Пацифист и Блокпост
Пацифист уважал военных. Более того, ни разу не завидовал их жалованию и молодой, по сравнению с остальными, пенсии. Наблюдая изредка по улице идущего военного, высокого и здоровенного, невольно привлекавшего всеобщее внимание своей выправкой, пацифист гордился родной, как он считал, Армией-Победительницей и невольно приписывал ей подвиги минувшей Великой Войны. Редкие эксцессы, вроде получения возле ресторана посоплямса подвыпившим человеком в военной форме, внутренних представлений о мужестве армейских пацифистом не менялись, более того, катящаяся по земле военная фуражка сочувственно поднималась и вручалась с почтением осоловевшему владельцу.
Папаша пацифиста происходил из сталинских соколов послевоенного разлива. Хлебнув по полной прелестей германской оккупации на Кавказе, потеряв за войну отца, мастера полиметаллического рудника, пропавшего без вести в боях Красной Армии под Ленинградом, он по протекции дяди, израненного фронтовика, был записан в сталинскую летную школу начальной ступени. Школа базировалась в большом городе на Волге, учащихся частенько привлекали к разбору руин, оставшихся после Великой Битвы и папаша насмотрелся всякого. Возле железного «астраханского» моста в песке остался навечно полувзвод матросов, обнаруженных после вырубки густорастущего камыша. Братишки обороняли мост до последнего и ушли в подмытый песок в черных бушлатах и с ППШ в руках. Народ в толпе еще удивлялся, что черная форма и кожаные ремни на моряках почти не истлели, и на автоматах почти не было ржавчины.
Папаша, закончив летную школу, поступил в авиационное училище и почти перед выпуском попал в аварию по молодости и отсутствию опыта, был списан с травмой и распрощался с авиацией. Поработав на заводе на протяжном станке, поступил в Новочеркасский институт и попав в события 1962 года, быстро сориентировавшись в силу опыта оккупации, перешел на заочное обучение. Изредка он рассказывал детям, как попал в мирное время под обстрел, но деталей избегал, и про роль Армии в тех событиях умалчивал. Пацифист только понял, что произошло что-то нехорошее, какое-то большое горе, но выводов в семье не делали, и произошедшее отождествлялось с редкими при старом режиме падениями самолетов и крушениями поездов.
В детстве пацифист был окружен нормальными пацанами, в порядке вещей было отхватить по мордасам, или сходить стенка на стенку возле школы. Как только пацифист научился владеть руками, они стали работать очень быстро, и однажды, в пристенном столкновении, ему, несмотря на щуплый вид, удалось свалить самодовольного увальня, который уже нравился начинающим школьным Джульеттам. Парень опрокинулся навзничь, застонал, и несмотря на то, что из руки у него выпала свинчатка, пацифист почувствовал к нему почти братскую жалость. Столкновение сразу прекратилось, свинчатка в этой школе считалась неприемлимым снаряжением и увалень, благодаря неожиданному заступничеству пацифиста, еле избежал ножного массажа мягких тканей. Детвора тогда кучковалась в разных местах района, камышовая долина в овраге вдоль степной речки, впадающей протокой в Волгу, была одной из многих. Излюбленным занятием камышатников была стрельба из самодельного огнестрела, вызывающая у пацифиста большое беспокойство, подогреваемое частыми разрывами самодельных стволов со всеми вытекающими кровавыми последствиями. Однако вида он не подавал, и оставался спокойным снаружи наблюдателем, хотя нутром хотелось ломить через камыш куда глаза глядят. Но один случай потряс его своей фатальной безрассудностью. Внезапно, будто ниоткуда, среди ранних мушкетеров материализовался мрачного вида переросток в черной железнодорожной шинели нараспашку, и с фузеей, сделанной из длинного ствола трехлинейки, загнутым у основания и примотанным толстым слоем синей изоленты к подобию приклада, напоминающего, и видимо неслучайно, хоккейную клюшку. «Дикий пришел. Привет Дикий»:переросток не обращал на речь камышатников никакого внимания, он был весь поглощен засыпкой спичечной серы в отверстие дула ствола со сбитой мушкой. Не спеша ошкурив энное количество коробков спичек, он в полной тишине, завороженной подобным таинством, достал висевший на внутреннем крючке шинели винтовочный шомпол, и вставив его сверху в ствол, начал заколачивать средних размеров молотком, ловко выуженным из кармана все той же шинели. Затем железнодорожный призрак достал из другого кармана горсть стального гороха из расколоченного подшипника и отправил опять же в ствол своей клюшкообразной фузеи, перед этим сплюнув в дуло сжеванный лист тетрадной промокашки и опять заколотив все это молотком по шомполу, торчащему из ствола уже наполовину. Насыпав в прорезь загнутого основания ствола спичечной серы, примотал все той же изолентой две спички головками к прорези и встав наизготовку, задал всего один вопрос: «Шо валим?». Из молчащего строя мушкетеров тоненький голосок посоветовал палить в двадцати шагах забор, ограждающий расчищенный от камыша огород, сиротливо приткнувшийся к берегу степной речушки. Через секунду черкаш спичечного коробка вырвал пламя из примотанных к стволу спичек, и шомпольный герой под шипение коварного заряда горделиво принял позу Зеба Стампа, стреляющего по Всаднику Безголову. Заряд шипел мелодично, не спеша, в строю мушкетеров послышались эпитеты, впрочем, обращенные безадресно, раздался приглушенный смешок, в общем торжественность момента стала понемногу комкаться, и спина сына камышовых прерий дрогнула. Опасаясь, и не без оснований, за свое реноме, камышовый стрелец сделал фокус, поразивший буквально всех. Фаталист развернул к себе дуло фузеи и заглянул в него. Видимо он остался доволен процессом, происходящим в стволе, потому что не спеша развернул ствол обратно и возобновил прицеливание. Где-то секунды через две раздался гром, окутавший всех дымом. Когда дым рассеялся, степной Зеб Стамп стоял, облокотившись на кармультук, а старенький забор, не выдержав переживаний, лежал на земле и дымился. Герой состязаний ушел в камыши, по-рыцарски не требуя награды, видимо в отрогах камышовой долины у него был бункер, возможно оставшийся с Великой Войны.
Мальчишки тридцатилетней Победы постоянно паслись на приволжской возвышенности, по которой проходила линия обороны и последующего наступления Великой Битвы. Несмотря на то, что при советах брошенных земель не было и везде проводились сельхозработы, все-таки масштаб минувшего сражения давал о себе знать, плуги ежегодно выворачивали металл войны, иногда вырвавшееся наружу из ржавых оболочек смертельное пламя разрывало гусеницы и опрокидывало трактора, принося большое горе. Даже школьные группы, привлеченные к пешей прополке вредных растений на полях, при движении по рядам, натыкались на торчащие из земли крупнокалиберные патроны от ПТР, а белесые от жаркого солнца винтовочные гильзы и патроны шли россыпью, параллельно бывшего движения плуга. По краям полей у лесопосадок иногда шли зигзагом еще заметные окопы, с торчащими из оплывших стенок ржавыми по краске станками пулеметов «Максима», с висящими на них цепочками от фиксаторов, дюралевые простреленные патронных лент коробки от германских «МГ-42», каски, фляжки и прочая военная рухлядь. У пацифиста, при посещении этих мест, было ощущение, что он идет по разоренному кладбищу. Видимо не случайно это ощущение усиливалось, когда сползшая стенка окопа обнажала человеческий череп. К чести мальчишек и девчонок той поры, они всегда старались прикрыть костные останки землей, орудуя покрытыми коричневой патиной лезвиями саперных лопаток, немало валяющихся тут же. Пацифист чувствовал, горюшко разлито по этой земле, и сколько ни собирай останки солдат под обелиски, сколько ни разминируй поля и пустыри, а оно еще долго будет смотреть на мирную жизнь из зарослей бурьяна и с под бровей степного ковыля. Изредка мальчишки находили свою неприятность на этих пустырях и в балках, кого убивало, кого калечило и постоянным укором двигался подросший мальчишка по району, вызывая у окружающих горькую минутную тоску. Пацифист по-товарищески участвовал в рискованных прогулках по местам боев, но ковыряться в окопах избегал, больше стараясь пройтись вокруг и окинуть место большого горя внимательным взором. И однажды он пришел на свое. В задумчивости он отошел от группы своих роящихся в окопах друзей и заметил чернеющий посредине залитого солнцем и выглаженного прошедшими ливнями поля небольшой провал. Заметив в темнеющей дыре подобие лестницы, он стал осторожно спускаться вниз, даже не успев подумать, почему это открылось именно ему. Опустившись довольно глубоко, на два человеческих роста, он осмотрелся, и внезапно обнаружил, что находится в землянке, бревенчатый накат которой в середине прогнил и рухнул вниз трухлявыми кусками бревен. Вокруг были деревянные нары, почерневшие от времени, на них топоршился порыжелый брезент, укрывая какие-то ящики. Лучи солнца, пробивающиеся через отверстие в чернеющем потолке, позволяли осмотреться, но какое-то смутное беспокойство выталкивало пацифиста наружу. Он уже начал осторожно взбираться по хлипкой лестнице, как вдруг ногой задел в полумраке нар какую-то висящую брезентовую сумку. Брезент резко треснул, из него выпала блеснувшая в луче солнца зеленая граната и сразу зашипела оглушительно. Инстинкт самосохранения буквально выбросил его наружу и откинул, насколько сил хватило, в сторону. Зажав от ужаса голову руками, пацифист не услышал ничего, только в ушах стоял непонятный звон. Он долго лежал на земле, боясь ощупать себя, и помнил только, что лестница под ним все-же развалилась. Пришел он в себя от раздавшегося рядом смеха, и поднявшись, увидел своих товарищей, увешанных «трофеями». Он долго не мог заставить себя оглянуться назад, но обернувшись, увидел лишь небольшое углубление в песчаной почве.
Нельзя сказать что мальчишки того времени были представлены сами себе, работа с ними проводилась, и патриотическая тоже, но на излете старого режима чувствовалась уже натянутость, еще не фальшь, но уже формальность. Поездки к памятникам боевой славы были окружены ореолом героизма, но недомолвки, умолчания о подчас тяжком пути к этому героизму, выливались в слабенькие лекции возле обелисков, когда лектор был обеспокоен не болтнуть чего лишнего, а мальчишки ждали, когда это кончится. Казалось, шагни в сторону от обелиска, покажи мальцам настоящие окопы с россыпью гильз и осколков, дай им прилечь на бруствер, покажи с какой стороны перла на бойцов железная махина, прочувствуют мальцы, все равно кто-нибудь очутится потом за бруствером, пригодится и знать будет, что иногда выгодней умереть за Родину, чем шататься по чужой земле на старости лет, презираемый дома за позорное пятно на потомках. Нет, ну что вы, есть же инструкция, методички из облоно, к тому же лектор, извините, белобилетник, но сознательный член. А ветеран, рассказывающий про войну, уже не может отойти от асфальта, потом в автобус подсаживают, и рад бы, да не может. Вот так, и еще многими путями, молодое поколение стало разлучаться с Великой Победой. И невдомек было даже верным партийцам, которые рвали жилы за трудовые свершения, что разлука с Великой Победой неизбежно приведет к разлуке с Великой Страной. Труд возможен только ради чего-то Большого. Труд ради труда бессмысленен, что и показали трудовые субботники и воскресники ради помощи братской Африке. Народ воспринимал такое издевательство почти спокойно, а во что это вылилось, мы уже все знаем.
Пацифист воспринимал войну как большое горе, требующее всегда перенапряжения всех сил моральных и физических. Для того чтобы не допустить еще большего горя. Он, как мог, готовил себя с детства к такому перенапряжению, занимался борьбой, научился метко стрелять до взрослых разрядов, не избегал тяжелого физического труда, копал глубоко, если звали, пешком ходил на дальние закруги. Его пацифизм проявлялся в том, что он не видел для себя военной стези. Для этого, в том числе, пацифист после окончания школы пошел в ПТУ, не имея ни капли зависти к своим амбициозным одноклассникам. Каждый выбирает свою дорогу сам и встречи на этой дороге уже предопределены этим выбором. Однажды, пробираясь по степной тропинке, виляющей между осевших окопов с торчащей перед ними ржавой колючей проволокой, с места своей практики на промпредприятии, на автобусную остановку на западной окраине города, пацифист остановился не доходя железнодорожных путей, по которым резкосиренный дизельпоезд тащил от Волги состав из зеленых вагонов и платформ с военной техникой. Присмотревшись, пацифист заметил на чужих автомобилях со скошенным носом и топливными цистернами знакомую надпись «Feuergefarlich», уже неоднократно виденную им на проржавевших бензиновых канистрах с двойной ручкой, немало валявшихся по степным балкам возле заросших бурьяном военных монстров европейского автопрома. И наконец, на подножке медленно набирающего скорость поезда, пацифист увидел военного в светло-коричневой форме чужого кроя и кепи с длинным козырьком, слишком напоминающую военную кинохронику. Венгерец, с интересом осматривающий удаляющийся от него пейзаж с напоминаниями о Великой Битве, а походу это был все же он, увидев подростка, попытался натянуть на себя улыбку, но встретив внимательный и отнюдь не любезный взгляд пацифиста, так и не смог этого сделать, и отвернувшись, поднялся в вагон. «Feuergefarlich» будет вечно стоять между ними, и как бы ни обнимались на европейских саммитах позабывшие родную историю деятели, как бы ни дирижировали по пьяни чужими военными оркестрами, перед этим великодушно обмочив колесо самолета и возбуждаясь на свою открытость всему миру, герры и подгерры, искренне улыбаясь, всегда будут держать про запас канистры с «Feuergefarlich», хорошо помня, как удавалось обливать из подобных канистр пленных солдат и гражданских и подносить зажигалки.
Насмотревшись на следы войны, мальчишки той поры по зову Родины были готовы идти даже против танков, да только не все знали, что до танков еще надо добраться. Из рассказов родственников пацифист доподлинно знал, что в начале войны частенько эшелоны со здоровыми, сильными солдатами попадали под бомбежку, а потом уцелевших давили германские танки, а немногие, видевшие все это и просидевшие до темноты под завалинами вагонов, среди трупов, навек запомнили увиденное, и пробирались на восток, храня в себе неугасимую жажду мести. Месть – очень страшное и сильное чувство и человеку порой очень трудно удержаться у порога справедливости. Последующий разгром Германии в Великую Войну был беспощаден, ужасен, но проведенный под жестким и чутким руководством умных людей, по совокупности деяний оказался справедлив. Войну за Отечество всегда ведут все-таки народы, можно обеспечить на начальном этапе техническое и организационное превосходство, но отсутствие у одной из сторон подлинного чувства справедливости неизбежно приведет к мощному увеличению этого чувства у противоположной стороны со всеми вытекающими из этого военными последствиями.
Срочная служба воспринималась пацифистом как необходимая, почти медицинская процедура. Вроде детальной и вследствие этого неспешной проверки годности человека к продолжению жизни. На срочной службе пацифист перенапряжения не испытывал. «Дедушки» на первом году конечно напрягали, но до смертоубийства дела не доходило, а по мордасам и на гражданке отхватывалось. Стрельба из боевого оружия приносила удовлетворение меткими попаданиями, благодаря отменной индивидуальной подготовке. Напрягало метание боевой гранаты, зеленая смерть осторожно сжималась в кулаке и под напряженным контролем бросалась как можно дальше из бетонного окопа. Дальше, получалось не у всех, и строй новобранов в касках частенько осыпало металлическим дождиком из осколков. На зачетных стрельбах из гранатомета пацифист, хорошо прицелившись, разнес кумулятивной гранатой металлическую танковую мишень в клочья, вызвав деланное недовольство отрядных офицеров. Пришлось варить новую мишень взамен утраченной. И еще напрягал особист, особенно на втором году, стандартными ловящими упреками: «Зачем через Аракс на ту сторону плаваешь?» Пацифисту хотелось сказать: «Сначала поймай. Зачем. За хабаром», однако вслух он осторожно, как при обращении с зеленой смертью, деланно удивлялся, но уточнять источник информации у особиста избегал, осознанно понимая это как признание своей вины. Особисту такой подход наверное нравился, и он менял тему на отсутствие в рационе офицеров спелых гранатовых плодов, отчего они становятся излишне придирчивыми. Пацифисту два раза объяснять не было нужды, и в безлунную ночь он отправлялся в рейд по тыловым южным садам с мешком в руках. Набрав в саду мешок спелых плодов, он, услышав недалекий шорох, быстро бросался с ним на заборную металлическую рабицу, перекатывался с нее наружу и перемещаясь с ускорением, слышал, как резко разогнувшаяся рабица принимала удар дубинкой от местного. Далее, выскочив с горной кручи на рубеж, он еще угощал свой войсковой наряд и приносил увесистый мешок довольному особисту. На срочной пацифист не выслуживался, в отпуск на родину не съездил, но не отчаивался по причине ежегодных путевок на Черное море в Сухуми на летние двухнедельные стрелковые соревнования. В море он, ничуть не комплексуя, заходил в синих сатиновых солдатских трусах почти до колен, за что удостоился от руководителя соревнований двусмысленного эпитета об особой мужественности. Пацифист пропустил офицерский псевдоюмор мимо ушей, ему льстило, что он привлек внимание пляжных леди, пусть даже таким экстравагантным образом. К молодым солдатам, он второгодник, относился сочувственно, рукоприкладства почти не применял, памятуя судебные процессы, проходившие в их части и не желая портить себе жизнь из-за ложно понятого солдатского реноме. Все-таки он относился к переменному составу, однако еще тогда он замечал у значительной части офицерского состава элементы расслабленности и зацикленности на бытовухе в ущерб индивидуальной боевой подготовке. Этот далеко небезобидный факт сыграл свою роль в недалеких уже позорных захватах боевиками офицеров в целях выкупа, или еще чего похуже. Офицеры относились к нему с недоверием, он слишком много знал и умел и постоянно отклонял предложения о военном училище. В общем солдат он был подозрительный, к тому же высказывался о грядущих потрясениях, неизвестно откуда черпая информацию. А пацифист хорошо знал историю, и по высказываниям местных интуитивно угадывал ход грядущих событий. В общем начальство, учитывая его индивидуальную боевую подготовку, все же отметило его знаками отличия и отправило его на дембель в предпоследней партии, резонно полагая, что хороший солдат, пусть и с закидонами, еще пригодится в целях обороны. И вздохнуло с облегчением, правда, к сожалению, в историческом плане ненадолго.
В общем срочную службу он оставил с чувством подготовленности к дальнейшей жизни благоприобретенными знаниями. Если бы он только знал, как они ему пригодятся. Но как бы то ни было, срочная служба не сделала из него мужчину, вопреки расхожим примитивным клише. Его внешний вид оставался по прежнему довольно скромным до такой степени, что вновь дембельнувшиеся армейцы, демонстрируя всем раздавшиеся вширь фигуры, указывая на скромно стоящего на задней площадке тряского автобуса пацифиста, громогласно объявляли: «Вот таким же был». Пацифист отворачивался, его трясло от еле сдерживаемого смеха. Военкомат, куда он встал немедленно на учет, постоянно подставлял его вечно озабоченным кадровикам, подсылающим к нему гонцов с посулами то спецслужбисткой, то военной карьеры. Мягко, учитывая важность обороны, он давал от ворот поворот, иной стези, кроме как заводского профессионального роста, для себя не представляя. Однако обстановка в стране, после прощания со звездоносцем и пресловутой «гонки на лафетах», стала резко меняться в худшую для обороны сторону. Пацифист еще ездил на военные праздники, потом, после посещения женских общежитий и обильных возлияний добирался по степи в город с дальней станции, попав на которую из-за отлова на ближних празднующих органами. Скрепя сердце, учитывая серьезность обстановки он все же, после работы на заводе, согласился на сверхсрочную, и то в пожарной части. Все-таки борьба с пожарами не предполагает основной атрибут военного человека – ношение и применение оружия. Боже мой, как он ошибался, хотя поначалу так и было. Но его, по крайней мере должны были насторожить стрелковые соревнования, в которых пожарные, как ни странно, принимали участие наравне с настоящими оруженосцами. Как будто им было мало своих соревнований. Вот тут-то он не учел, по молодости и неопытности, что система обороны всегда основана на противодействии не только внешним врагам. Расслабился, купился на грамоты и знаки отличия за соревнования. Ну и поделом. Следующий неверный шаг был в согласии на обучение в пожарном двухгодичном училище, которое было вырвано у него под давлением начальства. Но тут он наивно полагал, что, провалив вступительные экзамены, вернется с виноватым видом в пожарную часть и отработав трехлетнюю подписку, свалит на гражданку и будет считать свой долг перед родиной исполненным вдвойне. А вот и фигвам, как говорят индейцы. Училищное начальство, узнав, что пацифист, в целях заводского роста, три года посещал вечернее отделение института из справки, которую заботливо вложили в личное дело коварные кадровики, отправило его вместо экзаменов на уборку картофеля на жирных землях Поднепровья. Компашка на уборке собралась еще та. Все после срочной, ударный труд сопровождался ударной гулянкой под самогонку и ночными гонками на угнанных совхозных грузовиках. Группа пожарных студентов получила несколько предупреждений от органов, несколько разборок с местными из-за разного понимания пределов прекрасного пола, заканчивающихся, впрочем, совместной борьбой с самогонкой до полного ее уничтожения, грамоту от руководства совхоза за отличный труд и грузовик картошки в подарок училищу. Сгружая мешки с картошкой в приемник подземного склада столовой, пацифист мог лицезреть расстроенных абитуриентов, не прошедших строгие экзамены и покидающих плац училища. На мандатной комиссии, он, в смятенных чувствах, промолчал на все вопросы заданные группе. Лишь один случай развеселил его и окружающих. Один мандатник, вдруг, ни с того, ни с сего, заявил, что не хочет учиться, а хочет жениться. Постоянный состав училища, офицеры внутренних войск, чуть не полег со смеха, а находчивый замполит перевел все в шутку, избегнув вопроса о служебном соответствии: «Не хочу учиться, а хочу жениться. Езжай домой, Митрофанушка».
На следующей неделе пацифист стоял в строю на плацу, как и все, обряженный в новенькую курсантскую форму с вишневыми, окантованными желтым, погонами и думал про себя: «Добили, сволочи». Но это еще были цветочки. Обстановка расслабляла тем, что выпускников институтов и бывших студентов училищное начальство привлекало лишь на спецпредметы, общеобразовательную часть они не проходили, после нескольких конфузов преподавателей, их решено было почаще привлекать во внутренние и внешние наряды. В связи с полным и правильным отсутствием солдат роты обеспечения(еще пожарюг обеспечивать, эка невидаль), курсанты обеспечивали себя сами в прямом смысле. «Дискотека» на мойке внутреннего наряда по столовой на тысячу человек, перемежалась с охраной училища и Боевого Знамени, естественно с автоматом полного боекомплекта. Был еще внешний наряд, доставлявший постоянную головную боль начальству. Охрана складского комплекса, куда входил склад вооружения, состоявшая сплошь из курсантов и одного офицера, была напряженной из-за постоянных проверок и нахождения в удалении от училища, на краю городской черты. Курсанты охраняли склады с автоматом в руках и боекомплектом в подсумках, но всякий раз перед сменой откуда-то появлялся коварный Эль Куасо и соблазнял бывших срочников, да и нередко, чего греха таить, офицеров тоже. Пацифист предложения «согреться» от ночных холодов постоянно отклонял, но перед сменой «причащался» с командой, во избежание недоверия. Но попадались иногда упертые трезвенники. Вот с одним из них-то и произошел кунфуз. Как-то раз, из окна второго этажа дежурного помещения, пожарные студенты, из охраны складов, имели удовольствие наблюдать картину соблазнения вооруженным курсантом небольшого асбоцементного столбика под фонарем в снегу. Пацифист почувствовал жалость к скрюченному часовому, и под смешки товарищей по наряду, набросил зеленый бушлат с курсантскими погонами и выскочил наружу. Подойдя к увлеченному своим занятием часовому, он увидел, как умелец накручивает толстую медную проволоку спиралью на бедный столбик, явно намереваясь задушить его за несогласие. Увидев подошедшего пацифиста, складской Кулибин довольно улыбнулся: «Бачишь, яку проволыцю тиснув у бендежке, шось намотаю и на щитку накину. Ось теплынь будэ, як Ташкент». К слову сказать, осветительный щиток лампы ДРЛ на столбе уже был открыт. Никакие уговоры, никакие убеждения в том, что здесь нужна нихромовая проволока с большим сопротивлением, а у меди сопротивление почти нулевое, на выпускника сельской бурсы впечатления не произвели: «Завидно тоби, гуляй далей». Пацифист стремглав бросился по лестнице, разбудил уже дремавший наряд, пообещав всем бесплатный фейерверк. Раскатистая вспышка, буквально ослепившая зрителей, помешала увидеть метаморфозы часового. Наверное, в результате короткого замыкания взорвался водород, долями входящий в воздух, вокруг залаяли осведомленные об этом собаки. Все бросились наружу, и увидели часового, лежащего в трех метрах от столба и бормочущего: «Це-ж як, проволыця бракованна, чи шо». Лицо его было в черной копоти от мгновенно испарившейся проволоки, хорошо еще глаза закрыл, когда накидывал проволоку на контакты. Асбестоцементный столбик треснул пополам, прислоненный к фонарному столбу автомат тоже отправился в мгновенное путешествие, найденный только после полной очистки двора от выпавшего ночью снега, в одиннадцати метрах от столба, в сторону далекой вареничной. Офицеры училища, все равно узнав об этом, прописали бывшему бурсаку пожизненное освобождение от вооруженных нарядов и усиленный курс изучения физики, все-таки национальный кадр.
А потом вдруг курсантам раздали алюминиевые щиты и резиновые дубинки, и стали учить: «Делай. Раз!» Но и тут пацифист себя уговаривал: «Ну, дубинка это еще не автомат». Так, маленькими компромиссами и отступлениями он и очутился в составе курсантского батальона, как ни странно, на Южном Кавказе. А вот тут уже дело пошло всерьез, в ход пошли автоматы, бронежилеты и каски, ну и дубинки, а куда же без них. Иной раз, стоя на КПП у блокпоста, укуренные горячие местные поначалу молча бросались из остановленных легковушек на курсантские посты, сгоряча принимая их за юных солдат-срочников, но крепкие удары резиновых дубинок, разрывающие кожаные куртки наискосок, быстро вразумили местную горячую молодежь, а очереди из автомата по шинам мчащейся машины отучили местных сбивать срочников, иногда насмерть. Пацифист понял, что дело пахнет керосином, назад пути нет, но наизусть помнил выдержки из Женевской Конвенции, почерпнутые им из случайно попавшей в руки еще на гражданке, какой-то перестроечной газеты. Особенно в части, где давалось определение военных преступлений без срока давности. Нельзя сказать что батальон не инструктировали, но какая инструкция распишет все случаи военного конфликта. Банды националистов уже кучковались в горах, вступали между собой в щедро проплаченные боестолкновения по этническому признаку, а иногда дружно палили по курсантским постам, даже по домикам горного кемпинга, где остановился и нес круглосуточную круговую оборону пожарный батальон. Ну блок-пост, это еще куда ни шло, целое отделение охраняет дорогу и близлежащие мосты. Да еще и служба идет, ввиду хронической нехватки людей на подобные мероприятия, сутки через сутки. На блок-постах разные люди попадались, слеталось воронье на рану Великой Державы. То выходят из легковушки на проверку бумаг бывшие офицеры-южане, нервные, но со своими друзьями со средней полосы, вынюхивают, смотрят уже чужим взглядом, несмотря на зеленые офицерские удостоверения, будущие боевички-наемнички. То вышла из редкого тогда иномара, на проверку документов, чешская журналюгистка, тоже нервная, дерзит, провоцирует. Пацифист внимательно посмотрел на нее из-под зеленой каски и подумал: «Дура ты, думаешь скоро мы рассыплемся, а вы будете господами, хер в нос, сколько раз шелуха с нас осыпалась, всегда с кровью, а нутро железобетонное, как у Мать-Родины. Лучше бы своего пивного Швейка охмурила, хотя прости Господи, охмурять-то нечем». Пацифист иногда думал с усмешкой, что крепко в панику ударилась власть, раз затыкает кровавые дыры курсантскими батальонами. Последний раз в истории, а пацифист знал историю очень хорошо и историю Кавказа тоже, батальоны курсантов оказывались в боевых условиях в 1941-1942 годах, когда власти было не до выпусков из военных училищ. И как понять шлагбаум на горной каменистой дороге, на приличном удалении от автомобильной трассы и от горного селения, в котором скучает пол-отделения курсантов при одной БМП. Мудрость руководства района ЧП – сие великая тайна есть. При том, что дежурят у шлагбаума всего два курсанта при двух автоматах, хоть и с полным боекомплектом, но с рацией, которая не обеспечивает надежную радиосеть. И дежурят не по два часа, а по четыре, потому что пока дойдешь со смены до домишка у БМП, через малое время обратно топать, потому что БМП тоже надо охранять, вдруг пригодится.
Шаткое и уязвимое положение у шлагбаума неизбежно должно было прорваться, если не убийством с целью завладения оружием, то как минимум большой неприятностью, а все неприятности в зоне военного конфликта, как правило, плохо пахнут. Пацифист думал об этом постоянно, но не высказывался на эту тему, предоставляя заниматься тактикой офицерам внутренних войск. Сам же он опыта действий в зоне военного конфликта не имел, и часто по ночам вспоминал полутораметровые гроздья винограда, растущие в находящейся в ста километрах от него благословенной долине Аракса, которые помогал убирать виноградарям на своей срочной службе. «Что я здесь делаю»:думал он:«Ни хрена себе, съездил, поучился на пожарника». Однако, как рвется резинка в самый неподходящий случай, пост у шлагбаума все-таки показал пацифисту козью ногу. Произошло все очень быстро, время как будто спрессовалось и казалось даже звуки проникают во временную оболочку с опозданием. Песец как всегда подкрался незаметно. Вдруг на перекрестке по одну сторону от шлагбаума, из-за скалы вырвался по виду совхозный автобус, и резко вспылил, скрипнув тормозами. Из него сразу высыпала куча народа, в основном пожилые джентельмены и бабы, и с гомоном ломанули к шлагбауму, толпа легко разрезала парный наряд на две части, продолжая бубнить на своем, изредка выпуская: «Оккупанты». «Свобода». Пацифист заметил, что его настойчиво толкают к крутому обрыву, с трудом удерживая оружие, он кинул взгляд на своего товарища. А малороссийский хлопец, окруженный горскими гарными дивчинами, уже поплыл от комплиментов по поводу его представительной мужской красоты. Это было опасным заблуждением, надо было что-то делать и до обрыва оставалось всего ничего. Но окончательно добил пацифиста крик, донесшийся с другой стороны поста: «Солдат, спаси». Обернувшись на крик, он увидел окровавленного человека, стоящего на коленях возле раскрытой двери УАЗовской «буханки». Потом этого человека рывком бросили обратно в «буханку» бородатые люди в камуфляже. Это было уже из ряда вон, отвернуться и сделать незаметный вид было поздно, да и сколько глаз вокруг, пацифист сосредоточился на солидном горце, толкающем его руками прямо в бронежилет. Пацифист даже сказал ритуальную дежурную фразу: «Стой, стрелять буду.», дернув затвор автомата на ремне, но горец только осклабился: «Стреляй.» и усилил напор. Кожаные сапоги пацифиста, своим торможением уже стали ощущать понижение перед самим обрывом. «Кольнуть бы тебя штыком, как учили на срочной, да не выдали, стрелять нельзя, признают за янычара, да и бабы некоторые беременные, даже в толпе заметно. Ну дядя, не обижайся, Калаш все-таки из стали сделан». На исходе последней мысли пацифист сделал автоматом молниеносный выпад, и тамада сходки, получив обжигающий удар пламягасителем в солнечное сплетение от худосочного на вид курсантика, рухнул мешком навзничь. «Убили»: пронеслось над скалами, почему-то на русском, и толпа отхлынула. Но это было еще не все, у пацифиста в мозгу, как в органчике, выскочила наверх инструкция по предохранению от случайного выстрела, и отскочив от обрыва и отдернув затвор, патрон вылетел на пыльную дорогу, и пацифист на карачках стал искать его, избегая написания объяснительной за утрату патрона. Толпа, удерживая на руках контуженного в схватке с оккупантами тамаду округи, с ужасом смотрела на ритуалы пацифиста. Им наверное показалось, что курсантик с автоматом уже того, сбрендил, и рисует в пыли какие-то дьявольские знаки. А пацифист в это самое время скулил про себя:«Что же делать, Боженька, пропадаю». Наконец патрон был найден, обдут от пыли, исходя из обстановки заряжен в магазин, прищелкнут к автомату и дослан в патронник. Пацифист подлетел к окруженному чаривницами пожарно-курсантскому парубку и заорал: «Колек!!!», указывая на замершую перед шлагбаумом «буханку», из которой опять вырвался окровавленный человек, только теперь он не кричал, а только хрипел и уже не вырывался, когда бородачи затаскивали его опять. Колек, увидев такую живописную картину, инстинктивно перешел на великий и могучий и описал в трехэтажных красках боевикам, а то что это были они, уже никакого сомнения не было, как он любит весь их род и каждого в отдельности и матушкам их тоже передает горячий привет.
