Пришло время про сына попа соборного рассказать. Хотя и был Алеша попов сын, а грамоте не учился, за книги не садился, так неучем и вырос. А учился с малых лет делу ратному. Небольшой силы Алеша, но хитер, изворотлив, порой нервозность выказывал, грубость, даже до неприличия доходящую (как в случае с Ильей Муромцем на пиру у князя Владимира), перепады в настроении случались. За хитрость великую Шельмой прозвали.
Как стукнуло Алеше шестнадцать, попросил отца отпустить его в чистое поле, в широкое раздолье. Ваял с собой и друга, Екима Ивановича, благо тот был грамоте обученный, а человек грамотный во все времена ценится и всегда пригодится может.
Ну, долго ли, коротко ли, лошадей своих погоняли, а видят — камень лежит, а на камне том надпись. Обращается неграмотный Алеша к грамотному Екиму:
— Посмотри, братец, что там написано?
— А про три дороги сказано, куда идти.
Выбрали они, конечно, Киев. К ласковому князю Владимиру решили путь держать. А по дороге калика перехожего встретили. Тот и рассказал им про Змея лютого Тугарина. И решил Алеша с ним сразиться; обменялся платьем с каликом, надел его шляпу греческую, да прямиком к Тугарину.
Увидел его Змей и закричал:
— Эй, калика перехожий, не знаешь ли где Алешка, сын попов? Мне бы его найти да копьем проткнуть!
Алешка же шляпу на лоб надвинул, убогим прикинулся.
— Ничего, — говорит, — не слышу, глухой я, как пень.
Подступил одураченный Змей, наклонился над ним, а тому только этого и надо, — хвать его плетью свинцом заправленной, тот и заскучал сразу, лежит на земле, тяжело ухает. Приспособил его Попович к седлу, привязал крепко, да и в обратный путь тронулся.
Гоголем едет, в платье расшитом, снятом с одуревшего Тугарина, песенку веселую насвистывает. Не узнал его Еким переодетого, да и угостил того палицей. Не понравилось сыну попову угощение, враз сверзился он с лошади замертво. Но ничего, оклемался немного погодя, а перед самым Киевом в себя пришел, опять песенку засвистал. А на насмешки злые Тугарина связанного, пригрозил ему:
— Хоть я и грамоте не обученный, но в морду твою поганую всегда засветить могу!
Присмирел на время Тугарин.
А в Киеве повел себя как невежа последний. Cел на лучшее место в терему княжеском, стал есть и пить неаккуратно, только чавкает и отрыгивает, в тряпочку не сморкается. Перешептываются гости в гриднице: «Неучтивый какой, невежливый, манеры прескверные, сразу видно, что вечернюю школу прогуливал».
Как не тихо шептались, но услышал Змей, обиделся: «У вас, что ли, — говорит, — образование высшее? Темнее ночи, а туда же…»
На замечание же Алешино, кинжал в него метнул, хорошо Еким перехватил, и уже хотел обратно в хозяина бросить, но не разрешил ему Алексей:
— Сам с ним буду завтра сражаться в чистом поле.
Стали гости об заклад биться, но мало кто ставку на Алешу делал.
А и тут попов сын, шельмец, хитростью взял.
Налетел на него Тугарин, хочет огнем спалить, копьем заколоть, а сын попов и говорит ему: «Обещал ты один на один биться, а сам силу с собой привел несметную». Обернулся Змей-дурачина удивленный, чтобы на силу ту посмотреть, да лучше бы не оборачивался…
Отсек ему голову острой сабелькой Попович, прикончил того в своем любимом чистом поле, что под Киевом, чем заслужил благодарность княжескую и гостей именитых, что избавил из от невежи скверного, да чашей пожалован вина хмельного. Чашу за чашей подносили Алеше, так и заснул, кудрявый, за столом дубовым, рядом с головой отрубленной.
Сын Мамелфы, Добрыня, в отличии от сына попова, Алеши, грамоте был обучен, и во многих науках толк познал. А на гуслях так играл, что все, рты пораскрыв, заслушивались, и много в те рты раскрытые мух залетало, заразу всякую занося. И силушкой не обделен был Никитич. Нрав имел спокойный, но до поры до времени. Если же в гнев вошел, разбушевался, то Фантомас и рядом не стоял. Все же кликали его Тихим.
Отпросился молодец у Мамелфы в поле чистое. Хочу, говорит, поехать на горы Сорочинские, детей Змеевых потоптать, из полона людей русских освободить. И получив от нее добро, в тот же миг оседлал лошадь, надел шляпу греческую, и в путь отправился. Да решил дорогой искупаться.
И только решил в воду зайти, а Змей Горыныч тут как тут: головами мотает, хоботами грозит задушить, съесть на месте без горчицы, хрена и кетчупа, а то и в плен взять.
Но не из робких был Добрынюшка. Быстро снял шляпу греческую, накидал в нее песку сколько влезет (а влезло ни много ни мало — пять пудов), и запустил шляпой той в Змея, да так, что отшиб ему все двенадцать хоботов, довел почти до смертного состояния. Взмолился тогда Горыныч: пожалей, хрипит, ради детушек малых.
Договорились: Змей в Киев не летает, а Добрыня не топчет его змеенышей, и жизнь его жалкую сохраняет.
Но не сдержал слова Змей, а ошалевший от радости, взял да умыкнул племянницу молодую князя киевского — Забаву Путятишну, когда та по саду гуляла с мамушками да нянюшками.
Чернее тучи стал князь Владимир, в ярость впал. Да и Попович, на язык не сдержанный, масла в огонь подлил, а подлив масла, и камешек кинул в огород Добрынин, да не камешек, а кирпич целый. Мол, видел он, как братался Добрыня со Змеем, называл его братом меньшим. Так и пошли его, говорит, князь, к Змею, глядишь, и без боя выпросит Забаву у братца названного…
Очень осерчал князь князь Владимир, приказывает Добрыне вернуть племянницу, или не сносить тому головы.
Закручинился богатырь. Но Мамелфа сплела ему плетку-семихвостку шелковую (на память приходит Микула Селянинович с его плеткой шелковой, Илья Муромец с такой же: что сказать, в почете у богатырей шелк был) и говорит, чтобы стегал ей промеж ушей лошади своей говорливой, вздыбится та, начнет подпрыгивать как футбольный мяч, да и передавит всех змеенышей.
Поскакал Добрыня к пещере Змея на кровавый бой. Видит, у входа в нее одни змееныши кругом. Вынул тут плетку Мамелфы сын и давай ей меж ушей свою Бурку нахлестывать. Перетоптала та всех змеенышей, а кого не придавила — зубами порвала.
А затем и до Горыныча очередь дошла. Обзывает Добрыню гадко Змей, обещает по пояс в землю вбить. «Оборзел ты, Горыныч, — отвечает ему богатырь. — Не поймав ясна сокола, рано ему хочешь перья щипать!»
Бьются три дня и три ночи, никто уступать не хочет, никак не могут друг друга одолеть. Разошлись по домам зрители утомленные, и тут вспомнил Добрыня про плетку шелковую, в ход ее пустил, стал ей меж ушей Змеевых бить. Горыныч не Бурка, не выдержал. Укротил его Добрыня, да и срубил все три головы. Хлынула из того кровь черная, холодная как пиво в холодильнике, залила богатыря, до сердца холод добирается. Не принимает земля русская кровь Змееву.
Но недаром Мамелфа плетку шелковую Добрыне вручила. Стал Никитич шелковой землю хлестать, расступилась та, пожрала кровь нечистую.
Освободил Добрыня всех пленников Змея Горыныча, а среди них и Путятишну, доставил ее невредимую князю Владимиру.
Тут бы пирком да за свадебку с бывшей пленницей. Да нет: другой отдал сердце богатырское Добрыня. И женился Никитич на дочери Селяниновича — богатырше Настасье Микулишне.
А встретил он ее, возвращаясь от Горыныча поверженного, и как увидел, так и разум потерял. Подскочил к ней, да и стукнул по голове, потом вдругорядь, сильнее прежнего, а Настасье кажется, что ее комарики кусают. Извиняться стал потом, когда она его вместе с Буркой в карман засунула, мол, силой померяться захотел.
Но так как в кармане, набитом всякими тряпками, было тепло и уютно, то вскоре задремал он со своей Бурушкой, а немного погодя стал издавать неприличные звуки, за что с негодованием был извлечен из кармана и брошен на землю. Заодно и Бурка пострадала.
Однако понравились они другу. Свадьбу сыграли. Но недолго нежился с молодой женой Добрыня.
Вызвал его к себе князь Владимир, говорит, полно тебе, витязь, дома сидеть, и дает ему поручения, коих целых три набралось.
1). Расчистить путь в Золотую Орду к Бекету Бекетовичу. На том пути ворон черный летает, злой как собака, не дает русским людям ни пройти, не проехать.
2). В Чудь белоглазую заехать, дань с нее собрать.
3). Да обратным путем наведаться в Сарацинское царство, чтобы не смели они идти против Киева.
Загрустил Никитич, да делать нечего, с начальством не поспоришь — лишат пайки богатырской, а так и ноги недолго протянуть.
И сказал тогда Настасье, чтобы ждала его шесть лет, если обратно не вернется, то пусть как хочет живет — хоть вдовой, хоть замуж пойдет. «Только смотри, — предупредил, — не ходи за чудилу Поповича. Не люб он мне». Не забыл Добрыня того камешка Алешиного на пиру у князя Владимира.
Махнул рукой, да и был таков.
Все сроки прошли прошли. Нет богатыря.
Тут и заявился лукавый Алешка и говорит, что видел лежащего в чистом поле Добрыню, не шевелился богатырь, мертвый совсем. Сам попов сын одет в костюм траурный, розу черную — эмблему печали вручает, соболезнования приносит, как полагается. А уж скоро, выпив чашу зелена вина полутораведерную для храбрости, подгребает к Микулишне в цивильном платье, в сапогах до блеска начищенных, с кудрями расчесанными, от бриллиантина блестящие, дезодорантом обрызганный, — и давай турусы разводить, забурлил словами.
Следом и князь Владимир явился. «Хватит вдовицей жить, — говорит, — выходи за Алешу Дурдомовича, — тьфу ты! — Поповича, конечно. А добром не пойдешь, возьмем силой».
За белые руки ее — и в момент за свадебный пир. Что делать, против князя никак не пойдешь.
А Добрыня тем временем очистил путь, наказал сарацин, с Чуди дань взял. Доволен собой весьма. Вдруг видит, Бурка в беспокойстве копытом бьет, а затем и говорит ему: «Беда, Добрынюшка, приключилась. Настасью на свадебный пир с Алешкой повели».
Страшен стал лицом Добрыня. Повернул домой лошадь, хлестнул ту меж ушей плеткой знаменитой, и к Киеву быстрее ветра помчался. Заматерел богатырь за время отлучки, очи помутнели, лицо состарилось, да и платье цветное поизносилось. О лапотках и говорить нечего — стоптались донельзя.
Не узнала его поначалу Мамелфа, гнать стала, костылем обещала попотчевать. А узнав, бросилась обнимать, да и поведала обо всем.
Переоделся быстро Добрыня, в скомороха вырядился, взял гусельки и пошел на пир к князю Владимиру. Определил ему место за печкой князь. Ничего не сказал скоморох Добрыня. Выпил чашу зелена вина в полтора ведра, не поморщившись, и стал щипать струны звонкие, песнь завел. Взяла та песня за душу гостей княжеских. Подошел к Настасье богатырь, сел рядом. Тут и открылся Добрыня, признала его Микулишна.
Вогнал в краску Никитич князя с княгиней. Застыдились те, глаз поднять не смеют на богатыря. Укорял тогда князя Добрыня , что от живого мужа жену просватал. Попович же испугался, заметался по гриднице, потом бухнулся в ноги витязю, прощения просит.
— Не прощу я тебя, Алешка-шельмец, за горе матери и жене причиненное, за то, что хотел целовать Настасью в уста сахарные! — отвечает Добрыня, хватил того за кудри, начал гуслями охаживать, плеткой похлестывать, по горнице таскает. Тяжко стало попову сыну, только охает да постанывает. И уже совсем собрался Добрыня бросить его о кирпичный пол, тут бы ему и конец настал, но выручил Алешу богатырь Илья. «Не губи его, — воззвал он к Добрыне Никитичу, — пригодится еще русским людям». Отпустил того богатырь. Отполз за печку Попович, там и замер.
Добрыня же прильнул к устам сахарным Настасье Микулишны, да и увел ее домой.
Еще почитать:
Гармония. Никогда — 21 глава. Что же с тобой стало?
Доброе утро, Ригхан
Разукрась мои воспоминания — Странное следствие
Власть и свобода — глава 15
«
»
31.10.2024
