Окаменелые сердца, или Медуза Горгона, Пролог. Ч. 1, гл. 1

Александр Осташевский

Окаменелые сердца, или

Медуза Горгона

(Психологический триллер)

… ибо огрубело сердце

людей сих и ушами с трудом

слышат, и глаза свои

сомкнули, да не увидят

глазами и не услышат ушами,

и не уразумеют сердцем….

Евангелие от Матфея, гл. 13, ст. 15

Пролог.

В центре большого столичного российского города высился огромный Банк. Он был похож на мрачного монстра с человеческим обликом: мощная прямоугольная фигура из темно-серого гранита поднималась вверх, увенчанная, как головой, огромной, сияющей шапкой-рекламой, и опиралась на выдающиеся в основании широкие и толстые колонны-ноги. Монстр стоял крепко, властвовал, подавлял собой не только окружающие его здания, но и весь город, покрывая его незримой тенью, воплощая в себе незыблемый для обывателей главный закон их жизни, проникающий в душу горящими кроваво-красными глазами букв на своей голове: «ДЕНЬГИ РЕШАЮТ ВСЕ!»

Поэтому к нему тянулись, как вены к сердцу, бесчисленные улицы и улочки, по которым текли вереницы людей, как кровь, чтобы напитать монстра финансовыми результатами своего труда, своими вкладами и сбережениями. Простые люди, не богатые, не бизнесмены, делали это, чтобы получить от него мизерные средства для осуществления некоторых своих надежд и мечтаний, так как проценты были высокие и сроки выплат сжатые. Желания их во многом формировались рекламой, которая соблазняла их только чувственными наслаждениями и сомнительными средствами от всех болезней и торчала везде: на улицах, в телевизорах и интернете. Ей ничего не стоило прервать высокохудожественный фильм и показать женские прокладки, поместить на христианском сайте фотографии местных и заграничных проституток. Особенно прославлялись эротика и неприкрытый секс, даже с детьми и кровными родственниками: тысячи порносайтов в интернете, требующих денег за просмотр-мастурбацию, иногда с помощью баннеров-вымогателей подстерегающих зашедших на их страницы блокировкой компьютера. И везде – почти обнаженные натуры женских топ-моделей: ни серьезные, солидные сайты, ни одна витрина на улице не могли обойтись без них. «Отдайте нам ваши денежки!» — орала взбесившаяся реклама, а все истинно духовное, как правило, малооплачиваемое, естественно, было ей чуждо.

Монстр имел и своих младших братьев, банки, выстроенные на месте книжных, музыкальных магазинов, в которые люди уже переставали ходить, заменяя чтение и слушание музыки поисками знакомств и играми в интернете или чисто развлекательными фильмами, литературой и музыкой. Количество монстриков росло с космической скоростью, и почти на каждой улице торчало мрачноватое, темное, солидное здание с блестящими перилами и мраморными ступенями, с короткой надписью: “Trust” («Доверие») или «Российский стандарт».

На одной из улиц, ведущих к центру, где высился Монстр-Банк, стояла старая, выстроенная из красного кирпича Церковь, которая при советской власти была складом продуктов близлежащих магазинов. Теперь она действовала, жила, и ее высокий, золотой купол с большим колоколом под ним гордо сверкал в лучах солнца под лазурным небом. Церковь говорила о будущей вечной жизни, о том, что время Банка-Монстра пройдет и наступит светлое Божье Царство, она звала к себе мимо проходящих людей всем своим светом, блистающим Крестом Спасителя, отдавшего за них Свою жизнь. Но люди не слышали, редко кто обращал на нее, ее Крест внимание: они сутулились, придавленные к земле своими житейскими заботами, они спешили в учреждения, магазины, столовые, рестораны, к Монстру-Банку и его монстрикам, к деньгам, наслаждениям. Они не думали о смерти, забывая, что земная жизнь их скоротечна и конец близок, — не слышали и не видели, потому что сердца их окаменели под властью этого незыблемого Монстра.

……………………………………………………….

Из большого, красного автобуса, остановившегося на центральной площади, вышел мужчина с походной сумкой через плечо и, пристально посмотрев на Монстра, двинулся по улице, по левую сторону которой стояла церковь из красного кирпича. Мужчина был высок, худощав, но невероятно сутул, почти горбат, как будто все его шестьдесят лет жизнь постоянно давила и била его. Шел он твердо, но усталость, какая-то изнеможенность тела и души чувствовались в каждом его шаге, каждом движении. Он шел медленно, пристально всматривался в знакомую улицу когда-то родного города и с грустью чувствовал, что она теперь незнакомая, неродная. Там, где стояла «Блинная», в которой он когда-то любил, будучи студентом университета, очень вкусно, сытно и дешево закусить, стоял теперь «Макдоналдс», а вместо прежнего магазина, где прежде продавали грампластинки с музыкой Моцарта и Чайковского, раскинулся роскошный банк из темно-синего гранита с мраморными ступенями и завитыми на концах периллами. Лицо мужчины, продолговатое, обрамленное седыми бородой и усами и несколько отвисшими полными щеками, казалось симпатично, благородно, но резкие морщины у глаз выдавали его крайнюю усталость. Глаза, умные, душевные, но теперь очень утомленные, пристально искали какого-нибудь места на когда-то родной улице, где можно было бы утолить сверлящее чувство голода в животе, хотя бы съесть пирожок. Он шел по этой улице среди фейерверков реклам и, как другие, не замечал церковь, стоявшую за домами с блестящими вывесками и витринами. В первом ларьке продавали только мороженое, во втором — разные сласти. Пройдя еще квартал, мужчина остановился: ни еды, ни питья, даже стакана воды негде было испить. Он закурил, повернул обратно, и ему опять повстречался маленький «Макдоналдс» на месте бывшей «Блинной». Мужчина зашел в него: покупателей не было, он посмотрел на витрину: крошечный пирожок стоил примерно как автобусный билет до провинциального городка Окаменеловка, откуда он приехал. Как-то стыдно стало мужчине, то ли за себя, то ли за этот магазин и его продавцов, молодых и симпатичных девушек и парней, которые столпились за витриной перед ним с угодливой улыбкой в надежде, что он что-то купит.

Дальше от центра города с Монстром-Банком, к Драматическому театру, к Волге, раскинулся старый небольшой сквер, в центре которого возвышалась статуя А. С. Пушкина. Она как всегда была окружена клумбами, зеленью и стоявшими поодаль зелеными скамейками, которые мужчина не сразу узнал, так как теперь у них были обрезаны спинки ради экономии материала и денег. Голодный мужчина сел на одну из них, вновь закурил под палящим солнцем и стал ждать, изредка взглядывая на стоящий неподалеку Банк-Монстр.

Наконец пришла она, в белой юбке и блузке, красиво облегающих ее стройную фигуру. Пожилые люди поздоровались, улыбнулись друг другу, сели, и он взял ее широкие и нежные ладони в свои. Она, как всегда, стала рассказывать о проблемах своей работы методиста-воспитателя Детского сада, а он целовал ее узловатые, трудовые пальцы, тонкую кожу кистей, пока она не сказала, что ей это неудобно на виду у прохожих. Потом он передал ей несколько экземпляров своего романа об учителе и Христе, а она ему – два пакета с продуктами. Так как в душах покупателей этого столичного города хозяйничал Монстр и его братья, роман в жалких остатках книжных магазинов не покупался, поэтому она решила его распространить среди своих сотрудников и знакомых. Мужчина жил в Доме престарелых и инвалидов, и она часто помогала ему продуктами и деньгами, звонила почти каждый день, иногда приезжала.

— Надя, не губи себя, уходи от мужа, пока не поздно, пока еще есть здоровье и силы!

— Паша, я не могу бросить больного человека… хотя он вчера опять украл у меня деньги, напился, изматерил меня всю, а с утра стонал и задыхался. Потом… мне некуда идти.

— Но тебе же сын обещался помочь с квартирой: получает он прилично.

— Ему тоже надо отдыхать, и он скоро уезжает с семьей в Грецию.

— Извини, что я затеял этот разговор, но я люблю тебя.

— И я люблю тебя…. Но… мне пора, извини: я исполняю обязанности заведующей.

Она встала, навесив на плечо тяжелую сумку с книгами, и они пошли к подземному переходу, к Метро. А вдали бычился на них и других прохожих Банк-Монстр, наступал, разменивая все жизненные обстоятельства и чувства на деньги, лишая счастья и обесценивая любовь, которой не суждено соединить их никогда.

………………………………………………………………….

Но влюбленные не знали, что на главной улице, среди вечно текущей толпы рабов денег и банков, шел человек, в очках, ничем не примечательный, и высвистывал неаполитанскую песню «О мое солнце» (“O Sole Mio”), которую когда-то с такой проникновенностью пел юный Робертино Лоретти. И так громко и пронизывающе звучала прекрасная, напоенная солнечным светом и жаром мелодия, что перекрывала рев машин и шум толпы. Люди иногда оборачивались на свист и его исполнителя, но, охваченные заботами сегодняшнего дня, их окаменелые сердца мгновенно забывали о нем. А песня разливалась все шире и выше, достигая неба, солнца, которое блистало на золотых куполах церкви, затмевая сияющими лучами сверкающую рекламой голову мрачного и страшного Банка.

Наш пожилой мужчина, Павел Александрович Березинский, после встречи с Надей добрался до автовокзала, купил билет в Окаменеловку и зашел в кафе перекусить. Взял пару перемячей, которые оказались горькими и черствыми, но время до отправления автобуса истекало, а голод не тетка, и он, хотя и с трудом, проглотил их. В автобусе сел на свое привычное место, к окну, и задумался.

За стеклом проносились дома, проспекты, улицы, вечные пешеходы, которые постепенно редели, уходили назад – вместо них раскидывались бескрайние поля, однообразно переходившие друг в друга, как мысли Павла Александровича, остановить которые было невозможно, пока автобус двигался и Павел жил, мыслил и чувствовал. Уже шестьдесят семь лет – пора подводить итог своего пребывания на земле, сделать последние, самые необходимые дела. Уже третий год он живет в Доме престарелых и инвалидов «Березовая роща», все у него есть: отдельная комната со всеми условиями, где все необходимое стоит на своем месте, его кормят, лечат, обстирывают, даже регулярно моют полы и чистят душевую. Он может на всю жизнь взять напрокат одежду, обувь, но… за все это он должен ежемесячно отдавать почти все свою маленькую пенсию. И простор для творчества есть: он ведет православный кружок, о котором давно мечтал, недавно интернат помог издать его роман, он пишет второй. Но… нет семьи, только единственный друг, Надя, с которой он, не раздумывая, начал бы новую жизнь, но… она замужем… за пьяницей, которого бросить ей не позволяет ее христианская душа.

А ведь у Павла три года назад была жена, которая неожиданно умерла в страшных мучениях от рака, и вот тогда-то он понял, как любил ее. Без нее жизнь разрушилась: так бывает, когда умирает мать, но жена для него была больше матери: в ней была вся его жизнь, все лучшее в ней, и это он почувствовал только тогда, когда ее не стало. Теперь без нее их комната, где они прожили двадцать пять лет, стала пустой, а за стеной живут ее разведенная дочь с сыном, школьником, с которыми Павел так и не нашел общего языка. И вот об этом обо всем он и должен написать, чтобы отчитаться перед Богом и людьми о своей жизни, жизни российского учителя в тяжелейшее для России время, когда наступало царство Банка-Монстра, а человек, только освободившийся от кандалов советской империи, пал перед ужасной силой денег, устремившейся искалечить его душу окончательно.

Часть первая

Окаменелые сердца

Глава первая.

— Ну-ка, вставай!.. Давай, вставай, вон сколько грязи развел… поднимайся!! – высокий, симпатичный, молодой брюнет осуждающе и презрительно орал на сидящего в обшарпанном кресле старика с небольшими седой бородой и усами, с великого похмелья помятого, красноглазого и растерянного.

Никогда Павел Александрович, который был и чувствовал себя этим стариком, не ощущал себя таким униженным и раздавленным в глазах этого брюнета, бывшего мужа дочери своей умершей жены. Но Эдд был прав: он почти превратился в животное за эти несколько дней беспробудной пьянки. Пил и спал, пил и спал, потому что просто не мог жить дальше без любимой жены, которая, как он понял только теперь, была для него всем на свете, воздухом, которым он дышал, и только сейчас он почувствовал, что задыхается без него. А Эдд стоял перед ним как воплощение справедливости и высшего суда над ним, несчастным, старым вдовцом. Павел Александрович покорно склонил перед ним седую голову.

— Давай, давай, чо расселся: бери тряпку, наливай воду и убирай все это ср…е, теперь за тебя убирать некому!! Давай, вставай!!

Да, некому: он теперь один, один на всем белом свете. Павел Александрович встал, пошел за тряпкой и ведром с водой, опустился на колени около ног стоящего над ним Эдда, будто хотел у него прощения просить. Эдд самодовольно смотрел, как больной старик начал тереть перед ним грязный пол – почувствовал своей гордой, но «праведной» душой некоторое удовлетворение и ушел. Старика тошнило, голова отяжелела от прилития крови и болела. «Какой он хороший, правильный, а я перед ним, да и вообще, ничтожество, слабак, слушаю этого «пацана» и ничего возразить не могу, потому что он прав, — думал Павел Александрович, — но… как он со мной обращается по- хамски… но ладно: я этого заслужил.

Было уже около полудня, а рассвет, казалось, и не наступал: за окном висело жидкое серое марево, когда Павел Александрович вымыл пол и вновь уселся в свое кресло. Ужасно мутило, голова будто трещала, разламываясь на мелкие кусочки, — страшно хотелось, необходимо было выпить. Серое марево обволакивало комнату, где они жили с женой, стены, предметы, потолок размывались этой серой, удушающей тоской: теперь без Нее, теперь без Нее, навсегда, навечно…. Где же ты, Милая, Единственная, Любимая, Любимая?! Нет Ее, только серое марево, удушающий плач, переходящий в рыдание, и слезы, окончательно застилающие этот ветхий мир перед глазами, где была Она, Та, которую он не ценил, которую любил и не знал об этом, вплоть до ее смерти.

— Здравствуйте…. Как вы себя чувствуете?

Из слез и тумана выросла Аня, дочь жены, весьма полная и маленькая, как пирожок с мясом, женщина лет тридцати, с растрепанными волосами и грустной улыбкой на полных губах.

— Оклемались? Я рада. А то мы уж боялись за вас: не умерли ли и вы тоже: дыхания у вас почти не было слышно.

— Ничего, Аня, жив, но мне очень плохо.

— Я понимаю: вы несколько дней ничего не ели, а все пили и пили…. Я вот о чем хотела поговорить: не согласились бы вы переехать в Дом престарелых: там будет за вами уход, может, новую семью себе найдете?..

— Да, Аня, конечно… это лучший вариант.

— Ну вот и хорошо. Отдыхайте, высыпайтесь и больше, пожалуйста, не пейте.

Да… а выпить-то сейчас надо, просто необходимо. Павел Александрович подошел к стенке и выдвинул ящик, где лежали их с женой деньги. Ничего. Все перешарил и перебрал – ни копейки. Что-то осталось в кошельке: на дешевое вино как будто хватит. Но, кроме кошелька в пиджаке, ничего не было: ни мобильника, ни записной книжки с адресами друзей. Остались ключи и часы на руке. Он пошел к Ане.

— Аня, у меня деньги пропали и телефон. Когда Иру хоронили, много народу было – кто-то взял, наверное.

Аня мыла посуду:

— А где у вас деньги лежали?

— В стенке, в ящике: там мы с Ирой хранили.

Так надо было спрятать их, а вы сразу напились и отключились.

Павел Александрович поскреб в затылке:

— Да-а… значит, украли.

Аня обернулась к нему:

— А телефон, наверное, Гоша взял, когда остался сидеть с вами… он на руку нечист.

— Муж твоей подруги…

— Да, с ним такое бывало, когда его никто не видел. Но мы с ним поговорим, не волнуйтесь, обязательно поговорим.

— Он не скажет.

Аня продолжала мыть посуду. Хотя бы чашку чая предложила. Нет, она прекрасно держала себя в руках: деловито, равнодушно, и в этом Павел Александрович тоже видел свое осуждение.

— Это же надо так напиться: вас, как бревно, перенесли в нашу комнату, вы ничего не чувствуете, не видите.

— Нет, я встал, подошел к гробу и увидел Иру такой далекой от меня: лицо ее было скрыто за прозрачной целлофановой маской. У нее был царственный вид с белой лентой на лбу, и я в восхищении сказал: »Царица!»

— А на следующий день Марфа Игнатьевна уговаривала вас не пить, ругала. Вы согласились, но опять напились.

— Да… — вздохнул Павел Александрович и вышел на улицу.

Здесь по-прежнему светило солнце, гулял весенний ветерок – ничего не изменилось. Нет, изменилось: Павел Александрович смотрел на давно знакомые предметы и их будто не видел: в его душе сейчас было это серое, беспросветное марево, и оно наглухо закрывало мир перед ним. Он шел по родной улице, где всегда гулял со своей женой, но все это было закрыто туманом боли, отчаяния, какого-то безумия от сознания случившегося. Как во сне без снов, он дошел до маленького магазинчика на полдороге до перекрестка, взял литр пятнадцатиградусного вина в пакете и повернул обратно.