ПОЕЗД-«ДА»

© Алина Ульянова

Угольщик подкинул в топку гнид. Гниды вовсю завизжали, поезд понёсся бешено. И такого ход поезд набрал, что Григорий Мурин проснулся.

Пол плацкартного вагона почти рыдал. Приподнявшись на локти, я упёрся в сумрак. На столе нашего с Веней купе вырисовывался контур минувшего праздника, срач стоял капитальный. Обострённый темнотой нюх услышал, как особенно ярко звенят свисающие с верхней полки лапы Вени. Иным неугодным смрадком подпирало со стола и из общего сортиру. Край простыни, которая только создавала предчувствие купе, на высоком ходу вновь оторвался. В образовавшихся щелях то и дело блестели глазёнки. Гниды любопытствовали. Я бросил на них взгляд грузный, и они тут же рассыпались по углам. Эх, ссыкливое бестолковое дурачье!
Как только привыкнул к темноте, подумал, что вставать пора. Скоро Елизаров обход начнёт, будет пытаться тиснуть старые газетёнки и заплесневелый чай. И всякий раз, сволочь, ведь прямо как на исповеди причёсывает… Мол, газета свежая, а чай ташкентский, поэтому сладковатый, а он потому сладковатый, что Елизаров плесень сбить пытается. Когда редкий раз вместо Елизарова Тимофеевна обходы делает, то у неё и чай, и газеты свежие. Несмотря на зудящий внутри невроз, на душе было всё же отрадно, ежилась что-то такое благостное. Живот мой вздымался, клокотало внутри и трескало туда-сюда. Я сперва грешно подумал, что от жрачки Елизаровской слизень опять образовался и даже к Луговой на осмотр ходил, она-то тогда и впервые толкнула мысль. Ты, говорит, Гриня, по той причине такой вздыманный, розовый, озабоченный, что влюбленный. Я, честно сказать, сразу как-то не понял, даже разозлился. У меня, значит, слизень, а Луговая, дура косорылая, стращает любовью. Вышел от Луговой, как не в себя, лапами передними каждую гниду задевал, а потом мне весточка от Риточки поступила, и я весь вновь, как слизнем опалённый, сделался. Любовь, значит! Это значит, что я влюбленный и никакой у меня не слизень. На верхней полке наконец-то зашуршал умерщвленный алкогольными воздействиями Веня. Лапы обе он сперва вперед вытянул и в стенку упёрся, а потом к себе подтянул и давай клешнями передними пузыри на ногах наяривать, они под его руками-лопатками лопаются, жижа стекает и на проснувшемся солнце играется, бликует. Переливается вся красавица жижа, а запах стоит, что хоть подохни. Я Веню, конечно, люблю, но мерзкий он какой-то. Грязноватый, что ли. Шутки у него ещё плоские, а сам весь выпуклый, надутый. Брюхо глянцевое. А баб любит, ажи мерзко! Подтекает в их сторону весь, лоснится, унижается, близость выпрашивает. Стало совсем тошно от мыслей о Вени, и я по-другому поводу пустился размышлять. Я тут у одного блогера, который из купейных, на днях прочитал, что для хорошей жизни надо делать ритуал пробуждения. Что-то приятное делать, чтобы жизнь была в радость. Мне в радость, когда я рожу Елизарова, не вижу. Да и вообще никак с этой скотиной карикатурной не контактирую. Хотя блоггер тот, черт на хрену его верти, говорит, что избегать своих раздражителей не терапевтично. С раздражителями нужно контактировать как можно чаще, чтобы в конечном итоге своё раздражение осознать и оттого себя осознать. Пробовал я, но никак не выходит. Вижу скотобазу эту озверевшую, и драться хочется. Иной раз такая злоба гнойная накроет, что я сойти думаю, как батёк Бурого сошёл, когда его всё окончательно заморочило, спрыгнул он с поезда. И говорят, что следы его далеко в лес уходили. Значит, есть там что-то дальше поезда и дальше станций, жизнь какая-то есть. Ну да пёсий бог с ним. Я, значит, радостным делаюсь, когда Елизарова не вижу. И по такому поводу просыпаться раньше начал. И хорошо-то как! Выйду в плацкарт из самодельного купе, а там какая тишина! Спят гниды хорошие, только лапками под простынями подрыгивают, да ротками подрагивают, слюнки ихние текут младенческие. Иду мимо них молчаливых, а они прям хорошие, благостные. А так и не скажешь, что паразиты ублюдочные и в топку их, в топку! За неимением твари у сатира тоже благодать образуется. Ни побирушек, ни очередей. И чисто ещё как. Вот тут-то нужно отдать уважение Елизарову, будь он сволочь семь раз распят и трижды проклят. Бордюрчики все чистенькие, сверкают, кафелёк ровнёхонько лежит. Ручка двери глянцевая, а сам унитазец такой будто Елизаров, чтоб он, тварь треклятая, провалился, самолично языком вычищал. И во всей этой тишине и чистоте хорошо-то так делается. Нет, всё-таки ни человеку, ни паразиту в тесноте никак нельзя. Для любви к ближнему пространство должно образовываться, навязчивая тянущая нехватка, пустота, одним словом. Словил ты близость к дальнему, а она испаряется, и сам ты без этой близости будто испаряешься и всё хватаешься бесплодно. С этими мыслями я и запрыгнул лапами на консервный трон, «Восток» в зубы тиснул и давай чресла да чакры тужиться очищать. Вот такое утро мне нравится, оно меня жить возбуждает и порой почти до ночи возбужденице теплится. Чувствую себя сразу индивидуальностью, а не курдяком кислым.  

— А, проснулся, — с верхней полки щёлкнул рылом Веня, — кажись, с дальняка опять какой-то парашей несёт.  

Взглянул я на Веню, и всё внутри опаскудилось до привычного.  

— Чувствую, Веня, чувствую.  

Веня спрыгнул с верхней полки, и мне представилось, как пузыри на лапах его лопнули и жижа по полу растекается, в ковры сочится. — Ты, Гринёк, при чувствах благородных, как раз кстати! На «Бычьей» бабцы новые зашли, в 36-й купешке тормознулись. У Рината спросил, он говорит, что бабцы наглядные, форменные, рожи покорные, мысли извилистые. На рандеву Ринатик с ними забился, проставляться бабы за хату будут. — женщинам Веня радовался, как ребёнок, леденцам. — На «Бычье» ещё хорошо, что там бабы голодные, одно мужло четвероногое осталось, а годные двуногие только в составах обитают и то редкость! Ох, поугодничаем мы сегодня, в масть поугодничаем, Гриня!  

Я отмахнулся, от Вени стало тошно. Всё у него один сальный градус по жизни: совокупляться и расплескивать жижами своими по полам и бабским чреслам и больше ничего в нём не наблюдается.  

— Мурчик, — зашуршал Веня, как только обратился рожей своей в мою сторону, — я не понял, а ты чего на кисляке засуетился? Всё по Ритке сохнешь? Ну, сходил бы ты уже, тиснул телеграммку в Первый. Представился бы, намерения свои обозначил. Я лежу и не хочу улыбаться, а всякий раз улыбаюсь, как имечко её кристаллами да изумрудами по воздуху рассыпается. Веня тут же смекнул и подпрыгнул.  

— Гонишь, Гриня! Неужто Лапочкина пригласительное выписала?!  

Пригласительное в нашем миру — это как в прошлом миру какая-нибудь гринкарта перед самым земным развратом, когда ещё казалось, будто миру шанс хоть какой-то остается. И казалось-то это ещё долго, что плохонько только дома, на земле родненькой, берёзками обсыпанной. Это только потом мы узнали, услыхали, учуяли, что гаденько на всём мире сталось. Что жизни нашей прошлой красивенькой нигде нет-у и не будет и не надеяться нам. Ох, в то время за карточку глоток-то перерезали наши, нашим же. Сейчас, конечно, за белый билет, за пригласительное резать не будут. Там система на пропуск такая, что гниде всякой рот да глаза выжжет.  

Я взял такую специальную паузу, что через неё нащупал толстый и упругий Венин нерв. Он под этим нервом весь туда-сюда дергаться начал. Томит Веню предвкушение, неизвестности его возбуждают. Он в них себя советчиком ощущает, верит себе.

— Да, что же ты, паскудник! — Не удержался он, — не томи! Выписала?! Я тебя, как сволочь приличную спрашиваю!  

Минуя край предынфарктного состояния Вени, я дал огня.  

— Выписала!  

— Ёбицкая сила! — взорвался Веня. — Ну ты, Мурин, и плешь капитальная! Лежишь, ухмыляешься, сын ты сучий! Это ж надо! Белый билет в Первый!  

Веня спрыгнул с полки и начал топтаться. 

— Надо бы, — начал он, — Ринатика свистнуть… Подсуетиться надо, Мурчик! Ты на себя-то глянь! Босой, оборванный, кто тебя такого в Первый пустит-то? Тебя даже к бабам с Бычьей вести стыдно. Винты хоть какие-нибудь имеются?  

Я махнул: есть! Веня тут же стенку нашу самодельную отодвинул, рожей в пространство упёрся и как свистнет, аж до Первого наверняка слышно. Гниды от страха на уши встали, с ноги на ногу переминаются, боязливые, недовольные.  

— Вы мне тут давайте рожи не устраивайте! У нас Гриша Мурин в Первый билет получил!  

Гниды, как услышали про Первый, так тут же у них глаза на лоб и полезли, они глазюки хватают и обратно возвращать пытаются, а глазюки всё ползут-ь. Переглядываются друг с другом гниды, шепчутся. Кто-то не выдержал и вслух застонал: — Гриничка, возьми с собой, у меня бабка из Первых была, да не заслуженно нас к этому углу прицепили, рвань эту сортирную обслуживаем! — и как завоет гнида малосольная, в голос грохаться начала, а соседка её тут же замечанием разразилась.  

— Бабка твоя может из Первых, а вот ты самая настоящая гнида!  

— Гнида! Гнида! — стали недовольно разражаться остальные, — ой, гнида!  

— Тьфу, ну точно гнида! — выкрикнул дедок, мимо шедший.  

Он-то гнидой не был, он был обычный самый настоящий жмых, из плоских насекомочных. Остальные гниды, как услыхали, что на их брата ругаются, и там же на дедка накинулись, начали ему уши грызть, кровью брызгаться, визжать. Наконец-то с четвёртой боковой полки засверкала довольная рожа Ринатика Бурого. Коммерсант, молодой черт, бескомпромиссный.  

— Веня, а винты-то есть! — крикнул он.  

— Есть! — крикнул Веня.  

Прыгнул Бурый в парадно-шоколадные Адидасы и почесал в нашу сторону, расталкивая толпящихся.  

— Ты, Мурчик, — заскулил Ринат, натягивая простынку обратно, — главное в Первом не менжуйся, они там такое не любят. Чувство собственного достоинства имей. Мол, бедный я урод-полу-жмых, но прогибаться ни за что не буду! Понял?  

Я кивнул. Ринатик Бурый по части Первых точно лучший. Он там родился, это даже Елизаров, чтоб он до макушки прогнил, подтверждает. Когда Бурый ещё совсем малой был, его батя в «Крольчатино» спрыгнул, а оно, сами знаете, что зона нежилая, мертвая зона. Сам спрыгнул, без угроз или помощи какой. Вышел ночью в тамбур покурить и вышел на ходу. В лес пошёл в одном халате. Записку своим оставил, что якобы нет жизни ни в Первом, ни в купе тоже нет. Плацкарт, мол, к жизни ближе, но гниды всё портят, а гнид куда деть с поезда никуда нельзя их, ими поезд топить хорошо, быстро горят, поезду ход хороший дают.  

После перформанса главы семьи Бурых из Первого выселили. Сперва в купейное, а когда матушка Ринатика померла, выселили Ринатика в плацкарт. Ну хоть к паражнякам не отправили.  

— Эй, слышишь ты вообще? — перед мордой размахался клешней Веня. — Ты к бабам-то с нами нырнёшь?  

— Веня, — заклокотал Ринатик, — куда ему теперь твои коровы лесопильные с «Бычьей»? У него там Риточка Лапочкина, белая она, чистенькая!  

— А ты откуда знаешь? — упёрся Веня.  

— А Первые все такие, — мечтательно замурлыкал Ринатик, — всегда они беленькие, молоденькие, готовенькие на всё, червочки мои ненасытные…  

— Гонишь! — выкрикнул Веня. — Это с Бычьей на всё готовые, а Первых окучивать заманаешься! Всё-то им цветоньку тащи, опарыша свежего в коробочке неси, подношения всяческие делай, тьфу!  

— Зато какая сладость потом, как ты в неё в лапочку нырнёшь, а она в нутре своём влажном такая махонькая, тёпленькая, узенькая, ждёт-ь, сосоньки торчат. На подарочках твоих щедрых она вся окончательно настоялась, вся благодарная сделалась, трудиться всю ночь на тебе будет!  

— Бурый, — прервал я его электрические страсти, — ты куда рвёшься! — О-о, — хохотнул Веня, — горяч, Мурик, горяч! Обязательно с нами вечерком развейся, а то придёшь к Ритке хмырём заряжённым, позориться только.  

И хотелось бы мне возразить, а нечем, прав Венчик, таким идти к Лапочкиной совсем нельзя! Надо остудиться, надо всему образумиться, чресло от жижи высвободить на корову лесопильную.  

К вечеру я уже был окончательно приготовленный. Винтов отложенных хватило и на брюки с рубашкой, и на туфли блестящие, а в качестве презента мне Бурый в коробок опарыша мясистого сунул, где он только достал-то его такого крупняка упитанного. У меня при виде этого деликатеса желудок повело, сконфузило, как жрать захотелось. Но любовь о себе напомнила. Оставил я опарыша Риточке, скрипя сердцем оставил. К восьмому часу остальные тоже стали окончательно готовые. Веня надел вишнёвый клетчатый пиджак, где-то сдались ему одинаковая пара носков, брюкам он пришил накладки модные у купейных. Ринатик только гриву причесал, а костюмчик спортивный менять не стал, как и парадно-шоколадные Адидас.  

— Ну-с, — начал Ринатик, извлекая из карманов спиртовой напиточек, — начнём и кончим здравием!  

— Особенно кончим! — со слюной вмешался Веня.  

Я поднёс пойло к носу, дыхнуло пойло на меня, ой как дыхнуло! Крепко, злостно спиртяга дыхнула, а мне как раз чего-то такого отпить захотелось. Глотку обжечь, слизистую травмировать и так, чтобы свет в нутру зажегся. Злость меня какая-то охватила, какое-то унижение я вдруг испытал. Вызвала, значит, как пса вызвала. Обнюхать себя позволила, мнение её о себе показала, а чего стоит? Будто не будет по итогу на мне трудиться, да облизывать, как первый раз; — Чего рожу оскалил, — грязнючая насмешка изо рта Рината скользнула и на меня попала.  

— А-то первый глоток же, — усмехнулся Веня, — он всегда верный, какую мысль зацепишь, такая и правда. Что привиделось, Гринечка? — продолжил издевание Веня.  

— На то оно и привиделось, что только мимо скользнуло, что смыслов в таком мираже никаких.  

— Эт ты зря, Гринёк, — улыбнулся, отпивая Ринатик, — смыслы только так и оборачиваются. Легко летят они мимо, а ты только хвосты ихние видишь, да и то не видишь, а чувствуешь только, но сказать не можешь. Выразить их, Гриня, ты ни коим образом не можешь. Истина на то и истина, что гласом божьим быть выражена она может, а бог какими арфами вещает? Ни тварьими, Гриня, ох уж ни тварьями арфами вещает.  

— Это тебя, — воткнулся оторопевший Веня, — с одного только глоточка так далбануло? Что за ересь?  

Ринат махнул на Веню матом и на том мы двинули. Настроение спирт приумножил, я в себе возмужал и в себя поверил, чувство собственного достоинства вспенилось, развилось. И всё во мне поднялось, больше во мне всё стало, красивее, значимее. Я как хорош, красив, я интересен, я, я. Я! Пока о себе я ежился, на смене вагонов встретился с Елизаровым. И как только нас увидел, так рожа сразу и растеклась, ему чувственно делается, когда сволочить дозволяется.  

— Куда прёте, курдюки помойные?  

Мне спиртовка так газ залоснила, что я даже не сразу обозлился.  

— Андрей Геннадьевич, — завёл Ринатик, — да что же мы, гниды что ли какие криворотые, чтобы без дела шляться? Нас дамы самостоятельно к столу пригласили, новоселье празднуют.  

— У нас и билеты пригласительные имеются, — ворвался в диалог Веня, — а у Грини вообще белый! Покажи ему, Мурик!  

Я бы такую морду Елизарова хотел запечатлеть. Его как током раздало, когда он услышал и в умишке своем послагал меня на белый билет. Он-то в Первом никогда не бывал, даже близёхонько не топтался. Там, в Первом, он такая же тварь на топку, как гниды наши.  

— Как в Первый?! Кто в Первый? Григорий Мурин?! — Аж в горле у него засохло, отпил он жидкостей из бутыли, припасённой.  

Меня по каким причинам такие, как Елизаров, из себя выматывают. Елизарову, чтобы уважение питать, бумажка специальная нужна. Завидит такой листочек особенный и ластится весь, голос у него уступчивый становится, глазоньки сердоболием наливаются, человеколюбием. Пропустил нас Елизаров в ноги, кланяясь, промокашка.  

В купейном я оказался впервые. У них-то всё цивилизованное. Чистота стоит, коего в плацкартных никогда не стояло. Окошечки намытые, цветочки в горшках, шторки на окнах, под ногами половичок густо красный с ворсом высоким. Я на наши обувки глянул и неприлично сразу стало. В плацкартe эти галоши приличной обувью казались, а тут совсем худо. Разуться захотелось, за свинизм извиниться. Даже Веню прошибло, присвистнул. — Не робей, брат, — обратился к нам Ринатик, который частенько заглядывал к купейным, баба тамошние его лихо любили, — тут главное вести себя, как хозяин положения. Вообще, всюду таковыми себя надо чувствовать, всегда.  

— Это ты себе скажи, — замычал Веня, — когда к Луговой на согнутых ходишь! А то разошёлся советы давать! Я тебе сам знаешь какой советчик!  

Добрели до 36-го купе мы без происшествий и нигде признаков жизни. Тишина гробейшая, будто и не живёт тут никто.  

— Шумоизоляция! — Будто прочитал мои мысли Ринатик, — там за дверьми чего только не происходит, а тишина какая! Никто никому не мешает.  

— И у нас… — загадочно вдаль заполнил пространство для звука Веня.  

— В квартире газ! — продолжил Ринат.  

И я зачем-то припомнил, каково это, когда в квартире газ, да и вообще когда в квартире. Это хорошо, что прежняя жизнь у меня погонь была, а то поехал бы чердаком, как мужло на Бычьей. Говорят, там уже до четвереньки совсем оскотинились, лай со словами давно запутали. Как только в стаи начнут сбиваться, так их министры из Первого отстреливать начнут.  

Ринатик постучался в 36-е купе. За дверью не послышались ни движения, ни шорохи. Шумоизоляция! Наконец-то дверь подёрнулась туда-сюда и открылась. На пороге стоит Рита… 

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.

Еще почитать:

Niño de la Luna — «Судьба- злодейка, а мы- лишь пешки…»

Авторская библиотека — «На краю Вселенной».(Мистико-фантастическая повесть).

Зеленый — Глава 8. Номер

Эстония. Глава 2