Пророк

Рождение пророка в землях Идрина – скорбь. Все знают, что они точны в своих пророчествах и слова их непременно сбываются. Хорошо, конечно, когда слова сказаны хорошие, когда об обильном урожае они или об исцелении, о мире или спасении, но силы небесные, а может силы те тёмные почти не дают благих предвестий и вещают лишь более сильные и от того ужасные, отмеченные кровью да болью слова.

Не может в земле Идрина не быть пророка. Рок злой или благо – неясно. Да только первые люди, проведав силу пророчеств, в испуге пытались избавляться от своих пророков: забивали их камнями, жгли и просто резали им глотки, и что же? Стоило умереть одному, закрыть слепые для реального мира глаза, как тотчас белая тьма захватывала другого, и слеп он и лицо его каменело, а в выцветающих глазах не было больше ни неба, ни земли, ни костров, ни крови, ни испуганных лиц – только равнодушное будущее.

–Это круг…зла и добра, воли, которую нам не одолеть, – решил один из первых правителей Идрина, истребив за одну неделю три десятка человек, что сменяли друг друга. – Нашей земле положено знать будущее. Это назначено и это будет!

Он так решил и ввёл первый закон, запрещая преследовать пророка. Дальше – больше. пророка выбирала какая-то незримая сила, она нападала и на женщин, и на мужчин. На детей и стариков, на охотников и ремесленников…не щадила! Она нападала, когда умирал пророк предыдущий и слепла жертва, мир реальный блек в её глазах и того уже было не исправить до смерти.

Люди приводили нового пророка или пророчицу в специально отстроенный шатёр, где выведенная стараниями многих лет Коллегия Сопровождения обслуживала ослепшего пророка, кормила его, одевала, да записывала за ним все его слова, чтобы затем передать правителю.

Почётная и мерзкая работа! Сила была неразборчива и выбирала и прокажённых, и старых, одряхлевших…

Но что делать? Всякой работой кто-то должен заниматься и Коллегия Сопровождения должна была следовать своему долгу перед землёй Идрина.

***

Эстер ослепла в семь лет. Тогда было чудесное солнце, и воздух был чист и прозрачен, он струился весенней свежестью, в нём можно было учуять ароматы первых весенних цветов и наливающейся соком травы. Ничего не предвещало для Эстер беды. Она сидела, благостная и весёлая, не замечая усталости, плела вместе со своей матерью корзинки для продажи. Плетение составляло единственный их доход весною, и плести нужно было много, но Эстер, как, наверное, все дети, не замечала усталости, потому что была увлечена плетением. Ей не казалось даже, что это работа – так, приятное развлечение, которое почему-то не вызывает восхищения в усталых глазах матери.

Эстер плела, напевая себе тонким голоском песенку, отвечавшую ритму плетения. Каждое слово в ней означало движение пальцев, и песенка помогала не сбиваться. Еле слышная, бессмысленная, для Эстер – отвлечение, для её матери – безысходность…

И всё вдруг прекратилось. Солнце стало чёрным, сжалось до точки. Эстер вскрикнула, выронила недоплетённую корзинку и потёрла глаза кулачками. Мать вскочила, напуганная внезапным поведением дочери, но Эстер этого уже никогда не увидела. Свет померк. Всё сделалось страшным и чёрным. Она напрасно моргала, напрасно тёрла глаза…не проходило. Мать спрашивала испуганно, что с нею, умывала её лицо ледяною водой, но не наступало облегчения. Тьма стала реальным миром.

Через три дня рыдающую, не желающую расставаться с матерью, имевшей такое привычное тепло и не выпускающей её все эти три дня из рук, оторвали от тепла и от голоса, оторвали от привычной жизни чьи-то совершенно чужие руки.

Чей-то же голос – тяжёлый и мрачный сказал:

–Не бойся, дитя. Теперь ты принадлежишь высшему смыслу!

–Мама-а…– отчаянно билась Эстер, не желая никакого высшего смысла, желая домой. Пусть не видит она лица матери, но разве значит это, что надобно её отрывать от неё?

Надо было. Пророки служат Идрину. Пророки слепнут, чтобы видеть его будущее.

Эстер долго куда-то несли, но она сделалась ко всему равнодушна. Затем усадили на что-то мягкое и тёплое, умыли и переодели, попытались накормить, но она сжала зубы и отказалась есть. От неё отстали.

Она осталась совсем одна в месте, которое ей было незнакомо, не зная, где её мама и понимая, что не вернётся уже в этой жизни к ней. Вдобавок, рядом Эстер чувствовала чужое присутствие. Да, никто не заговаривал с нею, не выдавал себя, но слух, ставший острее за эти три дня, уловил шелест тканей и тихое дыхание. Кто-то был рядом. Кто-то чужой в каком-то чужом месте.

Эстер плакала, но про себя. Она знала в свои годы, что это значит. Поняла. Но что толку от понимания, когда судьба неумолима?

Первое пророчество пришло к ней только через пять дней от помещения в шатёр. Что-то накатило на неё, что-то хлестануло из тьмы и образы, образы, которые были совсем яркими, которые она могла видеть, снова наполнили её мир! Они неслись, сменяя друг друга, Эстер видела двух коней: чёрного и белого, пущенных бешеным галопом, а затем трибуну и чьё-то нелепое падение вниз головою…

Всё это её уста сообщили неестественно низким рычащим голосом в пустоту шатра, а потом образы угасли, и Эстер вернулась в разочаровавшую её темноту. Краски. Вспыхнувшие на мгновение, исчезли и снова было ничто, снова темень.

–Это всё? – спросил высокий женский голос. Чужой, непохожий ни на один из слышанных Эстер прежде голосов.

–Всё…– выдохнула Эстер, ощущая, как тяжелеет всё тело и проваливается в болезненный сон.

Более с ней не заговаривали в тот день, а может и больше – когда ты слеп и измучен, дни меняются с другой скоростью, чем для живых, счастливых и неизбранных силой.

***

Шли дни, складывая недели, месяцы и даже годы. Эстер привыкала к вспышкам видений, которые наполняли её красками, к вырывающимся словам, а затем к вновь наступающей черноте. Она не знала, как сбываются её пророчества, лишь редкий случай доносил до неё разговоры:

–На турнире в честь королевы Белый Рыцарь разбился. Дурной знак!

-Говорят, его гибель была предсказана.

–Всё равно, дурной знак.

Или:

–На юге вспыхнул мятеж.

–Глупости. С чего бы им мятеж затевать? Их одаривают чаще и больше других!

–Говорят, проказа пошла…

И Эстер, не видевшая юга где-то, кроме своих видений, вспоминала прокажённые, покрытые гнойными язвами тела.

Вскоре она стала говорить ни о чём, просила говорить с нею тех, кто был приставлен стеречь и обслуживать её днём и ночью. Конечно. Ей было скучно. Дети её возраста занимались трудом в деревнях или учились, если имели возможность, а она даже книги прочесть не могла, и корзинки сплести… сиди себе да жди предсказаний! Вот и вся работа. А сила их посылает не каждый день.

С ней разговаривали. Разговоры эти были о пустяках. О погоде, об урожае, о диковинках, которые есть в разных землях. Эстер скучала всё больше, бесилась. Ей говорили, что сегодня шёл дождь, и она досадовала от того, что её не выпустят даже погулять, пусть и с сопровождением, бесилась, что много лет не видела дождя. Иногда она пыталась вымолить себе прогулку, но получала произнесённое разными голосами, в зависимости от того, кто дежурил, ответ:

–Не положено. Ты простудишься.

–Не простужусь.

–А если простудишься?

–Я и раньше простужалась. Ну хоть на четверть часа!

–Простудишься, можешь умереть. и тогда явится новый пророк. Ещё один несчастный и ещё одна причина для скорби.

Эстер злилась. Она жадно вдыхала запах сырой земли, пытаясь воскресить в памяти ощущения капель дождя на коже и тепло земли, когда ступаешь по ней босыми ногами в тёплый день…

Но годы сделали своё дело. Шатёр стал ей клеткой. Напрасно Эстер молила, напрасно просила выпускать её из шатра хоть на небольшую прогулку, чтобы вдохнуть., если нельзя увидеть своими глазами мир – ничего. Бесполезно.

Не сумев договориться, она пыталась угрожать, сообщила, что откажется от еды и умрёт сама. В ответ раздался лишь смех. В тот же день её накормили силой. Ощущения были слишком уж запоминающиеся, и Эстер решила, что такой способ бунта ей не подходит.

Тогда она попыталась громить посуду и тарелки, которые держали перед ней, плевалась едою, не зная, куда попадает. Но служители сносили это. Она крыла их бранью, проклятиями и пугала карами, но они знали, что это не пророчества, а ругань, и не боялись.

Эстер попробовала отказаться от пророчеств, но её уста сами разжимались и голос – этот низкий рычащий голос вырывался и вещал. Сдержать его, заглушить не было сил. Эстер предсказывала и предсказывала.

Она предсказала войну с землёй Маары, принёсшую во владение Мааре часть южных территорий Идрина; затем выкидыш у королевы, её болезнь и смерть; предательство казначея; засуху, за которым последовало полное дождей лето…

Эстер сделалась безвольна ко всему. Она не интересовалась уже, сбываются ли предсказания, она просто покорилась своей судьбе, проживая год за годом в своей жестокой клети.

***

Первый же день служителя Коллегии Сопровождения не задался. Грегор опоздал на четверть часа, случайно свернув не в ту сторону среди змеиного плетения и целой паутины проулков Идрина. Получил краткое внушение, и только после него был проведён к месту своей новой службы:

–Смотри и молчи.

Его привели в шатёр пророчицы. В обязанности Грегору вменялось быть с нею с полудня до полуночи, не сводить с нею глаз не допускать её болезни, кормить, поить, умывать, и, если она начнёт пророчествовать, всё детально записать. Также, если пророчица пожелает поговорить – поддержать беседу.

Грегор был готов увидеть пророчицу мерзкой старухой, с напрочь поехавшим рассудком, но…

Но после встречи с Эстер даже пожалел, что это не так. Дело в том, что Эстер была молода и, не будь она слепой затворницей, могла бы даже стать известной своей красотой. Но годы пустоты и равнодушия сделали её красоту блеклой и выцветшей, в слепых глазах осталась серость, в красивых чертах лица залегла усталость, кожа её была слишком мраморной и почти мертвенной, а весь облик ссутулившейся на своём ложе пророчицы говорил о её полном отсутствии в реальности.

Грегору стало невообразимо жаль девушку. Молодость, угасающая на его глазах, красота, затемнённая равнодушие клети… смотреть на это было тяжело.

–Эстер, – сообщил проводник Грегора, обращаясь к пророчице, – сегодня у тебя новый прислужник. Его зовут Грегор.

Она не пошевелилась.

–Эстер? – проводник Грегора был встревожен.

–Я слышу…– тихо отозвалась пророчица. – Мне просто наплевать.

И Грегору стало ещё хуже.

–Если будет нужна помощь, зови, – проводника это не удивило.

Грегор же, оставшись один на один с пророчицей, не знал, куда себя деть. Невежливо вроде молча стоять? Но что сказать?

–Здравствуйте? – неуверенно предположил Грегор. – Я к вашим услугам. Вам что-нибудь нужно?

–Нет.

–Голодны? Хотите пить? – Грегор не знал, следует ли ему настаивать. – Вам тепло?

–Мне никак, – ответила Эстер и тихо легла на своё ложе. В последнее время она всё больше лежала или сидела. Даже метаться по шатру перестала, доподлинно узнав, что он составляет тридцать пять её шагов в длину и пятьдесят в ширину. Когда-то, когда ещё ей было интересно, она попросила служителя поводить её, пока она мерит шагами шатёр.

Когда это было? год назад? Два года назад? Тягучее, беспощадное равнодушное время.

Грегор от её равнодушия совсем растерялся и потоптался.

–Сядьте…– попросила она глухо. – Вы раздражаете мой слух.

Он покорно сел на самый краешек ближайшего кресла и продолжил смотреть на неё выцветшую и безвольную, сломленную. Через пять минут тупого сидения он соскучился, но продолжал держаться, понимая, что не следует тревожить пророчицу. Однако через ещё десять минут не выдержал и поменял позу. А Эстер не пошевелилась даже.

–Я вас чем-то обидел? – Грегор решился нарушить молчание. Ему было не по себе от её тишины.

–Нет.

–Вы не хотите поговорить? Или…– Грегор чувствовал себя идиотом и вдруг, не примериваясь, выпалил, – это ужасно! Вы ведь молоды, красивы…и здесь.

–Я знаю.

–Но как…– Грегор вскочил, принялся ходить взад-вперёд, – вас это не тревожит? Вам комфортно?

–Мне никак, – повторила Эстер, и Грегор резко остановился, будто налетел на невидимую стену.

Его не готовили к этому. Его готовили к помощи сиротству и убогим – такой теперь была Коллегия Сопровождения. Его не готовили к угасающей красоте и равнодушию молодости.

Эстер, однако, зашевелилась и приподнялась на ложе:

–Я ослепла в семь. Я даже не знаю сколько я здесь лет. По моим расчётам двенадцать или тринадцать…думаете, я могу ещё чего-то хотеть? Я не помню другой жизни.

И она снова легла, но продолжила говорить:

–Иногда я говорю с прислужниками. Они говорят мне, что сегодня тучи, а я е помню туч. Они говорят мне, что солнце в небе…но я не помню неба. Я даже не знаю во что сейчас облачена и как написать моё имя. Я не говорю ни с кем, кроме тех, кто приходит меня обслуживать и записывать за мной пророчества – слова силы, который она пропускает через мой рот. Я не знаю, каково мне, потому что мне уже никак.

–Я…– Грегор ощутил, как его горло стянуло судорогой, – мне жаль.

–Все пророки проходят один путь.

–Это ужасно.

–Это закон, – отозвалась Эстер и вдруг сказала дрогнувшим голосом. – Я бы хотела бульон.

Он спохватился и заторопился к тарелкам, пытаясь справиться с волнением и дрожью рук.

***

Грегор привязывался к Эстер всё сильнее. Она, хоть и говорила, что ей «никак», стала его ждать. Он был единственным, кто сочувствовал и попытался развеселить её, рассказывал какие-то байки, читал сказки, а однажды, в нарушение всех запретов вынес её кресло к самому входу в шатёр, и она впервые за долгие годы не только ощутила запах сырой земли, но, высунув руку, поймала несколько капелек дождя…

Грегор научился вырезать по дереву для Эстер и делал к каждой своей смене игрушку для неё, вырезал животных и птиц, и помогал ей касаться и ощупывать форму.

–Чувствуешь плавность?

–Да.

–Это лебедь.

–Похож на крюк…

Хуже было, когда она начинала пророчествовать, когда падала, дёргалась, и чужой низкий голос вырывался из её неё и вещал о грядущем.

Грегор боялся пророков, пока не встретил Эстер. Увидев её несчастье, он пересмотрел свои страхи и понял, что судьба она всегда будет судьбой, а вот тех, кто её знает раньше других, надо не бояться, а жалеть.

Жалеть за то, что они не видят мира, за то, что лишены жизни.

–Я красивая? – спросила Эстер как-то, впервые задумавшись о себе.

–Очень красивая, – честно ответил Грегор.

–А почему?

–Ну…– Грегор смутился, вопрос ему был непонятен, но предавать доверие подруги он не хотел, – у тебя волосы такие…

Невольно он изобразил руками копну и чуть не выругался:

–Красивые, в общем.

–А какого цвета?

–Э…ну почти чёрные. Чёрный, это когда…

–Я знаю! – выкрикнула Эстер, прерывая, и Грегор снова подавил желание выругаться. Вот идиот! С чернотой Эстер знакома лучше многих.

В тот день она так и не отошла от его неудачной фразы, зато в следующую смену ждала с воодушевлением – скучала. На этот раз и во все последующие дни Грегор был осторожен в словах и тщательно думал прежде, чем сказать что-то.

Он приходил и наблюдал вновь и вновь, как пророчества вырываются из Эстер, как она мучается клеткой, наказанная и проклятая ни за что. Пророчества становились всё страшнее и хуже, и Грегор, передавая тексты, видел, как копится враждебность у короля…враждебность по отношению к Эстер, которая не была виновна в словах, что не контролировала.

–Дрянь! – в сердцах сплюнул король, получив новую бумагу о грядущем двухлетнем голоде. – Вот же дрянь!

–Ваше величество, но она не виновата, – попытался воззвать Грегор, – она лишь проводник силы, что…

–Пошёл прочь! – велел король.

А в следующий раз Эстер изрекла пророчество о мятеже родного брата короля против трона. Этого король уже не стерпел и, бросившись в шатёр к пророчице, отхлестал её по щекам, выплёскивая накопившийся гнев.

Грегор узнал об этом на следующий день, когда была его смена. Эстер не приветствовала его, лежала тихо, без движения, как сломанная кукла.

–Эстер? – позвал Грегор, как звал её в первый раз.

Она не пошевелилась до самого вечера, и лишь когда закат накрыл Идрин, приподнялась и тихо попросила:

–Убей меня, Грегор.

***

Нет, Грегор не ослышался. Эстер подтвердила свою просьбу и приподнялась на измученном своими бессонницами ложе.

–что ты такое говоришь? – Грегора замутило от ужаса. – Я не…

–Убей, – повторила Эстер. – Я чувствую, как скоро произнесу страшное пророчество…ты видишь как реагирует король, ты знаешь реакцию двора лучше меня. Я не виновата, но измучена силой, что выбрала меня. Я не могу выйти отсюда, я не могу видеть и даже то, что я делаю против воли не даёт мне покоя и шанса на жизнь. Ты же видишь мои муки, видишь? Ты не слеп!

Он видел. Видел, как она бледнеет и худеет, как становится болезненной, как быстро устаёт, но при этом мало спит. Он чувствовал, куда она клонит.

–Прошу…– Эстер на ощупь сползла с ложа и опустилась коленями на пол, обратив своё исхудалое лицо с большими кругами под слепыми глазами к Грегору, ощущая его присутствие в верной стороне, – прошу, сделай доброе дело! Я молю тебя. Я на коленях. Мне больше некого просить. Некого…

Она зарыдала. Отчаянно и страшно. Зарыдала в безысходности и Грегор понял, что сделает, выполнит её просьбу, иначе она сама найдёт всё-таки способ, и он будет ещё более ужасным.

–Эстер, – Грегор поднял её с пола, усадил на ложе, – это ведь жизнь!

–Это? – она усмехнулась. – Это?

Она была права.

–Даже так можно жить!

–Не хочу. Я взаперти. Меня ненавидят. Я себя ненавижу.

–А я тебя люблю! – отчаяние Грегора было другим. Отчаяние Эстер пылало многолетней болью, отчаяние Грегора исходило от сочувствия.

–Тогда убей меня.

***

Она повторяла раз за разом. Каждый визит Грегора начинался и заканчивался с одной и той же мольбы. Грегор сопротивлялся из последних сил, понимая, что она права, он сочувствовал, и видел, как меняется настроение короля.

Он раздражался на Эстер. Когда же та изрекла пророчество о гибели любимой дочери короля, впал в ярость:

–Ещё одно слово и я…я…посажу её в тюрьму!

–Она уже в тюрьме! – возразили ему.

–В комфортной тюрьме, – усмехнулся король, – слишком комфортной для её проклятий. Она не туда пророчествует!

Грегор слышал этот разговор и вернулся к Эстер в следующий раз в холодной решимости. Коротко приветствовав её, он сказал:

–Хорошо, я сделаю это.

Она улыбнулась прекрасной улыбкой, о силе которой понятия не имела.

***

–Это может быть больно, – слова Грегора не имели никакого смысла. Его руки дрожали от волнения, но он налил воды в кубок Эстер и развёл в нём сонное зелье, – и горько.

Ивовый настой купить легко, ещё легче сделать. Каждая хозяйка знает – он неприхотлив и может настаиваться сам по себе. А ещё он облегчает засыпание.

–Ничего…всё правильно, – Эстер была спокойна. Впервые за всё время она была спокойна. Не возбуждена, не измучена, не равнодушна, а спокойна!

–Ветреница будет немного жечь горло, – Грегор добавил к воде и ивовому настою ещё один ингредиент. По отдельности все три безобидны, а вместе, при малой концентрации воды и при большой концентрации трав…страшная смесь!

–Ничего!

Грегор поднёс к губам Эстер напиток смерти, но сам отдёрнул руку:

–Нет, так нельзя.

–Нужно.

–Эстер!

–Нужно! Или я сама…мне больно. Мне страшно.

Грегор вздохнул, поднёс к её рту кубок, и она сама схватила его, жадно испив до дна, а потом легла на ложе, улыбаясь какой-то тихой улыбкой.

–Эстер! – в отчаянии воззвал Грегор, словно мог ещё что-то исправить.

–Всё так, как надо, – успокоила она его и почувствовала его горячие слёзы на своих руках. – Спасибо.

Она задышала ровнее, медленнее, Грегор ещё с полчаса прислушивался к её затихающему рыданию, а затем, не поднимаясь с колен, потянулся за подушкой.

–Прости, прости…– он положил на каменевшее в покрове подступающей смерти лицо подушку и придавил её. Сонное зелье не позволило Эстер сопротивляться и многих усилий не потребовалось. Грегор сполз на пол, отшвыривая ненавистную подушку прочь, зарыдал. Его собственная судьба стала ему совсем безразлична уже давно, но скорбь и горечь затопили его рассудок, и он лежал на полу, сотрясаясь от рыданий, от осознания того, что сделал.

Но длилось это недолго. В момент, когда душа Эстер достигла силы и слилась нею, свет в глазах Грегора померк.

Ведь у Идрина всегда должен быть пророк.