Больше он не приходил. Никогда. 17 лет прошло.  Он думал, что недостоин ее, она – что он ее бросил. Они жили в одном городе, через три улицы — будто на разных планетах. Он оставил ей яркие рыжие веснушки, зеленые глаза, неразборчивый почерк (она писала, как и он только левой рукой), портфель, зеленое платье и несколько черно-белых фотографий.

            В воспоминания вонзается мысль «купить венок». Она медленно, как во сне тащится в похоронную лавку. Та встречает ее голыми крышками только что сколоченных гробов. Обнаженные, еще не прикрытые красным бархатом они таращатся на нее. На стене висит черный костюм. Он знает — за ним скоро придут. Десятки корзин и венков из неживых цветов, змеями извиваются и оплетают их черные ленты. Она стоит в дверях, не может подойти ближе. Он любил живые цветы…

            — Что Вам? – за спиной тусклое лицо немолодой продавщицы.

            — Ничего, — задыхаясь, шепчет она.

            — Это хорошо, что из нашего товара Вам пока ничего не нужно. Но рано или поздно все возвращаются.

            Колючий ветер жалит лицо и что-то внутри. Она стоит у незнакомого подъезда. Его подъезда. На лавке цветная фотография изуродована черной лентой. Человек с фотографии – рыжая шевелюра, улыбчивые глаза. Она помнит его таким, только на 20 лет моложе. Сколько ему сейчас — 54-55? Она ищет его образ в закоулках своей памяти.  Скорбящих и провожающих почти нет. Четверо старушек-соседок жмутся к друг другу, в надежде согреется, шепчут – «скоро привезут».

            Убогая машина «буханка», вывалилась из-за поворота, заскрипела, затарахтела, подъехала, остановилась. Со скрипом открылась боковая дверца. Гроб. Страшно.

            Подойти ближе. Она знает — пока не увидишь своими глазами, можно обманывать себя – не было ничего, приснилось.  А если увидел – все —  отпечатается картинка на сетчатке глаза и отправится по нервным канальцем прямиком в мозг, чтобы остаться там навсегда.

            Пара неуверенных шагов. Внутри гроба – старик. Маленький и худой, с лицом, изъеденным коричневыми пятнами. Почти нет волос. Торчащие скулы, острый подбородок и лоб, череп обтянутый синевато-прозрачной кожей. Вместо глаз две глубокие темные ямки. Почерневшие пальцы рук навсегда сцеплены в вековой замок. Кто он? Она не знает его. Тот, который на фотографии — и этот в гробу? Такого не может быть – это разные люди.

Голова старика неестественно криво вывернута в бок. Она хочет повернуть голову. Ей кажется ему больно. Озирается. Мысленно просит, «помогите», сделайте это за нее. Она кричит, но крик не выходит наружу, он летит и с грохотом разбивается о стиснутые до чудовищного скрипа зубы.

            Один из малочисленных провожающих  вздрогнул — будто услышал  ее крик, прочитал  ее мысли, неуверенно подошел к гробу:

            — Саш, ты у нас красавцем был, ровненький и прямой, — тянет руки, аккуратно поворачивает голову, — не застыл еще.

            Камень с плеч. Не слез. Ни стонов. Ни криков. Все молчат. Тишина. Только ноябрьский ветер поет заунывную прощальную песню.

            Страшно, когда молча, когда без слез, когда слезы и крик внутри.

            Кладбище.  Незнакомые люди: женщины и мужчины, молодые и старые с черно-белых фотографий таращатся на нее. Пугающая тишина. Калитка нараспашку, разрытая могила приглашают войти. Люди в одинаковых комбинезонах  (похоронная служба), не обращая ни на кого внимания, раздают указания и отточенными движениями делают свою работу. Их служба уже сотни лет работает без перебоев. Проверенный поставщик (говорят: бледная худая, высокая женщина в черном саване) ежедневно поставляет им товар. Механизм выверен и отлажен, простоев нет. Этот конвейер не остановится никогда.

            За ее спиной суетливые голоса, она чувствует их холодное дыхание, они бормочут:

            —  Жалко его. В старика превратился. В больнице. Шесть лет. Один. Только сестра — раз в полгода навещала. Говорят, в молодости семья была, дочь.

            В больнице. Шесть лет. Один. Она не знала. Или не хотела знать. Сейчас уже не важно. Болезнь вцепилась в него своими когтистыми лапами и отъедала от него по куску день за днем. Он долго сопротивлялся. Но когда ты один, шесть лет, в холодной серой больнице – лучше уступить.

            Голоса сливаются в монотонную, заунывную, смертельно-мучительную песню. Она не может больше это слышать, хочет заткнуть уши, убежать, но только закрывает глаза.

            Вы слышали, как забивают гвозди в крышку деревянного гроба? Этот звук – он останется с вами навсегда. Этот звук — он заставит очнуться кого угодно…  Только не того, кто внутри. Ей кажется, что гвозди забивают не в гроб, эти гвозди забивают ей в голову. Резко вздрогнув, будто очнувшись от нестерпимой боли, она отчаянно увидела необратимость времени.  Отодвинуть,  растолкать всех этих незнакомых людей, пробраться, дотронутся, проститься, увидеть его – в последний раз. Поздно. Ящик закрыли, запечатали навсегда.

            — Папа!  — ее крик срывается и летит вниз в двухметровую яму, с глухим грохотом разбивается о деревянную крышку убогого гроба…

            Они жили в одном городе, через три улицы, но будто на разных планетах.