, что оно означает.

— Здравствуй, девица. С чем пожаловала? За какой надобностью? — не очень-то приветливо принял ее отшельник. Незачем тут женскому полу находиться. Искус большой для подопечного его.

— Здравствуй, отче Ворсонофие. Старица моя Пелагея меня прислала. Соборовать ея надобно. Помирать собралась. Намедни как слегла, так и не встает. Поспешать нужно, — она говорила, как во сне, не смея глядеть на Федора.

— Что ж, дело это неотложное, однако на ночь глядя не пойдем. Отдохни. Утром и выйдем пораньше, — причина у нее была веская. Необходимость. Почему же старица из монастыря батюшку не позвала? А может он тоже придет? Ее это воля предсмертная, кого позвать. Он пошел в пещеру, понимая, что отрокам нужно поговорить.

— Уж как соскучился по тебе, Аринушка. Кажный день тебя вспоминал. Почитай два года не виделись. У меня ведь окромя тебя никого больше не осталось. Хотя и привык уже тута. А что это ты и вправду этак вырядилась? Где и одежку таку взяла? — он все еще не осознавал, что это черное одеяние стоит между ними, как каменная стена.

— Из старого перешила. У Пелагеи нашлось.

— А все ж непривычно. К чему это? – он не отдавал себе отчета, а думал лишь о том, что подросла она, повзрослела, похорошела, а вот косу то и не видать, а как ей раньше то хорошо было с косой.

— Обет я дала, Федюнька. Монашенкой буду. Пустынницей. Вместо старицы моей. Кому-то ведь надо молиться. И своих мне надо вымолить, и маменьку, и братиков. Как они там у басурманов то? Может Бог сохранит их.

Вот только теперь до него дошло, что означает это черное облачение. Он посмотрел на нее широко открытыми глазами, а потом молча, словно раненый, опустился на пенек, закрыв руками лицо. Как он сразу не догадался. Вот они остывшие черные головешки в кострище, которые видел он во сне: это черное одеяние — ее монашество, а серый холодный пепел — его одиночество.

— Как же так? Аринушка? — он поднялся. — А меня то почто не спросила? А я-то как? Разве я не люб тебе больше? Мы ведь повенчаться сговорились, как в возраст войдем. Немного бы нам и ждать осталось, — голос его вдруг охрип.

— Люб ты мне, весьма даже, — потупилась она, — а только не можно нам повенчаться. Сам видишь, изверги чужеземные лютуют. Не дадут нам счастливо прожить, — она подняла голову. — А ты вот что, ты тоже пустынником стань. Вот и будем один за другого молиться и за Русь нашу. Вот нам и радость. Старица мне все поведала. Нам во благо будет.

— Да какой я молитвенник!? — он даже рассердился. — Тута сила знаешь какая нужна?

— Запамятовал ты видать, что Павел Апостол пишет: «… довлеет ти благодать моя: сила бо моя в немощи совершается» . Али на свою силу надеешися? — она подыскивала слова. — Да и не один ты, Ворсонофий вон прозорливец какой, угодник Божий с тобою.

— Вишь как тебя монахиня-то выучила. Глаголешь аки по писаному.

— Думаешь я не печалилась изначала? Давеча и плакала даже, — она помолчала отвернувшись, — а сама все за тебя молилась. Да знать отшельница моя правая оказалась. Вот утешилась молитвами и радуюсь. И ты радоваться будешь.

Осерчал он крепко. Скрестил руки на груди и отвернулся. И смотреть на нее не стал, и не отвечал ничего, и не хотел поворачиваться к ней.

— Станешь за меня молиться? — Она спросила тихо, потерянно, каким-то грудным просящим, голосом, почти без надежды.

— Это уж привычка… Давно… Я непрестанно молюся о тебе, Аринушка… — он словно выдохнул это из груди, повернувшись к ней, не выдержал, не мог дольше сердиться, он слишком ее любил, и сказал это серьезно, словно вдруг повзрослел на несколько лет.

— Вот и ладно, — она облегченно вздохнула, они немного помолчали. — Давай корми меня что ли. Я ведь с дороги.

— И то, — он печально улыбнулся, — пойдем ужо. — Они пошли в пещеру.

Начался дождь, и вечер они просидели не выходя наружу, беседуя со старцем и друг с другом.  Потом Арина ушла во внутреннюю пещерку, где и прошлый раз ночевала. Там была молитвенная келья, висели иконы по стенам, стоял аналой с Псалтырью и горела лампадка. У стены стоял покрытый овчиной сундук. Обычно на нем лежали различные вещи, но Ворсонофий все убрал, освободив для гостьи место ночлега. У нее было светло и радостно на душе от того, что Федюнька молится за нее и будет молиться. Была и печаль о своей старице, которая уходила от нее в иной мир. Поэтому Арина долго молилась, вычитывала правило, прочитала несколько Псалмов из Псалтири, а потом, не раздеваясь прилегла на сундук, и незаметно уснула.

А Федор? Он не мог дольше сидеть со старцем, а лег на свою лавку, отвернувшись к стене. Многие мысли одолевали его, сумбурные, мятежные, обидные. Он пытался молиться мысленно, но ничего не шло на ум, кроме «Господи! Господи!». Слезы лились сами по себе, и он не мог их унять. Кого он оплакивал? Ее или себя? Или их не состоявшееся супружество? Иногда он всхлипывал тихонько, чтобы не услышал старец, но тот и так все понимал и молился усиленно за них обоих. Наверное, он так и не прилег за ночь. Ему, впрочем, и не впервой бодрствовать всю ночь в молитве. Федюньку все же сморил наконец сон. Ему снилось, что они с Аринкой детьми бегают по чудному саду. Там росли невиданно красивые цветы, пели дивные птицы, гуляли олени и львы. Вдали сверкал прекрасный водопад. Наверное, это был рай. Потому что очень легко и сладко было на душе.

Утром Федор достал приготовленный подарок, уже перед самым расставанием подал ей шкатулку.

— Вот, я обещал. Ждал тебя.

Она растерялась, удивилась, покраснела как прежде и нерешительно взяла подарок в руки.

— Открой. Это тебе, — он следил за ее лицом, за ее глазами, как за чем-то уходящим вдаль.

Арина открыла шкатулку. Да, это был такой же жемчуг, даже немного крупнее. Он словно излучал белое сияние, переливался при свете солнца. Ах как красиво! Она с опаской смотрела на него, имела ли она право, иметь теперь такое сокровище, прилепляться к нему сердцем, как прежде?

— Спаси тебя Господи! Я буду его хранить. Очень красиво! А это тебе, — она подала ему новые нитяные четки с узелками, которые сплела специально для него. Крестик был простой деревянный без украшений, она его выстругала сама из кусочка дерева.

— Благодарствую, — он взял их обеими руками, как драгоценное приношение.

При прощании они не посмели коснуться один другого, лишь поклонились друг другу в пояс. Больше они не встречались.

Аринушка с Ворсонофием отправились в путь, Федор провожал их взглядом. Он ждал, что она оглянется назад. Наконец она остановилась, повернулась к нему, застыла на месте, глядя на него, потом перекрестила его, поклонилась слегка, он тоже перекрестил ее и поклонился, и она пошла снова за старцем. В пути они почти не разговаривали. Успели вовремя. Пелагея уже была очень слаба, послушницы за ней ухаживали. Приехал и батюшка из монастыря, старица сделала какие-то распоряжения по поводу денег, ее соборовали, причастили, она попросила у всех прощение, и отошла. Отслужили отпевание. Когда отдавали последнее целование, Арина не выдержала, она упала на колени перед гробом и заплакала, упершись головой в стенку домовины. Потом подняла глаза и посмотрела на лицо умершей.  Лицо выглядело как бы пустым, словно покинутый дом, Пелагеи там не было, наставница ее дорогая, ее любимая ушла. Девушка вдруг как-то сразу затихла.  Она осознала, что это только прах. Монахиню погребли, совершили трапезу, и наутро все разъехались, оставив юную отшельницу одну.

Потекли ее дни. Спокойные, размеренные, тихие. У нее было послушание — прясть лен и ткать холсты, как прежде было у Пелагеи. Скуки и правда не было. Первые дни Арина погрустила, но видно старица, ее любимая молилась за нее, и печаль отступила. Она вкусила в полноте радость молитв, уединения со Словом Божиим и благословенного труда. В шкатулочку иногда заглядывала, любовалась, а потом поняла, что не гоже такое. Это должно отдать как бы в жертву Богу. И она открыла шкатулку, подняв крышку, отвернула от себя, чтобы не видеть жемчуга, и поставила ее на комод перед иконой Спасителя. Как бы отдала Ему в дар.

И вот видит она сон. Тьма кругом и дым. Стоит перед ней Федюнька со шкатулочкой, открыл ее и держит в руках. И братики ее маленькие плачут: «Темно, темно, Аринушка, страшно». И вот, берет она жемчуг из шкатулки и бросает его пригоршнями вверх, еще, еще, а он превращается в звезды на небе. Переливаются, светятся жемчужинки особенным жемчужным светом. И засмеялись братики: «Смотри, смотри, Аринушка, какие звездочки, как светят!» И проснулась она. И поняла, что все правильно сделала. И это тоже было в радость.

Через три года она приняла постриг.

Прошли годы. Аринушка была уже не одна. Построили вторую келью, там поселились две молодые монахини, часовенку поставили. Она была как бы за старшую, весь порядок, заведенный Пелагеей они соблюдали. Хозяйство прибавилось. Люди стали приходить к ней, посоветоваться, молитв испросить. Она как-то видела, что человека тревожит, он другой раз и не знает, как сказать, что на душе, а она сама ему поможет, подскажет. Ну и молилась конечно за всех. Особенно с болезнями помогала, исцеляла, видела, от чего хворь, где таится. Кому-то укажет, какой грех нужно оставить, чтобы немощь ушла. Видно люди друг другу пересказывали, и шли к ней многие.

Порой она уходила вдруг куда-то, где-то нужна была помощь, и она шла. Прозорливой была.

Такой случай тоже был. Ребятишки по грибы пошли, да заблудились. А девочка старшая еще и ногу подвернула. Доковыляла до пенька, сидит, встать не может, не знает, что и делать. Девочка помладше, сестренка и говорит ей:

— Вставай, Ксенюшка, боязно мне тута.

— Не могу, милая, встать. Вишь, ногу-то как убила.

— Почто ты через энту корягу то полезла, обошла бы нето.

— Так подосиновики там увидела, да боровики. Как не сорвать то? Хороши грибы.

— Что же мы тута насовсем останемся? Како мы домой-то пойдем? Маменька плакать станет, а тятенька браниться.

— Не могу, шибко больно мне, не могу ступить на ногу, и до дому не дойду, — заплакала сестренка. —  Боженька помоги!

Монашка откуда-то из-за деревьев выходит, к ним подошла.

— Никак ножку повредила? Дай гляну, — наклонилась, ногу погладила, посмотрела, что там. — Посиди тихонько. Дай-ко, поверну чуток. Не шелохнись, тихонько посиди, — а сама ступню туда-сюда поворачивает, растирает.

— Она ее об корягу запнула и упала.

— И упала, — братик стоит рядом и смотрит, лукошко в руках держит.

— На ко, Ванечка. Посиди покушай. Устал поди, — подала ему монашка яблочко, он сел на травку и стал кушать.

— Благодарствую, тетенька.

— Ну ко встань-ка детонька, вот так. Чуешь ногу то?

— Чую.

— Ступить можешь?

— Могу. И не больно даже. Только чуток.

—  Вот и слава Богу. Неспешно иди, осторожно по ухабам то. Батожок вот возьми.

— Так не знам куды идти. Заблудились мы, — девочка собралась заплакать.

— Поначалу то хорошо шли, а потом заплутали.

— Заплутали, — Ваня развел руками.

— А вы, Ксенюшка, противу солнышка, на тень свою путь держите, прямиком к оврагу выйдете, а там вдоль овражка и до деревни дойдете. Помолюсь за вас. Ангела Хранителя вам, — она слегка поклонилась и перекрестила детей.

— Спасибо тебе. Не знаю, как тебя звать величать.

Они запомнят ее, потом уже взрослые будут вспоминать монашку, которая помогла им. А дома конечно расскажут, что с ними приключилось. Кто-нибудь и догадается, что это монахиня Арина из Пелагеевой пустыни.

А то в деревню придет какую, да в самый что ни на есть никудышный дом и попросится переночевать. А там ни поесть, ни отдохнуть. Сам пьет, жену бьет, дети орут, дерутся, бабка старая на печи больная лежит не встает, на сына и сноху ругается. В избе не прибрано. А монашка будто и не замечает ничего. Ей на лавку покажут, где ночевать лечь, она тут и сядет. Да с хозяйкой беседовать начнет. Почто де она идола в доме держит, от него дескать вся беда, потому как злой дух через него действует. А хозяйке и невдомек, отчего у них жизнь не как у людей. Заберет монашка идола, да и сожжет где-нибудь в лесу. Глядишь, будто подменили хозяина. Виноватым себя чувствует, жену бережет, браги на дух не переносит. Свекровь с печки слезет, залежалась мол, дел полно, не старая еще. Дети вдруг послушными станут. Хозяйка все в доме намоет, щей наварит. А уж молиться то не забудет утречком и вечером, да и днем всякое дело с молитвой. Месяц не пройдет, а дом не узнать. Словно подменили всех.

Один раз монашка в княжеский терем пришла. Княгиня сильно занедужила, ей родить пора, а она какой-то болезнью заболела непонятной, не ест, с лица вся похудела, бледная, стонет. Князь печалится, наследника ждет, а жена вот-вот помрет. А он ее любил. Сказала ему монашка, что выздоровеет его жена, коли узника невинного выпустит. Подивился он, откуда она про узника знает. Его ночью привезли связанного тайком, никто и не видал, да в темницу и посадили. Навет на него был, что против князя зло умышляет. Назвала ему монахиня имя того человека, который навет сделал. Послушался князь, выпустил невинного, а виноватому допрос учинил. И вправду, верно старица ему сказала. А она траву с собой принесла, да заварила для княгини, напоила ее питьем целебным, и та быстро на поправку пошла, мальчика родила здоровенького. Князь очень благодарен был монахине, выспросил про нее, узнал откуда она, да и решил храм поставить в пустыньке, где Арина обитала. Вот так у них первый храм и появился. Еще больше народу приходить стало. Князь сам приезжал с женой и сыном.

Раз приехала к ней одна боярыня со своими недугами. Богатая, уже не молодая, долго болела, а никто вылечить не мог, никакие лекари. Арина ей помогла. Она узнала ее, это была та самая женщина из ее сна, которая маменьку и братиков купила. Сердце у нее затрепетало. Неужто она узнает наконец про них. Живы ли, здравы ли, и где они. Наконец, когда эта женщина предложила ей деньги за лечение, она ответила, что денег не берет, и сказала ей:

— Спросить тебя хотела, госпожа. Ты рабов себе купила на невольничьем рынке, давно уже, лет двадцать поди назад, в чуждей стране — женщину и двух мальчиков, сыновей ее. Где они нынче?

— Отколе знаешь, монашка, что я их купила? — удивилась та, — живы они, у меня в холопах.

— Кабы их увидеть. Это маменька моя и братики.

— Господи, помилуй! Дивны дела Божии. Да я их к тебе пришлю, милая, а коли захотят, могу и вовсе отпустить, и бумаги выправлю. Благодарствую тебе за исцеление.

С тем и отправилась.

Арина ожидала несколько дней в волнении. Даже молитва у нее иногда сбивалась, такого с ней давно не было. Наконец кто-то постучал в дверь кельи. Она бросилась открывать. Это была ее мать. Конечно время коснулось ее лица, но оно все же было узнаваемым. Монахиня отошла молча в сторону, пропуская долгожданную гостью, и не веря своему счастью. За нею вошли двое незнакомых парней, но она их лишь окинула взглядом, и тихо опустилась на колени около матери. Сколько молитв, сколько слез и ожиданий. И вот ответ на все: ее мать жива, здрава, и они вместе.

— Маменька, я так ждала вас.

— Что ты, детонька моя, вставай, — мать наклонилась к ней, взяла ее лицо в ладони, — зачем же ты казнила себя, душа моя, почто же ты в монашки пошла?

— Нет, нет, не говорите так, это мне в радость, — она встала с колен, — а это братцы мои?

— Братцы, доченька, это Андрей, а это Илья. Их то ты и не признаешь, махонькими были, когда полонили нас. А вы то помните ее?

— Да запамятовал я, увидел бы не признал, — Андрей первый смущенно подал голос.

— Не, не признал бы, — немного растерянно подтвердил Илья.

— Боярыня тебе кланяться велела, благодарствует за исцеление. Она ведь нам вольную обещала. Вот как все Бог устроил. Видно твои молитвы, Аринушка.

— Да что же вы стоите, садитесь к столу, сейчас самовар поставлю. Рассказывайте, как вы эти годы жили, долго ли у кочевников пробыли?

— Да и не долго. Наш хозяин видно для продажи нас готовил, так что и не бил, и не морил голодом, чтобы подороже продать. А купила нас боярыня наша. Правда вначале какой-то басурман хотел меня одну купить, уж как я напугалась то. Да видно Бог милостив, в цене они не сошлись, а боярыня торговаться не стала, сразу деньги отдала. У нее мы конечно люди подневольные были, но не хуже других холопов жили. И парнишек моих сразу к делу приставила — цыплят стеречь, и мне всяку работу по дому, и стряпухе помогать, и прочее. Мальцы то подросли, так их перво к конюху послали в помощники, а после и вовсе в кузню поставили подмастерьями. Теперь то уж они кузнецы. На пару работают. Хозяйка довольна была, всякую мудреную ковку умеют делать, а уж там лошадь подковать, или еще что, это уж им просто. Ты расскажи, сама-то как спаслась, уж как я истомилась, всяки мысли в голову лезли. Ведь не одной весточки о тебе не было.

Рассказала Арина свою историю. Долго они сидели за самоваром, вспоминали отца, деревню, всех, кого убили, и тех, кто в полон попал. Поздно уж улеглись. Долго еще монахиня не спала, келейное правило вычитывала, благодарственные молитвы приносила. Да и уснуть не могла потом. Размышляла о всем. Подумала тогда, что видно у Федора никого не оставили в живых, потому, как пожилые были родители, а дед и вовсе старенький, на продажу не годны, а лишние рты им были не нужны.

Бумаги и правда боярыня выправила, можно было им свое житие устраивать. Госпожа их в благодарность за лечение и денег дала на подъем, так что они и дом выстроили, и хозяйство все обустроили. Здесь же недалеко от пустыни и поселились. Другие люди там тоже селиться начали. После уж, когда монастырь образовался, они к посадским причислились. И Арине теперь было спокойно за них после стольких лет переживаний. Она благодарила Бога, и вместо прошений приносила ежедневно благодарность за отвеченные молитвы.

А Федор так и жил в пещере, все эти годы. Постригся в монахи, а через несколько лет схиму принял. Старца Ворсонофия схоронил, остался один. Тоже Господь ему многое открывал, более всего, о чем молиться. Где какая беда случится, или междоусобица, или поветрие смертоносное, он узнавал и молился. Много что ему открыто было, словно книгу читал про жизнь русскую.

Раз человек выбежал из лесу, напуганный весь, озирается, ищет где спрятаться.

— Душегубы, изверги, хуже басурман. Своих грабят. Что же деется то, Господи! — упал на колени, крестится.

Вышел Федор, смотрит на него и молчит. А тот к нему:

— Вижу не разбойник ты, а бежать тебе тоже надо. Только куды? — он снова начал озираться. — За мною сейчас прибегут, вон они уже, — послышались крики, топот коней, гиканье, свист. — Весь товар отняли, лошадь, повозку, одежу сняли, еще кошелек хотят отобрать и душеньку погубить. Едва убег от них, — он бегал по поляне, ища, куда спрятаться. — Лихоимцы окаянные, хищники. Князю на них нажаловаться. Что творят! Погибели на них нет. Честному купцу проехать не дают.

— Пошаливают разбойнички, — Федор говорил спокойно, невозмутимо. — Потерянные люди. Однако и за них молиться надо. Авось Господь и помилует. А ты не робей, Семен, утихни ужо, не придут они сюда.

— Да как же не придут то. Вон кричат, близко уже.

— Передохни, не пужайся. Уйдут они. Им сюда дорога закрыта. А ты сам виноват.

— Глянь ко, и правда уходят, — он прислушался и удивился. — Видать ты не простой, человече. Откуда и имя мое знаешь? Кто ты будешь? Затворник что ли? Говоришь виновен я? А может оно и так. Наше купеческое дело какое? Купи дешевле, продай дороже. Так ведь и провоз денег стоит.

— Не про то говоришь, Семен. Ты племянничка то почто же в люди отдал? Тяжко ему там, сам знаешь. Он поди сирота, а тебе не чужой. Да и мал он еще работать то. Разве у тебя монет недостает, чтобы его дома держать, да грамоте обучать. Али кормить нечем? Пиры то вон устраиваешь, гуляешь, а он плачет там. Худо с ним поступают. Кормят скверно, работой изнуряют, секут ни про что. Аще не знал кому дитятку отдаешь? Люди они негодные. Им собаку то жалко отдать, а ты родную кровиночку, племянника отдал. Худо это.

— Виноват, отче. Прости грешного. Бес попутал. Жив останусь, заберу Егорку домой. Вот те крест.

— Ты боялся, что он тебе наследником станет. Вот и сослал его.

— Виноват, отче святый. Отколе ты все ведаешь? Я и не сказывал никому. Думал только.

—  Вижу, что раскаиваешься. На исповедь сходи, да причастись. А то и в храм стал лениться ходить. Воскресные службы пропускать надумал. Али совесть мучает? На чью защиту то надеешься? Никак забыл? «Ополчится Ангел Господень окрест боящихся Его и избавит их.»  Господь защита наша.

— Согрешил, поправлю все. Кругом виноват. На храм пожертвую. Нищим подам.

— Ну, так-то. Об Егорке попечешься, так, глядишь, Бог тебе и своих деток пошлет. А коли нет, так сам обнищаешь. По миру пойдешь, — старик палкой по земле ударил. — Бог то за сирого заступится.

— Все сделаю! Отпусти с миром.

— Ступай.

— Молись за меня.

— Бог с тобою.

Другие случаи также бывали, когда Федору приходилось вступаться за кого, или помочь кому-то. Тоже на старости один не остался. Привел к нему Бог человека, совсем негодный был человек. Всякое зло творил. Он и к Федору то пришел ограбить его. Думал у старика деньги есть. Монах принял его как гостя, накормил, виду не подал, что знает про его намерения. Спать его уложил в пещере. А ночью мужик встал, да хотел отшельника зарубить. Только поднялся, а тот ему и говорит:

— Топор то у печки стоит, бери, я его наточил давеча. Хорошо рубит, — да и отвернулся к стенке.

Луна в окошечко светит, все видно. И топор видно, и как хозяин безбоязненно отвернулся к стенке. Грабитель так и сел на постели. Не знает, что и делать. Видно совестно стало. Первый раз может в жизни застыдился. Помолчал, да обратно лег, все думал про старика. А утром прощенья просил. Хотел пособить даже чем. И так-то у него день другой остался, не уходит. Ну Федор уж понимал, что находился человек по белу свету, ничего не обрел, сам своим злом тяготился, вот и тянуло его к монаху. Словно тепло ему от него, да и ответа искал на все непонятное. Так и остался у него жить. За речкой то к тому времени уж люди поселились, село было. Так что, когда старец заболел, слег, так он ему и батюшку привел, чтобы исповедать да причастить. А когда отшельник умер, схоронил его, рядом с Ворсонофием, крест поставил. Да и решил тут остаться.

Состарилась Аринушка, сердце стало болеть. Открыто ей было, когда умирать. Готовилась. Загодя причастилась, да и ушла тихо. Как уснула.

И вышла душа ее из тела. И вот идет она по дороге, небо над головой серое и низкое, а вокруг нее с обеих сторон дороги злые духи нечистые, безобразного, страшного вида. Они на нее пальцами показывают, кричат что-то, угрожают ей, пугают. А она руки свои раскинула в стороны, крестом, и ответила им: «Ну вас-то вообще никого не боюсь». Замолчали они, испугались крестного знамения, а она дальше идет. И подходит она к некоторому месту весьма пространному, заполненному людьми. Конца края не было этому пространству, и стояли на нем люди в серых одеждах с пустыми глазами, с застывшими лицами, и не было им числа. Вспомнила Аринушка, что читала об этом когда-то, размышляла. Так вот она, какая, долина Иосафата, долина суда. Как написано у пророка Иоиля: «Толпы, толпы в долине суда!»  Все народы были собраны там и ожидали Божьего Приговора. Подошла она к ним, и спрашивают ее: «Кто ты? Куда ты идешь?». И сказала она: «Сердце мое распято, я иду ко Христу». Расступились они поспешно и дали ей дорогу. А те, что впереди спрашивали у них: «Кто она? Куда она идет?». Закричали они в ответ: «Пропустите ее, пропустите. Она идет ко Христу». Так и шла она вперед. И вот, словно невидимые ступени появились у нее под ногами, и она стала подниматься все выше и выше. И небо вверху раскрылось, и такое оно чистое и светлое, и голубое, и ангелы поют. А по бокам лестницы снова стоят какие-то в черном, и книги у них в руках и свитки. И снова кричит кто-то: «Проверьте, проверьте, что она оставила на земле». И листают они книги, и читают, и отвечают им: «Пропустите, пропустите ее, у нее все хорошо». И взошла она на небо, и встретил ее Федор, он ждал ее. И вместе пошли они вперед, а ангелы сопровождали их, а в руках у ангелов свитки. И увидели они вдали Господа на Престоле, и Матерь Божию и остановились. И повелел Господь ангелам, и они надели на головы им золотые короны, а одежды их сделались белыми-белыми. И сказал Господь, что сохранится им как награда, их первая любовь, и отныне будут они неразлучны. И дал им дар: любить людей, и дал им повеление: идти на землю, и помогать людям до времени.

Словно проснулись они. Сидят Федюнька и Аринушка на берегу реки, на любимом своем месте, на погнувшейся старой ветле над самой водой. И по виду им лет, сколько и было до разлуки — ей лет четырнадцать, а ему пятнадцать, и одеты также. И смотрят они друг на друга, и улыбаются. Федюнька от радости встал, и пошел по ветле, как и прежде, а она боялась, чтобы он не упал в воду, а он и рад, что она боится. Тут увидели они детей, которые гнали гусей.

— Как мы с тобой раньше, помнишь, Аринушка? Айда, деревню нашу поглядим, как она?

— И то, надобно поглядеть. Поди отстроилась, вишь, люди-то живут.

Поднялись они, пошли к деревне. И правда, дома новые, амбары полнехоньки, дети на улице играют, старики сидят на завалинках. Побродили они по улицам, все проведали. Люди все незнакомые, новое поколение, а словно родные им. Безопасно живут, деток растят. Но вдруг услышали они как когда-то страшный топот лошадиных копыт, да крики. Посмотрели друг на друга, и во мгновение ока переместились далеко от деревни, на восточную дорогу. Как это у них получалось, они не знали. Они не летали, а так просто, могли молниеносно переместиться в другое место. Очутились они на дороге, а навстречу несутся агаряне на быстрых конях, сабли на боку, нагайки в руках. Коней подгоняют, покрикивают. Едут грабить деревню. Встали Федюнька и Аринушка рядом на дороге, руки раскинули в стороны, загородили дорогу, Богу молятся. Несутся кони прямо на них, да вдруг захрипели, поднялись на дыбы, всадников сбросили, а вперед двинуться не могут. В недоумении поднялись грабители на ноги, понять не могут, что произошло. А задние напирают, и тоже самое: кони встают на дыбы, а вперед не скачут, останавливаются. Развернули они коней, вскочили в седла, и снова бросились вперед, и вновь попадали на землю, и кони попадали. Остановились тогда изверги, стоят, смотрят на дорогу, а ничего не видят. Дорога и дорога. Испугались они, стали совещаться. Решили привал сделать, отдохнуть. Костры развели, коней стреножили, сели есть, спать легли. А утром снова поднялись на коней, поехали вперед, уже осторожно. А проехать не могут. Стоят Федюнька с Аринушкой на страже, не уходят. Еще день прошел, и еще один. Страшно стало ханским воинам. Посовещались, посовещались, да и повернули восвояси.

Подождали отроки день другой и пошли бродить по лесу. Осень приближалась, листья начали желтеть. Они все ходили и разговаривали, и не могли наговориться. Соскучились друг по дружке. Как вдруг услышали плачет ребенок в лесу. Переглянулись и сразу очутились в другом конце леса. Женщина молодая стоит с дитем на руках. Корзинка с клюквой на траве валяется. Мальчику года четыре, не более, кричит — криком заходится. А мать вся в слезах, ребеночка к себе прижимает, замерла от страха, а перед ними волк около дерева стоит, морду поднял, скалится, на ребенка смотрит. Арина сразу же ребеночка и мать загородила от волка, по спинке мальчика погладила, он и перестал кричать. Всхлипнул еще пару раз, и успокоился, да и говорит: «Волк, Волк!», и пальчиком показывает. А Федор подошел к зверю: «Давай иди. Встал тут». Взял его за голову двумя руками, да и развернул, как бывало гуся разворачивал, да подтолкнул еще, чтобы шел быстрее. Волк голову опустил, и побежал трусцой в лес. Женщина и корзинку забыла, бросилась бежать из лесу домой, а дитя ей кричит: «Ягодки, маменька, ягодки упали.» Вернулась та, давай лихорадочно ягоды собирать, ну уж Аринушка ей помогла конечно. Быстро управились. А мальчик Аринку за руку держит, не отпускает: «С нами пошли, а то волк.» Так и провожали их до околицы. Мать то их конечно не видела.

А отроки пошли погулять по деревне, да посмотреть кто как живет. В один дом заглянут, в другой. Тут и увидели в конце деревни старенькую избушку. Крылечко покосилось, крыша кой-где прохудилась. Амбар старый, дверь отвалилась, а в амбаре-то и вовсе пусто. Никакого почитай запаса нет. Старушка старенькая вдова одна живет. Сына в дружину забрали, у князя служит. А у нее не внуков, ни снохи, а старость то вот она. Сил уж нет, да и кто же может мужичью работу выполнить. А она и видит-то плохо, почти что слепая. Так, кое-что сделает по дому, да больше лежит. Болеет. Молится только за сыночка, да чтобы Господь прибрал ее как-нибудь. А в доме-то и не убрано, и обед не сготовлен. И некому ей воды подать.

Осмотрелись они, да и решили, что здесь им зиму зимовать, да за старушкой ходить. И весело им стало, что будут хозяйство вести, будто это их дом, и их бабушка. Взялись за работу. Мыть, да подметать. Баньку истопили, бабушку вымыли. Все-то Аринушка перестирала, полы перемыла, красоту навела, половики на речке выстирала. Еды для старушки наготовила. Самим то им еда не нужна была, бесплотные они. А вот как они бесплотные работать могли, так это им неведомо было, а только могли, и всякое умение им откуда-то дано, чего они раньше и не знали, и не умели. Так что Федюнька и крылечко поправил, и крышу перекрыл, и дверь в амбаре починил. Федосье то и невдомек, кто ей помогает. Не видит она, думает все ладно. Крыша не течет, слава Богу! Крыльцо качаться перестало, Господу благодарность. Что сама руками начнет делать, а Аринушка тут как тут, все изладит, все подправит, старушка и радуется, что ловко у нее все получается, да и опять Бога благодарит за помощь.

Однако оказалось, что невидимые и бесплотные отроки могли и воочию являться людям при надобности. Вот ночью как-то раз такое дело совершилось, про которое никто и не узнал в деревне. Жил там один зажиточный мужик Еремей. Амбары у него ломились от запасов, только не совсем это его запасы были. Полдеревни у него в долгу была. В долг то он давал, только взимал потом с лихвой. Вот и наполнялись его амбары доверху. Больше всех ему старая Федосья задолжала. В долг берет, а отдавать нечем. Очень он на нее зол был. Вот сидит как-то поздно вечером Ерема, да чай пьет. Свои то уж все легли, а ему что-то не спится. Задумался, а может и придремал за самоваром. Только голову поднял, а напротив парень сидит и девка совсем чужие. Да на него и смотрят, строго так. Они хоть и мальцы перед ним, а все же он немного оробел. А виду не подает.

— Кто таки? Чьи будете? Да и как в избу зашли, дверь то поди заперта. Ну-ко я топор щас возьму.

— Земляки мы с тобой, Ерема. Здесь жили, в этой деревне. Только шибко давно, тебя то еще не было, — ответил Федор.

— Как это, не было? Плетешь, невесть что, — сказал, а самому страшно. Неужто мертвяки ему причудились. А тут еще ветер завыл в трубе, да так жутко завыл.

— Не пужайся, не мертвяки мы. У Бога нету мертвых, а все живы. А пришли мы упредить тебя, что коли старую Федосью еще обидишь, так не токмо спиной хворать будешь, а и ноги откажут. А то вовсе удар хватит.

А у него и правда спина болела. Мучился он спиной-то. Видно поднял что тяжелое не по силам.

— Вдовицам то помогать должно, Господь за них вступится. А ты у ней и кур, и гусей отнял за долги, и овечек и козу угнал, и телегу вывез из сарая. Всю сбрую конскую, какая была к себе утащил. Тулуп новый, что сын ей подарил, и то себе забрал. А ей в зиму и надеть нечего.

— Он и деньги-то у ней выкрал из шкапчика, кои сын Алексей ей на Пасху привез, а она слепая думает, что сама потеряла, — Аринка вставила слово, — думал, поди, что не узнает никто. Да и спрятал у себя в голбце .

— А холсты новые, что в сундуке лежали, поч-то взял? Она их берегла для сына. Все думала, что вернется, да женится, да внуков подарит. Думал, раз слепая, так и заступиться некому? Бабушка твоя Аглая, небось плачет по тебе на том свете. Помнишь ее? Она то молитвенница была, бедным помогала, вся деревня ее уважала, а ты упырь. В кого только и уродился, — помолчал Федор, нахмурился. — Ты почто же своего то старшего на службу ко князю не послал? Тебе Бог пятерых сыновей дал. Откупился? А ее единого сына вместо своего отправил? Оставил вдову одну-одинёшеньку без кормильца на старости лет. Ты ей по гроб жизни должен, за то, что не твой, а ее сын служить пошел.

Не на шутку испугался Ерема. Кто они такие, откуда все знают? Испугался, и слова вымолвить не может. И эти замолчали, не говорят ничего. Он и не знает, что делать. И совесть обличать стала, и страх напал.

— Не ведаю, кто вы такие, а все правду сказали. Что же мне теперь делать?

— Бог все видит. И доброе, и худое. Зла много ты натворил, и не ей одной. Пора доброе делать, пока жив. Гляди не опоздай. Совесть тебе подскажет. А только на зиму Федосью хлебом обеспечь.

Сказали так, да и пропали. Нету их. Ерема вообще перепугался. Креститься начал, к иконам подбежал. Потом двери проверил, окна, ставни, все заперто. Подумал, что привиделось ему. Мало ли, заснул за столом, вот и причудилось. Чего и не покажется спросонок. Да тут увидал кусок бересты на столе, а там написано что-то. Скорей к лучинке поднес, да и читает: холсты, деньги, овцы, куры… ну и далее. Да еще больше того написано, что они сказали. А все правда. Тут он крепко задумался. С тем и спать лег. Утром как проснулся, первая мысль была: «Сожгу бересту, а никто ничего не видел, и никто ничего не скажет». Жалко с добром-то расставаться. Подумал так-то, хотел встать с постели, а ноги не слушаются. И так и этак пробовал встать, а никак. Позвал жену, да и велел ей отнести каравай хлеба да кринку молока, да дюжину яиц старой Федосье. Жена его боялась, рука у него тяжелая была, перечить не стала, а все же ее удивление взяло, с чего это он озаботился о старухе. Однако промолчала, собралась, да и побежала. А он после этого попробовал снова встать. Вроде получилось. Ну и все. Переменился он. Люди удивлялись потом, что с ним такое, а он другим стал. Федосье все вернул. Лихву перестал помногу брать. А потом и вовсе сиротку деревенского к себе в дом взял, как сына стал растить.

Федюнька с Аришкой день то у Федосьи работают, хозяйничают — дел полно. А ночью гуляют. Спать-то им не положено, неспящие они. Словно ангелы. Вот и ходят по деревне. Услышат где ругается кто-то, или брань какая, зайдут в избу, да и посмотрят, что там делается. Ну уж известно, кто ссоры заводит. Видели они злых духов. И те их видели и боялись. Скажет им Федор: «Нечто  в бездну захотели? Почто людей искушаете? Пошли вон. И к деревне близко не подходите». И ни одного беса в доме не останется. Сразу все затихнут, вроде и не было никакого крика, ни драки, спать улягутся, и тихо все до утра.

А если где ребенок не спит, кричит, мать измучается с ним, так тут Аринушка и Федор не опоздают. Младенчика начнут забавлять, люльку качают. А ребеночек их увидит, заулыбается, заагукает, а там и затихнет. Мать-то так и свалится на постель, да уснет. Ей рано-рано вставать.

Как уляжется вся деревня спать, станет все спокойно, так отроки встают на молитву. Особая она была, эта молитва. Небо над ними раскрывалось, и видели они ангелов и Господа на Престоле, и Матерь Его Пречистую. Радостно и светло было им молиться, так бы и не вставали с колен. Благодать Божия и свет небесный изливались на них. Иногда Господь отвечал им что-то, или повелевал. Звери лесные и полевые видели свет, сходящий с неба и приходили, и стояли вокруг, и смотрели. Кто-то из людей видел иногда этот свет и дивился. Через сто лет на этом месте храм построили. Отроки обо всех молись. И о Федосье старой, и о сыне ее, и о князе. Просят Господа, чтобы сына ее Алексея князь домой отпустил к матери. Чтобы жену ему Бог хорошую дал и деток, а матери его здоровья и сил, и чтобы внуков дождаться, понянчиться. О младенцах, о стариках об Еремее жестокосердном, чтобы исправился, обо всей деревне молятся долго-долго. И за урожай, и за погоду, и за здоровье. И радостно им в этой молитве, радостно, что вместе они молятся.

А после идут к речке, или на холм взберутся, где три сосны раскидистых стоят. Сядут под дерево, да и беседуют о том, о другом. Другой раз и вовсе на дерево залезут, да и сидят на ветках, как в детстве бывало сидели, спиной ко стволу прислонятся разговаривают, смотрят на небо, и хорошо им. Ночь и пролетит незаметно. А утром опять дела. День то прокрутятся, а вечера ждут, чтобы вместе побыть. Скучали друг без дружки. Могли и просто молчать, да смотреть на звезды. Им довольно было того, что вместе. И это было их счастье.

Они еще не все про себя знали. Раз гуляли по бережку, Федюнька и говорит:

— А я могу через речку перейти, — да озорно так улыбается.

— Без мостка что ли?

— Ага, вот смотри.

Он подошел к кромке воды, да и пошел на другую сторону. Видно он еще раньше один попробовал, думал, раз бесплотные, так не должны тонуть, и прав оказался. Она ахнула.

— А ежели я пойду?

— Иди, не бойся.

Шагнула она на воду, и даже ног не замочила. Засмеялась и пошла, а он впереди, она за ним. Весело им стало, и пошли по реке. А соловьи-то поют, ночь тихая-тихая, только вода по камушкам чуть журчит. И они замолчали, да так и шли рядышком по воде.  Не одну ночь так-то гуляли. А потом Аришка и говорит:

— Так коли по воде можно, так почему по воздуху нельзя?

— И то правда. Айда, испробуем.

Залезли на крутой обрыв, страшно вроде, но он первый попытался шагнуть, и не упал. Как же они смеялись, она конечно же за ним пошла, и ходят они по воздуху, и любо им. До восхода солнца так ходили. А там и жаворонок первый запел, солнышко встречает, и слышно его где-то высоко-высоко, а не видать. Аринка и говорит:

— А ежели полететь?

— Что ли как птицы? Надо вот так, — он раскинул руки и ринулся вперед, и полетел.

— Этак же мы с тобой во сне моем летали, изначала за гусями, а после ангелы нам дорогу показывали.

— А я видел, как мы с тобой огонь в руках держим и летим по небу, а огонь не жжется, а светит и греет. Только где же у нас огонь?

— Подожди, — она засмеялась и полетела за ним. До самого жаворонка поднялись, а он махонький, а так поет — по всей округе слышно.

— Не спугни его, полетели в сторону, — Аринка поманила его рукой, он подлетел к ней, они протянули ладони друг ко другу, и вдруг меж ними словно молния мелькнула, а потом на ладонях расцвел огненный шар. Он светился изнутри, сиял тихим теплым светом, и поднимался вверх языками пламени. Они не могли оторвать от него глаз, он волновал их сердца, и они медленно поднимались за ним все выше и выше. Уже и жаворонок остался далеко внизу, а они все поднимались. Так и летели они среди звезд, как в далеком Федюнькином сне, и не хотели разнимать ладони. А холодные черные головешки, и серый пепел одиночества остались навсегда в забытой земной жизни.

Часто они потом так-то ночь коротали. Вскоре, однако, поняли, что могут летать только в поднебесье, где птицы. Есть еще второе и третье небо, туда им пока нельзя, а только над землей. Видели они сверху деревню, лес, поля, речку. А вверху так близко светили звезды.

А по прошествии времени они и вовсе принялись путешествовать. Какие же это были путешествия! Все было им открыто. Везде могли они побывать. И в антарктических льдах, и в жарких пустынях. Могли просидеть всю ночь у большого водопада под светом луны, или перенестись на светлую часть земли и гулять часами по джунглям, смеяться над обезьянами и попугаями, или кататься в саваннах на львах или слонах. Они разговаривали со зверями и птицами, сами могли принимать образ рыб, птиц или зверей. Опускались в моря, и плыли под водой, рассматривая подводный мир. Они играли с дельфинами, гонялись на лету за огромными бабочками. Ходили по дну океана, видели затопленные города, где рыбы заплывали в резные окна мраморных дворцов, обросших ракушками. Восходили на высокие горы, заглядывая в жерла кипящих вулканов или забирались в сталактитовые пещеры. Видели развалины древних языческих храмов и скрытые веками от людей несметные сокровища — золото, монеты и драгоценные камни. Бродили по восточным базарам и по японским садам, взбирались на египетские пирамиды и опускались в полуразрушенные подземные города, давно покинутые жителями. Времени у них было довольно — более семисот лет. Но всякий раз к восходу солнца возвращались они в свою деревню и помогали людям, как и было им велено изначала. И все, что видели они, все было им дивно и интересно, но дороже всего, прекраснее всего было им то, что они вместе. Федор по-прежнему любил делать ей подарки. Иногда он вдруг исчезал во время путешествия, она тревожно оглядывалась вокруг ища его, а он появлялся через несколько минут с тихой улыбкой и цветком белого лотоса или эдельвейса. Она удивлялась и радовалась каждый раз любуясь подарком, а он неизменно любовался ею.

Федосья то немножко поправилась, вставать стала, выходить из дому. Арина ей и глаза подлечила. Уж как она радовалась, что деньги свои нашла, а то думала, что потеряла. А это Ерема их тишком на место положил. Удивлялась она, что он ей курочек вернул и гусей. И овечек привел, и козу, да и запас зерна в амбар привез. Сена на сеновал накидал. И холсты, и тулуп и все остальное, что за долги отнимал, все вернул. Стала она за него молиться, как за благодетеля, у него и спина болеть перестала. А у Федосьи теперь забота. Живность накормить, напоить, козу подоить. А ей и в радость, вроде жизнь в доме появилась. А к весне-то, вот счастье, Алешенька ее вернулся домой насовсем, да с молодой женой, а жена на сносях. Федосья уж так Бога благодарила, уж так радовалась. Молодая невестка подивилась, до чего у свекрови все чисто да красиво. А сын то по земле соскучился. Не его это видно было браное дело, походы да сражения. Земледелец он, крестьянин. И стали они жить поживать. Детки народились один за другим, успевай поворачивайся. И достаток в доме был.

А Федор с Ариной в другой дом к тому времени перебрались к Прасковье. Дом, хозяйство — все справное, да только хозяин помер, а ребятишек семерых оставил — старшему мальчику пятнадцать, а остальные все мал-мала-меньше. Последние годовалые и вовсе двойняшки оказались. Аришка то привычная была нянчиться, у нее самой младшие братики были, вот и стала она помогать. Мать удивлялась, что за дети у нее золотые. Не слышно их, играют и играют. Послушные. Ни ссоры, ни крика. Всегда чистые, умытые. А одежонка будто и не пачкается, словно кто стирает на них. Аринка все успевала. Огород выполет, никто не знает, когда, как будто и не было сорняков. А Федюнька старшему Степе помогал во всем. Трудно тому приходилось всю мужскую работу по хозяйству выполнять. Взялся он даже поле вспахать. Мать противилась, куда тебе, мал еще. Но и здесь ему Федор помог, сила то у него не человеческая была, хоть и бесплотный. И вспахали, и пшеницу и рожь посеяли, и овес. Соседи конечно удивлялись, как это Степка один все поле вспахал? Она тут и задумалась. Да и догадалась, у кого все узнать можно. Младшеньких спрашивать стала, кто, дескать помогает? Матвеюшка пятилетний все и рассказал. Про Аринушку и Федюньку. Как она с ними играет, да ухаживает, как Федюнька за скотиной ходит, стайку  чистит, Степушке помогает. Матвейке и невдомек, что ни старшие дети, ни мать помощников своих не видят. После этого разговора Арина попросила мальчика:

— Ты, Матвеюшка, никому про нас не сказывай боле, а то нам уйти придется. Маменьке сказал и будет.

— Не, не уходите, как мы без вас? Степушке одному трудно, и с нами некому поиграть. Никому не скажу, ты не бойся. А разве они сами то вас не видят?

— Не видят, детка. Только младенчики видят да зверушки.

А Прасковья то задумалась. Вспомнила, как кто-то и траву помогал косить, и сено в скирды складывать. А домой с покоса придут, глядь, в доме все прибрано и помыто. Чудно ей все это казалось. Помолилась, да и решила все батюшке рассказать. Не стала с соседками делиться. Священник старенький был, много повидал, много исповедей слышал. Знал он и то, как однажды давно в воскресный день после службы церковной налетела орда, да многих людей поубивали невинных. А люди то все только из церкви, только после причастия, и отобедать даже не успели, как предстали их души пред Господом. Должно все они в рай попали, а иные святыми соделались. Может из них кто и помогает. Не велел ей никому сказывать, а только Бога благодарить за помощь, да повелел за невинно убиенных молиться. Так она и поступила. Никому не говорила, а помощь принимала с благодарностью. Благодарила в молитве отрока Федора и отроковицу Арину. Как святым им молилась. Так и повелось. А в первое же воскресенье на литургии старенький священник поминовение совершил на проскомидии за всех невинно убиенных, а после литургии панихиду отслужил. Вот тогда-то первый раз Арина отца своего увидела, а Федор родителей и всю семью. Порадовались они все. Много народу в церкви набралось, все убиенные в тот страшный день стояли в храме со светлыми лицами в белых одеждах. Такой праздник был для них. Федюнька к своим подошел, поклонился им. Потом у дедушки спросил:

— Дедуня, как же я по вам горевал. Страшно небось было в тот день?

— Что ты, милый, я и спужаться то не успел, как в рай попал. Не мучился, не болел. Токмо причастился и уж все. Это вы тута печалились, а мы тама ликовали. Молились за вас. Прощевай покуда, пора нам, — и он исчез, и прочие с ним.

Сколько-то лет прошло, видно все же обмолвилась кому-то Прасковья, стали и другие молиться отрокам Федору и Арине. Ну те конечно помогали. А что было им чудно, так то, что они могли сразу в нескольких местах появляться. Как это получалось объяснить не могли. Позже то и иконка появилась. Только сами они не понимали, почему их отроками зовут. Ведь они в старости умерли. И ответ им пришел такой, что как они себя в отрочестве похоронили в монашество, так отроками и остались.

Со временем, путешествуя по земле, они очень многое о ней узнали. Видели с высоты полета материки и озера, моря и океаны. Знали очертания берегов, расположения городов и царств. И тогда открылось им новое служение. Стали они слышать иногда молитвы людей, живущих в других землях, понимали их речь и сами могли говорить на иных языках. А коли слышали, так и спешили на помощь. Это случалось в ночное время, когда все в их деревне засыпали.

Вот однажды услыхали они горький плач и молитвенное стенания женщины. Во мгновение ока очутились они около нее. Женщина стояла на коленях в бедной лачуге и рыдала, а рядом на постели спала, всхлипывая во сне, свернувшись калачиком, девочка, лет четырнадцати, как и Аринушка. Видны были на ее опухшем, покрасневшем лице следы слез, еще не высохшие, видно плакала, пока сон не одолел ее.

— Что с тобой, матушка, скажи нам, мы поможем тебе, — Аринушка обратилась к ней ласково, чтобы не испугать.

— Кто вы? — женщина взглянула на них, — не сможете вы мне помочь, — она снова застонала.

— Господь поможет тебе, а мы сделаем все, что в силах, — Федор старался ее утешить.

— Доченьку мою, единственную мою радость, продадут сегодня за долги в позорное рабство. Чем вы можете мне помочь? Вы, по всему видно, сами люди не богатые, — она снова зарыдала.

— Не плачь. Сколько ты должна денег? — Федор соображал, куда лучше отправиться за деньгами.

Женщина назвала ему цифру, и он тут же исчез. Аринушка обняла ее за плечи.

— Расскажи о себе, а он сейчас вернется.

— Вдова я, вот уже десять лет. Дочка моя, счастье мое, только-только подросла. Как старалась я справиться с нуждой, сама не знаю. Пряжей зарабатывала на жизнь. В долги пришлось все же влезть, не хватало нам моего заработка. И дом продали, а все равно. Теперь и дома нет, вот в этой лачуге поселились, и долги отдавать нечем. Заимодавец сказал, что сегодня придет за нею, — мать снова начала плакать, — заберет ее.

— Не заберет. Бог не попустит.

Они еще немного побеседовали, и вернулся Федор. Он успел побывать в одной из сокровищниц, набрал старинных золотых монет, успел на базаре, приняв образ торговца, выменять в лавке у менялы старые золотые деньги на новые серебряные, и купил по дороге два кожаных кошелька, корзинку и еду. Быстро обернулся.

— Вот деньги. Здесь вся сумма долга, — он подал женщине один кошелек, — а это спрячь, — он подал другой мешочек с монетами, — это вам на проживание.

— Боже милостивый! Неужели это не сон? — женщина не верила своим глазам и ушам.

— Давай умойся и приведи себя в порядок, скоро твой заимодавец придет, уже базар открылся, утро. А мы останемся с тобой, чтобы он не обманул тебя.

Женщина пошла спрятать деньги, умыться, а Аринушка прибралась немного в комнате. Раздался стук в дверь, и хозяйский грубый окрик. Когда ему открыли, он увидел посторонних людей: почтенного торговца и незнакомую госпожу, и сразу изменил выражение лица. Девочка проснулась и села на постели ничего не понимая. Вошла мать, и сразу протянула вошедшему деньги. Федор решительно выступил вперед и отвел руку женщины в сторону.

— Подожди, сестра. Расписку свою не забудь взять, — напомнил он.

Ростовщик крякнул с досады, однако достал расписку и вернул вдове. Она отдала ему деньги, он пересчитал их.

— Больше мы ничего не должны? — Федор спросил учтиво, но строго.

— Ничего, — посетитель развернулся и вышел из дома.

— Доченька, солнце мое, мы спасены, — мать бросилась к дочери, — вот их благодари. Благодари, дитя мое!

— Нет-нет, не нас, а Господа, — Федор и Аринушка приняли свой обычный образ, — это Его помощь. Вот здесь в корзинке еда, а нам пора уходить. Мы зайдем на днях, — Федор попрощался.

— Подождите, подождите, а как вы сказали ему? Сестра?

— Ты ведь христианка? — он улыбнулся.

— Да.

— Значит мы брат и сестра во Христе. Верно?

— Верно, — она улыбнулась наконец.

— Мы скоро зайдем, — они ушли.

Несколько дней спустя они и правда пришли навестить мать с дочерью. Они пригласили их на базар и купили кое-какую одежду для них. Купили и льняную кудель, чтобы те могли прясть и зарабатывать на жизнь. А потом подвели к приличному дому, который продавался в то время. Там был небольшой фруктовый сад, колодец во дворе и каменная изгородь. Спросили их подойдет или им такой дом, и купили его, оформив сделку на имя женщины. Помогли перенести вещи. Сказали, что будут навещать. Они и правда навещали их иногда, а через два года помогли достойно выдать девочку замуж, обеспечив ее приданным.

Скольким несчастным, вопиющим к Господу в своем горе, они помогли? Кто считал? Сказать только, что две огромные древние сокровищницы, скрытые от людей в пещерах, они опустошили полностью для того, чтобы спасти кого-то от голода, кого-то от казни, кого-то от позора, от разлуки, от стужи, от разорения, от нищеты в разных концах земли. Являлись они и в образе воинов, и в образе судей или мудрецов, торговцев или нищих, младенцев или путешественников. Никогда не опаздывали. Редко кому называли они свои имена.

Встречали они и подобных себе, т.е. святых, которые тоже помогали просящим помощи у Бога. Так получалось, что они сами слышали не все молитвы, а только те, которые им давал услышать Господь. Остальные молитвы как бы распределялись между всеми святыми, и каждый стремился помочь тому, кого ему дано было услыхать. Какой-то такой порядок был установлен. Они это понимали и понимали также и то, что, хотя скрытых от людей сокровищ было очень много и в разрушенных старинных языческих храмах, и в затопленных кораблях, и в пещерах, и в гробницах, и много где еще, но все же нуждающихся в помощи было гораздо больше. Тогда они решили собрать свою сокровищницу и брать вещи только из нее. Нашли себе неприступный утес далеко от жилья, и в большой пещере высоко над землей устроили место для хранения драгоценностей. Возле пещеры была площадка, тут то они и трудились. Федор приносил откуда-то золотые самородки, или куски минералов. Где он брал их? Так ведь он видел сквозь землю, ему не нужно было раскапывать недра, чтобы добыть металл или камень. Он проходил сквозь грунт, как сквозь воду, как сквозь стену запертой избы, брал, что ему требовалось, и возвращался обратно. Он расплавлял металл и выливал из него чудесные сосуды, вставлял в еще неостывшее золото драгоценные камни. Делал огранку какому-то куску породы, потом полировал его и в руках у него оказывался прекрасный бриллиант, или изумруд, сапфир, рубин или другой самоцвет. Он делал ювелирные украшения браслеты, ожерелья, диадемы, кольца, броши, дорогие пряжки и прочее. Арина же ткала холсты, а потом по этим холстам, как по основе вышивала шерстяными нитями необыкновенно красивые картины. Это были чудесные пейзажи, не всякий художник так нарисует красками, как она вышивала нитью. Все, что видели они прекрасного на земле или под водой, все могла она изобразить на холсте вышивкой: деревья, цветы, птиц, древние пирамиды, грациозных оленей, царственных львов и тигров. Им нравилось трудиться рядом, они словно вдохновляли друг друга.

Аринушкины вышивки стоили больших денег. На них был спрос, поэтому картины не задерживались в пещере. Да и храниться так долго как золото они не могли, поэтому их продавали чаще остального. Работали они быстро. Не так, как бывало в земной жизни. Одну вышивку Арина делала за день, точнее за ночь, когда они могли отлучиться из деревни и перебраться на светлую сторону земли. Она шила сразу несколькими иглами в разных точках холста, перемещая иглы и нитки словом или взглядом, т.е. она могла двигать материальные предметы, не прикасаясь к ним руками. Конечно горы двигать не приходилось, но иголки слушались ее и вышивали все, что она задумала. К рассвету они возвращались обратно. Федор тоже работал не так, как обычные мастера, потому что им дана была некоторая власть над материей. Позже, уже через века, далекие потомки скажут о его работах, что это высокие технологии. Они будут удивляться, как можно было выточить с такой точностью тонкостенную мраморную чашу изнутри и снаружи, вырезать рельефный узор на ней.  Он делал женские украшения и просил Арину примерить их на себя. Сделал для нее литое серебряное зеркало с перламутровой оправой. Она надевала драгоценности и смотрелась в зеркало, а он не давал ей сразу снимать их, просил походить в них, ведь он делал их как бы для нее, чтобы ей было к лицу. Все перемеряла она, не было такого самоцвета, который не украсил бы хотя бы однажды ее образ. Для него это было вдохновением. А она выбирала для вышивок те пейзажи, которые особенно ему нравились, которыми он восхищался когда-нибудь. Это было вдохновением для нее. Они запечатлевались у нее в памяти просто фотографически. И ей легко было их воспроизвести на ткани. Федор развешивал картины по стенам пещеры, а она расставляла его золотую и серебряную посуду, мраморные вазы, узорчатые ларцы, шкатулки и сундучки на пещерных камнях. Все это хранилось и сберегалось в недоступном для людей и животных месте, и они спокойно оставляли все и покидали свою пещеру, не опасаясь за ее сокровища.

Однажды летели они по ночному небу и вдруг явились им два Ангела и поманили их за собой. Аринушка вспомнила давний сон, когда ангелы показывали им дорогу. Далеко-далеко над океаном они стали снижаться, и тут отроки увидели моряка, который едва держался на плаву от усталости. Видно немало часов провел он в воде, и силы его кончались. Отроки удивились, что не слышали молитву о помощи, но Ангелы сказали им, что он не молится сам, поэтому и не слышна его молитва, но за него молится сейчас со слезами его мать. Она чувствует беду и молится за него, и Ангелы Хранители прилетели за помощью. Федор и Арина обернулись дельфинами, поднырнули под тонущего и подняли его на своих спинах. И с этой ношей они быстро поплыли от места кораблекрушения. А это именно было кораблекрушение, после которого только один он остался в живых. И снова Ангелы показывали им дорогу. Конечно они плыли гораздо быстрее, чем обычные дельфины, точнее они перемещались в пространстве со свойственной им скоростью, а не просто плыли по воде. Тонущий моряк видел дельфинов, но не видел Ангелов. Ему казалось, что это сон, слишком нереально было поведение дельфинов. Наконец они доплыли до какого-то берега, который указали Ангелы. Это был родной берег моряка. На камнях высоко над водой стояла его мать и молилась, вглядываясь в даль. Она увидела плывущих дельфинов с человеком на спинах и бросилась к берегу. Дельфины вытолкали на песок едва живого юношу, и уплыли в глубину.

Много лет прошло, вместо прежней деревни уж целый город был. Несколько храмов, вместо околицы стену городскую поставили. Нападала еще орда, не один раз, но всегда отроки святые охраняли город. Ни разу его больше не разграбили, как тогда. От пожара как-то пришлось оберегать, когда дом один загорелся, а ветер пошел в сторону других домов, тогда тоже встали они против огня, и остановилось пламя, не пошло далее. От лихой заразы защитили. Много всего было. Они времени не замечали, не было его для них. Им все было интересно, за всех они молились, словно им все и каждый был родней близкой. Во всех участие принимали. Детей малых нянчить помогали, потом их же уже старых провожали в иную жизнь. Вместо деревянного города выстроился каменный, а потом и тот люди перестроили, высоких домов наставили. Они и тут всем помогали, кто нуждался.

Раз услышали крик:

— Лиза! Лиза! Да куда же она делась. На минуту отвернулась… Господи! Да что же такое. Зачем я ее с собой в магазин потащила. Лиза! Лизонька! — мать убежала вперед, разыскивая свое дитя.

Немного погодя вслед за нею вышла и девочка лет пяти, видно, что потерялась. Народу на улице никого. Пандемия была, люди по домам сидели. И девочка одиноко стояла посреди пустой площади, беспомощно озираясь кругом. У нее была маска на лице. Только глаза видны. Она опустила маску рукой вниз, и стала звать:

— Ма-а-ма-а!.. Я потерялась!.. Ты где?

Голосок был тихий, едва бы мать ее услышала. Да еще ветром слова относило. Мороз стоял, январь, сочельник Рождественский как раз. Вышла откуда-то из снежного облака Аринушка, подошла к девочке.

— Что, мамоньку потеряла, детка? Не пужайся. Щас ее приведут.

—  Здравствуй. А ты кто? Тебе не холодно так? — она потрогала Аринин холщовый сарафанчик, тонкую рубашку.

— Не, не холодно. А я тута жила в старину. На сем то месте лес был густой, чаща. Медведь еще жил, большой, лохматый. Да избушка стояла. Тебя знать Лизой кличут? — она присела перед ребенком на коленки, поправила шапочку, чтобы не дуло в ушко.

— Да, меня Лизой зовут. А медведь был злой?

— Нет. Не злой. Малину любил сушеную. Я ему горстку дам, он съест, да и в лес вертается. Он меня от волков защищал.

— А я медведя в зоопарке видела и в цирке. Меня мама водила.

— А в церкву она тебя водила?

— Водила. Там свечи и иконы. И святое причастие. И еще там молятся. И на колени встают. Я тоже на колени встаю и кланяюсь. А сегодня Христос рождается. К Нему пастухи в пещеру приходили поклониться. И мудрецы приходили с дарами. И еще Ангелы. Нам в воскресной школе рассказывали. И тропарь учили. И картинку я раскрашивала, — девочка выпалила все на одном дыхании.

— Спаси тебя Господи. Храм то у вас дивно красив.

Храм был великолепный. Каменный, с золочеными куполами и крестами, колокольня высокая. Окна, стены — все изукрашено лепниной. Ограда вокруг кованая, постройки во дворе. Подошел Федор, мать девочки с собой привел. Увидела она ребенка, бросилась к ней.

— Лиза! Доченька моя! Ты куда же убежала от меня? Я чуть с ума не сошла, — она обняла ее, прижала к себе. — С кем же ты тут разговаривала?

— Мама, эта девочка здесь раньше жила, и медведь жил.

— Какая девочка? — женщина удивленно осмотрелась вокруг. — Нет тут никого.

— Медведь ее от волков охранял и малину любил, а она ему малину сушеную давала горсткой, — Лиза показала на Арину.

— Какую малину? — она спросила настороженно и недоуменно.

— Сушеную.

— Горсткой? — Женщина старалась говорить серьезно.

— Горсткой.

— Вот фантазерка! — Мать наконец рассмеялась. — Пошли.

Она поправила маску на лице дочки, и потянула ее за собой. Но малышка повернулась к Аринушке, стянула маску, улыбнулась ей и помахала рукой, а та перекрестила ее на прощание, и они ушли. Зазвонили колокола, призывно и празднично. Но улица и площадь были безлюдными, словно город вымер. Странно смотрелись покрытые пушистым нетронутым снегом дороги и тротуары без следов обуви прохожих, без следов автомобильных шин. Лишь где-то на соседней улице пролетела маршрутка мимо пустой остановки, и опять все стихло. Фонари светили, падал снег, искрились снежинки, а людей не было. Отроки стояли одни посреди пустынного города.

— Аринушка, ты, когда махонька то была, то как есть вот эта Лизонька, — Федюнька с улыбкой посмотрел на подругу.

— Вот уж скажешь. У меня сроду такой одежки не было, — Аринка засмеялась.

— Да не про одежку я.

— Уж поняла. Пойдем, Федюнька ко всенощной. Слышь, как звонят. Хоть в храме постоим на праздник. Народу то нынче в церкви полно. Я твоих видела: тятеньку с маменькой и дедушку. Наши то небось все там будут, и Пелагея тоже. Отец Никита с Ворсонофием, еще засветло пришли. Знать в алтаре будут служить.

— Погодь, Аринушка. Я тебя в друго место седни  сведу.

— В како же?

— В древний Вифлеем. Поклонимся Святому Младенцу, Господу.

— Нечто можно нам в друго то время перейти?

— Нынче то можно. Рождество поди.

— Пойдем нето.

Очутились они в незнакомом месте. Снега нет, камни вокруг да песок. Пальмы вдалеке стоят. Совсем не зимний вид.

— Это куды же мы с тобой, Федюнька, попали?

— На Святую землю, Аринушка.

— На Святую землю! Где Господь родился? А это пустыня никак?

— Пустыня. А тама вишь вдали Вифлеем град, вон туды посмотри.

— Вифлеем! А вона, глянь ко, звезда то какая!

— Верно та самая, кою мудрецы увидели. В Евангелии то помнишь писано про нее.

— Уж больно красивая да большая. Давай поглядим подольше.

— Дале пойдем. Прямо куды она путь кажет.

Они пошли вперед, к Вифлеему, и увидев свет в одной пещере, остановились.

— Это же вертеп, Федюнька! — у нее перехватило дыхание.

— Вертеп. И Младенец Христос в яслях, и Матерь Божия.

— Господи помилуй!

Они увидели пастухов и ангелов. А когда подошли к пещере, то не посмели войти, просто опустились на колени у самого входа. Ведь не разу за все время странствий не видели отроки так близко Богородицу и Господа. Что сказано было им там, и куда они пошли далее, неведомо. Ведь повелел им Господь в самом начале чтобы шли на землю помогать людям до времени. А они доселе не разу не перешагивали временной барьер. И их дальнейший путь покрыт тайной.

Еще почитать:

О трилогии Ж.Верна (Дети капитана Гранта, Двадцать тысяч лье под водой, Таинственный остров)

Корысть — Глава 11

Школа шиноби. Книга первая.  — Глава 35. Нечто новое.

Рассказы молодого человека.