На краю Вавилонии похоронена его рука, точнее обагренная душа, святая по натуре своей, ибо отсекала старый мир на составные части и делила грубее мрамора грани космоса. Грубо говоря о ней, как о пробке винной, новые святотатцы продолжили легенду о несущем, но, не довольствуясь бугристым лезвием пера, преобразовали в черствое бытие <>, и отныне закрыт он в черном — как снаружи, так и внутри — коробе. Второе полугодие подряд он предвещает покой закаленным солнечной искрой людям, и ты удивишься, но многие до сих пор упорно верят, будто бы солнце над ними не нависало в тысячное и одно утро.
Но на большие здания, с золотыми прямоугольными ночными очами, надвигался первобытный лес другой молодой правды. Дикий, прекрасный лес новых видений надвигался на человечество, лес сновидений, недоступный старому железу. Уравнения нравов, уравнения смерти сверкающим почерком висели в воздухе среди больших улиц.
Отводы стучались в подступы духа и ужас словоблудия подымался, карабкался мольбой на столпы отныне невежд стариков, с призывами заступиться за последних вышел последний зрячий мудрец: «Не надо светописца, не надо художника там, где теснота: роковым образом вы оставите ваше лицо в его зрачках, на голенище его сапог, на рукаве локтя».
Чудо в пятнистых облаках остыло, а солнце впало в кровогрохочущий смех.
В нутряной сон, когда начнется первый день войны, припомни март, припомни мартовские иды. Не вечна кость твоя.