Дрожу. Подушечки пальцев покалывает, как будто я долго был связан, а сейчас меня развязали: — «Только бы этот долбанный нигер был на месте…» — подумал я. С трудом спускаюсь, накидываю куртку с капюшоном, засовываю ноги в мокрые, потерявшие форму кроссовки, гляжу на отражение. – «Да уж…», — плюю на немытый кафель. С потускневшего зеркала на меня смотрит – «джонк» *. – «Чёрт, надо дозу, сдохну…» — стучит в висках, руки не слушаются, — «ещё чуть-чуть и начнётся…» — тревожная мысль сжимает поджелудочную, спазм передаётся в пах, я боюсь ломки.

Треснувшая подошва пропускает воду из луж, они попадаются по пути, я не чувствую холода, меня колотит.

— Эй… — Хардилес появился будто из ниоткуда. Белозубая улыбка с бриллиантом на клыке, золотая массивная цепь, перстни, атрибуты наркодилера подчёркивают – насрать ему на меня и таких, как я. – Ты меня ищешь? — спросил он.

Я кивнул. – Харди, — говорю, язык тяжёлым куском сырого мяса ворочается во рту, — двадцать первого всё верну. Дашь? – спазм от мысли, что откажет, повторился.

— Номер телефона у тебя тот же? – белые глаза навыкате с чёрными, как ад зрачками, смотрят в пустоту, туда, где когда-то, была моя душа.

Я утвердительно кивнул. Тут же телефон вздрогнул, сообщил, где находится доза. Метрах в пятидесяти, на лавке у канала, парень откинул капюшон, это означало, со мной больше никто говорить не будет, мне пора идти. – Не сдохни до двадцать первого, солдат, — я обернулся на голос. – Не солдат я, нигер. — Хардилес ушёл, его тёмный силуэт свернул за угол.

Мелкий дождь стекает по заострённым, кривым, фасадам Амстердама. Горбатые мосты с прикованными к ним велосипедами, напоминают мне меня, привязанного цепями к памяти. Единственный ключ, находится на кончике иглы одноразового шприца. Он освободит меня от статичных перил памяти. Я на миг покину чистилище…

*

Капли стучат по стеклу большого окна. – «Красивая, — думаю я, глядя на неё, — глаза как море, чуть вздёрнутый носик, губы прелесть, нижняя очень волнительная, волосы рыжие, наверное, крашенные. Стройная фигура, ножки в красивых туфельках, чувствует, что производит впечатление — пользуется.

Смотрит в монитор, постукивает колпачком авторучки по губам. Я стараюсь унять дрожь в коленях, пятки болят, когда ставлю ногу на носок, не могу унять тремор.

— Алекс, — взгляд её остановился на моих дрожащих пальцах, в глазах вопрос, — расскажете мне что-нибудь? Мы столько работаем. Почему? Что опять произошло?

Я мычу что-то нечленораздельное, откашливаюсь, хочется курить. Пальцы, будто в них косяк с марихуаной, тянутся машинально ко рту. Сообразив, что в руках пусто, выдавливаю, – апрель…

*

— Алекс, подойди, — Роб машет мне рукой, — лейтенант добыл несколько мешков риса, помоги разгрузить.

Я обернулся на голос. Две тысячи пар глаз следят за каждым движением. Надежда, надежда, надежда – в каждом взгляде. Надежда и ужас. Маленькие дети жмутся к родителям. – Ничего-ничего, всё будет хорошо, сейчас… Рис привезли. – Я понимаю, их успокаивает тон, они не понимают мой язык. – Где Леймер взял рис? – спрашиваю у Роба. Роб — командир отделения миротворческих сил ООН. – Сказал, что у полковника Русатиры, — ответил капрал.

— Может, решат? – я смотрю на толпу. Они жмутся друг к другу. Люди пришли к нам за защитой и убежищем.

— Есть приказ о нашей эвакуации.

— Что-о? Как? – я вцепился руками в его камуфляж, — ты понимаешь…?

— Да, Алекс, понимаю… Хочешь, чтобы и нас?

Эти глаза! Я знаю, они надеятся, а я? Я всё знаю! Эти тысячи глаз не увидят больше сезонный апрельский дождь. Последний апрель, последняя весна. Последняя моя весна – этого я ещё не знал.

*

— Алекс, – я встрепенулся, — мы будем работать? – она смотрит на меня.

— «Работать? Ты сказала – работать? Ха, конечно, я же твоя работа, твой почасовой тариф. Алекс, — передразнил её голос в мыслях, чуть не расхохотался, повторяю интонацию, — расскажете мне что-нибудь? Мы столько работаем. Почему? Что опять произошло? – хочешь знать, сука? Дай руку, закрой глаза, идём. Видишь, мы, садимся в военные грузовики с эмблемой UN, такой же, как на наших голубых касках. И уезжаем! Уезжаем твою мать! Понимаешь! Ты, холёная самка, понимаешь?! Мы – уезжаем!» — Работать? Да, конечно, — говорю ей, ладонями прижимаю трясущуюся коленку, — будем… — «мне двадцать первого апреля надо с Харди рассчитаться, а моя социалка зависит от твоих отчётов, так что, ты, тоже мой заработок. Заработок на дурь, на ключ от замка, которым я прикован к этому миру».

Я стараюсь. Стараюсь, хоть чуть-чуть быть похожим на… А, на кого? На людей? «Соберись», — приказываю себе. – Спрашивайте, — она смотрит прямо мне в глаза. Я опускаю взгляд в пол. – «У неё в кабинете дорогой паркет» — зачем-то думаю о паркете.

— Вы в декабре, упомянули о сослуживце, который нашёл покой в религии. Виделись с ним?

— Хм… ага, встречались.

— Расскажите мне. Прошу вас, Алекс, постарайтесь как можно подробней о чём говорили, куда ходили? Вам было интересно? – она склонила голову, готовая слушать.

— Нет.

— Что нет?

— Неинтересно.

— Почему? – пристально вглядываясь в моё лицо, она пытается понять, что я чувствую, вспоминая встречу.

— Сломался.

— Кто сломался? – глаза расширились от недоумения. Положила ручку на стол, стала барабанить ногтем с красивым маникюром по столу.

— Бог. Сломался бог. Я сказал ему, дай всех посмотреть, этот не работает. Больше он не приходит.

— А-алекс, — с укоризной говорит она. — Ну нельзя же так. Зимой вы были совсем другой, что произошло?

— Апрель…

*

Жаклин. Она отражение в осколках разбитого зеркала. Мозаика, которую я никогда не соберу. Первый наш поцелуй. Мы на велосипедах, весна, дождь. Бросили их на траву, колесо крутится, бежим под дерево, я стягиваю свою кофту, кутаю Жаклин, обхватываю за плечи. Она смеётся, прижалась всем телом, смотрит мне в глаза, задрав голову, лицо мокрое, я сутулюсь, наши губы встретились, сердце сжалось, боится спугнуть счастье стуком.

— Алекс, Алекс, Алекс… — голос прорывается сквозь мглу. – «Я не могу. Нет… я не открою глаза. Слышу, плач. Рыдает. Они не рыдали. Не бились в истерике. Чёрные лица блестели от слёз. Облако глаз изливалось дождём отчаянья, последние капли надежды стекали по мокрым африканским лицам. Я опустил взгляд, с комом в горле закидываю последнюю амуницию в грузовик. Лейтенант Люк кричит в трубку: — Полковник, миссия не вмешивается во внутренний конфликт государства, но ты обязан предоставить защиту школе. Здесь более двух тысяч тутси! Как? Как нет? Их же всех убьют! — голос лейтенанта Люка Лемейра срывается, он перестал сдерживаться, орёт в трубку на полковника руандийской армии Русатиру, — я…. я сам тебя пристрелю… сволочь! – лейтенант опустился на корточки, обхватил голову руками, спина трясётся от рыданий». – Алекс… — опять её голос. – Жаклин, — шепчу ей, — уйди… — я не открою глаза… — пустой шприц упал со стола.

Глаза… опять глаза. Ян-Вильм, мой пятилетний сын, в них ужас, маленькие ручки прикрыли раскрытый рот, — мама… папа… — упал в обморок. Жаклин метнулась на кухню за ножом, в глазах решимость, подняла упавший стул, неловко встала на него, режет верёвку.

– Звал? – пустые глазницы на скалящемся черепе из-под капюшона, уставились на меня.

— Звал. – отвечаю ей. — Зачем этот цирк? Почему Жаклин и сын тут? Что тебе стоит сделать милость?

— Ответь, ты меня так боялся, что даже поменял свою жизнь на две тысячи жизней людей, а теперь зовёшь меня? – смерть блеснула косой, — хотел жить? Живи, — исчезла.

— Это не жизнь! – кричу. Но из передавленного горла вырывается только хрип.

— Живой, живой. – Жаклин хватает телефон. Нервно тычет на кнопки. Ждёт. – Да, да… попытка самоубийства… (диктует адрес) жив, дышит… Спасибо, жду…

Жаклин… Рождественская открытка на пыльной полке. Я не читаю, знаю, что там написано, знаю… Важно то, что не написано.

*

На стене висят часы. Она стучит по клавишам, пальцы ловко, как бабочки, летают над клавиатурой. – «Под отчётом поставит дату, она не знает, что это такое – апрель, одиннадцатого. Гляжу на настенные часы, десять тридцать. Французы. Долбанные французы»! — Цепь памяти натянулась до физической боли, сдавила мозг. Жарко. В Африке всегда жарко, а по мне течёт ледяной пот. Холодными ладонями обхватил виски. Она печатает, смотрит в монитор. Я — в память.

«В школу «Дон Баско» въезжают французские военные, эвакуируют своих соотечественников. Матери тянут руки с маленькими детьми, просят забрать. Первый выстрел над головами, толпа отступила, люди умаляют…»

— Алекс, вам плохо? – перестала печатать, смотрит на меня.

— М-м.. — кашляю, хрипло выдавливаю, — нормально.

— Воды?

Утвердительно киваю. Через секунду она мне подаёт стакан с прохладной жидкостью. – Алекс, идите домой, на сегодня достаточно, вам лучше прилечь. Я распоряжусь, к вам придёт сиделка.

— Не надо, я в порядке.

Сижу на лавке, смотрю на воду. Стрелки часов на ратуше приближаются к тринадцати сорока пяти. Приговор – жить. Какой это был год? Память помнит то, что хочу забыть. Девяносто четвёртый забыть не могу. Знаю, ровно в этот час я стрелял над головами людей, бежавших за колонной, выезжавшей со школы. В этот же час, много лет спустя, я лезвием располосовал руки и опустил их в воду. Костлявая скалится в улыбке, – живи ублюдок и помни… — Мои вены, набитые иглой, не выпустили столько крови, чтобы я никогда больше не вспомнил, как стрелял. Жёлтая машина с синими проблесковыми огнями под хохот смерти, везёт меня жить. – Сука…

Повзрослевший Ян-Вильм, без Жаклин, визит вежливости, его номер в списке контактных персон у соцслужб. Нелепые цветы в больничной палате. Он отводит от меня взгляд – не простил, это правильно. Не спрашиваю о делах, знаю ответ – «нормально». Неловкая пауза. – Иди, у тебя дела… я в порядке, — говорю сыну. – Вижу облегчение, — «он, наверное, неплохой человек, жаль, не повезло с отцом».

— Пойду я Алекс (отцом не называет), выздоравливай, — поднял ладонь прощаясь.

Я моргнул в знак согласия – «прощай, сын».

*

Кто первым выпустил очередь из автомата над головами несчастных? Я не знаю. Но, я поддержал! Я стрелял, они бежали за машинами, а я строчил, пули летели над брошенными людьми. С противоположной стороны школы шли руандийские ополченцы племени хуту и рубили мачете всех подряд. Хуту начали истреблять тутси.

Приказал оставить школу командующий сектором Кигали, генерал Ромео Даллера.

Те немногие, которым удалось выжить, пытались добраться до ближайшего поста ООН возле стадиона Амахоро, но были окружены военными хуту, и отведены на близлежащие холмы. На холмах людям приказали сесть на землю, после чего их начали расстреливать, кидать гранаты и убивать мачете…

Выжили несколько человек из двух тысяч – те, кто спрятался среди трупов.

* Джонк – опустившийся наркоман.

Геноцид в Руанде унёс за сто дней около миллиона жизней.