Когда все уснули. Она расчесала кудрявые непослушные волосы, заколола любимые заколки — бабочки, кое-как оделась.  Долго провозилась с застежками на сандалиях. Собрала все самые важные вещи: куклу с большими карими глазами и веснушками, как у нее. Соску, чтобы кукла не плакала. Несколько разноцветных леденцов в жестяной коробке, остались после елки. Игрушечный (тогда она думала, что настоящий) компас, чтобы не потеряться. Она ушла.

            Но когда тебе пять, трудно уйти далеко.

            Он долго не приходил.  Все вокруг молчали, будто его не было вовсе. А она ждала и знала он обязательно придет. Через много дней, ее и без того крохотная надежда, стала слабеть и таять на глазах.  В ее маленькую голову начали вкрадчиво забираться пронырливые мысли, о том, что он ее разлюбил,  и не придет никогда.  Она уже начала забывать его лицо, как вдруг увидела его. Неподвижно, неестественно скрючившись,  он стоял, прислонившись к двери подъезда. Как брошенный пес. Он  ждал ее. Смотрел и боялся подойти. Она не боялась. Резко отцепила стальные бабушкины пальцы и со щенячьим визгом бросилась к нему.

Он ожил — подхватил ее своими большими теплыми руками.  Поднял высоко в небо, и закружил, лучше, чем на каруселях, лучше, чем на фотографии. Как добрый волшебник, он загадочно порылся в больших карманах своего клетчатого пиджака, улыбнулся и протянул ей конфету с мишками на обертке. Это была самая вкусная конфета на свете. Они стояли и смотрели, пытаясь до мелочей, запомнить друг друга. Она крепко сжимала своей маленькой ручкой его огромный указательный палец и думала  — «он не уйдет никогда».

            Он ушел. Его не пустили. Ему пришлось уйти. С криком отцепили ее маленькие пальцы от его теплой руки, затащили ее вовнутрь, а его оставили, бросили снаружи, и захлопнули дверь.

            В тот же день она забралась под кровать, в самый дальний угол.  Там было темно и страшно, чесался намокший нос, хотелось чихать. Но в этом укрытие слезы переставали капать, мир затихал, становился неподвижным. Она долго оставалась одна в своем темном, тихом мире из которого ее было не достать. Она полюбила его. В этом замкнутом, почти со всех сторон; стенами, полом и дном кровати маленьком приюте она была в безопасности. Она успокаивалась, как кошка, забравшаяся в тесную коробку.

Иногда по ночам она выбиралась из своего убежища, бесшумно пробиралась на кухню делала глоток воды и спрятав в карман несколько кусочков хлеба возвращалась обратно. Конечно, она хотела ароматного яблочного пирога и вафельных трубочек с шоколадным кремом и сладкого клубничного компота, поджидающих ее на кухонном столе. Но стойко держалась, не позволяя себе ничего лишнего. Когда очень хотелось, есть, она вспоминала, как ее девяностолетняя прабабушка, которая жила с ними, но потом куда-то ушла и больше не вернулась, говорила: «во время какой-то войны всегда было темно, холодно и страшно, еды почти не было, много дней они ели только мерзлую картошку». Но они все выдержали и выжили. И тогда, под кроватью, она окончательно решила, что тоже все выдержит и выживет.

            Под кроватью было темно, и ничего не было видно, но слышно было хорошо. Она слышала, как бабушка говорила  – он плохой. Он не хочет быть, как все нормальные люди. А она знала – он самый хороший, и в ней его целая половина. Если он плохой, то и она ровно на половину плохая.

            Уговорами, слезами, обещаниями ее вытащили только через четыре дня. Выбравшись из темноты на свет, она увидела все по-другому.

            Мама, с заплаканным лицом, поджав худенькие ноги с острыми коленками, сидит в его любимом кресле. Мама – такая маленькая, мама —  ничего не решает. Она подошла, пригладила маленькой рукой мамины растрепавшиеся волосы, вытерла слезы, забралась к ней на колени, обняла и сказала: «Не плачь – он придет, он обязательно придет».

Еще почитать:

Как Пётр Реформатор в гости к голландцам съездил

5 минут до завтра

— Вы гостили, я тратилась. Требую возместить, — заявила семье сына, хотя было не так.

НЮРА, ГЛАЗКИ–ВАСИЛЬКИ…