Педант

Я точно помню каждый из этих дней (сегодня, вчера: не более, чем года три назад), в подробностях. А вот собственное имя вылетело из головы… Глупо звучит, наверное? Но, возможно, не так и глупо, если знать, как долго меня не называли по имени. Какой год..? 44 или 45..? И то я так рассчитал, из логики, от того момента, когда я последний раз видел календарь. В воспоминаниях полгода от жизни, остальное — трудно ей назвать. 3 или 2 года… и все. Что же я запомнил? Один из заключительных эпизодов спокойствия: мы жили в Польше, на границе с Германией. Тетя, дядя, мама и я. Мой день рождения, декабрь. Тетя и дядя проживали рядом и прибыли в утро, хотели помочь с праздничным столом. Помогал и я, как умел: таскал тарелки, раскладывал вилки, ложки и другую посуду. Наступил вечер. Мама позвала всех ужинать. Мы не спеша поели и затем она вручила мне подарок, который я на некоторое время сумел сохранить и в лагере: вязанный шарф… Ночью, в прохладном бараке, он согревал и меня и мать. А потом один из эсэсовцев прознал про шарф и у нас его изъяли. Мой шарф порвали прямо у меня на глазах… До сих пор вижу как пух летает, такой пестрый, рыжий, словно искра от костра… Вот так одна картина и уступает другой, более на сегодня мне известной: лагерь…трупы…виселица… новаторство, которое комендант лагеря позаимствовал у «коллег» из Саласпилс: отбор крови для солдат, и разговоры о душевых, в том я был очень наивен и к ужасу других заключенных предлагал помыться… А в первую очередь: комендант. Я не то, чтобы его помню, я его знаю (не понаслышке, на своем опыте и в лагере и в его коттедже, неподалеку от самого лагеря): Отто Куртенгольф. Человек невыносимый: жестокий, занудный и самолюбивый перфекционист, у которого вечно настроение то одно, то другое (в последние месяцы — одно: отвратительное).

————————————————————————

Судя по всему: месяц январь, год 45-ый, число не смогу назвать

———————————————————————-

Этот день по ощущениям не жаркий, а холодный, причем пальцы зябнут так сильно, как при морозе, сухой, спертый воздух: зима..?

Не утро, глубокая ночь. Примерно 2 — 3 часа. Едва заснул, нечасто такое удавалось (дурные мысли). И тут же ворвался комендант:

— Эй, урод! Сапоги мне почисти. — он швырнул в меня сапоги, переобулся в пару чистых, перед этим проведя тщательный осмотр качества моих трудов, и ушел. Дверь комнаты громко хлопнула, задвижка снова издала противный щелчок, оповещающий: дьявол снова запер дверь. Кстати, я научился обнародовать приход коменданта еще задолго до того, как он раскроет дверь комнаты. Чуть слышу запах сигарет, сразу понимаю — пришел. Еще ни разу не ошибался. Иногда такое доскональное знание его привычек и повадок меня удручает. Мне нечем больше заняться кроме как подмечать подобные глупости. Я не выходил из комнаты, за редкими исключениями, когда комендант требовал перестелить пол на чердаке дома: я и за досками во двор бегал (меня чуть собака не покусала, по своей опрометчивости комендант не посадил на время ремонта Берту на цепь, а может и специально) и за инструментами — по дому. Сам комендант ничего делать не умеет, а вот 16-летний мальчишка — и ремонт сделает и починит что-нибудь и за одно сапоги отменно почистит! Ничего у меня нет, только робота. А комендант…? Имел бы он немного чести на то, чтобы не давать пустых обещаний моей матери… Остался бы я в лагере — меня и мать депортировали бы обратно в гетто, как и часть евреев (подобно Саласпилс (об этом говорил сам комендант): освобождали места). Когда я случайно услышал новость о том я так расстроился, что почти разрыдался: наша судьба сложилась иначе. Я душил крик, заткнув рот тряпкой, которой и укрывался в холод (приходилось ее сушить как-то) и мыл сапоги. Гетто не лучшее место, но при всем: куда предпочтительнее, чем быть под надзором у коменданта. Один — сирота… теперь. Мою тетю и того раньше забрали врачи (у нее была гетерохромия). Через неделю с уст других заключенных узнал, что ее как уже дней пять назад отправили в газовую камеру (те самые душевые)… Мою жизнь, без преувеличений, разрушил комендант. Чем моя мать, я или тетя заслужили такое? Моя мать — святая женщина, мой ангел и я утешение находил всегда в ее руках и больше нигде, столько терпела этого немца: отвращение, а потом и вовсе сбрендила — заболела или влюбилась?! В лагере плохо кормили? — заставляла меня съесть свою порцию: для своего спокойствия (она хотела, чтобы я не испытывал голод). Избивали до первых, а то и до последних капель крови? — подставляла выпирающий от истощения скелет, прикрывая от ударов меня. Ради меня пошла и на договор с комендантом: она ему приглянулась, конечно же, в самом пошлом смысле этого слова. Он предложил лечь с ним в постель, а мать взамен попросила свободы для меня. Комендант дал обещание, которое и не торопился исполнять (разбираться еще с этим: на кой столько делать для еврея?). Воспользовался, свел с ума, заставляя ревновать ко всякой мелочи, ведь ему нравилось испытывать больные чувства моей матери, а потом убил, когда его личная игра стала становиться обсуждением других служащих. Меня наконец-то забрал из лагеря, как и обещал, однако к себе — прислугой. Совесть? — упаси бог, если так. Он меня не любит — я его ненавижу, хотя терплю (не для себя). Бьет, как курит. Жаль, что никак не задохнется… Чищу его сапоги и каждый раз нахожу что-то новое… Нет, на самом деле я приукрашиваю: пятно крови, грязь, сажа, а как-то нашел на подошве кусок бумаги, мятый и мокрый — билет на постановку, уже старый совсем, язык — польский. Кровь: видимо, убили или избили кого-то… Я его об этом не спрашиваю, хотелось бы, но мой голос, он говорит, раздражает, как лай собаки. Настолько, что иногда после бутылки шнапса, расслабленный, веселый — одним словом пьяный, заклеит мне рот, а потом наблюдает, как мои глаза слезятся от горячей смолы, хлещет меня по рукам своими кожаными перчатками, чтобы я не вздумал убрать, пока не застынет, и смеется с моей боли…Я так воспитан, что сдерживать жалость к самому себе не всегда выходит, от этого невыносимо было и в лагере. Я был мягок, не знал всего, что увидел в один день и сразу. Это был такой шок, от которого, как и обыденно, пыталась прикрыть меня мать: своей собственной грудью, любой ценой. Как оказалось — ценой жизни…

Спустя некоторое время раздумий, я все же вспомнил: медлить нельзя. Взял в руки щетку, положил на колени первый сапог. Сегодня нашел на подошве следующее: привычное и более интересное. Из привычного — сажа, всохшая кровь, которую я прошлый раз не сумел отодрать, кое-как оправдался. Из интересного — порванный билет на поезд, во Францию. Меня это улыбнуло: Франция оккупирована. Наверное, билет уже давний (половину не сумел разобрать, все расплылось от сырости, кроме- это была часть билета. Его порвали.) Прочищаю основательно: комендант — жуткий педант. Такой педант, что те, такие же мальчишки, и лучше, которые были до меня, получали при более благоприятных обстоятельствах сразу пулю в лоб, а при худших — не сразу. Лицо не блестит, так сапоги зато как при параде! Так я уже получал раза два: надевал не дочищенные сапоги и ими меня и бил, по лицу. Это редко. Я так хорошо чищу, вкладывая всю свою досаду, что комендант бывает, если в настроении, меня хвалит. Я воспринимаю часто болезненно эту похвалу. Его любезность — издевательство. Как он не подавился еще?.. Велик соблазн отомстить, особенно после его «любезностей». Он был давно и будет. Звучит ужасно и неприлично, но: его смерть меня обрадует. Я каждый раз задерживаю дыхание, уловив кашель коменданта в другой комнате. Может он умрет?.. Однако нет. А как только вижу эти чертовы сапоги, так хочу их разорвать в клочья, а не приводить в порядок. Сдерживаю такие стремления. Я с ним не справлюсь, матери я пообещал жить долго. Сложно поверить, что за день до своей смерти она желала коменданту счастья и крепкого здоровья, того, чего не желал он нам.

Я и не заметил, как моя рука с щеткой соскользнула с носка и вдарилась твердой основой прямо в его середину. Я убрал щетку и тут же ее выронил. Мои руки затряслись, будто от приступа. Поцарапал сапог… Я попытался оттереть царапину, замазать кремом для обуви, но без толку. Все было тщетно. К тому моменту в нос ударил запах табака, послышался быстрый топот. Где-то за стенами начали раздаваться выстрелы, крики: не только немцев, я слышал русских?.. Задвижка щёлкнула и на пороге появился комендант. Его лицо было бледным, дыхание тяжёлым, а глаза судорожно бегали по полупустой комнате. Он опустился на колени и дрожащим голосом спросил:

— Если я тебя отпущ-щу-у, т-ты пр-ростишь меня..?

Я не стал врать, потому без колебаний ответил: нет.

Комендант встал с пола и достал из кобуры пистолет. Я зажмурился. Раздался хлопок и мне в лицо брызнула кровь. Открыл глаза: какая была радость… Комендант покончил с собой…

—————————————————————————

Куда проще застрелиться, нежели ответить перед божьим судом как есть.
Jedem das seine…