Свет бьёт по глазам, давая ему увидеть Темноту. Она дышит, глядя на него кучей глаз. Он чувствует себя голым и беззащитным под этим взором, несмотря на несколько слоёв одежды. Верёвки, привязанные к нему, до того свободные, вдруг напрягаются, заставляя его взлететь ввысь, вскинув руку. Темнота вздыхает и замирает. Чувство обнажённости усиливается. Значит, он важен.
Замирают внутренности. Верёвки, приносящие смысл, сменяются падением. Редкий момент полной свободы, его любимая часть, кое-как втиснутая между непониманием и пустотой. Вечно страшная Темнота шелестит всё громче. Значит, Хозяин доволен.
Шелестят фигуры, наваливаясь на него. Такие же, как и он сам. Нет костюмов, нет постаментов, нет света — ничто не показывает, кого Хозяин любит больше. Здесь есть лишь глаза-пуговицы снаружи и синтепон внутри. Сейчас Темнота смотрела на него, а это значит, что они сделают всё, чтобы в следующий раз его не было видно. Значит, в следующий раз он будет среди них.
Ей нравится свет. Нравится ощущать его сухое холодное прикосновение-отражение в пуговичных глазах. Нравится размышлять о том, что он такое. Нравится быть в его центре. Нравится быть.
На ней цветные тряпки и побрякушки. Они сверкают и звенят, пока она скачет по сцене. Не сама, конечно. Наверное, она — плод. Созревший плод корня-воли Хозяина на стеблях-верёвках. Плод должен привлекать внимание, чтобы… Она не знает. Но подспудно понимает концепцию. Наверное, подсмотрела её сквозь Окно Коробки. Ведь там тоже бывает свет.
Но чаще темнота. Не просторная и яркая, как Та, что смотрит на сцену, а сжатая, блёклая, концентрированная. Но вот в щёлку-Окно пробивается обрывок света. Она ползёт к нему по барахтающимся таким-же-как-она. И смотрит. Касается. Отражает. Чувствует.
Она не умеет улыбаться. Ей нечем улыбаться. Она даже не мыслит, что такое — улыбаться. Но в моменты, когда касается-отражается свет, где-то глубоко внутри ощущает трепетную тоску по чему-то неуловимому. Неведомому. Близкому.
Падение Гектора. Предательство Цезаря. Гений Аттилы. Доблесть Ричарда. Самоуверенность Наполеона. Кукольнику нравилось разнообразие уроков истории. Нравилось вкладывать серьёзные смыслы в вынужденно непритязательные постановки. Да, он сомневался, что хоть кто-то из всё сильнее редеющей публики способен их понять. Скорее, люди ходят посмотреть на то, думал он, как выживший из ума старик играет с куклами. Хе, может он и выжил из ума, но уже давно решил, что делает это не для них. Нет, не для них.
У него не было детей. Но были его куклы. Он делал их сам. Любовно. Трепетно. Одинаковые по отдельности — но различные вместе. Особенные. Наверное, именно это чувствуют родители, глядя на своих детей. Он делал это для них. Для своих кукол. Все эти смыслы, подтексты, идеи, морали, посылы — не нужные никому, но интересные ему — значит, интересные им. Кукольнику нравилось представлять. Нравилось мечтать. Нравилось верить, что в сундуке куклы не просто хранятся, не просто существуют, но живут! Да, живут…
Кукольнику нравилось мечтать. Нравилось представлять, как его куклы — его дети! — устраивают дебаты — нет-нет, дискуссии — о прошедшем спектакле. Как поочерёдно высказываются, будто в афинском буле, внимательно слушая друг друга, постепенно приходя к общей точке зрения…
Да, несомненно, они обсуждают его постановку. Конечно, куклам вряд ли известны второстепенные персонажи вроде Гвиневры, но как не знать короля Артура? Мордреда? Ведь он их знает, ведь постановка и куклы — его рук дело! Конечно они знают. Любят. И вновь и вновь толкуют о постановке, ища сакральные смыслы и вытаскивая подтексты, размышляя. Ведь иначе… Иначе — как?
Кукольника грели эти мысли. Позволяли ему улыбаться. Наполняли жизнь, давали смысл. Прогоняли непрошенные, но такие навязчивые думы перед сном. Кукольнику нравилось представлять. Погасив лампу. Закрыв глаза. Подтянув одеяло. Сладко зевнув… представлять… его куклы… дети… Ох, а он запер ли дверь?
Стук-стук. Стук-стук. Стук-ст… сту… ст…
Стук.
Кусочек света откусил у темноты её голову. Ох, а она уже успела позабыть, что лежит в Коробке. Сколько бесконечности прошло? Видимо, достаточно, чтобы она упала к этой щёлке-Окну, устав лезть-бороться за Его любовь. Почему же так долго?
Она не умеет вздрагивать. Стебли-верёвки давали ей подпрыгивать перед тем, как Темнота вздыхала, но здесь их нет. Без них она не умеет показывать. Без них ещё страшнее этот… блик.
Она помнит глаза Хозяина. Не такие, как у таких-же-как-она. Не такие, как у Темноты. По-другому блестят-отражают. Почему сейчас они такие… такие же? Прозрачно-холодные. Почему он лежит здесь? Он здесь только ходил. Ждёт? Он испытывает её-их? А вдруг увидел, что она смотрит? Вдруг ей нельзя смотреть? Может, он разозлился, поэтому так долго?
Она не знает, сколько времени Хозяин смотрел так на неё. Не шевелился. Наверное, ей стоит отползти. Может, если она продолжит делать, как надо, барахтаться-бороться, он не будет убирать её Окно? Она больше не будет смотреть, честно-честно!
Еще почитать:
Мираж
Реклама из уст классиков
Осмотр лесосеки
Десантнику
«
»
23.06.2024
