Приём граждан

       Кому случалось созерцать дело рук своих? Вероятно, многим. Строитель вам укажет на дом, который вырос на пустыре благодаря его стараниям. Автослесарь легко выберет из потока машин те, что всё еще тарахтят, и только потому, что это он, механик, приложил к ним золотые руки. Примеров великое множество. Да, огромное счастье в труде, в созидании вещей, призванных служить нам во благо. А что покоится в основе, скажем, того же моста?.. Хм, интересное предположение, но я не о его опоре. Конечно же, это Идея. У архитектора возник замысел, который воплотился, пройдя все конкурсы, утверждения, кипы документации, чертежей и прочего…. И вот уже мы с вами подъезжаем с душевным трепетом к огромному стальному атланту, ухватившемуся цепкими армированными руками за оба берега реки. Идея! И потом только воплощение. Композитор, художник, писатель – все они изначально пишут и творят в своих светлых головах. Один уже составил партии для скрипок и виолончели, звучащие в унисон, другой подобрал палитру холодных тонов, и вот-вот на холсте озябнут ивы у застывшего во льдах пруда. А третий, тот, что пишет в полумраке, сидит, почти недвижим, но треск пера разносится чуть слышно и мысль разума отчаянно кипит. И взгляд его, я вам признаюсь, всепожирающим огнем горит, что тот лесной пожар; и губы сжаты тонкой нитью, – писатель не дает себе и грамма отдыха вкусить.

      Но вот в чем штука происходит крайне редко. Порой материальный мир, соприкасается с миром грез, и царство Морфея совсем чуть-чуть, едва заметно приоткрывает свои призрачные врата. Именно в такие моменты и творятся чудеса.

В одно лето мне довелось работать в N….ске. Посчастливилось снимать комнату у давней знакомой, совсем не старой женщины. И тут мне необходимо признаться: хозяйка квартиры – преинтереснейшая личность с игривым взглядом и нежной пышностью фигуры. А вот комнатенка досталась крохотная, но так как вы теперь знаете о том, что хозяйка была мне крайне симпатична, то вас не должен удивлять и тот факт, что всё, решительно всё мне нравилось в моем обиталище: и узкое окно в стене с цветочками на обоях, и стол мой чуть шаткий, и креслище невероятного удобства, и даже коврик под столом (по словам Марины, так звали мою знакомую, чтоб ногам помягче было).

Работа свалилась на меня, казалось, неподъемным грузом: два журнала шелестели в ожидании продолжения повести; газета нервно шуршала в предвкушении рассказа. Вдобавок ко всему роман застрял на тринадцатой главе.

Мимо глаз моих, готовых повылазить со своих законных мест, пролетали ночи и тянулись дни. Июнь, июль – как миг… и я уже без сил.
– Ты бы хоть отдохнул, – со вздохом сочувствия сказала Марина, стоя в дверном проеме и безнадежно качая головой.
Заваленный россыпями бумаг, схем и планов, я даже вздрогнул: «Нервы не к черту!»
– Работы много, заботливая ты моя, – последовал мой ответ.

Раздался звонок телефона, который добавил мне беспокойства. Звонил редактор, и мы долго спорили о глубине характеров героев, о ритме эпизодов и о всяческих его недовольствах, после которых невольно появляется ощущение, что твой крохотный талант схватили, связали, жестоко избили и бросили в холодную яму. А потом оттуда, сверху кричат тебе: а-ну, напиши-ка теперь что-нибудь этакое!

Медленно положив трубку, я только внешне был спокоен и показывал невозмутимость чемпиона мира по игре в покер, но внутри меня прыгали, звенели и тряслись мельчайшие осколки моей нервной (уже нестабильной) системы.
– Что ж ты себя так изводишь, – словно прочла моё внутреннее состояние хозяйка.
– Давай я тебе заварю чай на травах – поспишь!

Действительно, нужно было восстанавливать свои внутренние резервы, тем более я не хотел, чтоб Марина опять начала меня сравнивать с белой поганкой, на кого я был похож бесспорно. Мною была подарена одна из тех улыбок для этой хорошей женщины, которая несла в себе благодарность и смирение с неотвратимостью судьбы
– Марина, душа моя, что бы я без тебя делал! – воскликнул я, простирая руки к хозяйке квартиры, которая улыбалась и характерно покручивала пальцем у виска.

Но как только я дал согласие выпить чудо-напиток, моя благодетельница удовлетворенно взвизгнула, как женщина, которой удалось провернуть свой план (конечно же, коварный) и сломить мужскую волю. Взмахнув красивыми округлыми кулачками над головой, она упрыгала в кухню. «Чай, чай, чай… всё это очень хорошо, – подумал я, – но что мне делать с этой кучей материала? Как разобраться во внутренних переживаниях этих вот, например, трёх героев?»

Передо мной лежали схемы трех персонажей, которые необходимо было доработать, углубить их характеры. Первым моим читателям они уже были симпатичны, а вот редактор журнала «N…ский вестник» как с цепи сорвался и не строчкой не был доволен ( он развелся на прошлой неделе, притащился с чемоданом к любовнице, а там трудоустроен уже молодой специалист).

О, а вот и «нянечка» моя показалась с чашкой горячего ароматного напитка в руках. Она поставила чай на стол, приговаривая, чтоб я пил аккуратно и не обжегся, а потом сразу ложился спать, и вообще ей надо бежать в магазин. От Марины вкусно пахло арбузом, спреем и выпечкой. Гораздо вкуснее, чем от чашки…. Что за женщина! И что за чай….
Минуту спустя с невыносимой горечью чашки было покончено. На дне чашки лежали какие-то листочки… какая-то приятная сонливость…. Нет, надо закончить с деталями! Я отстранил чашку и придвинул бумаги, и, открыв источник по событиям 1812 года, погрузился в исследование.

За дверью послышался сочный цокот копыт и храпение коня. «Телевизор Марина смотрит, что ли?» – подумал я. Но мне четко было слышно, как хлопнула входная дверь – хозяйки нет в квартире.
Поднявшись со стула, я направился посмотреть, в чем дело. Но мне и двух шагов не пришлось сделать – в комнату влетел вихрь. Гусар в мундире шитом по груди гербовыми пуговицами, с саблей на боку, на золоченом эфесе которой привязан голубой бант.

      – Вот, сударь, я и нашел Вас, parbleu (фр.ей-богу)! – вскрикнул гусар, подергивая черными усиками.
      От нежданного натиска стихии меня отбросило на стол, который качнулся, и на пол с него полетели мои записи. В голове молнией мелькнула неприятная догадка: может, это поклонник Марины, о котором она почему-то меня не преду… но подождите, какого черта этот тип в гусарской форме?!
      – Вы к-кто так-кой? И что это за маскарад? – потребовал я объяснений, впрочем, голос мне изменил. Кавалерист одернул свой мундир, как и свои манеры, и, коротко кивнув, сказал:
– Ах да, pardon (фр.извините), я не представился. Скальковский Николай Августович, поручик Лейб-гвардии гусарского полка…
Да как такое вообще возможно? Я категорически ничего не понимал, кроме одного: надо взять себя в руки. Мне нужно было сделать три глубоких вдоха-выдоха:
– Имя это мне знакомо, но вот его обладатель – герой моей новой повести… он тоже гусар…. Но если Вы – это он. Что здесь такое творится?

Бравый военный ростом под потолок кивнул в сторону кресла, спрашивая разрешения и, получив таковое, сел. Он отвел назад своё оружие и начал излагать суть, рассматривая свои блестящие сапоги.
– Вы, сударь, изволили разрушить все мои мечты и чаяния! Как Вы, надеюсь, помните, я был влюблен, и сейчас люблю, дочку помещика П… mademoiselle Lison (фр.Мисс Лиза). Вижу, что помните, – Вы же нас всех и придумали, и смели изобразить. Так?! А теперь скажите мне, милостивый государь, почему я, офицер гусарского полка, имевший честь и удовольствие прогнать взашей французишек-мародеришек вон! Должен опуститься до коварного похищения объекта своих воздыханий прямо на балу у графа К.; причем у всех на виду, – гусар упер руки в колени и продолжал, стиснув зубы: – А после я прихожу в себя на конюшне с болью в голове от чертовски сильного удара и от храпа какого-то пьяного дворового мужика, развалившегося на мешках овса?

Ко мне вернулось чувство уверенности, и мой гость более-менее освоился и стал разумнее.
– Гражданин Скальковский…
– Господин!
– Не то время, друг мой. Вы однобоко, субъективно обрисовали ситуацию. В повести Вы есть не кто иной, как страшный картежник, мот и, прошу простить меня за правду, бабник. Отдаю дань справедливости, Вы отчаянно храбрый офицер. Но всё Ваше воздыхание, обожание и преклонение пред кем бы, то, ни было сводится к самому древнему, после страха, инстинкту.

Гусар по-прежнему сидел в кресле, но сверлил меня взглядом, и я не позавидовал тем французам. Свет из окна падал узким лучом на широкие скулы и острый нос гвардейца. Лицо было полупрозрачным. Внутри меня похолодело, тем не менее, я продолжал:
– Так неужели я бы позволил Вам, гражданин гусар, Николай Августович, 1790 года рождения, уроженца Орловской губернии, от которого столько натерпелись дворовые девки в поместье Вашего почтенного отца, – позволил бы поступить Вам таким образом
– мы оба знаем каким – с чудесной барышней Елизаветой!

Здоровенный гвардеец теперь стоял у окна, пронизанный летним солнцем. Он о чем-то напряженно думал и в изумлении смотрел на вид из окна.
– Что же с ней стало, позвольте поинтересоваться? – чуть слышно произнес мой гость.
Я тяжело вздохнул, подошел к нему и усадил в кресло; на него было жалко смотреть: сгорбился, стал ещё бледнее, внутреннее свечение потускнело. Мне всё это хорошо было видно, я стоял рядом с ним, облокотившись на подоконник.
– Знаете, думать об этом сейчас не нужно, друг мой. Это за рамками Вашей роли. Идите же и кутите, танцуйте, деритесь на дуэлях – у Вас богатый выбор. Я написал Вас, изобразил, и Вы теперь живете своей жизнью, насыщенной и многогранной. Исполняйте свою роль, когда читатель в очередной раз возьмет книгу в руки, – я выразительно посмотрел на дверь: – Не смею Вас больше задерживать. Прощайте.

Мой гость схватился за голову, и сквозь его сильные пальцы пробились черные шелковистые пряди волос. Он ударил кулаком по колену – сабля откликнулась стоном.
– Полноте Вам, сударь, оправдывать своё воображение. Черт побери – Я проигрался в пух и прах, понимаете. Эти господа из четвертого конного меня раздели до кальсон, образно сказать. А завтра я должен им коня своего отдать, – помните, у меня великолепный орловский иноходец… Гусар без коня – это что такое? Войдите в положение господин автор! Слышите, за дверью: как он бьет копытом… а зубы, ноги, спина! Напишите обо мне ещё, молю Вас. Отправьте в поход, на Кавказ, на турок… или лучше – глаза его сверкнули азартом, – лучше напишите, что я выиграл в карты!

Совсем не ожидая такого поворота его речи, я взглянул на него… да я уставился на него, будто впервые вижу.
– Выиграли в карты?
– Именно! Да, да!
– Что это, мой друг, Вас, верно, растрясло на Вашем иноходце, я полагаю!
Он бросился ко мне в ноги.
– Помилуйте, сударь! Я останусь ни с чем – кому я буду нужен? Я истаскаюсь хуже кабацкой девки.
С большим усилием мне удалось поднять его с колен, ещё больших сил стоило утихомирить экспансивную его натуру. Мы медленно подошли к двери.
– Бросьте игру, Николай Августович. Завязывайте с выпивкой (в комнате резало едким кислым запахом). Отдайтесь службе на благо народа, но не чинов, или вернитесь в поместье – займитесь полезной деятельностью. В труде, в заботах у Вас не останется времени на глупости, которые выжигают Вашу жизнь, самою личность. Я сделаю для Вас всё возможное, дабы Вы, мой друг, пошли по сюжетной линии твердой походкой, смело глядя людям в глаза. За сим я должен попрощаться.

За открытой дверью была необозримая даль лугов, там дальше – речка, косогор. Пред нами благодарно щипал зелёную траву орловский иноходец, в ожидании хозяина. Комната наполнилась полевыми запахами: залетел беспокойный мохнато-толстый шмель.
– Увидите Лизу – моё почтение! – крикнул мне гусар, гарцуя на красавце-коне.
– Прощайте… Adieu, Nicolas!

«Как же я увижу Лизу, хм?» – подумал я.
Невозможно было дать хоть сколь-нибудь вразумительного объяснения всему происходящему. Я ещё долго смотрел на крупные облака, плывущие над фиолетово-зеленой рекой, на синие тени этих облаков, бегущие по волнам пшеничного поля. Нельзя поверить, что это сон – слишком всё ощутимо, реально.

      Дверь закрылась. Нужно возвращаться к работе, если это вообще возможно при таких событиях. Чудеса!
      Я подошел к столу и, выпив стакан воды, принялся собирать бумаги. Комната начала заволакиваться сумерками. Что такое? Свет, до сего момента проникающий в окно смело и беспрепятственно, как будто чем-то прижало. Я выглянул из-за стола и посмотрел на окно: за стеклами преломлялся свет, словно он пробивался сквозь толщу воды; на полу играли солнечные разводы. Подойдя к окну, я увидел, что плоскость стекла превратилась в черное зеркало. Чёрт меня дернул потянуть за ручки оконных рам…. Чувства мои окаменели: вода стояла вертикально! Мне было отчетливо видно речное дно, покрытое илом и ракушками, корягами и рыбацкими сетями, истлевшими от времени. Пахло тиной, рыбой и речной прохладой.
      Четно признаться, меня ещё потряхивало, но значительно меньше заставляло удивляться происходящее; а между тем взгляд мой был устремлен в глубину. Вдруг из самой толщи начали вырисовываться смутные очертания кого-то или чего-то. Рыба, человек, русалка? Нечто приближалось; различимы были тонкие белые руки, стройные плечи, пшеничные волосы, развевающиеся течением воды.

      Это была девушка. Она выбросилась сквозь окно прямо в мои объятия, словно рыба на берег. Она обхватила мою шею холодными руками без сил и сознания. Ничего другого мне не оставалось, как бережно усадить очередную гостью в то же самое кресло, где бранился, гневался и плакал гусар. Набрав со стола бумаг, я начал обмахивать ими барышню, как раб какой-нибудь свою царицу опахалом. Девушка бредила, не шевеля губами: «Nicolas, mon ange (фр.Николай, мой ангел)…».
– Да что же это сегодня делается? Прием граждан по личным вопросам какой-то! – сказал я вслух, разводя руками и махая бумагами теперь себе в лицо.
– Девушка, женщина, очнитесь!
      Пока я безрезультатно приводил в чувство молодую особу, у меня появилось ощущение, что мы знакомы. Высокая, стройная; небесно-голубое легкое платье (на рукаве отсутствовала голубая лента); раньше была соломенная шляпка с большими полями и зонтик от солнца, кружевной такой. Откуда я могу её знать?..
      Ну конечно! Такую озорную красоту вовек не забыть: легкий взгляд темно-синих глаз и ловкие точные движения (сейчас, разумеется, этого не видно). Это Лиза! Павловская Елизавета Федоровна, дочь помещика П. Она испуганно озиралась по сторонам.
– Ну что, пришли в себя, Лизонька?
Гостья провела нежной рукой по лицу, будто смахнула сон, поправила прическу и платье.
– Да… Вы меня узнали?
– Как же я могу Вас не узнать, – хмыкнул я, – когда сам же Вас и сочинил!

      Я стоял и самодовольно восхищался созданным мною персонажем. Но меня скоро вывели из этого хоть и приятного, но недопустимого состояния, – барышня начала обретать силы.
– Вам же хуже, что узнали, – запищала она фальцетом.– Отвечайте мне сию минуту, diable (фр.дьявол), Вы зачем позволили такому случиться, что я бросилась в воду!? Я плавать не умею, я утопла.
      В моих ушах звенели все колокольчики мира, одновременно приходилось припоминать всю историю этого голосистого соловья, её характер, слабости и темперамент. Наконец стало возможным продолжить разговор и быть при этом услышанным.
– У Вас, ma petite (фр.моя маленькая), слабые нервы и чувствительное сердце. Но я Вам скажу. Ваш отец хотел сделать Вам партию в лице графа К., потому как промотал всё наследство, увлекся рюмкой и стал в абсолютной степени никчемным человеком. Называя вещи своими именами, он Вас продать хотел богатому графу, и очень, надо сказать, за недорого! Да Вы и сами об этом услышали, прячась за беседкой в кустах акаций. Логично предположить…. Не надувайте губки, а послушайте. Так вот, логично предположить, что не имея влияния и прав, как и все девушки того времени, но обладая слабым психическим здоровьем и сильнейшей депрессией, Вы приняли решение идти к реке. С Николаем Августовичем-то Вам не позволительно было остаться, так? – я вопросительно посмотрел на эту белую розочку (строгого взгляда не получилось). – Или Вы хотели, чтоб дело окончилось браком со стариком, злым и желчным графом К…?
      Она встрепенулась, как птица в густом кустарнике, посмотрела на меня снизу вверх немигающей синевой глаз и замотала премилой головкой, отчего золотистые локоны боязливо запрыгали.
– Нет, нет, боже помилуй…. Я хотела, чтобы мужем был Nicolas. Пусть без родительского благословения, всё равно согласна. Пусть бы он меня украл…. А ведь у него почти получилось, тогда, на балу. Но на него напали люди графа, а меня отвели в родительский дом и заперли. О! Я плакала два дня кряду и отказывалась спускаться к столу, – она вовсю проливала слезы и всхлипывала. – Я люблю только Nicola-a…

      Мне было совершенно невдомек, что её чувства могут оказаться настолько сильны. Зачем же я так слепо шел на поводу редакторов, зачем так безжалостно ломал жизни своих персонажей, детей, по сути. Но как мне успокоить эту барышню из повести, молодую девушку из девятнадцатого века, которая сейчас сидит передо мною в кресле, заливаясь слезами.
      «Ох, женщины, без вас нет мира в наших душах – и с вами миру не бывать…» – задумался совсем некстати.
– Хорошая Вы моя, Вы же его совсем не знаете, этого гусара, а вдруг он плохой?
– А мне всё равно! Я люблю его! – затопала ножками моя посетительница и, вцепившись в подлокотники кресла белыми тонкими пальчиками, так же вцепилась и в меня совсем не легким, но колючим взглядом.

      Так вот значит, как выглядит любовь, или это страсть?
– Ну, а если бы он воспользовался девичьим легковерием, что тогда?
– Тогда бы и пошла к реке… или за графа замуж – всё едино,– Лиза смотрела куда-то в пол, точно не она это говорила, а суфлёр откуда-то снизу подсказывал ей.
– Что же Вы так, mon enfant (фр.дитя моё), не стоит бросаться в омут с головой…– тут я осекся и прикусил язык. Утешенье обернулось злым каламбуром. Девушка разрыдалась с новой силой. Надо было срочно спасать себя и разговор.

      – Хорошая моя, простите мой несносный язык, который живет порой отдельно от разума. Видите ли, почему с Вами всё так произошло, я объясню. Только не надо плакать. Держите платок. Так-то лучше. Мне нужен был трагический образ в повести. Редактор требовал усилить эмоции, а я спорил, но позже сдался, чтоб вашу историю напечатали. Кто такой редактор? Это такой человек, даже больше чем человек, который вас, героев литературных произведений, может сделать прекраснее, чем задумал автор, или до крайней степени изуродовать, – всё зависит от интеллекта. Так вот приходится иной раз идти навстречу и чем-то жертвовать, чтобы люди, читатели, могли взять и прочесть мою работу. Ведь что для писателя имеет наивысшее значение? Общение с читателем через свои произведения. Нет книги – нет писателя, нет слова, нет мысли! Ваши глаза почти высохли…. Образ Ваш моя дорогая, был призван для создания большего эффекта. Дабы показать жестокость нравов прошлого, обреченность женщины, их бесправие и незаметность в обществе. Особенно страдали такие вот прехорошенькие цветочки, как Вы, ma cher (фр.моя дорогая).
      – Mersi, – улыбалась мокрыми глазами эта хитрюшка. Но тут меня уже понесло: – Больше скажу: я Вас создавал по образу женщины… – как это по-французски? – Une femme pour aimer (фр.женщину, которую мог бы полюбить)
      Барышня вскинула тонкие брови и сделала порозовевшими губками букву «О».
– Правда?
– Ну конечно! И хочу Вас попросить не на что не отвлекаться, а исполнять свою хоть и трагичную, но оттого сложную и интересную роль ярко, с экспрессией, заставляя читателя переживать вместе с Вами. Вы меня понимаете?
      Наговорил я ещё много чего, и всё было, как мне казалось, направлено на успокоение раздерганных нервов моей гостьи. Она слушала, молча, со вниманием, мелко кивая и почти не плача. Под конец нашего разговора барышня обрела в себе уверенность: черты лица её прояснились: глаза сияли радостью и детской весёлостью, а брови интересно изгибались, она чем-то невольно напоминала мне актрису Эмилию Кларк. Лиза взяла меня за локоть и вполголоса заговорила:
      – Я знала, что не должна являться к Вам, mon poete (фр.мой поэт), но непременно нужно было мне Вас повидать. Ах, если бы Вы знали, как мне пришлось настрадаться в доме моих родителей – настоящая темница. Право, я не в силах назвать теперь этот дом родным. Мой отец наговорил мне страшных слов, каких я не умею повторить вслух. Знаете, он недурной человек, но в тот день выпил графин вина и кричал – просто страсть! И глазищи такие выпучил, точно окунь в нашем пруду. А что касаемо тех тонкостей литературного творчества, о которых Вы так складно говорите, то оставим этот разговор, – для меня это недосягаемая наука, хотя я и училась в губернской гимназии.

      Я слушал её с упоением, и по сердцу моему растекалось приятное тепло, вызванное созерцанием единства замысла и результата.
– Может, редактор был прав?
Тем временем прелестница щебетала:
– Mersi, мой автор, я теперь совсем-совсем счастлива и спокойна. Пусть история окончилась так, а не иначе. Наверно, другой она и не могла быть. А с деньгами старика мне не было бы счастья, ведь сердце и душа моя принадлежали Nicola.
      Она замолчала и отпустила мою руку. Выйдя на центр комнаты, гостья вновь кинула на меня прощальный взор.
– Я встречу Nicola когда-нибудь?
      Нужно быть честным, прежде всего с самим собой: я очень хотел ей помочь и в тот момент просчитывал все варианты, но тогда ответа не нашёл.
– Как знать, дитя моё, как знать… Adieu (фр.прощай), Лиза…
Она взмахнула мне рукой, едва заметно улыбнувшись. Паркет под её ногами заволновался, стал зыбким и, обратившись в тёмную воду, поглотил гостью стремительно и безвозвратно.
Где ты теперь, моя фантазия, моя мечта!?

Всё стихло. Сырости не стало. В душе моей порвалась нить. И вновь комнатку застелило летнее солнце, и узкий свет падал на пол вновь; паркет был твёрд как прежде. Всё встало на круги своя.

      Но только я вернулся за работу, мне в нос ударил резкий запах капельниц, бинтов, хлорки, – устойчиво обдало медициной. «Кого на этот раз несёт нелегкая?» – спросил я самого себя.
      И тотчас в комнатку вкатился человечек на коротеньких ножках в белом халате, обтягивающим отвислое пузо. Всё это было увенчано огромной головой с прилипшими от пота реденькими волосами. Он смотрел на меня неподвижными желтыми глазами с красной паутинкой белков и зло щурился. Меня же вся эта чехарда начинала забавлять; а сей субъект мне был знаком. Это был один горе-врач из провинциального городка N…ской области. Человек желчный, честолюбивый, но невежественный; ябеда, плут – словом преинтересный экземпляр. Сейчас будет меня бранить, на чем свет стоит.
      – Так это ты меня придумал, так тебя разэдак!? – прокаркал он, сжимая толстенькие пальцы, блестящие от жирной копченой скумбрии. Мне было весело на него смотреть, а запах копченой рыбы пробудил во мне аппетит нечеловеческий.
      – Именно я Вас придумал, а точнее срисовал. Что Вас привело ко мне? Изложите суть.
      – «Что привело», он ещё спрашивает, господи помилуй! – доктор не мог отдышаться и оглядывался в поисках места посадки. Наконец он плюхнулся в кресло, не дожидаясь приглашения, и торчал оттуда как яйцо в кассете. – Ты из меня посмешище сделал какое-то, прости господи: ни чего не знаю, ни чего не умею. Люди-то ко мне не идут, – от безденежья исхудал совсем, жру одну скумбрию.
      – Ну, положим, копченую рыбку я и сам охотник отведать, правда, не всегда могу себе позволить…. А Вы не допускали возможности, что я имел сомнительное удовольствием встречаться с такими вот индивидуумами из мира медицины, оттого и нарисовал Вас?
      – Где это Вы таких встречали? Такого бы уволили давно!
      «Вы же работаете…» – Не важно где, но видел. Да Вы расслабьтесь Ананий Куприянович, сейчас мы всё обсудим. Выражаясь близкой Вам терминологией: вскрытие покажет.
      – Вот! – он ткнул в меня пальцем, размером с палку «Краковской».
      – Имя-то какое выдумали.
      – А что плохого в имени Кеппен Ананий Куприянович? – искренне изумился я. – Звучит ведь!

      Доктор Кеппен достал из оттопыренного кармана обрывки бинтов и вытер свои руки. Задумался и сказал:
      – Имя-то, может, и звучит, да только что в нём проку, когда народ на меня хулу наводит, прости господи.
      – Не спорю, народ и оклеветать может; но давайте разбираться, – я отыскал в бумагах на столе набросок характеристики и биографии доктора Кеппена А.К. – К Вам поступила некая Криворучкова А.. Вижу, помните. Которая, катаясь на велосипедах со своим молодым человеком в парке, упала и сломала руку. Так?
      Доктор нервно перекатывал пальцами на коленях.
      – Так, так… и что, и что?
      – Смотрим на рентгенограмму: перелом локтевой кости со смещением, видите вот здесь, и отделением осколка… – я пристально посмотрел на мужчину в белом халате, тот был непроницаем. – Вы наложили лангету и, перекрестив руку, сказали: «до свадьбы заживёт». Доктор, Вы серьезно?
      Он значимо тряхнул вереницей подбородков, глядя в окно из кресла. Я ждал, пока остановятся его колебания, ждал его ответа. Он прокашлялся:
      – У меня народу тогда было много, времени мало, а медикаментов у нас вовсе нет, господи прости. Опять же с бумажками сидеть приходится до полуночи…. А она молодая – зарастёт само.
      – За – рас – тёт… – пропел я, глядя в никуда. – А как же здоровье пациента, гуманность разная. «Молодая», говорите, ладно. А вот есть: мужчина сорока лет, жалобы на мигрирующие боли от поясницы к животу справа, отдаются в пах. Вы же ему чуть аппендикс не отщипнули!
      На этих словах Кеппен повернулся ко мне.
      – При пальпации живота он жаловался на боль в области печени – аппендицит.
      Молчать мне было невыносимо:
      – А мигрирующие боли? Направили бы на анализ крови, на УЗИ, к урологу бы направили. Может, и обнаружили бы камушек-то.
      Кеппен сокрушенно мотал головой, прилипшие волосы не двигались.
      – Все грехи на меня, господи прости, – он начал истово креститься.
      – Послушайте, Ананий Куприянович, – нравоучительно заметил я, – врач, как и учитель – это призвание, это благороднейшая из профессий. Но случается, что иногда, крайне редко кто-то из медиков делает ошибку в словах «Hippocrat» (лат.Гиппократ) и «Hypocrit» (лат.Лицемер), в результате чего дает клятву не Гиппократа, а клятву Лицемерию. Для меня Врачи и медицина – наука, возвышенная над другими. И Вы, сами того не осознавая, были призваны в мир литературы, чтобы воодушевлять людей… на контрасте. Вам это понятно, доктор? Ну вот, смотрите: прочитает студент-медик из города N. Книгу с Вашим участием, сделает кой-какие выводы. И на лекции по тем же, например, железам внутренней секреции он не белорусских рэперов в наушниках будет слушать, а своего преподавателя; «незабудки» и «одуванчики» подождут. Это Ваше призвание – да, такое! – Призвание нести людям мысли, идеи, обличая пороки, недостатки и тем самым, возможно, искореняя невежество.

      Доктор Кеппен пребывал весь во внимании.
      – Играть отведенную Вам роль, Ананий Куприянович! Играть дерзко, нагло, самобытно, где-то развязно; добавьте больше жирных пальцев. Играть так, чтобы люди ужаснулись и сказали: ну уж нет, таким я никогда не стану! Вектор, думаю, понятен.
      Мой собеседник развел руками.
      – Ну, раз так обстоит дело…. В принципе, мне теперь-то понятно. Я грешным делом-то на Вас подумал нехорошо, господи прости.

      С виду, без сомнения, доктор Кеппен производил отталкивающее впечатление, и к нему люди шли только от отсутствия выбора. На периферии такое случается. Но надо отдать справедливость, знавал я одного Врача, он и сейчас продолжает практиковать. Сам он уже в годах, маленький ростиком, стрижка ёжиком, и весь седой. Пришел я к нему поговорить «о наболевшем». Доктор провёл тщательный осмотр, проверил анализы, опросил меня, всё объяснил и назначил лечение, успокоил. Когда пришла пора нам прощаться, я говорю: «Вы уж извините, мы писатели народ небогатый, возьмите шоколадку». Он мой искренний порыв рукой остановил и сказал так: «Мне совершенно всё равно, писатель ты, депутат или кочегар, погоны на тебе или наручники, – мне тебя вылечить надо, а дальше как знаешь». Мы с ним попрощались, и я покинул больницу с блаженным спокойствием. Вот такого человека я готов уважать и славить!

      Доктор Кеппен стоял у окна и разглядывал халат, туго обтягивающий его живот; но отлетевшую пуговицу найти было невозможно. Он оставил это занятие и подошел ко мне с какой-то загадочной полуулыбкой. Одной рукой тянул меня за плечо, а другой гладил по голове. Черты его лица становились всё менее противны, потом в них появилась миловидная мягкость; и фигура приняла красивые изгибы…. Я стал узнавать перед собой образ хозяйки квартиры, лицо Марины с нежным взглядом. Да, это была она, чёрт меня побери. Она вернулась из магазина и нашла меня спящим за столом на бумагах, рядом стояла пустая кружка.
      – Ты совсем себя не бережешь! Иди на диван, ложись, поспи, иди, – ласково говорила она. И я поплёлся на диван в объятиях Марины, в объятиях Морфея, и мне хотелось долго-долго быть в этих объятиях….

*иллюстрация из интернета