Полюс недоступности

В декабре 1958 года они стояли посреди белой пустыни. Жилищные вагончики, флаг СССР, старая радиостанция и… бюст Ленина. Лёха Чуриков, механик, смотрел на него с подозрением. Ленина установили лицом на север, чтобы «глядеть на Москву», как сказали на совещании. Но Лёхе казалось, что вождь периодически косился на него — в этом взгляде читалось то ли насмешка, то ли вечный ленинский сарказм.

— Лёха, не тупи, — сказал Слава, радист, сжимая кружку чая, в котором заварка плавала как лёд в шотландском виски. — Памятник как памятник. Снег тут играет с воображением.

Но Лёха не верил в снежные иллюзии. Он давно заметил, что бюст Ленина странный: каждый раз, когда кто-то из полярников начинал жаловаться на режим, радиостанцию или нехватку спирта, за спиной раздавался еле уловимый металлический скрежет. Как будто кто-то поворачивал голову.

— Слышь, Слав, а если он… живой? — спросил он однажды, грея руки об алюминиевую кружку.

— Если кто и живой, так это ты. Да и то, пока спирт не закончился, — отрезал Слава.

Но к весне всё стало хуже. Буря накрыла станцию, радиосвязь пропала, а припасы таяли, как надежды на досрочную смену. Тогда Лёха решился. Он вышел ночью, прихватив лом, чтобы разобраться с вождём мирового пролетариата.

— Давай, Ильич, поговорим, — прошептал он, глядя в холодное бронзовое лицо.

И тут раздался голос. Глухой, хриплый, с каким-то ледяным эхом.

— Ты куда лом-то направил, Чуриков?

Лёха обомлел. Бюст, засыпанный снегом по плечи, глядел прямо на него, глаза мертвого металла, но с каким-то странным, почти человеческим блеском.

— Что… что это? — только и выдохнул он.

— Это Антарктида, Чуриков, — сказал Ленин. — Здесь не люди решают, кто живой, а кто нет.

— Ты что, живой? — Лёха упал на колени.

— Ну, живее тебя, по крайней мере, — насмешливо бросил Ильич. — Знаешь, что самое смешное? Ты думаешь, что бежишь от системы, но сам стал её частью. Здесь, на Полюсе недоступности, ты всего лишь шестерёнка в белой машине.

Лёха молчал. Памятник говорил ещё долго, выговаривая всё то, что у простого механика копилось на душе долгие годы. Леха наконец вернулся в вагончик, а Слава нашёл его утром в красном уголке, сжимавшим бутылку спирта, как ребёнок плюшевого мишку.

До самого отъезда Лёха больше не выходил из вагончика.

Через время станцию законсервировали и уехали.

Годы спустя, когда станция ушла под снег, одинокий бюст Ленина всё ещё стоял над белым безмолвием. Говорили, что полярники, проезжая мимо, слышали тихий металлический смех.