Поэт

Всех жителей Маары, от короля, с его могущественными министрами и советниками, с его дознавателями и высшими жрецами, до простолюдинов объединяла любовь к празднествам и поэзии. Правда, взгляды и возможности у разных слоёв населения Маары были очень разными, но начальные формы отмечались необыкновенной схожестью меж ними.

Празднества, религиозные, военные, сезонные – все они служили началом и залогом хорошего настроения у жителей, напоминая им о когда-то славных днях Маары, когда она диктовала свои условия соседним землям, и возрождали надежду на то, что однажды эти дни вернутся и Маара воспрянет в суровом и необычайном своём могуществе.

А поэзия, вместе со своими слугами – поэтами, сопровождала жителей каждый день, не делая различий меж праздниками и обыкновенным, полным трудовых забот днём.

Поэзия высших слоёв – поэзия, рождённая среди знати и для знати, была шёлковой сетью слов, отличаясь изящностью форм и образностью, каждое слово было жемчужиной, грациозным мазком художественной кисти, а городская поэзия могла бы померкнуть на фоне всех этих изящностей…

Городская поэзия была насквозь уличной. Она изобиловала не столь мягкими метафорами, но всегда была острой, жёсткой и хлёсткой. Строки проникали до самых глубин сердца, строки носили политических характер, они были написаны на злобу дня, высмеивали пороки министров и события, освещали конфликты, скандалы и ехидствовали. Строки эти мгновенно подхватывались каждой улицей, жили на них и прославляли своих авторов.

И самым известным был в годы, что предшествовали великой смуте, среди таких уличных поэтов – Клод.

Как и полагается в таких случаях, Клод был бедняком, рождённым в семье бедняка, корни его родословной вообще были пропитаны бедностью, о чём Клод говорил с гордостью, если случалось ему говорить о себе.

Оставив в раннем возрасте свою деревню, Клод, решивший пытать счастья, бросился на поиски открытых дверей в настоящую судьбу, как в омут, в столицу. В столице же быстро осознал гибельность своих намерений, вернуться не смог из гордости и принялся работать всюду и никем – то есть, принимался за абсолютно любую, самую грязную работу, которая не давала ему никакой прибыли, но давала ровно столько, чтобы не умереть с голода.

Как он начал писать для жителей он сам точно не помнил. Просто натруженная в трактирной уборке рука внезапно взяла брошенный кем-то клочок чистого пергамента, искусанное перо и, подрагивая от усталости и непривычности перьевого веса, вывела:

«Когда за пазухой сто монет —

Тебя не тревожит обед

И приюта не надо искать,

Спину сгибать

В клетке мирского труда…

Впрочем, откуда мне знать —

Я и пяти монет не имел никогда».

Строки были бездарными, но сам процесс вдруг произвёл в Клоде огромную перемену и определил всю дальнейшую его жизнь. Уже через месяц от этого странного определяющего вечера Клод робко разложил в трактире семь экземпляров первого своего произведения «Песнь бедняка», к ночи весь трактир распевал его строки, к следующему утру Клод услышал эти строки на других улицах…

Так приходила слава!

Клода стали узнавать, но он быстро понял, что нужно улице, что нужно жителям – острота, политика, скандалы, нужно откликаться на каждое событие, нужно высмеивать, выплёскивать гнев народа через строки, пропускать его через себя – Клод понял это и принялся с горячностью за дело. Он писал, с помощью мгновенно появившихся друзей распространял по городу новые и новые стихи, каждый день он начинал в труде, ходил по улицам, сочинял, записывал, переписывал, иногда читал и сам – это было его славой.

У него появились бесплатные обеды и ужины в трактирах, теперь его постелью были комнатки в трактирах, где он стал любимцем, и Клод, понимая, что жители быстро забудут его, если не будет он потрясать каждый день, стремился продлить свою новую, совершенно устраивающую его жизнь.

Угасла бы его слава, как угасала она у других поэтов города, что посвятили себя улицам, выступая перед торговцами и ремесленниками. Но тут случилось нечто поразительное – Клод написал, откликнувшись на новую сплетню, издевательскую поэму о некой графине К. и её молодом любовнике, что живёт у нее за занавеской в покоях.

Ситуация имела реальный источник. Графиня К., — богатая, вздорная дама, стала фигурой скандала, когда её муж, явившийся к ней ко всеобщей неожиданности в покои, что с ним вообще-то не происходило уже лет семь, внезапно обнаружил шевеление за занавеской, производимое дыханием, как выяснилось позже, миловидного, полуобнаженного юноши…

Улица хохотала над поэмой так громко, что этот смех дошёл до Цитадели Дознания.

Дознаватели были особенно суровы к любимцам толпы. Конечно, они и раньше слышали про Клода, но прежде тот не писал ничего столь оскорбительного, и его можно было не опасаться. Тут же вышло нечто иное.

Дознаватели арестовали Клода, и, поскольку не были мясниками, их арест носил предупредительный характер: он должен был напомнить зарвавшемуся поэту, где настоящая власть, и напугать его. Клод, разумеется, тотчас поклялся, что никогда больше не будет писать ничего подобного и дознаватель выпустил Клода.

Клод вышел из Цитадели Дознания героем. Он стал личностью совершенно новой и толпа ликовала от его возвращения, прославляла его отвагу, словом, буквально на следующий день улицы Маары услышали новую поэму от Клода, где он рассказывал о «жабьей морде» допрашивающего его дознавателя и «запахе гнилостных душ» в коридорах Цитадели.

Это был рубеж, отделивший Клода от власти. Именно эта поэма стала его непримиримостью с нею, навсегда отвернула от знатного мир.

Дознаватели оскорбились и даже очень. в этот же день на улицах была массовая облава и Клод, не имевший тогда опыта по бегству от дознавателей, неудачно нырнул в какую-то городскую канаву, и та стала ему ловушкой.

Его били долго. Видимо, надеялись забить насмерть или вышибить дух. Поэтический дух мог быть силён, но плоть оказалась слаба и вскоре Клод потерял сознание.

Возможно, Маара была близка к потере своего уличного поэта, одного из многих в дальнейшем, самом известным на сегодня, но судьба покровительствовала Клоду и на его бездыханное тело наткнулся тихий жрец Луала и Девяти Рыцарей Его – Гастор.

Гастор был воплощением милосердия на земле. он никогда ничего не имел для себя и всё отдавала другим. Гастор не смог пройти мимо бессознательного Клода, подобрал, принес его в свой дом и выходил, как умеют выхаживать только добрые и сердечные люди.

Клод оправился быстрее, чем можно было предполагать, с его-то ранами. Когда Гастор увидел спешное излечение Клода, то призвал его:

-Молитесь Луалу, сын мой, он исцелил вас, не отнял вашей жизни!

-Да уж… — пробормотал Клод, ощупывая себя на предмет целостности тела, он был смущён. Смущен заботою и теплым приемом, беднотой и милосердием, а еще тем, что спасший его человек принадлежал к жрецам Луала, против которых Клод уже обдумывал поэму, призванную разнести жрецов за их богатства и чванливость.

-Должно быть вас ограбили? – предположил Гастор, — злодеи бросили вас в канаву, рассчитывая, что вы умрете. Пойдите в Цитадель Дознания, сын мой! Пойдите и опишите произошедшее.

Клод представил себе эту картину и нервно хихикнул.

-Сомневаетесь в том, что подлецов найдут? – уточнил Гастор, — не переживайте. Всякому есть суд Луала и Девяти Рыцарей Его, Луал всё видит и всё знает…

Клоду захотелось сказать, что он, вообще-то, не был жертвой ограбления, хотелось поблагодарить, выразить всю свою признательность, но он, взглянув в прозрачно-светлые глаза Гастора, не смог вымолвить и слова – парализовало и поэтический дар и сердце.

Клод с трудом отбился от доброго Гастора, желавшего дать ему монет на дорогу, а если не монет, то, хотя бы, пару кусков хлеба. Гастор обещал молиться и желал удачи…Клоду было стыдно. У него не было сбережений, у него не было хлеба в запасе, но он не посмел бы взять даров Гастора, чувствуя перед ним какую-то странную вину.

А возвращение Клода на улицы громыхнуло славой. Ему радовались, но не как человеку, а как знамени, как символу того, кто противостоит тем, кто выше всех.

Со дня возвращения Клод обозлился. Теперь он обрушивался более злым языком на всех и всё, не щадя никого.

Почти никого. Жрецов Луала Клод умело избегал в своих стихах и если проходился, то по отдельной личности, а не по всем.

Его стихи обрели сумасшедшую популярность, даже среди знати появилась опасная, негласная, скрываемая мода: иметь на придворного врага парочку оскорбительных виршей с подписью Клода.

Появились поддельные мотивы – след известности, тяжесть славы. Клод обрушивался и на эту фальшь, и продолжал работать, выступать и рисковать.

Облавы стали частыми – ловили Клода. Он научился, однако, петлять дворами, хотя, порою, и бывал задет, бит и как-то даже серьезно ранен – но он выживал и продолжал творить. Ничего с ним не становилось, разве что…

Утро было теплое, весеннее. Клод, под громкий хохот собравшихся разносил, отчаянно гримасничая, герцога Ф., известного в свете недавнего скандала, разразившегося в результате пропажи доброй части казны.

-А он королю твердил,

Что к казне руки не тянул…

Внезапно в толпе мелькнуло знакомое Клоду лицо. В череде лиц, сменяющих друг друга каждый день, сложно было запомнить какое-то одно, выделить среди почитателей, дознавателей, случайных прохожих, дававших ему кров и приют, но слишком светло-прозрачным был взгляд в толпе.

Такой нельзя было забыть. Клод узнал спасшего его Гастора, и Гастор, без сомнения, узнал в некогда изломанном теле бойкого поэта.

Почему-то эта встреча, произошедшая в один взгляд глаза в глаза, оказала на Клода тягостное впечатление. Он сидел вечером в трактире – в одном из многих, привычно любимых ему, и думал.

Мысли путались. Он вспоминал семью, родную деревню, свой тяжелый труд в столице, вспоминал одинаковое ликование толпы, которой, кажется, было всё равно кого разносить и ранить. Ему было тошно от себя самого, он ничего не мог с этим сделать, но попытаться был должен.

И Клод, придя к этой мысли, жестом поманил к себе хозяйку трактира – грузную в своих годах Помону. А когда-то Помона была красива – это было видно по ее глазам, но сейчас, когда руки ее огрубели от работы окончательно, когда тяжесть судьбы легла на плечи бесконечным грузом, от красоты не осталось следа – несчастные стареют быстрее и Помона не была исключением.

-Чего тебе? – спросила Помона, приближаясь.

-Луна очей моих, свет в твоих глазах зажёгся… — Клод страстно схватил ее ладонь, пахнущую жарочным маслом и прижался к ней губами, — ты мне одна отрада.

-Чего тебе? – повторила Помона, наученная жизнью. Она вырвала ладонь и осталась не задетая комплиментом.

-Совсем лишь малость…

-Вина в долг не даю! – громыхнула Помона и повернулась прочь.

-Зараза, — прошипел Клод, обернулся по сторонам и заметил молодую помощницу Помоны, ловко носившуюся среди столиков. Помощница была молода, в перспективе прекрасна и Клод поманил ее к себе.

Помона, конечно, заметила это, но только вздохнула. Когда-то и она была падкой на лесть посетителей, когда была наивна и красива. Именно тогда Помона, как сейчас ее молодая помощница, стояла перед такими как Клод, задыхаясь от волнения. Сердце трепетало, руки дрожали, а комплименты и нежности, которыми ее осыпали, заставляли покоряться. И тогда Помона, таясь от отца и матери, пробиралась в кладовую, брала малый кувшин вина и несла обратно.

Так несла сейчас и помощница к Клоду. Также таилась она от Помоны. Но Помона не стала уличать девушку, а лишь отвернулась в сторону, смаргивая злые слёзы о горькой, непрожитой жизни, прошедшей среди стен одного трактира.

И Клода посещали сейчас мысли, поразительно схожие с мыслями Помоны. Он думал о том, что вся жизнь его складывается и проходит среди улиц, опасностей, но жизнь ли это? Ему представился вдруг домашний очаг, уют… он вспомнил нищее босоногое детство, где нужда не ощущалась так ярко из-за присутствия братьев и сестер, где они вместе трудились, помогая родителям выживать.

А здесь Клод был один. Он был любимцем, но никто не знал его, потому что знать было нечего. К нему лезли с объятиями и ласками, но уходили куда-то в ночь. ждали не его, а его стихов, а больше того – выраженного гнева, который жил в каждом жителе, как и зависть, и страх – все это выражал Клод, и не будь Клода – это сделал бы кто-то другой.

Клоду стало страшно. От своего одиночества, от бесконечной пустоты, застучавшей где-то в груди, от безумного холода внутренних стен.

«Это всё вино!» — решил Клод, чтобы хоть как-то оправдать свою слабость и торопливо пошел прочь из трактира, впервые не допив и стакана вина. Он вышел в ночной воздух – стало легче. На улице было тепло, но все-таки неуютно.

Покачиваясь, Клод сошел по ступеням трактира и уже собирался нырнуть куда-то в темноту, как услышал тонкое пение. Хмельной поэт повернулся на этот звук и увидел в оконных отсветах трактира, сидящего на трактирной веранде юнца, задумчиво глядящего в небо.

В иной день Клод бы прошел мимо, но в этот раз все было не так. он почему-то подошел, юнец насторожился, но не напугался.

-Ты чего здесь? – спросил Клод, садясь рядом.

-Луной любуюсь, — отозвался юнец. – Луна, что взошла над крышами…

-Как тебя зовут? – предчувствуя неладное, спросил Клод.

-Гренгор, — отозвался лунолюбец.

-И чем ты занимаешься?

-Я – поэт, — опасения Клода подтвердились. – А вы?

-И я поэт, — помрачнел Клод.

Это привело юнца в неописуемый восторг, он обернулся всем своим существом к Клоду и с восторгом спросил:

-Вы поэт?!

-Увы, — признался Клод, — а тебе не рекомендую. Оно дело гиблое. Одинокое.

-Я мог вас слышать? – юнец не внял предостережению. Впервые видел Гренгор перед собою живого поэта, и его собственная мечта, так раздражавшая всю его семью, впервые стала казаться самому Гренгору реальной, ведь если есть один поэт, то почему ему не податься туда же?

-Мог, — признался Клод. – Но лучше бы нет.

-И всё же… — юнец был восторжен и счастлив.

Это задело Клода. Он вспомнил как начинал сам и вдруг рявкнул:

-Сидит он тут, луной любуется! Нашел дело! Тьфу!

Клод заставил себя подняться и идти, не оборачиваясь идти, не возвращаясь, не жалея о словах, брошенных мальчишке-мечтателю.

***

То, что дознаватели настигнут Клода, было вопросом времени. не могли быть вечными прятки по улицам, и Клод понял, что проиграл, когда пытался опять убежать, петляя по улицам, но вдруг выдохся…

Молодость прошла слишком быстро, чтобы он мог оставаться недосягаемым. Клода поймали, скрутили, побили. Он не пытался вырваться, зная. Что бесполезно противостоять толпе.

В этот раз его арест был настоящим, а не предупредительным. В этот раз спасения не было. Клод получил бы каторгу, но его вирши так надоели дознавателям, что они спокойно приписали в его дело строку об оскорблении короля и Луала с Девятью рыцарями Его, и это позволило вынести смертный приговор Клоду.

Клод не боялся смерти. странная усталость владела им. Он оставался равнодушен к тихому прощанию толпы, пока его везли до места казни в некрытой телеге – толпа не страдал от его казни, она просто видела нечто большее, чего не понял сам Клод – она видела свое безвластие и страшные идеи зарождались в ней.

Клод же держался спокойно. Он был равнодушен к собственной участи и дрогнул лишь у самой виселицы, когда вдруг, оглядывая толпу, встретил прозрачной-светлый знакомый взгляд когда-то спасшего его жреца.

Клоду хотелось смотреть в эти глаза и дальше, было что-то спасительное в его взгляде, но в следующее мгновение жизнь Клода оборвалась и никто в толпе не увидел мелькнувшего тенью Гастора.

Зато на следующий день заговорили о поэте Гренгоре – совсем еще юнце, написавшего поэму в память о Клоде. Пожалуй, эта поэма и стала единственным напоминанием о жизни Клода, она прожила в умах народа еще день или, может быть, два, а потом исчезла, унеся с собою имя своего героя.