Палач

                Имя королевского Палача было известно только документам и тем, кто имел надзор за этими документами. По этим бумагам следовало платить Палачу жалование, а для этого нужно было знать, кому именно, когда и в каком размере.

                Остальные жители столицы предпочитали презирать Палача.

***

                Палач был потомственным. Как это часто водится среди династий палачей – от отца к сыну. Сначала сын помогает своему отцу, а после его смерти или после тяжелого болезни, занимает его место.

                Но у этого Палача не было детей. Он был женат, но его жена – тихая бесприданница (поэтому и пошла за него, от безысходности), умерла в агонии лихорадочного жара, не успев подарить ему наследника.

                Так Палач остался один.

                Весь город его презирал, а он силился понять: за что? Все, что делали его руки с топором, плетями, виселицей, мечом и клеймом – это исполняли. Он не выносил приговоры и не создавал законы, согласно которым приходилось все делать это с преступниками, а, между тем, с преступниками тоже нужно было же что-то делать! Кто-то был обязан карать преступление в наказание совершенному и назидание еще задуманному или витающему в воздухе.

                Палач не понимал, почему солдат, что идут в поход или возвращаются из него, встречают ликованием и цветами, хотя, очевидно ведь, что на войне солдаты убивают много и мирного, и невинного населения…

                Но они провожаются и встречаются флагами, цветами, улыбками и наградами, а Палач, карающий тех, кто преступил закон, вызывает во всех страх и отвращение, переходящее в презрение.

                Завидя его высокую худую фигуру, горожане спешили перейти на другую сторону улицы. Они не заговаривали с ним, и он перестал пытаться заговорить с ними сам, потому что прекрасно знал: его самое теплое приветствие вызывает мгновенный паралич.

                Он жил в молчании, редко общаясь только со своими помощниками, что готовили место казни и начищали топор, разбирали плети, разводили кипящую клейкую смолу для клеймения. Да еще, пожалуй, судебный представитель, что коротко передавал Палачу приговоры и список тех, кто прибудет назавтра.

                При этом, судебный представитель всегда как-то мялся, был неловок и не смотрел Палачу в глаза, отделываясь коротким:

-П…примите.

                И, довольствуясь кивком и легким: «исполним», уходил, спотыкаясь, словно гнал его могильный холод.

                Палач же не ощущал никакого ледяного холода. С недавних пор он вообще ничего не ощущал.

***

                В лавках Палачу отпускали товары без денег, не глядя на его лицо и черты, опуская стыдливо глаза. так было со всеми палачами, и не было в этом удивления – люди не знали, как приведет их судьба, и пытались вымолить какую-то мягкость в своей смерти, если та придется на площадь…

                Некоторые палачи наглели с этого, брали все, что хотели и не хотели им возражать. Даже убыток не был так страшен, как то, что нужно было одернуть этого служителя смерти.

                Хозяева лавок предпочитали терпеть это унижение – так было проще! проще было не замечать, презирая под себя.

                Но этот Палач никогда не брал больше того, что ему нужно. Он приучился ходить в одни и те же лавки, в одни и те же часы, чтобы было мало покупателей да мало зевак.

                Так проходили дни.

                Палачу редко приходилось тратить деньги. Только если на лекарей, да на покупку чего-нибудь этакого, что сложно было найти в лавке.

                Так он и жил, непривязанный к деньгам, нередко забывая даже приходить за жалованием. У него не было семьи, у него не было ничего, и даже тратиться на хлеб не нужно было! Так он перестал верить в монеты, золото и серебро, ходящие по королевству…

***

                Во время казней бывало всякое. Однажды обезумевший от горя седовласый мужчина из толпы бросился к Палачу, умоляя взять его жизнь, вместо, как оказалось, сына.

                Мужчину оттащили, а через несколько дней после казни того самого сына – очень молодого, бледного, и обвинённого в воровстве, казнил Палач и скорбного оцта, который, не вынеся смерти своего дитя, напился , вступил в какую-то уличную драку и убил кого-то…

                Глаза отца были счастливыми, когда Палач заносил над его шеей топор.

***

                Или – вот. Клеймили одну крестьянку. Клеймили за то, что она, вроде бы, пыталась навести порчу на скот. Палач же чувствовал, что там на каком-то уровне была личная неприязнь, потому что крестьянка была крепкой, молодой и прекрасной. Клеймо же – хуже смерти.

                Когда твое голова слетает с плеч или тело, дрогнув, замирает в петле, ты мертв и мертв однозначно. Когда у тебя на лбу стоит клеймо – ты теряешь всякую позицию в обществе и становишься ниже и презреннее палача. Забудь о друзьях, о работе – обо всем. Выживай так, как знаешь.

                И даже закон более не поверит тебе, если ты пожалуешься на то, что кто-то наносит тебе вред или грозит…

                Палач, клеймив, не выдержал. Он вытащил из-за пазухи мешочек с серебром и пытался украдкой дать его крестьянке, но она отшатнулась от него, как от прокаженного и плюнула ему под ноги, не взяла монет. Хотя, прокаженной была в эту минуту она сама – нужно было только это осознать.

                Подбирая смятые грязные юбки, крестьянка убралась…и она не знала еще, как круто изменилась ее жизнь и все, даже самые близкие, больше не сядут с ней за один стол.

***

                Палач был профессионалом. Но, что еще более значимо – он был милосердным человеком.

                Связывая руки преступникам и преступницам, он не причинял боли, умело избегая ее. знал, как убить сразу и точно любым из предложенных методов. Знал, как облегчить смерть, применяя для этого маленькие хитрости вроде спрятанного колышка в петле виселицы, которое пропарывало шею, если удушение выходило медленным и мучительным, и многое другое, профессиональное…

                Палач имел то самое, непонятное многим милосердство, которое еще больше пугало народ, но связывало его с помощниками чем-то большим, чем служение закону и смерти.

                Помощники, как правило, имели проблемы с алкоголем и менялись, не выдерживая каждодневных пыток и казней.

***

                Палач узнал во взрослом рыжем мужчине вихрастого мальчишку, который жил от него через улицу еще в детстве и часто дразнился:

-Сын палача! Сын палача!

                Именно этот вихрастый мальчуган задирался с ним больше всего, не принимал ни в какие игры и другие дети следовали этому примеру.

                Палач должен был отрубить руку вчерашнему мальчугану. Отрубить за воровство. И он сделал это со сдержанностью и тактом, не неся в своем сердце никакой ненависти или жалости. Есть преступление – есть закон, дознание, следствие и наказание.

                Палач не ведет следствие. Палач не пишет закон. Палач даже не голосует за него. он только делает то, что ему велят.

                Пекарь печет, солдат воют, швея шьет, а палач – карает.

***

                Палач не дрогнул, когда казнил сестру своей покойной жены. Она билась, кричала, безумная, цеплялась за жизнь. Ей не хотелось умирать, она была молода, прекрасна и полна жизни. Палач не знал, насколько справедливо обвинение этой женщины в отравлении мужа, но это было не его задачей.

                Он не брал на себя грех. Он был только орудием. Кто-то другой изобрел виды смерти, виды наказания, виды клейма и придумал исполнителя. А потом стал презирать его. из трусости, снимая со своей души вину, чтобы не терзаться: а было ли все верно узнано, доведено и проверено? А имею ли я право решать о чужой жизни? а все ли предусмотрено?

                А тут…совесть чиста. Не он, некто призрачный убил того или иного человека! Нет, не он! Это сделал Палач!

***

                К жертвам – сочувствие.

                Если они молоды, если они красивы, то вне зависимости от их преступлений, всегда найдется сочувственный вздох и взгляд.

                Вор? Убийца? Отравительница? Грабитель? Налетчик? Неважно… кто-то всплакнет – пусть и лицемерно, но все же, проявит некое понимание, а кто-то покачает головой и скажет:

-Такие времена!

                Как будто бы время оправдывает преступление.

                А если же речь идет о памфлетистах, что порочили имя короля, о мятежниках, то тут обычно шум. Тут всегда нет равнодушия.

                Кто-то грозит и предлагает кару еще более страшную, чем предписал закон. И даже Палачу становится иногда жутко.

                А многим сочувствуют:

-Он не виновен!

-Да так им всем и надо!

-Ну, я вас всех…

                Бывает и самосуд. Тогда Палач остается без жалования за эту смерть. Но и это не его вина. Это вина стражи, что не доглядела, вина тюрьмы, вина судов.

                Палач работает только с теми, кто поднимается на эшафот по скрипучим подмосткам.

***

                Перед смертью люди ведут себя по-разному.

                Многие храбрятся, многие сыпят оскорбления в толпу и Палачу, страже… есть те, кого парализует страхом и таких приходится приносить или пинать (как повезет со стражей!), для наказания. Есть те, кто спокоен, есть те, кто равнодушен и кто откровенно безумен, бросается в исступлении к смерти, словно бы дождавшись.

                Кто-то льет слезы. Кто-то плачет, кто-то молит, а кто-то угрожает, пытается оправдаться.

                Только Палач не принимает решения. Он отпустит, если ему велят и снесет голову, если получит такое указание.

                Но осужденные этого не понимают. Они вообще бывает ничего не понимают, видят только Палача перед собою и чудится им, что перед ними высшая сила.

***

                Палач ведет журнал. Каждый день, кропотливо, аккуратно, записывая имена, преступления, вид наказания.

                Каждый месяц же, к концу, получив полное жалование, он подсчитывал в другом журнале, пользуясь первым, сколько было клейма, сколько мужчин и женщин, сколько было колесований, сколько было снесено голов мечом, а сколько утоплено…

                Каждые три месяца он записывал в третий журнал подсчеты из первого журнала, считая все то же самое, но уже за три месяца. В четвертом журнале – за полгода. В пятом – за год. В шестом – за пять лет…

                Потом эти пять лет объединились со следующим пятилетием, и Палач завел себе седьмой журнал.

                Собирая имена и даты, он не верил, что все эти люди настоящие, были настоящими и были живыми. Не верил, что это была его рука.

***

                Когда пришла старость, Палач обрадовался. Он не боялся смерти и сделался к ней равнодушен. Давно уже не казнил и не наказывал сам – у него были помощники, которые брали на себя эту работу, а ему оставался только надзор и тревожное вглядывание в измученные лица: достаточно ли он выучил своих помощников милосердию?

                А еще Палач смотрел в эти минуты в толпу и находил все то же на лицах: успокоение, злорадство, отвращение, ужас…

                И интерес.  Тошнотворный интерес к страданию.

                В те минуты Палач мысленно звал и свою участь.

***

                Участь пришла тихо, быстро и милосердно, как будто бы благодаря за милосердие Палача при жизни.

                Он как-то судорожно вздохнул и завалился на бок, во время своего скудного ужина. На утро его окоченевшее тело было найдено старшим помощником.

                И уже к вечеру во всех ведомостях было вычеркнуто имя одного палача – почившего и заявлено имя другого.

                Народ разницы не заметил. Судебный представитель и тот, кто выплачивал жалование – тоже. Какая разница, кого презирать и бояться?