Полевая почта

Депеша

от 10 августа 1877 года

ЛИЧНО В РУКИ

Его благородию

Зубареву Антону Никитичу

«Милостливый государь Антон Никитич!

Право, не знаю, когда сея депеша дойдёт до Вас. Быть может, пройдёт менее недели. Быть может – месяц. Хотя моё шестое чувство (матушка всегда молвила, что в нашем роду у всех была сильная интуиция) подсказывает мне, что пройдёт куда, куда больше времени, Ваше благородие.

Чего уж там, не стану лукавить: я в принципе не имею ни малейшего понятия, как весь этот текст сможет до Вас дойти. Зная все тонкости работы нашей военной цензуры, могу сказать точно, что всё, что будет написано ниже — я практически уверен в этом — попадёт под «крест».

Ещё и припоминая ваше прискорбное известие июня месяца о вашей ссылке…

Да, Ваше благородие, я знаю, что Вы терпеть не можете это поганое словцо. Что для Вас эта жестокая манипуляция властей означает куда большее, чем просто изгнание и относительное заточение. Что для Вас это —  символ правильности Ваших суждений и подтверждения Вашего, пусть и весьма абстрактного, но титула человека свободного разума и совести…

И я согласен с Вами, Антон Никитич, тысячу раз согласен, что всё это —  не что иное, как демонстрация трусости и вялости нашей власти, невзирая на все реформы, которыми она пытается подтверждать свою действительность и прогрессивность! О каком прогрессе и цивилизованности может идти речь, если людей ни по чём решают «отправить» за три девять земель? Пусть это и их родовое имение, как это случилось в вашем случае. Но ведь не всем так везёт, Антон Никитич? Подлое коварство и только! Будто по всем канонам давно ушедшей Николаевской эпохи! 

Право, не знаю, как вы там, на юго-востоке Архангельской губернии… Но надеюсь, что с Вами всё порядке. Чего не скажешь о мне, дорогой Антон Никитич… Но об этом в следующий раз.

Собственно, Вы ведь уже догадались, чему посвящается сее письмо, так? Я даже не сомневаюсь в этом, ведь Вы столько раз просили меня рассказать о моей службе ещё до моего отбытия. Правда, службой это назвать действительно сложно. Но обо всём по порядку.

С тех пор, как Его Императорское Величество затеяло всю эту историю с реформами, в стране и впрямь многое поменялось.

Простите меня, Антон Никитич, но я действительно не согласен с Вашей категоричностью в вопросе этих перемен. Ваша реакционность заставляет восхищаться Вашей самоотдачей и живостью, которую вы не теряете с годами. Но я всегда был сторонником скорее мягких и плавных переходов, нежели резких и скачкообразных всплесков; череды водоворотов, вздымающих всё вверх дном.

Понимаете, Антон Никитич, никто не спорит с тем, что не все реформы оказались успешными. Чего стоит одна «отмена» крепостничества… Прав, тысячу раз прав Николай Гаврилович Чернышевский! Помпезная подмена понятий и словесные перестановки – вот и весь потаённый смысл!

А реформа цензуры с её «уникальными дополнениями» в ущерб обществу, да ещё и когда эти законоположения выходят по разу в год? Смех!

Но, Антон Никитич, это всё равно знак, непременный знак того, что неповоротливая машина Империи начала смазывать детали механизма, крутя заржавелые шестерёнки… Наступит тот день, когда власть окончательно поймёт, что только в непрекращающихся плавных сдвигах и заточена Жива. Что метаморфозы есть жизнь!

Мир живёт движением, жизнь есть движение. Секунды мало, дабы описать всю эфемерность состояний. «Момент» — лучшее, что можно подобрать. И именно в трансформациях, процессе перетекания из одной кондиции в другую, и есть определённая блажь.

То же яблоко, Ваше благородие. Оно ждёт своего часа на ветке древа не один месяц, обрастая густой листвой. В конце концов, яблоко достигает своей конечной цели в лице почвы, насквозь кишащей прожорливыми червями. Однако истинное его великолепие можно застать сугубо лишь в момент падения.

Суть не в скучном бытии и не в посмертном гниении, а в катарсисе превращения первого во второе! И от этого никуда не уйти, это повсюду, будь то жизнь отдельно взятого человека или существование целой Империи!

Я знаю, Ваше благородие, что Вы считаете меня романтиком. Что все мои идеи сплошь и рядом представляют собой лишь воплощение политического инфантилизма.

Что ж, не стану подвергать сомнению правильность Ваших рассуждений. Но, Антон Никитич, подчеркну: надежда всегда умирает последней. А без веры тем более никуда нельзя – так, не ровен час, и свихнуться можно.

Ну да вернёмся к сути. Весь монолог выше о всех avantages et inconvénients реформ был не просто так. Если бы не отмена дрянной Рекрутской повинности Его высокопревосходительством Дмитрием Алексеевичем Милютиным тремя годами тому ранее… Ох и не знаю, Антон Никитич, в каких настроениях сейчас пребывала бы половина обывателей казарменного расположения.

К этому изменению тоже можно относиться по-разному, но извольте… Пожизненная служба!? Немыслимо! А теперь – всего 6 лет!

Конечно, теперь служба всеобщая… Но ведь Ваше благородие! Это только приближает нас к идеям равенства и братства, заложенными Робеспьером и «монтаньярцами»!

Да и вообще, Антон Никитич, посудите сами: ведь столько исключений и потенциальных льгот, снижающих срок бремени службы… Как у меня, например: непременно после окончания Императорского Московского университета мой срок службы снижался с 6 лет до лишь полутора!

И это, прошу заметить, без учёта добровольности моего изъявления. Вы ведь, верно, знаете, что вольноопределяющимся также положено укорочение срока службы Родине в ажно 2 раза? Немыслимо, согласитесь!

Итого, Антон Никитич, немногим более полугода – вот и вся величина моего долга перед Отечеством. Кому как, а мне, Ваше благородие, такие возможности и перемены по нраву!

К тому же, шёл я сюда действительно осознанно, с чётким намерением поменять что-либо внутри себя. Отпираться не стану: от мозга и до костей желанием пропитан не был. Но батюшка всегда молвил, что армия непременно научит мудрости и сделает из меня мужчину. Да и сам я ощущал, что пора в жизни что-то менять.

Не учёл я лишь одного: воззрение отставного штаб-офицера, прожившего оборону Севастополя в унисон с самим городом, отличается от представлений о службе в голове юнца вроде меня. Человек, чувствоваший боль стен крепостей каждый из трёхсот сорока девяти дней блокады города, никогда не сможет развидеть святый долг в таком, казалось бы, простом для нас явлении военной службы.

Не представляю, как отец переносит текущие события. Конечно, нынешняя война с турками ни для кого сюрпризом не стала. Но всё же как хотелось верить в благоразумность монархов и реальность дипломатии.

Ведь османы согласились с ультиматумом, и, можно сказать, отстали от порядком настрадавшихся балканских собратьев. А нам всё мало. Со своим-то управиться не можем, а на чужое заримся. Горько, Антон Никитич, горько.

Только тогда, когда до чинов дойдёт, что всё лицо нации и величие державы отражено не в блеске пушечных ядер и корабельных орудий, а в благополучии простого люда; что корона – терновый венец, а  власть – крестовый путь, лишь только тогда государственные дела пойдут в гору, а народ прекратит смотреть на все деяния сиятельств-превосходительств с недоверием и презрением.

А пока, Ваше благородие, остаётся лишь нервно читать новостную сводку из Плевны. Как бы оставлять не пришлось… Какой позор для нашей армии… Набросился хромой на слепого, да сам без глаза остался – вот что это.

Так что, Антон Никитич, понять-то моего Батюшку можно. Вот только что даёт рациональное осознание без чувственного принятия? Правильно, Ваше благородие, абсолютно ничего. По крайней мере в данном контексте и в условиях, когда одной из переменных уравнения является мой эмпирически-ориентированный характер.

Вы ведь сам не раз шутливо подчёркивали, что ни одна история или совет не способны поменять мой взгляд на что-либо.

– «Вечно ты, Алёшенька, на грабли наступить норовишь».

Что ж, Ваша правда.

Вот и сейчас не одарённый талантом скрипач с золотой медалью Императорского университета, более известный миру как юный молодец Лёша Щепкин двадцати двух годов от роду, решил проверить свои ценности, идеалы и установки на прочность.

Прошла ровно неделя с того момента, как наш батальон прибыл в это расположение неподалёку от Можайска. Интересно, конечно, выходит: вроде и недалеко от Москвы закинуло (Первопрестольная всего-ничего в вёрстах стадвадцати отсюда), а попасть в родной дом на Потаповском переулке, даже если сильно захочется, не получится.

Искушает ли? Пока что нисколько. Как будет дальше – жизнь покажет.

А пока что ничего, обставляемся. Впрочем, именно поэтому рассказываю Вам столь мало: не хватает времени. Но как только появится свободная минутка – посвящу её написанию очередного письма Вам, Антон Никитич.

– «Человека судят даже не столько по поступкам, Алёша, сколько по соответствию этих поступков или их отсутствию ожиданиям человека. Поэтому всегда будь осторожен с обещаниями».

Помните эти слова?

Глубоко уважающий Вас,

ряд. А.И. Щепкин»

***

Антон Никитич бережно сложил пополам чуть запачканую от поплывших чернил бумагу и скромно улыбнулся. Текст, написанный аккуратным и малоразмашистым почерком, заставил его почувствовать необычайную лёгкость.

Такого с Антоном Никитичем Зубаревым, ныне простым любителем рыбалки и вечерних прогулок, не происходило вот уже более четырёх месяцев: с того самого момента, как его отправили добывать последние годы своей жизни сюда, в задворки малопривлекательного и слегка мрачноватого Кодласа.  По крайней мере, так считал сам Антон Никитич.

Не покидало старого чиновника и ещё одно чувство: волнение. Старый пёс всегда доверял своей интуиции не меньше, чем его двоюродный племянник.

И в этот раз чувство было предельно чётким и непреложным.

– «Нет, – пробормотал себе под нос Антон Никитич, – это не просто волнение. Тревога. Вот что это».

Что-то должно произойти. Что-то значительное. И, судя по ноющей боли в области сердца, ждать оставалось недолго.