Поезд

Взгляд, устремленный в одну точку, куда-то в даль, простирающуюся за окном поезда, несущегося сквозь снежное марево. Снег валит так густо, что кажется заменил собой воздух. Пышные хлопья, разгоняемые несущимся поездом, закручиваются в причудливые вихри.

Все теряется в дымке и кажется таким размытым. Там вдалеке проплывают призрачные очертания леса. Ты не уверен, что видишь его, может быть это разум, зная, что лес где-то там — дополняет твою действительность. Взгляд не может сосредоточиться на чем-то определенном и только электрические столбы, словно пульсации на экране медицинского монитора, проносятся мимо через равные промежутки времени.

За окном промелькнул старенький покосившийся дом. Не успеваю его рассмотреть и воображение снова дорисовывает детали за меня. Кажется он был бревенчатый. Того неоднородного, буро-серого цвета, который приобретает древесина со временем. Заиндевевший. Огромная снежная шапка венчает его крышу, отчего крыша выглядит непропорционально большой, а домик словно никнет под ее тяжестью. Ты пытаешься вспомнить детали и ловишь себя на мысли, что уже не уверен видел ли ты его или он плод твоего воображения. С каждой секундой его образ все больше размывается в твоем сознании. Каждый новый столб, вдоль путей, словно магнитный стержень в детской доске для рисования, раз за разом стирает нарисованную в твоей памяти картинку.

Отстраняюсь от окна и только теперь замечаю книгу в своей руке. Вспоминаю почему решил почитать — эту поездку мы планировали давно, в доме моих родителей было запланировано торжество и по этому случаю, вся семья, все близкие и друзья собиралась у них дома. Путь предстоял не близкий — железной дорогой через пол страны. Это уединение, вкупе с вынужденным бездействием, давало мне возможность сделать то, что я давно планировал — заняться моей рукописью, трудом, который должен был ознаменовать новый этап моей жизни, причина моих волнений, и мыслей занимавших мою голову долгое время. В сумке, лежащей на багажной полке, находилась моя рукопись. Казалось звезды сошлись и ни что не в состоянии отвратить меня от возможности наконец заняться ей. И вот день, когда мы должны были отправиться в путь, настал. В предвкушении работы я был весь как на иголках, мысли так и бурлили в моей голове, нетерпеливо ожидая, что я вот-вот положу их на бумажный лист. Я даже старался отбросить их, чтоб не дай бог не придумать что-то настолько важное, что я вынужден буду или срочно записать это, или пережить страшное потрясение забыв, и это будет угнетать меня еще очень долго. По этому, хоть я и был весь в нетерпении, но сознательно сосредоточился на том, что мы спокойно соберемся, сядем в поезд, тронемся и когда я буду уверен, что мы ничего не забыли, устроились, осмотрелись, спокойно движемся, и теперь ничего не отвлечет меня от дела — вот тогда я достану рукопись и сяду за дело. Разумеется, когда все это наконец закончилось и я собирался взяться за рукопись — я сдрейфил. Ну то есть не буквально испугался, а вдруг поймал себя на мысли, что мне совершенно нечего сказать, нечего положить на лист. Те мысли которое еще недавно назойливо одолевали меня и просились на бумагу, внезапно испарились. Я не сильно унывал, думал, что еще немного, вот-вот, и они появятся, и тогда… Чтоб скоротать время до этого вдохновенного момента я и взял книгу. А теперь я сидел в купе, не мог собраться с мыслями, не мог читать и только одна мысль угнетала меня:

— У тебя так бывает…? Когда ты читаешь книгу, следишь за развитием сюжета, а в какой-то момент ловишь себя на мысли, что думаешь о каких-то своих проблемах, а взгляд по инерции скользит по странице, и ты вроде бы даже не успел потерять нить повествования. Сознание как бы раздваивается. Ты вроде бы чувствуешь, что способен пересказать прочитанное и в то же время твои мысли уже совсем не в книге.

— Забавная мысль — ответила жена даже не подняв головы — Думаю да, что-то похожее есть и у меня.

Она сидит напротив и неторопливо листает журнал.

— Как интересно устроено сознание, оно постоянно возвращает нас к нашим проблемам и тревогам. И это не смотря на то, что я не нахожу вот эти обыденные вопросы сколь бы то ни было важными для меня сейчас. Ну не настолько, чтоб поглотить все мое внимание. Никогда об этом не думал, но теперь не могу избавиться от этой мысли. Может со мной что-то не так?

Жена отвлекается от журнала.

— Ну не знаю. Не думаю. Просто ты хороший человек и муж и для тебя немаловажно, что происходит в твое семье. Разве это плохо? — улыбнулась она.

Как забавно, что она об этом подумала, ведь я думал совсем о другом. Я пытаюсь не дать увести свою мысль в сторону:

— Ну… И все же мне трудно смириться с тем, что человек… ну вот возьми эту книгу. Трудно представить, что все это, не плод кропотливой работы мысли, а слова всплывающие в воздухе. И я не думаю, что ее текст приснился автору. Каждое слово здесь выверено, а мысль легко доносится до сознания. Кажется невозможным сотворить что-то подобное каждый раз отвлекаясь на пустяки…

Я осекся. И меня пугает даже не то, что супруга может неверно истолковать мои слова. Я вдруг осознал, что похоже именно так я и думаю. Силюсь подобрать слова, чтоб выправить свою мысль, но момент утерян и я молчу.

— Знаешь, вот сейчас меня немного уязвила твоя мысль. Ты рассуждаешь, что наша семья что-то второстепенное, не заслуживающее внимания.

— Не передергивай. Я рассуждаю, о том как устроено сознание. Ну хорошо, мое исключительное сознание. Я к тому… Ну вот есть у тебя в голове мысль. Интересная мысль. Неожиданная. И ты хочешь ее развить. Ты осматриваешь ее, словно художник свою картину. Отходишь на шаг назад, склоняешь голову на бок, пытаясь, возможно, увидеть ее с другой точки зрения. И единственное, чего ты подспудно боишься, что вот-вот твоя мысль начнет ускользать. Словно какой-то «завиток холста» натолкнет тебя на другую мысль, и вот ты уже увлечен новой идеей. Например, что не плохо бы перекрасить спальню. И этого я боюсь. Это меня тревожит. И я начинаю опасаться, что никогда не закончу эту мысль.

Виски нагреваются, кажется я распаляюсь.

— Может, давай поговорим о чем-то другом? Кажется ты немного не в духе.

Я молчу, словно не услышал ее вопрос. Я снова смотрю в окно, погрузившись в свои мысли.

Внезапно продолжаю, как будто не прервал разговор до этого:

— А может все гораздо проще. Может любая начатая мысль имеет свой жизненный цикл. И если ты не успел завершить ее, пока она не стерлась в памяти, то уже не завершишь никогда. А все остальные мысли, попроще, они не следствие, они лишь способ заполнить пустоту в твоем сознании, до рождения очередной, свежей мысли. Вот сейчас, я например чувствую, что теряю запал. Кажется я уже не знаю куда дальше развить эту мысль и у меня нет ответов на этот вопрос.

Жена встревоженно смотрит на меня и молчит.

— Интересно она вернется? — вполголоса, как будто «про себя», добавляю я.

— Кто…? Что…? Мысль? — немного раздраженно спрашивает жена.

— А?

Я неловко улыбаюсь. Потом соображаю о чем говорил и поясняю:

— Да, мысль. Не бери в голову. Что-то я сегодня хандрю. Кажется погода за окном на меня так действует.

Я снова открываю книгу и читаю. Тем более, что зимние сумерки стремительно начинают сгущаться за окном.

***

Далеко впереди, за окном, начавшийся как слабое свечение, со стремительной скоростью удлиняется мощный пучок света, распугивая в разные стороны хлопья снега. Локомотив неотступно следует за ним, окутанный дымкой из смеси снежных хлопьев и пара рвущегося от перегретых колес. А следом, один за другим, в окне появляются вагоны.

— Смотри, сейчас будет перегрузка — с улыбкой говорю я, не отрывая взгляда от окна.

— Почему? — голос ее встревожен.

— Входим в затяжной, но довольно крутой поворот. Как «американские горки», только не вверх-вниз, а в разные стороны.

Словно вспомнив ощущения на этом аттракционе, она поглубже вжимается в кресло и ее пальцы погружаются в мягкие кожаные подлокотники, проверяя, уверенно ли они держаться.

— Скоро привыкнешь. Их будет много. Рано или поздно тебе надоесть готовиться к каждому такому повороту. Просто расслабься и получай удовольствие — я пытаюсь ее успокоить.

Ее расширенные глаза и приподнятая бровь буквально требуют от меня разъяснений.

— Мы подходим к горам, разве ты не заметила, что мы довольно долго поднимались вверх?

Тем временем гул от колес нарастает. Чувствуется, что теперь они не просто следуют «проторенной дорожке», а стараются не вылететь с нее. И вот наш вагон тянет вправо. Я наваливаюсь на локоть, стремясь побороть выросшую тяжесть тела.

— Видишь как весело.

— Очень — кривится жена — Напомни мне, почему я согласилась поехать поездом?

— Потому, что это быстро и безопасно.

— Не вижу ничего безопасного в том, что нас всю дорогу будет так мотать. А это точно безопасно?

— Ну знаешь, не припомню, чтоб слышал об катастрофах на этой линии… Нет… не думаю, что это опасно. И потом, за много лет у меня ни разу не было ощущения, что он сейчас выскочит из колеи. Идет как по рельсам — я смеюсь — каламбур получился…

— А мне не очень смешно. Погода за окном, знаешь, не добавляет уверенности.

— Оо… Не будь занудой. Это необычные ощущения, тебе должно быть интересно их испытать.

Поезд снова выпрямляется в прямую линию и теперь слегка забирает влево.

В дверь купе легко постучали. Жена вскинула брови и выжидающе смотрит на меня. Я нахмурился, глубоко вздохнув. Меня раздражает эта глупая обязанность и я отвечаю жене взглядом, давая понять, что помню об этикете и ей не стоит так вызывающе напоминать мне об этом.

— Да, войдите.

Дверь купе открылась. В проходе стоял проводник нашего вагона — худощавый, высокого роста, но довольно сутулый мужчина, отчего вся внушительность его роста совсем не чувствовалась. На его лице тот отпечаток угодливости, свойственной людям долгое время проработавшим в сфере обслуживания.

Наверно неудобно с таким ростом смотреть на клиентов — подумал я — может быть поэтому жизнь заставила его согнуться, все таки его рост это скорее недостаток в такой работе. Не всем нравится когда на них смотрят свысока.

— Мадам… Сэр… Все ли у Вас хорошо? Вам достаточно удобно?

Он склонился, словно хотел сократить расстояние, чтоб услышать все наверняка.

— Да, все в порядке — ответил я и посмотрел на свою спутницу. Она потихоньку ерзает, вцепившись в подлокотники, словно на «низком старте» ожидает условного сигнала, чтоб сделать свое заявление после стандартного обмена любезностями. Я отвел взгляд к окну.

— А я бы хотела уточнить? Вот то, что наш поезд несется с такой скоростью, это нормально? Машинисту не кажется, что это чересчур, с таким снегопадом за окном?

— Смею вас заверить, мадам, что наш машинист выбирает наилучшую скорость, чтоб наши пассажиры ехали с должным комфортом и удобством, и при этом как можно быстрее достигли своих станций. Мы делаем все необходимое, чтоб обеспечить максимальную безопасность всех наших пассажиров.

— И все же, вы могли бы узнать все ли там в порядке? Может быть он потерял сознание и теперь несется сам того не ведая?

— Дорогая…

Резкий карающий взгляд был мне ответом.

— Да, мадам. Я сделаю все необходимое и обязательно сообщу вам о результатах.

Проводник сделал легкий поклон.

— Я могу сделать для вас что-то еще? Может быть чай? — спросил он.

— Нет, все в порядке — ответил я, давая понять, что ему пора.

— Мадам… Сэр…

Он снова слега кланяется и отступив на шаг назад, аккуратно закрывает дверь купе.

— Вот ты заметил? Они всегда отвечают с тем непроницаемым выражением лица, словно им плевать на то, что вокруг происходит? — спросила жена. Кажется она немного уязвлена.

— Думаю ты сгущаешь краски. Кажется ты была достаточно убедительна, чтоб он всерьез отнесся к твоей просьбе. Поверь, через пол часа его довольная физиономия отрапортует тебе, что он все узнал и может тебя заверить, что у машиниста все под контролем.

— Ага, да он уже и думать забыл. Мы увидим его не раньше очередного обхода, когда он, не моргнув и глазом, заявит мне, что выполнил мою просьбу и теперь с уверенность может мне сказать, что все в порядке.

— Ну ты так или иначе получишь свой ответ — улыбнулся я.

— Но дело же не в этом. Дело в безопасности. Сейчас он легкомысленно отнесется к свои обязанностям, затем машинист, а итог? Мы все в канаве.

— Или хуже того — торжественно отвечаю я — в пропасти.

— Не ёрничай. Ты же понимаешь о чем я — огрызнулась она. А затем надменно и слегка наигранно отвернулась к окну.

Я вынул большой палец из страниц, в том месте где заложил его и захлопнув книгу, слегка шлепнул по обложке ладонью. Жена возмущенно приподняла бровь, снова повернувшись ко мне, словно проверяя достаточно ли у меня оснований, чтоб так шуметь.

Я отложил книгу на диван, поодаль от себя, и молча, в упор, смотрю на жену. Она чувствует на себе мой взгляд и ее глаза бегают, словно сопротивляются естественному порыву взглянуть в ответ.

Наконец не выдержав, она смотрит мне в глаза и вскинув голову с вызовом спрашивает:

— Ну что?

— Ничего.

— Почему же ты на меня так нагло смотришь?

— Ну что ты, дорогая. Тебе показалось — язвительно парирую я.

Она снова резко вызывающе отворачивается. Она делает так очень часто. Наигранно начинает дуться и строить из себя недотрогу. В нашем возрасте это одна из немногих возможностей проявить чувства, отличные от обыденных — досады и усталости. А впрочем еще и нежности, и какой-то стерильной, неестественной радости. Мне это нравится. Так я каждый раз, словно вновь завоевываю ее.

***

— Думаешь он уже там? — спросил я, бессмысленно глядя в темноту за окном.

— Кто? Твой брат? — откликнулась она, оторвавшись от журнала и открыто глядя мне в глаза.

Ее лицо приобрело то, холодно-безразличное выражение, которое всегда проявляется, когда наши разговоры касаются семьи — словно ничего нового она не надеется услышать, ведь все это мы обсуждали множество раз.

— Да…

— Конечно уже там. Ты же сам знаешь.

— Знаю. И мне снова придется пройти через это.

— Несомненно.

— Вот хоть бы раз, его очень важные дела не позволили ему явиться раньше и не успеть подстроить ее настроение на этот, удобный ему, лад.

— Почему это так тебя раздражает? Это ведь значит, что только когда он держит все под контролем, ему комфортно. Это проявление слабости.

— Ты считаешь? Но почему они не видят этого? Почему потакают ему?

— Они и его родители. Боюсь они этого просто не замечают. А даже если и замечают, разве не должны они проявить терпение.

— О нет. И ты туда же. Я тоже их сын, но никогда не чувствовал ничего похожего по отношению к себе. Мои слабости не были поводом для снисхождения.

— Ты начинаешь себя жалеть и становишься жалким.

— Вовсе нет. Просто у меня это никак ну укладывается в голове. Кажется и ты теперь защищаешь его.

— О боже, не пори чушь. Я вижу это так же как и ты. Это тоже раздражает меня. Но просто выкинь это из головы. Если ты накрутишь себя и явишься к ним таким, ничего хорошего из этого не выйдет.

— Постоянно кручу это в голове, но все равно не могу к этому привыкнуть. Эти его снисходительные манеры, когда он появляется за спинами родителей с бокалом вина и невинно так наблюдает как мы приветствуем друг друга. А затем небрежно, мимоходом приветствует меня, словно мы отвлекли их от чего-то важного и нам всем нужно быстрее покончить с ритуалом, чтоб он мог продолжить очередной важный рассказ о своих успехах.

— Не обращай внимания, в конце концов ты же не хочешь испортить праздник матери?

— Да, ты права. Конечно не хочу. И снова буду чертовски скромен и любезен.

Тем временем поезд опять меняет направление, повинуясь холодной стали рельсов.

— Полезно иметь рядом человека, который может видеть тебя со стороны и вовремя вправить тебе мозги. Кажется я снова впал в мелочное сочувствие самому себе. Немыслимо как быстро человек опускается до своей дурной натуры.

— Это очень странный комплимент, но я приму его — ответила она с очаровательной улыбкой.

— Пожалуй я все таки проветрюсь — говорю я.

Она кивает и я открываю дверь купе.

***

Приглушенные лампы тускло освещают коридор. Такой разительный контраст между светлым уютным купе, со стенами покрытыми мягкой бархатной обивкой и прохладной полутьмой коридора. Я шагаю в коридор и закрываю за собой дверь. Мягкий лунный свет, вкупе со сделавшим передышку снегопадом, позволяют мне различить местность вокруг. Горы все ближе. Лес заметно редеет, повсюду лишь пожухлый кустарник, а ели забираются все выше, венчая вершины холмов. Все чаще встречается прорвавшаяся наружу скальная порода. Я чувствую легкий укол сожаления — когда поезд будет проезжать через горы, будет уже совсем темно, а лунный свет не достигает дна ущелий, и едва ли что-то получится разглядеть в кромешной темноте.

В памяти всплывают образы гор при свете дня — наш состав несется через сжимающиеся тиски каменных стен. Кажется до них можно дотянуться рукой. Внезапно одна стена обрывается и на смену ей приходит узкий уступ. Теперь поезд неторопливо проходит вдоль него, по самому краю. Ты прижимаешься к окну, но даже так не в состоянии различить дно пропасти. А в следующий миг, по эту сторону, снова вздымается отвесная стена. В такие моменты лучше держать дверь купе открытой. Ты выходишь в коридор и наблюдаешь пропасть по другую сторону. Если путь поезда пересекает другая расщелина, более глубокая, то через нее лишь один путь — узкий мост, на высоких, массивных, каменных колоннах, словно высеченных скульптором из цельного куска породы. Иногда такой мост огибает саму скалу, которая настолько вертикальна, что кажется невозможным вырубить в ней уступ достаточной ширины.

Поезд петляет в расщелинах между скал, вздымающихся отвесными стенами вертикально вверх, то ныряя в бесчисленные тоннели и арки, то вновь выскальзывая на свет в неожиданном месте, словно стальная змея застрявшая в лабиринте, из которого единственный выход — вверх. Но змеи не летают. И только две тонкие, блестящие полоски металла не дают заблудится, только они указывают путь. Есть что-то величественное и непостижимое в этом…

Тьма сгущается и уже почти ничего не видно. Чувствую как пол под ногами начинает ускользать вправо, вагон привычно скрипит, снова меняем направление и я покорно двигаюсь вслед за несущимся поездом.

Сбоку, в нескольких метрах от меня, с легким шуршанием открылась дверь. Поворачиваюсь на звук, чтобы посмотреть кто составил мне компанию. Бесшумно паря, кажется словно на цыпочках, к окну напротив купе выскальзывает юная особа. Небольшая легкомысленная шляпка немного оттеняет ей лицо, но все же можно различить слегка вздернутый носик. Кажется она даже не замечает мое присутствие. Ее глаза устремлены куда-то за окно, ввысь. А все ее тело тянется за взглядом, словно она вот-вот вспорхнет и найдя мизерную щель, вылетит наружу. Украдкой рассматриваю ее. Легкое платье, свободного кроя. Изящное, молодое, уже оформившееся тело, которое не в состоянии скрыть даже такое платье. Наконец она чувствует, что не одна. Немного неловко, пытаясь не растерять достоинства, она бросает на меня короткий взгляд. Два кристалла, способные даже в сумраке собрать весь окружающий свет и отразить его. Сердце сжимается до боли и замедляется, лишь для того, чтоб затем с удвоенной скоростью продолжить биение.

В сущности, ты с трудом понимаешь почему она произвела на тебя такое впечатление. Отвлекись ты, исключи чувство момента, разбери скрупулезно и придирчиво, и магия уходит. Золушка вновь становится «тыквой». И ты снова пытаешься воспроизвести в памяти тот взгляд, пытаешься понять, что зацепило тебя, было ли что-то вложено в него или это твое разыгравшееся воображение. И действительно, ты припоминаешь, что кажется заметил проскользнувшее в ее взгляде презрение, к твоему возрасту что ли, словно она почувствовала твой трепет. Может ли такое быть? Что интуитивно они чувствуют это. Трудно поверить, что эта юная особа может быть так проницательна. А впрочем, мужчин много и все они смотрят — инстинкт, заложенный в нас столетиями. Ловлю себя на мысли, что смотрю сквозь нее, наверно выгляжу нелепо. Строю некое подобие улыбки, но чувствую себя полным ослом. Отвожу взгляд, словно опять вернулся к своим мыслям, но думаю лишь о ней. Эта юность и неукротимая жизненная сила, когда все у тебя еще впереди. Слышу шорох открывающейся двери. Она снова бесшумно исчезает в купе. Кажется мы вышли наружу движимые общей потребностью в уединении, и невольно нарушили ее друг другу.

***

Снова ищу повода ускользнуть от мысли, подспудно не дающей мне покоя. Где-то в глубине я понимаю от чего бегу. Я ищу все новые причины ускользнуть от своего дела, начинания, которому я хотел посвятить все время в поезде. Возвращаться в купе не хочется, я знаю, что там я еще ближе к источнику своего беспокойства. Внутренне надеюсь, что супруга уже спит, а значит я получу желанный повод не укорять себя. Но осознание этого не дает мне покоя. Не хочу так просто сдаваться. Кажется если я сменю обстановку, найду уединенное место, то мысли сами устремятся в нужное русло.

Чувство голода напоминает о себе или это очередная возможность потянуть время? Неприятная тяжестью в животе. Кажется иного выхода нет, тем более в столь поздний час в вагоне-ресторане наверняка нет никого, только дежурный официант, да еще мирно спящий на кухне повар. Исключительное блюдо он не приготовит, но сандвичи вполне осилит. Хлопаю себя по карманам, бумажник остался в купе. Не хочу тревожить сон жены и надеюсь, что просто запишут на счет моего купе. Думаю билет в высшем классе вполне себе респектабельный повод доверять мне. Направляюсь в вагон-ресторан. Прохожу мимо каморки проводника. Его чуткое ухо заранее предупреждает о моем приближении и он весь подбирается, словно не спит, но возраст берет свое, выглядит он помято. На его изможденном, осунувшемся лице прекрасно видны остатки сна. Киваю ему, мол все в порядке. Он отвечает мне коротким кивком полным достоинства. Прохожу через следующий вагон. В коридоре тишина — если бы не стук колес, да тревожное гудение лампы. Даже странно, это тоже вагон высокого класса, обычно они более щепетильны в таких вопросах, ведь это может досаждать их гостям. Я думаю о лампе. Удивительно, как можно не замечать стук колес, но раздражаться от практически незаметного гудения лампы. Миную незамеченным еще два вагона.

Наконец захожу в вагон-ресторан. Свет там достаточно яркий, но с расчетом на сонного посетителя — щуришься поневоле, но в целом уютно. Из-за двери кухни появляется молодцеватый официант. Его бледность и красные глаза выдают, что он работает не первую ночь. Даже на почтительном расстоянии чувствуется, что он справляется с помощью кофе. Интересуюсь угостят ли меня в долг. Секундная нерешительность, заметная лишь опытному глазу. Он быстро оценивает меня и утвердительно кивает, расплываясь в улыбке. Я тоже доволен. Обуславливаемся, что завтра я занесу ему деньги с моей щедрой благодарностью. Он не возражает, говорит, что такому почтенному пассажиру они всегда рады угодить. Я заказываю бутерброды с ветчиной и сыром, и кофе, но самый лучший. Думаю он прекрасно меня понял и знает как все сделать в лучшем виде.

Его нет минут пять. Судя по настойчивому шёпоту, он в данный момент пытается добудиться повара, чтоб тот приготовил мне бутерброды. И не вполне удовлетворенный отзывчивостью последнего, начинает греметь посудой, перехватив часть его забот на себя. Наконец, оживленная перепалка негромких голосов подтверждает, что повар все же приступил. Знаю, что от выпивки они имеют самый большой процент и решаю сделать им приятное. Зову официанта. Через несколько секунд, в дверном проеме появляется голова, видимо он совсем не может оторваться. Уверен, сейчас он подбежит ко мне, так принято, но не хочу морочить его условностями и не давая ему разогнаться, кричу, что не откажусь от рюмки коньяка. Он радостно ухмыляется и обещает оформить в две секунды. Оглядываю вагон. Пожалуй это последнее место куда придет прогресс. Люди любят уют старины. Окна до сих пор украшены резьбой и их обрамляют массивные шторы, подвязанные канатами с кисточками. На стенах викторианские обои. Мебель хоть и закреплена, по нормам безопасности, но все равно деревянная и под старину. Нахожу это место уютным. Мягкий свет, из под бумажных абажуров, заполняет вагон приятным персиковым светом. Разваливаюсь в кресле поудобней в предвкушении сытного ночного перекуса. Смотрю в окно, в непроглядную темноту, раскрываю простор для фантазии и мысли снова уносят меня далеко. Кажется вот оно, то ощущение, тот благоприятный настрой.

Позади раздается шум отъезжающей двери. Настрой улетучивается, похоже у меня компания. Не хочу привлекать к себе внимание, по этому не поворачиваюсь. Напрягаюсь, пытаясь собрать разбредающиеся мысли воедино, усилием воли игнорирую происходящее вокруг меня, но пасую, под напором шума творящегося за моей спиной. Окончательно теряю ход мысли. По звукам пытаюсь представить картину происходящего. У меня есть призрачная надежда, что если не подавать вида, то возможно меня не заметят. Слышу шум от нерасторопных движений. Вот посетитель наткнулся на стул, при этом уронив его. Затем облокотился на стол, чуть не перевернув, судя по звякнувшим столовым судкам. Теперь он кряхтит и пытается собрать все, но видимо пальцы не очень слушаются. У меня недоброе предчувствие и я поворачиваюсь. Тучный мужчина, небольшого роста, с характерным для выпивохи, отечным, покрытым пунцовыми пятнами, лицом. Его безжизненные слипшиеся волосы падают на глаза, отчего он крутит головой, пытаясь их стряхнуть. Теперь он пытается заставить стул стоять. Стул и сам бы рад, но как только тот его поднимает, то зацепив рукавом снова валит стул на пол. На шум выбегает официант. Он просит гостя не обращать внимание и присесть за стол. Проводив его под локоть, до ближайшего к окну стола, он возвращается и поднимает стул. Потом возвращается к гостю и справляется, что тот желает. Он то и дело виновато поглядывает на меня, ловя мой взгляд, чтобы я не дай бог не передумал у них ужинать. Впрочем он любезен и с пропойцей.

Я отворачиваюсь. Ничто сегодня не заставит меня отказаться от ночного перекуса в вагоне-ресторане летящего в ночи поезда. Через пару минут официант приносит тарелку с великолепными бутербродами и кофе. Спрашивает доволен ли я и хочу ли чего-то еще. Мотаю головой и говорю, что все в порядке. Он отступает назад, предварительно сообщив, что если все же что-то нужно, то он полностью к моим услугам. Что же, еще рюмка коньяка мне не повредит. Прошу его принести и ее. Он откланивается и исчезает на кухне.

Мой ночной сосед внимательно посматривает на меня. Словно силится узнать. Я уверен, что вижу его впервые, но выпивохам везде мерещатся друзья. Стараюсь не смотреть в его сторону. Лишь краем глаза слежу за его действиями. Все «нужные» мои мысли уже выветрились из головы, а остальные сосредоточены на сочном вкусном сандвиче. Время от времени отхлебываю кофе, но как-то без удовольствия. Кофе перебивает любой вкус. Неуклюжее движение сбоку, заставляет меня насторожиться. Мой «товарищ», по ночному гастрономическому загулу, резко встает и на непослушных ногах направляется ко мне. Я предвижу неприятный разговор и невольно во мне растет раздражение. Ожидания меня не подводят. Еще за несколько шагов до меня, окружающий воздух «кричит» о приближении пьяницы. Он подходит вплотную и кладет руку мне на плечо. Поднимаю глаза и всем своим видом даю понять, что такое панибратство мне не по душе. Впрочем он этого даже не замечает.

— Уважаемый. Кажется я вас где-то встречал — с трудом произносит он, собирая по буквам слова.

— Вполне возможно. Но это не дает вам права, класть руку мне на плечо — учтиво отвечаю я, но во мне все кипит.

— О простите, пожалуйста. Не хотел вас задеть — немного сварливо выдавливает он.

— И все же вы это сделали.

Он убирает руку и отступает назад, на пару шагов, изображая наигранное почтение. Кажется он вот-вот свалится на пол, но в последний момент восстанавливает равновесие каким-то непостижимым образом, в манере, свойственной только людям в сильном подпитии. После чего он ловко падает на стул, по другою сторону от моего стола.

— Ну и как вам здесь? Кажется бутерброд у вас вкусный.

— Вы правы бутерброд очень хорош. Закажите, не пожалеете.

— А я закажу… Закажу…

Он отворачивается и пытается выпустить из себя свист, но выплевывает лишь слюни. Я рад, что официант не за моей спиной. Так и не выдавив из себя ни звука, вновь поворачивается ко мне и махнув рукой, выдает:

— А, черт с ним. Потом закажу.

Я молчу и смотрю в окно. Если поддержать беседу, то он не отстанет никогда. Подумываю ретироваться отсюда.

— А куда вы едите? Простите за нескромность — спрашивает он.

— А это важно? — нервно парирую я.

Мне нечего ему ответить, он пьян и все мое остроумие улетучивается. Что бы я не ответил, боюсь он даже не поймет, а завтра еще и не вспомнит. Утром он будет ходить бледным, помятым, а на его хмуром лице будет лишь гримаса боли. И если я пройду мимо, он даже не вспомнит меня, хоть сегодня он бы и узнал обо мне все.

Теперь он тоже смотрит в окно и кажется вот-вот потеряет ко мне интерес, из-за моего недружелюбного приема.

Я закончил с бутербродом и допил кофе. Появляется официант. Он несет мою рюмку коньяку и на его лице тревога. Кажется он даже побледнел от испуга. Его мимика выражает сожаление, что я вынужденно оказался в подобной компании. Он ставит рюмку не стол. И отступает на пару шагов. Теперь он позади выпивохи и выжидает. Кивком показываю, что все в порядке.

Пьяница снова поворачивается, словно и не заметил подошедшего официанта, и видит рюмку передо мной. Его взгляд наполняется благоговением. Кажется это его божество.

— А вы тоже выпиваете? — с каким-то восторгом интересуется он.

Я молча беру рюмку и опрокидываю одним залпом. А затем, не поведя и бровью, ставлю ее на стол.

Он с нескрываемым восхищением смотрит на меня.

— Доброй ночи — отвечаю я и встаю.

Кажется я погорячился в своей прыти. Поезд начинает довольно резко замедляться. Я теряю равновесие и чуть не разваливаюсь на полу. Рюмка проносится мимо моего соседа и разбрасывая снопы искр, от окружающих ламп, падает на суконный пол и с глухим стуком катится по нему. На кухне раздается раскатистый звон падающей посуды.

Я чертыхаюсь, держась за стол, удивительно прочно привинченный к полу.

— Да что они там себе позволяют? — слышу я свой голос.

Минуту длится тишина. Мой ночной «приятель», растянувшись на полу, испуганно озирается. Из кухни выползают двое — официант и повар — довольно молодой и очень толстый парень, со слабовыраженными чертами на добродушном лице. Оба недоумевают и немного встревожены.

Наконец, после непродолжительного треска, из динамика раздается взволнованный голос машиниста. Он приносит извинения и сообщает, что нам не стоит тревожиться, у него все под контролем.

— Как же, под контролем — огрызаюсь я, оглядывая своих соседей — Пойду узнаю, что там приключилось.

Я махаю рукой повару и официанту.

— Спасибо за уютную атмосферу! Как и условились, завтра я передам вам деньги с проводником, а может и сам.

Официант испуганно кивает, кажется после такого он готов еще раз покормить меня, совершенно бесплатно.

***

Я прошел через вагоны до своего купе. В коридор начинали выглядывать сонные лица пассажиров. Кто испуган, а кто и в гневе.

Я вошел в купе, жена, испуганная и сонная, сидела подобрав под себя ноги и обмотавшись одеялом.

— Что случилось? — спросила она.

— Не знаю. Резко остановились. Пока ничего не говорят и проводники не в курсе. Все произошло неожиданно. Я схожу в начало состава, спрошу у машиниста, что там случилось.

Она молча кивнула, не то, приняв мой ответ, не то, одобрив мое желание «разведать» обстановку.

Пробираться через переполненные коридоры и тамбуры мне не хочется, проще пройти весь путь снаружи, тем более, что проводники уже открыли двери вагонов. Я надеваю шапку и накидываю пальто. Наспех намотав шарф, я открыл дверь купе и оглянулся.

— Будь осторожен — просит супруга.

Я киваю.

— Думаю мы в безопасности, не переживай. Наверно какие-то технические проблемы. Снега много выпало.

Выпрыгнув из вагона, я буквально сразу почувствовал разницу между одеждой деревенского жителя и городского пижона. Под брюки сразу набился снег, обжигая кожу под штаниной, а пронизывающий горный ветер выдул все тепло из под пальто. Я поежился. Окружающий воздух свеж и морозен, сковывает дыхание, от неожиданности я сдерживаю вдохи — пытаюсь дышать ровнее и не так глубоко. Повсюду вокруг, сколько видит глаз, скалы. Они настолько величественны и отвесны, что даже безумное количество снега выпавшее вчера не в состоянии накрыть их.

Свет в окнах поезда теперь горит ярко и мягким светом разливается по сугробам. Пассажиры прильнувшие к окнам, глазеют вокруг и оживленно беседуют. Некоторые, особо любопытные, уже выпрыгнули из вагонов и теперь как дети, соскучившиеся по зиме, дурачатся в глубоком снегу или вытаптывают дорожки вдоль вагонов пытаясь разобраться, что происходит. Вокруг столько движения, что это даже напоминает мне перрон в тот день, когда мы тронулись в путь. Не хватает только провожающих.

Чуть в стороне я заметил нашего проводника, он стоит закутавшись в теплый тулуп из собачьей шерсти и нервно курит.

— Что случилось? — интересуюсь я.

— Ничего не сказали. Говорят, мол, помогайте пассажирам. Остановка ненадолго.

— И это все? — с легким нажимом спросил я.

— Это все что сказали — с заметной усталостью ответил он и глубоко затянулся сигаретой.

Недовольный я отвернулся и направился в начало поезда.

— Я то что? Мне сказали успокаивать… — видимо почувствовав, что не проявил достаточной чуткости, бросает он мне в след.

Я не оглядываясь махнул рукой. Мысли мои уже были у локомотива. Ноги теперь следовали за ними.

То и дело проваливаясь в снег, при обходе других пассажиров, я добрался к началу состава. Люди вокруг, после первого легкого помешательства от свежего горного воздуха, потихоньку приходят в себя и начинают задумываться, что едва ли поезд остановился, чтоб они могли вдоволь поиграть со снегом. Переговариваясь между собой, они строят догадки и расспрашивают тех, кто возвращается от начала поезда. Из обрывков фраз я понимаю, что погода стала причиной остановки, что беспокоиться не о чем и скоро мы продолжим путь. Но звучит это как-то тревожно и похоже не сильно развенчивает сомнения пассажиров.

Наконец я достиг локомотива. Все любопытные уже ушли. Впереди, освещенный мощным пучком света от поезда, узкой вьющейся лентой над ущельем, висит мост. Голос сзади заставил меня обернуться.

— Сэр, будьте осторожны. Не стоит туда ходить.

Поодаль от меня, чуть в стороне, стоят и курят два мужчины. Увлеченный своими мыслями я их даже не заметил. Один, судя по одежде и строгому лицу, наш машинист. Это он окликнул меня. Второй, больше похож на манекен, обвешанный множеством шуб и накидок, с окладистой бородой, густо обрамляющей лицо. Он не подходит ни под один типаж и выглядит очень необычно.

— Что случилось? — спросил я.

— В ущелье течет река. Пар от нее, образует наледь на рельсах — ответил машинист и смачно затянувшись облезлой сигарой, продолжил — ехать дальше опасно. Нужно убрать лед.

— Как странно. Я не первый раз еду здесь зимой, но такое слышу впервые.

— Вы правы, сэр. Такое здесь не часто и обычно с этим справляется наш ангел-хранитель — он кивнул в сторону своего необычного соседа. Тот, смутившись, неловко опустил лицо, отчего его борода вылезла наружу как меховое жабо.

— Но сегодняшний снегопад… ухудшил обычное положение вещей — продолжил машинист. Он постоянно затягивается и выпускает клубы дыма так, словно это служит ему напоминанием о тех временах, когда поезда ходили на паровой тяге.

— Рельсы сильно обмерзли. Он не смог справиться с обледенением. Но… к счастью — он снова пыхнул табачным дымом — вовремя успел предупредить нас.

Борода путевого сторожа снова вылезла наружу, закрывая лицо.

— Спасибо вам — я кивнул сторожу.

От радости он только и смог, что закрыть рукой лицо и отмахнуться от нас другой рукой.

— Да что уж там, господа. Такая работа — его бархатистый, глубокий и приятный голос больше подошел бы оперному певцу.

— И все же, не всякая работа делается добросовестно — сказал я.

Сторож снова отмахнулся от похвалы.

— Пойду посмотрю как продвигаемся — сказал машинист.

— Могу я с вами? — спросил я.

— Пожалуйста. Только аккуратно. Не подходите к краю.

— Спасибо.

Мы втроем зашагали к краю расселины.

Ущелье выглядит величественно и прекрасно, освещенное ярким светом прожектора и посеребренное лунным светом. Огромный разлом земной коры, обнесенный, по краям, неприступными горными грядами. Массивные уступы, покрытые чистым, сверкающим словно звездная пыль снегом, как огромные ступени лестницы спускаются в бездонное ущелье. Но как бы неприступны не были скалы, окружающие нас, даже здесь природа разбросала живое. Могучие ели, похожие на древних бородатых великанов, даже в таких тяжелых условиях умудряются найти место и пустить корни. И судя по их размерам — отлично себя при этом чувствуют. Вот тут и остановился наш поезд, в каких-то метрах от разверзшейся пропасти. И единственным путем через это ущелье, является узкий мост. Трудно даже представить, что подобное строение мог создать человек. Больше похожий на плоды трудов титанов, а то и древних богов, сложенный из грубо обработанного камня, опирающийся на массивные колонны, мост отходил от обрыва и повторяя контур ущелья на несколько десятков метров, находил уступ на другом краю и врастал в него, словно за столетия укоренился в саму породу. Я подошел практически к самому краю. Внизу, невидимая в темноте, струилась река, это было понятно, по клубящемуся в ущелье туману — он и был причиной остановки поезда.

Как и сказал машинист — с обычным для этого места обледенением человек еще мог справиться, но снег, шедший последние несколько дней, способен был истощить всякие силы. А без посторонней помощи это было просто опасно. Теперь помощники машиниста, одетые не по зимнему легко, чтоб не стеснять движений, подпоясавшись страховочными веревками, двигаются по краю моста, отбивая лед с рельсов мягкими медными молотками на длинных ручках. Еще двое, одетые в теплые меховые тулупы и массивные меховые шапки, травят страховочные веревки удерживая их в раскинутых в разные стороны руках. К нашему счастью, снег на время прекратился, что вселяет надежду, что проделанная работа не пойдет прахом и мы успеем перебраться через этот опасный, но от этого не менее прекрасный мост до следующего снегопада.

Судя по всему, остановка должна быть достаточно долгой и я увидев все, что хотел, поблагодарил машиниста, и поспешил назад. Часть пути мы прошли вместе с путевым сторожем. Он тоже отправился домой, чтоб отдохнуть.

— Как вы тут живете? Вам не скучно? У вас же наверное есть семья? — спросил я.

— Старухи давно нет — со скромной улыбкой, польщенный таким вниманием, ответил он. А его, и без того раскрасневшееся на морозе лицо, кажется стало еще более пунцовым — А дети в городе живут. Незачем, нам старикам, им мешать. Вот я сюда и подрядился. Холодновато. Но зато красиво, чисто и воздух свежий. Платят — не обижают. Да деньги я детям отправляю. Зачем они мне здесь. Всем необходимым компания обеспечивает.

И внезапно осознав, что увлекся и наговорил уже больше чем позволяет подобный вопрос, резко осекся, и снова зардевшись сказал, что если мне и правда интересно, то он почтет за честь показать мне свой дом, и угостит меня чаем.

Не знаю поверил ли он мне, но то ли от нежелания возвращаться к рукописи, то ли рассудив, что это поможет моим изысканиям, я охотно согласился. Упомянув, что вот только сообщу супруге о положении дел и обязательно зайду к нему «на огонек».

***

Порядком напуганные и одетые в основном не по погоде пассажиры оживленно обсуждали внезапную остановку поезда, стоя у входа в наш вагон. Любопытные детишки глазели из окон на своих родителей, улавливая их настроение и о чем то суматошно споря между собой. Им не меньше взрослых хотелось на улицу, но было нельзя.

Испытывая чувство долга, я как мог объяснил соседям причину остановки и высказал предположение относительно времени, которое потребуется на расчистку рельс ото льда. Кажется я немного их успокоил — внушив, что у команды поезда все под контролем и даже если мы задержимся чуть дольше чем планировали, то в поезде их обеспечат всем необходимым. И лучшее, что они сейчас могут сделать, это вернуться обратно и запастись терпением. Люди кивали, но расходиться не торопились. Сделав все, что было в мои силах, я поспешил к жене.

Она сидела в той же позе, в которой я оставил ее, когда уходил. Впрочем, судя по стакану чая с вьющимися струйками пара, времени зря она не теряла.

— Согреваешься? — спросил я.

— Нет. Я в порядке. Просто коротаю время… — и как будто не удовлетворившись своим ответом, продолжила — По вагону ходит проводник и наливает чай всем желающим. Похоже, он все же очень предупредителен и догадлив.

— Отличный малый. Кажется ты не очень ему доверяла? — с укоризной подметил я.

Она, словно и не заметив мой «укол», невинно продолжила:

— Как там на улице? Что случилось?

— На улице довольно холодно и много снега. Это и есть причина нашей остановки. Впереди мост, а на рельсах сильное обледенение. Сейчас бригада машиниста откалывает с них лед.

— Мм, так и знала, что не стоит ждать ничего хорошего от железной дороги в горах.

Кажется она в порядке, раз ее сварливость при ней.

— Такая погода, это помеха для любого вида транспорта.

— О, ты всегда всем доволен. Тебя совершенно ничего не выводит из равновесия. А впрочем… не важно. Надолго мы застряли?

— Надеюсь, что нет. Но погода непредсказуема. Можем задержаться подольше.

Она воздела глаза, словно хочет сказать «Я же говорила».

Я стою в дверях, не скидывая пальто и переминаясь с ноги на ногу, как нашкодивший ученик.

— Ты не раздеваешься? — подняв бровь, спросила она.

— Я познакомился с очень приятным человеком. Это местный путевой обходчик. Сторож. И он любезно предложил посмотреть как он тут живет. Мне показалось это отличной идеей.

— Что же в этом может быть интересного?

— А разве тебе не интересно, как может жить человек в горах, в полном одиночестве?

— Да не особо.

Я пожал плечами.

— То есть ты оставляешь меня одну?

Я почувствовал раздражение, которое посещало меня всякий раз, когда что-то мешало моим планам. Лучше всего я изучил его, благодаря работе над рукописью. Я мог целый день отлынивать от работы, но рано или поздно наступал момент, когда я начинал раздражаться. Не желая давать ему разрастись и затмить мои мысли, я обычно сдавался и садился за дело. Вот и сейчас, мне лучше было настоять на своем, нежели копить в себе раздражение, пойдя на поводу у жены.

— Дорогая, ты всегда находишь такие слова, что я начинаю чувствовать неловкость от того, что я делаю. Ты можешь прогуляться на свежем воздухе или посетить вагон-ресторан, кстати там очень вкусные сандвичи. Можешь составить мне компанию, не думаю, что это большая проблема. В конце концов почитай. Мне не кажется, что я должен тебя повсюду сопровождать, разве это то, ради чего я живу?

Она вздернула подбородок и ее глаза потемнели от негодования. Но она сдержалась и только холодно ответила:

— Хорошо, ступай куда собрался. Я посижу тут одна.

Эта наживка была мне знакома. Я молча развернулся и вышел из купе, мягко прикрыв дверь.

***

По уже протоптанной тропе я добрался в начало состава. Сторож и машинист снова стояли там и теперь обсуждали насколько сильно следует убирать лед. Я поприветствовал их и поинтересовался у сторожа в силе ли его предложение. Он взглянул на машиниста, словно спрашивал разрешение. Тот, раздосадованный этой задержкой, не имел ничего против, чтобы сторож отлучился.

— Не думаю, что мы управимся быстро. Тут много дел, а вы уже сделали все, что в ваших силах. Если это поможет хоть одному пассажиру приятно скоротать время, я не против.

Я кивнул ему головой в знак признательности и мы отправились к дому сторожа. Идти было не далеко, домик был лишь немного углублен в небольшой, но густой еловый лесок. Достаточно, чтоб шум проходящего поезда не сильно докучал, но при этом не очень далеко, чтоб в случае необходимости услышать приближение поезда и успеть добраться до путей. Всю дорогу мы шли молча, как люди которые познакомились недавно и еще не успели найти общих тем. Видимо говорить на темы положенные этикетом сторож не умел, а мне они просто претили. Впрочем может он просто отвык от общения. Каждые несколько метров он указывал мне путь, со словами «Вот сюда», а я старательно следовал его указаниям. При этом он испытывал неловкость от того, что очевидно особая помощь мне и не требовалась — несмотря на обильный снегопад, вычищенную дорожку было хорошо видно. А я в свою очередь, испытывал неловкость от того, что мне сознательно приходилось делать вид, что я в упор не разбираю эту тропу. Так, обмениваясь короткими неуклюжими фразами или говоря вслух, словно больше для себя, чем собеседнику, мы добрались до дома.

Со стороны дом не выглядел очень большим и я даже немного засомневался дом ли это и не найдем ли мы жилище покрупнее, где-то глубже в лесу. Очень маленький, коренастый, с двускатной крышей, заваленной толстенным слоем снега — больше напоминающим только-что взбитую пуховую подушку. Эта подушка раздавила бы дом свои весом, если бы не снежный пояс, засыпавший дом по самую крышу, не давая ему развалиться. Маленькие, аккуратные окна, насквозь промерзшие инеем так, что в них остались только маленькие стеклянные кругляшки, через которые пробивался неяркий свет. Под самой крышей, на куске металлической проволоки, висел аккуратный фонарь, единственный заметный предмет в окружающей обстановке.

Сторож немного забежав вперед, открыл передо мной дверь, предлагая мне войти первым. В прихожей было довольно прохладно, отчего она вся была покрыта инеем с причудливыми узорами, которые не встретишь и на лучшей новогодней ярмарке. Еще, судя по обилию полок с разносолами, она выполняла роль холодильника и кладовой. Внутри дома нас встретил теплый воздух и хриплый лай. Навстречу поднялся небольшой старый пес, «ровесник» сторожа. Сил у него хватило только на то, чтоб выразить свое неудовольствие.

— Тише ты, у нас гости, что ты раскричался? — окрикнул его сторож. Отчего пес успокоился и с благодарностью принял новость, что ему не требуется гнать нежданного гостя. Обойдя вокруг куска овчины, на которой он только что лежал, он снова улегся на нее и все время, что мы беседовали, держал голову на передних лапах и только его глаза попеременно смотрели то на меня, то на хозяина, словно наша беседа имела для него какой-то смысл.

Пока я осматривал дом изнутри, сторож хлопотал около камина, по совместительству выполняющего роль печи — подкидывая поленья и ставя на него чайник с водой. Порывшись в небольшом комоде из грубой доски, он извлек красивый фарфоровый заварник, украшенный живописью и еще не утративший былых красок. Тщательно его протерев и сполоснув, подоспевшим кипятком, кинул в него пучок сухих трав — чайный лист, мелисса и мята. По крайней мере это только то, что я различил. Ароматы трав в воздухе перемешивались в букет с иными нотками, которых и я, большой ценитель чая и трав, не мог распознать. Возможно это были какие-то дикие лестные травы. Так или иначе, аромат был очень необычным. Может это был и не самый удачный купаж, но естественная природная чистота этих трав, давала такой свежий и чувственный букет, что отказаться от чая было решительно не возможно.

Кстати, внутри домик оказался еще меньше, хоть я и надеялся на обратное. Пара кресел, комод, кухонный шкаф, простая узкая кровать больше напоминающая большую доску с изголовьем и массивными необработанными, словно пни, ножками. Все это было нагромождено так близко друг к другу, что казалось дом вот-вот лопнет.

— Как вы здесь живете? Вам не тесно? — был самый первый мой вопрос. Мне, привыкшему к просторным апартаментам, эти условия казались не просто стесненными, а давящими.

Он смущенно улыбнулся и огляделся.

— Я и не замечаю… Погреть старые кости и отдохнуть места достаточно. Да и как можно говорить о тесноте, когда вокруг меня такие просторы. В обычный день я единственный человек на несколько десятков километров. Пространства мне хватает.

Мысль была такой законченной, что я не нашел, что на это возразить.

Сторож разлил чай по кружкам и одну передал мне. Я обхватил ее двумя руками и вдохнул горячий аромат. Уже порядком закоченевшие руки начали согреваться.

— Присаживайтесь в кресло. Если не торопитесь. Время для разговора есть — предложил сторож.

Он выбрал самую чистую овчину из большой кучи лежащих на кровати и положил в кресло. Я аккуратно держа кружку в руках, медленно опустился в кресло, чтоб не расплескать чай. Не смотря на овчину, кресло оказалось холодным и от сторожа не ускользнуло как я поежился от неожиданности.

— Холодно у меня для вас. Это с непривычки. Я-то не замечаю. Обождите пару минут, будет потеплее.

Он подошел к камину и присев на корточки, разворошил кочергой поленья. Отчего огонь, ушедший внутрь поленьев и окрасивший их багровым цветом, вновь вырвался наружу и весело затрещал. Затем сторож подбросил туда ворох тонких щепок. Они стремительно потемнели, выпустив белый дымок, а затем раздуваемые дыханием сторожа ярко вспыхнули, усилив пламя. Он выждал пока огонь разгорится и подбросил три небольших полена, сложив их накрест. Огонь перекинулся на них и стал с удовольствием пожирать. Я завороженно наблюдал за щелкающими поленьями и охватывающими их струйками ярко-оранжевого пламени. Маленькое помещение быстро прогрелось и стало заметно теплее.

— Может хотите перекусить? У меня есть хорошие мясные консервы… с крупой… — сказал сторож. А затем, словно сообразив что-то, смутился и добавил — Не привычная вам еда… Не думал, что будут гости, сообразил бы блюдо повкуснее — как бы извиняясь пробурчал он.

— Я с удовольствием — не стал отказываться я.

Сторож, довольный, начал рыться в ящиках комода. И когда нашел, торжественно извлек на свет большую жестяную банку.

— Вот… Нашел… Самая свежая. Это мне раз в неделю, с проходящим мимо поездом, компания присылает посылку с пайком. Хорошая, вкусная еда и шлют много. Я даже детям собираю посылки. Сами-то мы с Бойцом, плохие едоки. Боец — это пес мой.

Я кивнул.

Тем временем открытая консервная банка перекочевала на массивный отшлифованный камень, который, судя по всему, выполнял функцию пода. И к аромату чая примешался душистый запах мяса с крупой. Даже Боец на время поднял нос кверху и принюхался.

— Компания хорошо о вас заботится — согласился я.

Мясо в крупе оказалось очень сочным и вкусным. От неожиданности, после первого горячего, пряного куска я даже перестал жевать, не веря своему языку.

— Горячо? — поинтересовался сторож.

Но горячо не было, было безумно вкусно. Кажется впервые за долгое время я попробовал что-то естественное, не тщательно подобранное шеф-поваром ресторана, сложенное как конструктор с выверенными пропорциями, а такое простое и естественное. Обычная мешанина по сути, просто подогретое мясо с жиром, крупа и специи.

Я мотнул головой и на миг перестав работать челюстью, выдавил:

— Нет, не горячо, очень вкусно.

— Вот те раз, кажись давненько вы такого не ели. Вон как уплетаете.

Я снова прервался, чтоб ответить и еще растянуть удовольствие. Ароматный, насыщенный вкус бульона по прежнему был на языке и в мыслях.

— Кажется очень давно. Я с детства не ел ничего похожего.

Это напомнило мне «туристические» вылазки моего детства. Мы, я и мои товарищи, тогда точно так же покупали консервы в ближайшей бакалее и с оттопыренными карманами, налегке, просто уходили на весь день в лес, к озеру. Весь день мы только и делали, что валялись в траве или на песке, ходили по лесу в поисках хвороста и ягод, купались в озере, поднимая со дна диковинные камни и ракушки-беззубки. Из собранного хвороста, прямо на берегу мы разводили небольшой костер и так же как сейчас, ставили банки на угли у самого края. Иногда это была и картошка, но таскать с собой мешок нам не хотелось, это сильно нас замедляло. Я вспомнил и еще кое-что. Мы всегда покупали одну-две буханки хлеба и разломав их на куски, прямо руками, нанизывали на тонкие сухие ветки и жарили прямо на пламени костра.

— А можно Вас попросить…? — неуверенно начал я.

— Спрашивайте, конечно — откликнулся сторож.

— У Вас наверно имеется хлеб? Могу я пожарить корочку на огне?

Он хитро прищурился, словно понял что-то про меня.

— Конечно есть. Сейчас устрою — он направился к деревянному ящику, по форме напоминающему хлебницу. От туда он достал пышную буханку хлеба и отрезал несколько ломтей, а затем протянул их мне.

— Просто вспомнил из детства — с неловкой улыбкой пояснил я.

Сторож кивнул и направился к выходу.

— Еще минуту — кинул он на ходу и вышел наружу.

Его не было минут пять, но когда он вернулся, он держал в руке ту самую, из детства, сухую хворостину, слегка прихваченную снегом. Он отряхнул ее и протянул ее мне. Затем, предложив встать, подвинул мое кресло поближе к камину.

— Вы сидите, запекайте. Я приготовлю еще кое-что.

Устроившись у самого камина, я аккуратно нанизал корку в том месте где она была поплотней, чтоб не проворачивалась, и вытянул над огнем. Сторож снова скрылся за дверями.

В этот раз его не было подольше и когда он вернулся, он выглядел довольно запыхавшимся и разрумянившимся. Он торжественно вытянул на раскрасневшихся ладонях несколько чистых картофелин. Похоже он еще и вымыл их там, на морозе.

— Вот. В яму лазил за ними.

— Спасибо огромное — я постарался вложить в эти слова всю мою признательность. Было так чудесно, в таком забытом всеми месте, встретить такое гостеприимство.

— Сейчас завернем в фольгу и будет как надо.

Порывшись в комоде, он извлек клок довольно мятой фольги и бережно завернул каждую картофелину. Затем, подкинув на самый край камина, кочергой собрал вокруг них угли. Через пол часа картошка была готова. Стоит ли говорить, что я с удовольствием скушал и ее.

После импровизированного ужина, порядком подкрепившись и согревшись, мы сидели у камина, вытянув к нему ноги, и глядели на переливающиеся огненно-красным угли. Сторож больше молчал. Думаю он отвык от разговоров, целыми днями поглощенный в себя, а может ему казалось невежливым расспрашивать гостя и докучать ему.

— Вы наверно уже жалеете, что согласились зайти ко мне — как бы извиняясь, спросил сторож — Я уже отвык общаться с людьми. Даже не знаю, что вам и предложить, как развлечь.

— Не буду скрывать, вначале меня привело обычное любопытство и вежливость. Я и сам не очень представлял, чего ожидать. Но теперь я уверен, что поступил правильно. Я никогда не был в таком месте. Мне все здесь непривычно и все же здесь… уютно. Думаю вы предложили мне лучшее, из того, что мне было нужно. Возможность удрать из моей привычной жизни хоть на минуточку.

— Не может быть чтоб ваша жизнь была плоха.

— Что вы. Вовсе нет — рассмеялся я — Но моя жизнь, как купе в том поезде — я кивнул в ту сторону, где находился поезд — Он куда-то несется, а я просто не в состоянии сойти с него…

— Как диковинно вы говорите. Это вроде как у меня — все дни смешались в один. Один день лета, затем день осени, зимы…

— Вы верно меня поняли — рассмеялся я — Понимаете, я даже не могу вспомнить что-то значительное. Моя память не заполняется воспоминаниями. Но, сегодняшний вечер мы спасли. Наверно и у вас давненько не было гостей?

— Это точно. Сюда никто не добирается.

— Вы не будете против, если я к вам еще приеду? Скажем летом? — сказал я, неожиданно даже для себя.

— Что вы. Конечно нет. Вы только предупредите машиниста, чтоб они скорость снизили. Останавливаться-то им нельзя. А вот снизить — это, пожалуйста. На ходу выскочите. А обратно — там уж я организую.

— Значит нужно налегке? Без чемоданов. Только самое необходимое. Идеально!

Мы снова замолчали, но лишь на минуту.

— Меня зовут Роберт — я протянул сторожу руку.

Сторож представился в ответ.

Так сидя в креслах, рядом друг с другом, мы и скоротали часть той ночи. За разговорами о его семье и моей, о его тяжком и ответственном труде и о моих попытках писать. Об одиночестве или под прицелом сотен глаз. О величии природы и величии человека, кто в состоянии связать такие разные уголки планеты скоростными путями железки или автомагистралями.

Не знаю сколько прошло времени, я совершенно потерял ему счет. Кажется я даже затерялся в пространстве, вполне понимая при этом, где нахожусь. Этого места не было в моей системе координат и все же я был здесь, а значить это место реально. Вдалеке раздался гудок поезда. Затем еще один.

— Кажется мне пора — сказал я.

— Да, похоже они закончили. Это сигнал к отправлению.

— Спасибо вам. За проведенное время. За прием. За общение.

— Да чего уж. Это вам спасибо, что зашли на огонек. Иногда очень хочется перекинуться парой слов. Даже с псом говорить начинаешь. Да ответить ему нечего.

Я усмехнулся.

— Давайте я вас провожу — предложил сторож.

— Спасибо, но тут не далеко. Не стоит тревожится. Я с удовольствием пройдусь один. А вы отдыхайте, похоже снега этой зимой будет предостаточно.

— Это уж как пить дать. Всего доброго вам. Счастливого пути.

— Спасибо — ответил я.

Мы пожали друг другу руки и я вышел наружу.

Кажется стало заметно холодней, не смотря на обильно падающий снег. Я поежился, поднял воротник и направился к поезду. Снег скрипит под подошвами, так, как никогда не скрипит в городе. Вокруг меня хвойный лес — деревья накрытые снегом, такие пышные, что все окружающее пространство кажется таким пушистым и мягким, в отличии от города, с его острыми углами и четко очерченными линиями. Воздух свеж и прозрачен. Кажется я могу различить каждую снежинку в отдельности. Они неторопливо падают вниз и дополняют мягкость рассеянную повсюду. Слабый лунный свет проникает сквозь ветви и отражается от снега — такого чистого, что под лунным светом он отливает сказочной синевой. Раздался еще один гудок. Это не производит на меня решительно никакого впечатления. Кажется тронься поезд без меня, я не сильно бы расстроился.

Удивительная чистота горного воздуха и окружающая меня природа, а может вечер, проведенный в неожиданном и уютном месте, но на некоторое время привычные мысли испарились, а проблемы отошли на задний план. Я словно заново родился и теперь особенно остро ощущаю окружающий мир. Кажется я вижу все иначе, чувства преломляются, я вижу новые детали. Мысли складываются в слова и предложения. Я наслаждаюсь их плавным течением и даю им полную свободу. Мне даже не нужно складывать их самому, мир вокруг так прекрасен, что слова, описывающие его, сами насыщаются окружающей красотой и их нужно только положить на лист. Я не тороплюсь, ускорившись я могу пропустить что-то важное и магия исчезнет. Так я дохожу до поезда.

Вагоны уже практически заполнены. Лишь такие же, как и я, опоздавшие «вскакивают на подножку уходящего поезда». Люди «прилипли» к окнам, в ожидании самого волнующего аттракциона в их жизни. Все знают причину остановки. Все понимают, что переезд сопряжен с определенным риском, хоть и предупреждены машинистом, что дорога безопасна и полностью готова к переезду. Я влетаю в купе. Жена встревожена и испугана, но мое появление вызывает у нее выдох облегчения. Она подходит ко мне и обнимает. Молчит, но ее объятия говорят о многом, говорят о чувстве, которое она по прежнему, спустя много совместных лет испытывает ко мне. Меня тоже охватывает это чувство. Я хочу положить его на бумагу, но терпеливо жду, ведь магия может испариться. Я наслаждаюсь моментом. Наконец жена делает шаг назад и держа меня за обе руки говорит:

— Сейчас должны тронуться. Было объявление по громкой связи.

— Да, знаю. Я слышал гудки.

Мы садимся на сиденья и жена замирает у окна. Время от времени бросая на меня короткий взгляд. Она ничего не спрашивает, знаю, что ей интересно, но кажется что-то важное теперь есть у нее, а для остального еще будет время.

Я протягиваю руку к моей наплечной сумке, висящей на крюке на стене, и снимаю ее. Достаю дневник и карандаш. Раскрываю дневник перед собой. Мне уже не требуется настрой. Мысли уже витают внутри меня и только и ждут момента, когда я смогу выплеснуть их на страницы.

Поезд дергается и мы трогаемся. Я чувствую это, но кажется это где-то там, далеко. Далеко от моих мыслей. Я пишу и пишу без остановки.

Поезд двигается медленно. Вот локомотив вступает на рельсы над пропастью. Вот еще вагон, и еще. Мы идем по дуге и можем видеть передние вагоны. В желтых проемах окон, где все занавески отдернуты в стороны, выстроились люди. Они неподвижны. Только смотрят по сторонам боясь шелохнуться. Но я словно не замечаю этого, я поглощен работой и новые слова появляются на бумаге. Карандаш в моей руке замирает. Я поднимаю взгляд. Моя жена смотрит на меня со смесью восхищения и гордости, а еще видимо бесконечной любви. Кажется пропасть теперь ее мало волнует. Она не задает вопросов, в ее взгляде нет спешки или напряжения. Она умиротворена. Наш вагон въезжает на мост. Из под колес, под их мерное постукивание, выстреливает лед и исчезает в бездне насыщенной паром. А сверху, следом за ними летит снег и тоже исчезает внизу. Я чувствую взгляд на себе и у самого обрыва вижу сторожа. Он вышел проводить поезд. Я смотрю на него и поднимаю руку в прощальном жесте. Он поднимает руку с массивной рукавицей и машет мне в ответ. Наконец он исчезает за окном. Я снова поворачиваюсь к жене и улыбаюсь. Она улыбается мне. Я возвращаюсь к рукописи. Слова сами выскакивают из под карандаша. Я не тороплюсь. Я точно знаю, что остановлюсь еще не скоро, а значит все хорошо.

Поезд благополучно пересекает пропасть и теперь набирает ход. Снова валит снег, снова проносятся мимо столбы электропередач. Мы снова петляем между отвесных скал и две тонкие полоски металла указывают нам путь.

***

Спустя два часа, когда свет во всех окнах поезда потушен и люди отдыхают после случившихся тревог, я дописываю свой текст:

«Жизнь можно воспринимать по разному. Как приключение, как испытание, как миссию наделенную целью, как череду случайностей, как биологический процесс или как цепь закономерностей обусловленных положением звезд или высшим замыслом, и даже как бессмысленное времяпрепровождение. Но как бы вы ее не воспринимали, скорее всего вы неправы. Жизнь невозможно «округлить», вогнать в привычные, понятные вам «рамки». Жизнь как поезд, который летит по рельсам, независимо от вашего к нему отношения, независимо от ваших мыслей и планов.

Все мы движемся из начальной точки, хотя и это лишь удобное допущение, ведь при рождении мы все находимся в разных условиях — до конечной, которая более предсказуема. А маршрут великой случайности и неоднозначности — это и есть ваш путь. Иллюзия, считать, что вы сами определяете его. Как бы вы не хотели столкнуть судьбу «с рельсов» или перевести на другой путь, намеренно ли или желая воспользоваться случайностью, у вас ничего не выйдет. Каждый раз когда вы думаете, что вы знаете путь по которому пойдете, жизнь удивит вас и возможно оставит в дураках. Но это не значит, что все потеряно. Даже следуя заложенному «маршруту» вы не обречены. На вашем пути есть масса остановок и что самое приятное, вы вольны устраивать их в любое время и где хотите. А еще, вы можете выбирать попутчиков с которыми скоротаете время. В общем, вы можете прекрасно провести время в пути.»

Затем я, опустошенный, но довольный, закрыл дневник и убрал его в сумку.