«Плакса».

Она всегда знала, что мне важно оставаться в её глазах непоколебимым. Важно смотреть на себя её глазами и видеть в человеке напротив визионера. Я справлялся с этой задачей на ура, но не был уверен, что хочу продолжать.

Почему я просто не могу превратиться в облако из чувств и занять собой всё свободное пространство в комнате, если рядом с ней я этого хочу? Если я не могу быть с ней собой, то рядом с кем мне вообще нужно быть? Я хочу говорить тем языком, на котором не принято общаться с особью человека: схватить двумя руками бодлеровские часы и вбить рок и раскаяние в землю прямо у неё на глазах. Задуть солнце и облапать её в утробной темноте этой комнаты, пока подъезды за стеной продолжают отрыгивать людей во мрак доживающего последние дни города.

Но на деле мы с ней практически не общались. Обсуждали доставку еды, списки покупок и планы на выходные. Обсуждали хоть что-то, чтобы просто отдохнуть от придушиваний и укусов.

Когда мы брали друг друга за руки, меня тут же выворачивало наизнанку. Теплом её ладоней, как мне тогда казалось, можно было питать города или растапливать печи концлагерей. Всё зависело лишь от того, как она сама захотела бы использовать это тепло. А мне и его всегда было мало.

— Ты вообще бываешь сыт? Сном, едой, еблей?

— Я не хочу с тобой спать. Почему-то думал, что тебе это нужнее.

— Да ну. Праздных забирают в ад первыми. Ты же знал?

— Это тебе Стендаль подсказал, теоретик? Ты уж меня прости, но Чехову я доверяю больше: без праздности хуй нам, а не личное счастье.

— Напиши об этом заметку, плакса.

— Нет, теперь все заметки буду писать о тебе.

— Не будешь. Ты не любишь писать о слабостях. А напишешь обо мне и все сразу назовут тебя плаксой.

— Они и так назовут.

— И будут правы.

— Может быть. Я не уверен. Для них сейчас правды не существует. Они слишком заняты расчеловечиванием. А в этом деле очень опасно признавать существование правды. Вот пусть и обо мне тогда скажут, что всё там не так однозначно.

— Ой бля, а ты и правда боишься, что люди увидят в тебе меланхолика?

— Меня больше пугает, что ты называешь себя моей слабостью. Я ещё никогда не чувствовал себя сильнее.

— Люди не видят силы в чувствах других, дорогой мой дурак.

— А разве уверенность в себе это не чувство? Потому что сегодня я пиздец как в себе уверен.

И я ей правда не врал, хоть и произнёс последнюю фразу с издёвкой. Мне не нужно будет прикидываться бездушной машиной, если я принципиально не признаю превосходство бездушной машины над желанием запеть под окном серенаду или выдумать новый стих. Жизнь, конечно, вносит свои коррективы, но этим занимаются и антидепрессанты. Утром меня снова размажет, и я не смогу встать с кровати. А пока мне хотя бы есть о чём говорить.

— Уж поверь, провалявшись год без единой эмоции, ты заскулишь от счастья, когда вдруг человек, которому ты небезразличен назовёт тебя плаксой. Надеюсь, что следующая женщина, которая будет держать меня за руку, это оценит.

— Я тоже это ценю, — впервые за весь диалог я услышал в её словах что-то похожее на тревогу.

— Тебе нет никакого смысла меня обманывать. Можешь и дальше бояться любого проявления чувств, но выкидывать сторис с катетером в руке, когда в очередной раз попадёшь в приёмный покой. Если в этот момент я буду в твоём городе, то обязательно приеду к тебе с мешком клементин, чтобы ты снова назвала меня плаксой.