До смерти измученный генерал N-ого. уезда Василий Антипович Лейкин, вернувшись домой после долгого рабочего дня, уселся к себе за письменный стол и начал писать письмо к персонам свыше о его временной поездке на недолговременный отдых. О том, что вообще собой представляет отдых, Лейкин представлял с большим трудом, ведь тот его получал лишь после долгого и упорного труда, после которого, по его мнению, он должен был получить сразу год почивания, а не две-три жалкие недели. Аккуратным почерком, выводя каждую буковку, он писал просьбу как вдруг внезапно услышал за стеной голос его соседки Марии Яковлевны, которая была не только самой шумной на всей улице, но и заядлой сплетницей и любительницей различного рода скандалов.
– Василий Антипович, – кричала та, высунув своё багровое от возмущения лицо в окно, дабы её было лучше слышно. – Не могли бы вы убирать падающие листья с ваших деревьев с моей территории. Но это же просто невозможно. Они осыпаются прямо ко мне. Я что, по-вашему, сама должна их убирать!
– Хорошо-хорошо, завтра же и уберу, – ответил генерал и снова продолжил писать. – Прошу дать мне двухмесячное освобождение от физической работы… – бормоча, писал тот, как до его ушей донёсся громкий басовый голос соседа справа Максима Петровича, бывшего уездного судьи.
– Василий Антипович, – кричал судья. – Будьте так любезны, по возможности, после шести часов вечера не играть в бильярд. Этот стук киями не даёт мне сосредоточиться на делах государственной важности.
– Конечно, Максим Петрович, – крикнул в ответ Лейкин. – Больше не буду. Так-с…о чём это я?… Ах, да…прошу выделить мне двухмесячное освобождение от физической работы, за мой добросовестный труд в течение многих и не менее мучительных месяцев… Нет! Надо всё же как-то по-другому.
Начиная слегка нервничать, генерал продолжал писать, как в ту же минуту, прервав его размышления, послышался певучий голос соседа сверху Евграфа Афанасьевича. Под музыку на фортепиано, он начал петь церковные песни своим громким и бодрым голосом, сильно отдающим глухой хрипотой. Все те песни, которые пел Евграф Афанасьевич, были чем-то схожи с молитвами, которые пелись почти во всех церквях в округе. Являясь регентом церковного хора, тот, не будучи способным просидеть в тишине и минуты, от скуки начинал завывать церковные песнопения, тем самым, вызывая неугасаемые порывы гнева у его соседей как справа, так и у соседей слева, снизу и, конечно же, сверху.
– Евграф Афанасьевич! – не вытерпев более, выкрикнул Лейкин, высунув из окна голову. – Не могли бы вы петь чуть тише! Вы мне мешаете!
– Это не песня, а самое что ни на есть настоящее воспевание души моей нашему дражайшему господу богу, – пропев, произнёс регент. – А не воспевать господа бога я не могу. Поэтому не отвлекайте меня, а лучше займитесь делом, – и вновь запел.
Не возражая ничего против, хотя в душе желание горело, разозлённый генерал заткнул свои уши комками из ваты и вновь продолжил писать. Не прошло и десяти минут, как сосед справа Максим Петрович, стал высказывать своё недовольство Евграфу Афанасьевичу за то, что тот нарушает общественный покой. Чуть позже в спор встряла соседка слева Мария Яковлевна, которая также, как и Максим Петрович, многое желала высказать голосистому соседу сверху. Спор этих господ продолжался бы целую вечность, если бы не доведённый до предела Лейкин.
– Да что вы за люди эдакие! – кричал он чуть ли не воплями. – Одну маленькую бумажку не даёте в спокойствии написать! Себе не даёте продыху, так и другим.
– А вы бы, Василий Антипович, и вовсе помалкивали бы, – припевая, произнёс Евграф Афанасьевич. – От вас шуму больше, чем ото всех нас вместе взятых.
– Товарищи! Будьте любезны мне не мешать. Целыми днями то и дело нарушаете дисциплину нашего дома. Лучше бы делами занялись, – истошным голосом кричал судья, склонившись над важными документами, над которыми тот работал уже второй месяц.
– Мы вам не товарищи! – во всё горло крикнула Мария Яковлевна, вновь высунувшись из того же окна. – Премного уважаемый товарищ судья.
Не вытерпев этого хаоса, Лейкин подскочил с места и, сжимая в дрожащих, потных ладонях письмо, порвал его в клочья.
– Нет, нет покоя! Это невозможно, просто нестерпимо! – процедил он сквозь скалящиеся зубы. Затем, окинув комнату бешеным взглядом, он остановился возле письменного стола, протянул словно в забвении руку к верхнему ящику, вынул оттуда поблёскивающий в свете лампы револьвер. Дрожь во всём теле внезапно усилилась. Пальцы сами взвели курок, рука медленно поднялась вверх, поднеся дуло к самому виску.
– Невыносимо, – промямлил он, вперив своё отрешённый взгляд в пустоту, словно в бездну своего сознания. – Не могу…
По всему дому разнёсся громогласный выстрел. Но тише от этого не стало. Кому мельтешащая муха жить спокойно не даёт, а кого и выстрелом не успокоишь…
