Отрешение

Отрешение
(из «Мёртвых домов» *)
– Вы ещё кто? – в женщине не было гнева, ведь для гнева нужны силы, а у неё этих сил не осталось уже давно. Глаза выцветшие, безучастные, в чертах лица усталость от жизни и сам тон голоса лишён интереса.
Хорошенькое, однако, дельце!
– Я из Агентства, меня зовут Ниса. Нам сообщили, что по этому адресу зарегистрирована сверхнормальная активность.
Если честно, такой активности в каждом доме вагон и малая тележка: звуки, скрежет, шелесты, незаметное перемещение предметов, но люди редко ловят такие малозначимые знаки. Да и всегда можно списать такие мелочи на волшебное «показалось!».
Но иногда активность переходит в стадию позаметнее и людей это уже начинает беспокоить, тут на всякое «кажется» и «почудилось» не спишешь. И если человек разумен и не лезет на форумы и по знакомым, а идёт к нам, то дело решается простым выходом кого-то из наших специалистов. Что нужно мёртвым? Чаще всего понять одну простую вещь – они мертвы. Иногда осознать, что смерть – их собственная вина, это что касается случаев самоисхода, а иногда они желают на что-то указать или не хотят расставаться с близкими.
Иной раз, конечно, бывают дела заковыристые, ведь перешедшие и потерявшиеся на пути перехода души не помнят значительных кусков своего прошлого, а некоторые и вовсе оказываются под тяжестью собственной ярости и страха, не находя в себе сил справиться с новым, уже вечным состоянием, но это редко. В основном рутина!
– Из Агентства…– у женщины опасно сверкнуло в глазах. Ненавистью сверкнуло. На удивление, значит, силы не находим, а вот на ярость пожалуйста?
Интересно!
– Да, из Агентства, – но мне интереснее мёртвые, а не живые. Живые могут себе помочь сами, а кто поможет тем, кто на пути или кто застрял?
– И кто вас вызвал? – её голос стал странным. – Неужели Том?
— Э…– вежливость предписала мне открыть вводную. Значилось в ней меньше обычного: адрес, строка «сверхнормальная активность» и имя того, кто вызвал. – Томас Рохо.
– Предатель! – в её глазах снова опасно сверкнуло.
Люди! Ну что же с вами такое?
– Мои услуги нужны или нет? – мне некогда было выяснять подобные мелочи о предательстве. Вернее, время было, но отсутствие желания лучше всего скрыть именно за неимением времени. Так учил меня мой наставник и шеф – Волак.
– Нет! – рявкнула женщина и вдруг обессилела, взгляд её остекленел, потерял осмысленность.
– Имейте в виду, что за вызов специалиста, даже если специалист не оказал услуги, всё равно необходимо…
– Ваши услуги нужны, – мужской голос напугал меня, я вздрогнула, дёрнулась и только после догадалась обернуться.
Он уже вошёл в комнату. Спокойствие давалось ему с трудом, но он пытался его хранить.
– Вы из Агентства? – спросил он, обращаясь ко мне.
– Да.
– Предатель! – женщина рванулась к вошедшему через всю комнату, явно намереваясь его прибить. Я благоразумно скользнула в сторону, и принялась равнодушно наблюдать, как она колотит его слабыми кулаками по груди, пытается задеть лицо. – Предатель! Он же наш сын! Мерзавец!
– Сара, нам нужна помощь…– Томас очень мягко попытался заговорить с нею, но она не слышала, не хотела слышать.
Я пыталась почувствовать хоть что-то, но не могла. Мне было скучно. И ещё тошно.
– Слушайте, – оставалось только сдержать раздражение, которое копилось во мне каждый день заново, с первой утренней минуты, – давайте вы сначала определитесь – нужна вам помощь или нет, а потом уже будете вызывать специалистов?
Так общаться с клиентами нельзя – Волак пытается вбить мне это уже второй месяц. Но я не могу. Я помню, как он сам, пока был старшим специалистом, вёл себя на выездах, и как интересовался у очередного несчастного клиента с удушливой приторностью в голосе:
– А зачем вам выгонять призраков? Вы же одиночка, у вас ни друзей, ни семьи…может подумаете?
Он издевался тогда, и я перенимала это. А сейчас что? почему всё изменилось? он стал шефом, а я старшим специалистом и мне нельзя теперь ехидничать и хамить? Почему? Как с людьми всё непонятно и сложно.
С живыми людьми.
– Разбирайтесь, я пришлю чек! – я пошла к дверям, нарочно громко и недовольно, чтобы эти людишки прочувствовали как они своими недомолвками и несогласованностью надоели мне!
– Постойте! – это была Сара. Голос её окреп, и слёзы в нём звучали уже приглушённо. – Пожалуйста, постойте.
Да определитесь вы!
– М? – я повернула голову.
– Я… – она не могла решиться. – Том, ты уверен?
– Он страдает здесь, – тихо ответил Том. – Ведь так?
– Ниса, да? – Сара отошла от него, приблизилась ко мне. Пришлось развернуться к ней лицом. – Скажите, душа, которая остаётся здесь, после…ну, после смерти, она страдает?
Нет, наслаждается! Ну что за вопрос? каждый должен находиться в своём состоянии! Плоть должна быть в мире живых, душа в мире мёртвых, а деньги в банке!
– Да, это так.
Она ждала подробностей, но вот только мне за них не платят – это раз. И второе… люди, зачем вам это? Вы думаете, что душа красивая? Я вас расстрою – душа уходит не всегда в красивости и покое, и если уходит она в болезни или в тяжбе с разумом, или в самоисходе – она всегда уродлива и похожа на плоть. Только плоть рано или поздно уйдёт в ничто, а душа…
Ну, если только мы не вмешаемся, конечно.
Сара глянула на Томаса, она искала в нём поддержки. Томас едва заметно кивнул:
– Уже почти год, Сара…пора ему идти.
Мне тоже было пора идти. Эти двое что, не могли раньше договориться?
–Хорошо, – она сделала над собой усилие. – Ниса, помогите, пожалуйста. В этой квартире наш сын. То есть…его душа.
Да ясно дело что душа! Что меня ещё может интересовать?
***
– Это его комната, – голос Сары снова потух. Она так и не решилась переступить через порог комнаты. А я пошла. Это комната уже не служит живым, она отдана мёртвому, но вот фокус – отдавая мёртвому часть ещё живого помещения, ты позволяешь ему распространяться. Поэтому в квартирах и домах, где живут очень активные сверхсилы люди часто болеют, склонны к бессонницам и неврозам, отражается это и на самом доме – появляются трещины, подтёки, которых не должно быть. Ну и по мелочам – цветы, например, болеют, останавливаются часы…
Здесь же была простая комната подростка. Компьютер, наушники, яркие плакаты, хаотичный беспорядок, героически скрытый «уборкой» — сгребанием вещей в один угол, и пыль, много пыли.
– Я сюда не захожу, – призналась Сара. – Он не любил, когда к нему входят без стука.
– Двери здесь хлопают? – спросила я, оглядывая комнату. Пыль, много пыли.
– Да, – ответил Том. Он приобнимал Сару, делился с ней спокойствием, – и свет моргает. И ещё тень…
Ну это классика.
– И ещё мяч, – Сара подала глухой голос.
– Простите?
– Он футбол любил. И мяч теперь по ночам скачет, – она указала на лежащий прямо на кровати футбольный мяч.
Ладно, это уже не совсем классика.
– Сколько ему было? – не люблю вопросы. Не люблю живых. не люблю выяснять то, что могли бы выяснить и при взятии вызова!
Интересно, почему на моё хамство всем вокруг можно жаловаться, а мне на то, что сотрудники нашего же Агентства некомпетентны – нельзя? А ведь нельзя! Я пыталась, так Волак опять своё:
– Ниса, это просто недоразумение, которое не стоит твоего внимания!
Зато стоит моего времени.
– Генрик…– у Сары голос дрогнул. Она была готова заплакать. – Ему было пятнадцать. Он был таким хорошим мальчиком! Таким чувствительным!
Она всё-таки не выдержала, заплакала. Я с трудом подавила в себе желание закатить глаза. Ладно, я профессионал.
– Сара, принесите мне, пожалуйста, воды, – попросила я, мысленно костеря весь род людской за нерешительность и слезливость.
Мне нужно было поговорить с Томасом. Он был мрачен и тяжёл. Она вышла, будто бы даже радуясь возможности оказаться подальше от комнаты.
– А теперь быстро, – я перешла на резкость, – как так вышло, что хороший и чувствительный мальчик Генрик пятнадцати лет отроду оказался в виде духа?
Томас опасливо выглянул в коридор, как будто желал убедиться, что Сара не слышит.
– Она не хотела признавать проблемы. А знаете как легко и быстро это бывает? Первый раз мы его поймали, было страшно – глаза стеклянные, не слышит, не реагирует. Сара его к частному врачу, чтобы характеристику не портить. Откачали. Правдами-неправдами пролечили, разговаривали, убеждали. Отпустило вроде. В футбольный клуб попросился, оценки снова улучшились, мыв нарадоваться не могли, решили что ошибка, ну, бывает – друзья, не та компания, интерес…
Том растерянно огляделся по сторонам, будто бы и сам удивляясь тому, что находится в комнате своего сына.
– А потом опять. Но уже насмерть. Может он и раньше начал, кто теперь…– Том махнул рукой, но его сбивчивая речь и без того сказала мне много.
Вернулась Сара, дрожащей рукой подала мне воду.
– Спасибо, – я выпила, хотя пить не хотелось. – Так, други мои недружные! Если вы хотите, чтобы я работала, то оставьте меня один на один с квартирой.
Звучит странно, понимаю, но таков уж наш мир – не надо вам, живым и слабым, видеть тени мёртвого мира.
– Совсем оставить? – растерялся Томас, и взгляд его метнулся по стенам, словно он искал что я могу украсть.
– Совсем, – подтвердила я. – Это обязательное условие.
Ненавижу эту минуту. Я люблю приходить, когда хозяев уже нет дома. Или когда они открывают дверь и тотчас исчезают. Но нет, всем же надо посомневаться!
– Надолго? – сомневался Том.
– Я позвоню как закончу, – пообещала я.
Том не сдвинулся с места. На помощь пришла Сара, хотя я этого и не ждала, я вообще от неё ничего не ждала, но, видимо, остатки разума ещё хранились в голове этой женщины вместе с разъедающим чувством вины: не заметила, не спасла!
Она потянула Томаса за рукав, и в квартире наступило долгожданное безлюдье!
***
Меловой треугольник на полу – первое условие. Он может быть неровным, но все его линии должны быть соединены, разрывов допускать нельзя. Рисовала я на пыльном полу, так что пришлось повозиться – в конце концов, я не нанималась делать тут уборку! Вокруг треугольника круг. На каждую вершину треугольника витую свечу алого цвета – цвет безвременно ушедших. Поверх меловых линий растёртый розмарин – для успокоения границ меж миром живых и мёртвых. От каждой свечи зажечь по нужной веточке: ромашка, кленовый лист, осина…
Прикрыть глаза, почувствовать тишину, не так почувствовать, как положено – слухом, а всей сутью почувствовать. Тишина она, знаете, как вода, также обволакивает и также утягивает. Тишина – это всем разрешённый омут, открытый, доступный, но из-за доступности своей совсем невостребованный.
Тишина внутри. Ползёт змеёй. Тишина мёртвых, тишина живых, тишина воды, тишина земли…
– Привет, Генрик, – открываю глаза, Генрик сидит здесь, около разделяющей нас границы мелово-розмариновой черты.
Хорошо что живые видят лишь тени! Неупокоенная душа далеко не всегда красива. Увидь Сара это – она бы сошла с ума. Язвы, которые не кровят, но из которых сочится темнота; пустота глазниц, серая прозрачность ещё целых кусков. Не потороплюсь – и вся душа станет язвой.
Он открывает рот – языка нет, но он и не нужен, чтобы говорить здесь. Да и во рту всё та же чернота…
– Ты слышишь?
– Кто вы? – шипит пустота, имеющая его облик.
– Ниса. Меня прислали твои родители.
Родители? Что-то смутное мелькает серостью в пустоте глазниц. Родители – это от жизни. А жизнь разъедает, ведь он уже не жив.
– Ты помнишь что-нибудь? Что-то о последнем дне? – спрашивать надо резко, чтобы душа не успела отвлечься.
– Последнем? – он не понимает.
– Ты умер, Генрик.
Он молчит. а затем вдруг ярость прошивает его тело новой волной сочащейся черноты:
– Я не мёртв!
Я слышу, как в реальном мире скачут предметы. Кажется, мяч прокатывается по полу, а может и не только прокатывается.
– Не мёртв! Не мёртв! – орёт Генрик и пальцы его, узловатые, язвенные пальцы старика рубят по полу, не имея возможности когда-либо его коснуться.
И скачут, скачут за чертой предметы.
– Успокоился? – интересуюсь я, когда Генрик ничком валится в границы, плачет, хнычет…
Я пытаюсь почуять хоть какое-то раздражение в его сторону – малец, истеричка, самоисходец по глупости, считай, но не могу. Он уже наказан отсутствием жизни. Он наказан падением в Ничто, и мне нужно его туда отвести.
Обмануть. Мало кто хочет в Ничто по доброй воле. Одни уходят туда по незнанию, другие не успевают обороняться, а третьих приходится обманывать. И я обману. Обману, чтобы душа обрела это самое Ничто в себе, в Ничто нет страданий, нет чернеющих язв, ничего нет. И боли тоже.
– Генрик, – я протягиваю руку через черту, я защищена, да и он сломан, что он мне сделает? Касаюсь призрачных серых волос, покрытых той же чернотой. – Генрик, зачем же ты так? мама тебя любит. Мама по тебе скучает. Она не находит места. А папа не знает как и чем жить. Их дом пуст.
– Я не мёртв! – он уже не беснуется, просто тихо плачет. Пустые глазницы сочатся чернотой.
– Мёртв, Генрик. И твоё присутствие в доме пугает их. И ещё…губит.
Что хорошо – мёртвые не чуют лжи. Ложь – изобретение живых, с живыми она и остаётся.
– Что мне делать? – спрашивает Генрик, отрывая голову от пола. – Что мне делать? я не хочу…я хочу в колледж. Хочу играть в футбол.
Это невозможно. Каждый платит свою цену. У каждого свои ошибки. Но зачем я буду терзать душу? Солгать проще.
– Всё это будет, Генрик. Ты просто застрял здесь, а должен был уже уйти. В новый мир.
– В рай? – спрашивает он. В посмертии нет надежды, но он ещё пытается верить.
– Люди зовут его так, но они не знают всего смысла, – я качаю головой, – надо пройти через двери, и всё ещё можно будет исправить. И всё будет. И футбол, и колледж.
– И мама?
– И она, малыш.
Он уже не малыш. Давно. Но в посмертии, у черты, за которой Ничто, все немного дети. Потому что взрослых просто нет, душа не успевает повзрослеть, успевает только разочароваться и от разочарований постареть.
– Надо просто закрыть глаза, надо увидеть дверь, Генрик.
Я баюкаю мертвеца. Он бестелесный, но это не значит, что его можно сбросить со счетов. Пока нельзя. Пока он тут. Он ещё не верит.
– Закрывай глаза, там спокойно. Там будет футбол. Там будет мир. Там не будет грустно и скучно.
Там вообще никак не будет, но этого я тебе не скажу.
– Ниса? – Генрик зовёт меня. – Ты ангел?
Ага! Ангел, который пять лет без отпусков пашет в Агентстве и ненавидит всех коллег и клиентов.
– Ангел, малыш, только земной.
В небесные не взяли – милосердием не вышла.
Генрик улыбается и жутко чернятся его губы в очередном выплеске черноты через раны. Но лик его смиряется, розовеет и тяжелеет его голова. Раз-два-три…
Кончено. Всё кончено. Истаяло, ушло, и нет больше Генрика, ушёл его дух в ничто, да будет воля на то небесная, а не моя. Да будет ему покой. А моё дело сделано. Мне пора.
***
– Ну вы уж тут сами уберетесь, – ну а что? убираться я не нанималась, не переломятся вытереть меловые следы.
– Получилось? – робко спрашивает Томас, заглядывая через плечо Сары в комнату.
– Ну а то! Мы профессионалы вообще-то! – я почти обижаюсь, но вспоминаю, что люди меня не интересуют, поэтому гасну в своей несостоявшейся обиде. – Чек пришлют! Прощайте!
– Я вас провожу, – спохватывается Сара и нагоняет меня. Лицо тёмное от горя, но даже это не вызывает во мне сочувствия. Она живая, она везде может найти помощь, а мертвые? О них кто подумает?
Она касается моей руки:
– Спасибо вам, Ниса. Даже не знаю… не знаю, как я решилась. Это же так тяжело. Он мой сын, понимаете?
Я не спрашиваю у неё где она была весь этот год и почему при жизни Генрика не была так внимательна и заботлива.
Я не спрашиваю лишнего. От жизни живых я отрешена.
– Понимаю, – но ответить надо. Хотя бы дежурно. – Но мир мёртвых должен быть с мёртвыми.
– Он что-нибудь говорил обо мне? – она ищет во мне ответ, заглядывает в глаза преданной побитой собакой. – Он меня вспоминает?
Будь я добра, я бы дала ей добрый ответ. Но я не работаю на людей и стараюсь развязать мёртвых и упокоившихся от живых, беспокойных:
– Мёртвые вообще редко помнят близких. Абстрактные образы в самом лучшем случае. Это нормально.
Она разочарована. Сара хочет слышать, что её мальки её любит, прощает и ждёт её. Вот только всё это не имеет ко мне отношения. Ловите моменты с живыми, а мёртвых не троньте! Помните их, но не дразните.
– Мне просто очень тяжело, я постоянно плачу, – жалостливо объясняет она.
Я не выдерживаю:
– Я всегда считала, что живые плачут о себе, живых. ведь это они остаются без кого-то! Пока их близкие и друзья уходят и уже ничего не чувствуют, оставшиеся жить горюют о себе. Ведь их же оставили! Их же предали! Они же теперь одни.
Осекаюсь, прежде, чем успеваю выпалить про эгоизм. Я и без того очень уж разошлась, ещё очередную жалобу на меня напишут, но так меня учил Волак, так я выдрессирована: слёзы о мёртвых – это жалость к себе, живым. И ещё страх о себе, живых, ведь каждому дана конечная точка, и это последнее, что уравнивает всех людей на земле.
Она одна. Родиться можно в разных условиях, но это всё равно не осознаётся. А смерть едина.
Сара молчит, она ошарашена. Наверное она, как и все мои клиенты, ждала утешения, вот только я не работаю утешителем. Я работаю с миром посмертия, а там слова – это всего лишь декор для одной и той же сцены.
– Чек вам пришлют, до свидания. Дальше я найду выход.
***
Случаи, случаи, сколько их? Одни заканчиваются премией, другие вздохом Волака:
– Ниса, ну во имя всего добродетельного! Ну что ж это такое?
Но он не наказывает. Кто ещё сделает такую работу лучше, чем я? только сам Волак. Но кто-то должен быть шефом, а кто-то должен ему подчиняться, иначе шеф без помощников перестаёт быть шефом. Вот он и терпит. За профессионализм. За муки, через которые прошло мое обучение, данные им же муки, обесточившие мои чувства к живым!
И только через долгие три недели всплывёт знакомое имя. И вводная снова будет коротка, о чём я власть выскажусь, прежде, чем соображу – Томас Рохо. И адрес знаком.
И снова сверхлюдская активность. Сын? Да нет, не сын.
– Жена, – сообщит спохватившаяся и вспомнившая после моего выговора о том, как работать, Эйша, – Сара Элизабет Рохо-Фольборн. Самоисход. Сорок три года.
Не справилась, значит? Как человеку я ей не сочувствую. Живые могут отыскать помощь где угодно, проблема в том, что они не хотят. А вот её замученной душе я обязана – она теперь моя, и от неё я не могу отрешиться как от кого-то живого.
– Ну поехала я тогда, – останется только подняться, сообщить очевидное и выйти к служебной машине.
Она уже ждёт. Знакомый адрес и знакомая душа, которой я буду сочувствовать, пока не уведу в Ничто.
(*) «Мёртвые дома» откроются для читателей ориентировочно в начале сентября