Глава шестнадцатая.
Несмотря на наблюдательность и трезвую оценку виденного и пережитого, Павел Александрович, конечно, не мог видеть перед собой картину жизни Дома престарелых во все своей полноте и деталях. Тем не менее, одно он понял и оценил верно: директор Кира Викторовна вовсе не стремилась помочь ему как писателю и человеку – главная ее цель была: возвысить себя в глазах местных властей как руководителя, гуманного и чуткого, помогающего старикам хотя бы на склоне лет реализовать свои неиспользованные возможности.
Но рядом с этой эгоистичной, но все-таки духовной целью была другая, всепоглощающая ее еще с детства, – иметь то, что не имеет она, как в детстве однажды добилась, чтобы ей купили куклу, которую видела у соседской девочки и не имела. Для этого нужны были деньги, и Светлана Викторовна давно нацелила на их приобретение все свое существо, всю свое административную и духовную силу, эта цель постепенно превратилась в основополагающую сознательную идею, основу всей ее жизни.
Работать Кира Викторовна не любила, воровать казалось неприличным и опасным, и тут подвернулось предложение, развязывающее руки на многие лакомые для алчного человека дела. Кто может быть безобиднее и слабее стариков-пенсионеров, не имеющих ни родного крова, ни семьи? Кира Викторовна даже облизнулась при мысли, как она манипулирует по-своему государственным довольствием и всем вещественнным обеспечением Дома престарелых. Повара будут ее регулярно снабжать разнообразным питанием, бухгалтерия – отчислять в ее карман «излишки» пенсионного и материального снабжения для больных и неходячих, а тем, у кого есть какие-то денежные сбережения, она предложит хранить их в своей «сберегательной кассе». И они согласятся с ней, что это лучше, чем держать их где-нибудь под матрасом или у сомнительных приходящих родственников.
Но с первой же попытки директора постигла неудача: «полудохлая» старушонка, Мингазова Равия, семидесятилетняя доходяга, к которой часто наведывались многочисленные родственники и друзья, наотрез отказалась от предложения хранить деньги у своей начальницы и хранительницы:
— Йок, йок, Кир Викторна, ты чаловик занятый, работ у тя много, люди вокруг полно: закрутишься, завертишься, и деньки уплывут. Ай-яй-сколь вокруг нехороших чаловик – прозиваешь деньки – а мне без них не жить, и муж убьет на хир.
— Да брось ты, Равия, деньги твои у меня дома лежать будут, в шкатулке с замочком.
— Да какой чкатулка, если кто красть захотить: вси сломать на хрен, никакой замочик не спасет. Извини, Кира Викторна, не могу, ни хира не могу, извини.
Раздосадованная и обозленная директриса в обеденное время зашла в комнату к Равии и стала шарить у ней под подушкой и под матрацем, но, кроме старых газет и замызганных, черствых кусков хлеба, ничего не нашла. «Прошмандовка проклятая, забыла, что я могу тебя одним пальцем раздавить?», — прошипела про себя директриса и пошла искать счастья у лежачих больных: «Положение у них безвыходное, все на мне висят, надеюсь, будут сговорчивее», — решила она про себя.
Наталья Сергеевна Ромашина почти не могла ходить из-за паралича ног и целые дни лежала или в постели, или разъезжала по коридору в кресле-коляске. Парапарез стоп при грыже позвоночника требовал хирургического вмешательства, удаления этой грыжи, и Наталья Сергеевна за несколько лет жизни с мужем и дочерью смогла накопить приличную сумму на проведение этой платной операции, оставалось добавить только сорок тысяч рублей. Но умер муж, дочь выросла, вышла замуж и выгнала мать в Дом престарелых. Родственники, близкие, кроме дочери, у Натальи были, но она с ними уже давно не переписывалась и не общалась. Жалких остатков пенсии в Доме престарелых не хватало, чтобы покрыть эту недостачу даже за несколько лет пребывания здесь. Теперь Наталья надеялась в жизни только на Бога и его Мать, Пресвятую Богородицу: «уж Они не подведут, — думала она, — сколько раз выручали в самых безвыходных ситуациях». И она молилась Им со всей полнотой веры и надежды, регулярно и неотступно, превратив свою комнату в некоторую маленькую молельню, уединенную келью. Иконы, молитвы и православные книги уже много лет составляли почти весь духовный мир Натальи, они уводили ее от окружающего мира греха и зла, который она уже давно ненавидела и презирала. Давно одинокая, она реально, естественно жила в мире Господа, Богородицы и святых, где царили добро, милосердие и справедливость, духовная, родственная близость, любовь. Любила ли она людей в окружающем ее земном мире? — Скорее, жалела, наблюдая их житейские муки, их безмерные подлости и варварство ради денег, власти и преданность окружающему волчьему порядку вещей. Это были их духовные, трудноизлечимые болезни, и люди в ее глазах были, скорее, жертвами этого порядка, даже те, кто как-то властвовал в этой жизни, занимая или высокий пост, или обладая хищным, волевым характером.
Жертвой этого порядка была и мошенница директриса, которая, взвесив все обстоятельства, особенно хранимую Натальей приличную сумму денег и ее физическое и духовное состояние, решила, что наивная христианка, одинокая и беззащитная, не сможет не довериться женщине, тем более, что она ее непосредственный защитник, директор.
Властно, но скромно Кира Викторовна постучала в дверь комнаты Натальи и сразу услышала ответ:
— Кто там? Дверь не заперта, входите.
Директриса решительно повернула ручку и стремительно вошла в прихожую. Так же решительно сделала два шага вперед и замерла на месте. Впереди, на подоконнике, с большой иконы прямым и открытым взглядом на нее смотрел Господь, Иисус Христос, как бы просвечивая ее, лишая одежды, кожи, всего тела, оставляя перед собой только ее душу. И душа ее затрепетала на миг, застыдилась, испугалась, захотела спрятаться, упасть перед Ним, разбиться, изничтожиться…. Но миг прошел, и Кира Викторовна спокойно и уверенно подошла к постели больной и поздоровалась с ней, мило улыбнувшись:
— Здравствуй, Наталья Павловна. Вот, зашла к тебе проведать, как тебе у нас живется, как здоровье твое, настроение.
— Здравствуйте, Кира Викторовна. Спасибо, живу неплохо, всем довольна и всем, кто ухаживает за мной, благодарна.
Директриса вспомнила, что неправильно назвала отчество Натальи, но извиняться не стала, считая это действие перед проживалкой унижающим свое достоинство. Но надо было как-то найти общий язык с ее душой, и директриса продолжила так:
— Вот, Наташа, ходить ты не можешь, как же ты управляешься со своими житейскими нуждами: надо ведь и что-нибудь вкусненькое себе купить, и что-нибудь красивое из одежды, украшений?
— А мне ничего не надо, Кира Викторовна: все необходимое у меня есть, а сверх того, как Господь говорил, — от лукавого.
— Но ты же женщина, еще не старая, симпатичная, – разве не хочется принарядиться или покушать чего-нибудь сладкого, что можно купить в магазине?
— Нет, Кира Викторовна, не хочется. Раньше, когда помоложе была, хотелось, а теперь – нет, никакого желания.
— Очень странно… может быть, проблема в деньгах: на остатки от пенсии не разгуляешься, а посетители к тебе уже давно не приходят?
— И хорошо, что не приходят: мне без них лучше.
— А дочь? У тебя же есть взрослая дочь, которая помогла тебе сюда устроиться? Разве ты и ее видеть не хочешь?
— Хочу, конечно, но она не хочет – так что привыкла уже жить без нее.
— Ты очень гордая, Наташа, а христианке не подобает быть гордой, особенно по отношению к своей родной дочери.
— Я не была гордой, упаси Боже: сколько раз я ей звонила, и домой, и на работу, но она все отговаривалась, что у нее времени нет, что очень занята и на работе и дома с детьми.
— Ну и денег она тебе, конечно, не присылает.
— Нет, только один раз осведомилась, сколько у меня здесь остается от пенсии, и замолчала навек.
— Так что, у тебя вообще нет денег?
— Есть Кира Викторовна, но они, можно сказать, и не мои: они должны пойти на операцию в позвоночнике, чтобы я могла ходить. Вот только не вовремя я здесь оказалась: еще сорок тысяч надо для полной суммы, а здесь я за всю жизнь их не накоплю.
— И где ты их хранишь?
— Пока нигде: дочь меня так быстро отправила в Дом престарелых, что я их не успела на книжку положить, так что пока они со мной остаются, как говорится, в чулке спрятаны.
— А нашим работникам не доверяешь в банк положить, проценты бы хоть какие росли?
— Боюсь… хотя понимаю, что это не по-христиански.
— Правильно боишься. Вот у меня и есть к тебе предложение…. Ты мне, своему директору и другу, доверяешь?
— Да, Кира Викторовна.
— Вот и отдай мне свои деньги на хранение – так тебе спокойней будет, а я их в оборот пущу – глядишь, за год тебе тысяч десять навару будет. Не возражаешь?
Наталья вдруг как-то странно замолчала, с предельным вниманием посмотрела в глаза директрисы, а потом привстала, вглядываясь в икону Господа Иисуса Христа, стоявшую на подоконнике, и надолго замерла так, как будто она в ней увидела что-то крайне важное и необычное, доступное только ей.
— Наташа, ты что? — стала ее трясти за плечо Кира Викторовна. – Очнись!.. Тебе плохо?
Наталья еще некоторое время смотрела на икону, а потом медленно повернула свое лицо, будто просветленное какой-то небесной мыслью, к директрисе и сказала медленно, внятно и нараспев:
— «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что очищаете внешность чаши и блюда, между тем как внутри они полны хищения и неправды»[1].
— Что?! – директриса ошалело смотрела на повернутое к ней лицо Натальи, глаза которой, широко раскрытые, как бы втягивали, вбирали мошенницу всю в себя, и задрожала от страха и ужаса. Это опять на нее смотрел Господь, по-прежнему лишая ее силы, уверенности, защищенности, всего тела, прикрытого дорогой одеждой, оставляя в живых лишь одну ее слабую, мятущуюся, дрожащую от страха и стыда душу. И Наталья ответила ей, но каким-то твердым, бодрым, почти мужским голосом:
— Горе тебе, Кира, лицемерка, что очищаешь внешность свою и речь, желая привлечь к себе душу несчастной и больной женщины только для одного: чтобы отнять у нее последний рубль, который она с таким трудом копила для своего лечения! Горе тебе!
Как пробка от шампанского, выскочила Кира Викторовна из комнаты Натальи, разбрызгивая вокруг себя вместо прекрасного вина волны ужаса и страха, и понеслась вдоль по коридору куда глаза глядят, ни с кем не здороваясь, никого не замечая. И лишь упершись в защищенное железной решеткой большое окно, выходящее к мусорным ящикам, несколько опомнилась и заставила себя начать осмысливать происшедшее. Директорское положение и закалка руководителя помогли ей взять себя в руки: она медленно повернулась в противоположную сторону и неспешно, стараясь вернуть себе начальственную уверенность и равнодушие, пошла в свой кабинет, отвечая спокойно на постоянно звучащие приветствия от проходящих стариков и сотрудников. «Меня уважают», — подумала она и стала успокаиваться
В своей приемной она велела никого к себе не пускать и не звать ее к телефону, так как ей необходимо сосредоточиться и решить одно важное дело, не терпящее отлагательств.
— Значит, ты решила меня подурачить, Наталья, ничтожная тварь, которую я могу пальцем размазать, если захочу?! Ишь ты, «христианка», Бог ей сказал, зачем я пришла.… Как бы не так, станет Он с тобой разговаривать, тебя вразумлять.… Это все Равия полудурочная, это она тебе сказала, что я по ваши души пошла, — вот ты и почувствовала опасность, хотя на этот раз, действительно, не ошиблась. Но ничего, вы у меня обе поплатитесь… одна за жадность, а другая за розыгрыш и оскорбление…
И тут директриса ощутила всем телом, как вся кровь в ней дыбом поднялась, чуть на разрывая вены и артерии:
— Да как она, ничтожество, урод колясочный, могла назвать меня, свою хозяйку, лицемеркой, да еще горя мне желать?! Но ничего: получишь ты у меня горя сполна, на всю твою поганую жизнь тебе хватит: будешь расхлебывать его и мучиться, будешь! И тут ее будто кто-то толкнул взглянуть вверх, на белую стену, где висело большое овальное зеркало….
Темное лицо с широко открытой пастью зверя, монстра и вытаращенными глазами выражало столько злобы и скотской ненависти, что директриса задрожала от ужаса. Казалось, ее отражение хотело поглотить, уничтожить весь мир, раз и навсегда. Кожа на лбу сморщилась в мелкие клетки, глаза уже вышли из орбит, а раскрытые челюсти угрожали дважды заостренными крупными зубами, между которыми выходил и лежал раздвоенный, большой змеиный язык. Спутанные на верху головы клубки ядовитых змей разевали свои маленькие пасти и угрожающе шипели, обнажая длинные верхние клыки.
В это время в дверь постучали, и вошла секретарша.
Она привычно, с завистью и внимательно, осмотрела на директоре новенький блейзер с клапаном, обратила внимание на лежащую на ее столе толстую пачку зеленых. Потом она привычно взглянула ей в глаза, чтобы сообщить такую же привычную для Дома престарелых новость: очередной житель скончался, но тут ее будто кто-то обухом по голове ударил. Нет, она не увидела чудовища, Медузы Горгоны, ее отражения в зеркале, но перед ней предстала его оборотная сторона, которая вся воплотилась в глазах, взгляде обычной на вид директрисы, направленным на нее. Из-под прищуренных век он источал и кромсал сердце секретарши такой безумной ненавистью и презрением ко всему миру и жизни, внушал столько безудержной страсти к низменному, власти и деньгам, что секретарша зашаталась и потеряла сознание. Она рухнула на пол перед директором, ее столом, на котором лежала пачка зеленых, не в силах сопротивляться сильнейшему желанию вот сейчас, сию минуту взять эти деньги и уйти с ними куда глаза глядят, обрести, наконец, давным-давно потерянную свободу и начать новую жизнь, о которой она всегда мечтала. Но она была молода, поэтому быстро пришла в себя и поднялась, встав перед директором в надлежащую позу. Теперь она точно знала, как будто видела прямо перед собой, что выгонит из квартиры, принадлежащей ей, «престарелого» мужа, который старше ее аж на целых шесть лет. Когда-то она его жалела, даже любила, как ей казалось, но теперь ее сердце окончательно пусто, хотя плод прежних отношений, к несчастью, его ребенок, бился у нее под сердцем. Выгонит потому, что она молода, потому, что у нее богатый и симпатичный любовник, а ее муж — непрактичный, нехозяйственный бедный учитель без квартиры, машины и с маленькой зарплатой, но большим гонором. Из-за этого, как он говорил, «чувства чести» она с ним постоянно ругалась, не понимая ни его работы, ни его самого. Теперь она точно знала, что поскорее сделает аборт, потому что сроки уже подошли, а ей нужно немедленно начинать новую жизнь. Но для этого, сейчас секретарша это чувствовала не только душой и сердцем, но каждой клеткой своего прекрасного, по ее мнению, тела, нужны деньги, деньги и деньги. И начинать надо с малого, хотя бы с того, чтобы занять место Киры Викторовны. Действительно, кто, кроме секретарши Дома престарелых, так хорошо знает жильцов, их обычаи и нужды, размеры их мизерных пенсий? У нее высшее образование, денег, чтобы подкупить вышестоящее начальство, она всегда найдет…. Так что надо копать и копать под Киру Викторовну – глядишь: и все образуется!
Ободренная таким бесповоротным решением, внушенным ей адским взглядом директрисы, она нашла в себе силы встать и доложить своей начальнице очередную, ординарную новость:
— Кира Викторовна… ночью скончалась… Надежда Святозарова… , помните, та, которая… как вы говорили… постоянно притворялась… и падала в обморок.
Чудовище встрепенулось:
-Где ее документы? – нетерпеливо спросила директриса. – Ну там паспорт… «Свидетельство о смерти»… другие личные данные… куда передали??
— Как всегда, в бухгалтерию, Кира Викторовна.
— Да, конечно, как всегда… что же это я запамятовала? Зайду в бухгалтерию, потом – в город… Вернусь часа через два. Записывай всех, кто будет меня спрашивать, все звонки записывай… не забывай!
— Конечно, Кира Викторовна, обязательно!
А дальше все было очень просто, как всегда в наши «светлые» времена, времена демократии, когда многие человеческие функции переданы тупым автоматам…. Директриса с документами Надежды Филипповны Святозаровой зашла в банкомат-автомат, просунула в щель ее платежную карточку и без всякой росписи и удостоверения получила 295 тысяч рублей, испытав «морально-сексуальное» удовлетворение, что наконец-то ее «тяжкий» труд в доме престарелых как-то вознагражден по достоинству самими ее подопечными, пускай даже мертвыми.
……………………………………………………………..
Анатолий Константинович Мерзавецкий, который не так давно приставал к Александру, видя в нем «интеллигента» и желая его за это унизить, тоже любил деньги, но без той маниакальной одержимости, как любила их Светлана Викторовна. Если для нее их большое количество были целью и определяющим условием жизни, то для Мерзавецкого, скорее, — только основой его комфортного существования, цель которого основывалось на власти и развлечениях.
Сын полковника, занимавшего в штабе округа важное место, Анатолий с детских лет не знал никакой нужды. Целые дни он был предоставлен сам себе и как единственный и любимый сын важного и богатого отца не знал никаких ограничений. Няни, учителя, доктора менялись по первому его желанию, высказанному отцу: они уходили «униженные и оскорбленные», но возврата назад не было. Так он через отца усвоил цену власти , цену подчиненных ей людей, какую распространил со временем на друзей и женщин, многих из которых уже ни во что не ставил и поэтому менял как перчатки. Деньги в немалом количестве лежали в цветистой вазе на столе, и он мог брать их сколько хотел, хотя и в «разумных пределах», как ему не раз повторял отец. Ни сердечной привязанности, ни «дружбы сладкой» так и не удалось ему изведать, хотя отец его любил как свое единственное сокровище и один из главных источников своей жизни. Мать вскоре умерла, не простив супругу очередной «легкий флирт» с заезжей актрисой, и Анатолий остался один с отцом и постоянно его окружавшими, в основном, пожилыми, иногда молодыми офицерами разных чинов и званий. Чтобы они ни говорили, каких материальных и духовных вопросов ни касались, Анатолий воспринимал только близкое его разуму и душе: власть, чин дают все, даже деньги без власти и чина теряют свою ценность.
Повзрослев, Анатолий сразу избрал себе военную карьеру, так как иной среды, кроме офицерской, толком не видел и не знал за все свои годы. Теперь, властность и рожденная ей надменность, презрение к окружающим его, особенно к нижним, малооплачиваемым чинам и вообще ко всем простым и зачастую бедным людям, была теперь в его крови, была его природой.
Высшее командное училище, куда он поступил, где учился и получил звание лейтенанта, во многом с помощью высокопоставленного отца, укрепило его гордость и самомнение, а начавшаяся служба в канцелярии друга его родителя развила эти качества до уже «неразумных пределов». Отец, наблюдая за успехами сына, гордился его холодным «мужеством», выдержкой и одобрительно поговаривал, используя слова Ф. М. Достоевского: «Молодец, далеко пойдет: ведь у него «не тело, а бронза».
Прошло несколько лет: младшему Мерзавецкому перевалило за тридцать, старшему – за шестьдесят. И старший влюбился, безумно, пылко, в женщину намного младше себя, да так, что женился на ней и привел ее в свою шикарную по тем временам квартиру. Когда-то столь возлюбленный им сын теперь не существовал для него: он даже его комнату, в которой сын вырос и провел молодые годы, отдал своей избраннице. Он, заместитель начальника штаба округа, ушел на пенсию и все дни, часы, минуты проводил у ног своей Аллы, не требуя от нее никакого вознаграждения и даже благодарности. А она не разговаривала, а лепетала, пела очень теплым детским голосом ласковые слова, называя старика своим милым папенькой, голубком, роднулей. Она не отказалась от комнаты Анатолия, перенесла туда свои вещи, очаровательно ему улыбаясь, и даже советовалась с ним, куда какую вещь лучше поставить, разместить, чтобы она красиво смотрелась и гармонировала с общим интерьером. Но, когда Алла открепила от стены портрет матери Анатолия и передала его в руки ее сына, она незаметно для себя превратилась в его кровного врага. Теперь он с ненавистью видел, что новоиспеченная «хозяйка» заняла не только его комнату, но и его место в душе отца, который теперь все свое внимание, всю свою любовь переместил на свою жену, оставив для сына только дружеское участие. Анатолий будто потерял себя в родном доме, со временем в голосе Аллы все больше слышались властные ноты, даже когда она разговаривала с ним, нередко поправляла, наставляла его, будучи моложе на пятнадцать лет. Конечно, такое Анатолий стерпеть не мог: он схватил Аллу за горло, прижал к стене и еще более властным тоном выговорил, что она здесь не хозяйка, что она здесь – просто предмет наслаждений его старого, впадшего в детство отца. Она просто игрушка, которую он может выкинуть в любую минуту, особенно, когда это посоветует родной сын. В ответ, Алла позвала его к отцу, и тот спокойно, но очень твердо заявил, что эта прекрасная женщина – его законная жена, прописана в квартире так же, как и Анатолий, и имеет право устанавливать свои порядки, «с нашего согласия , разумеется», улыбаясь, добавил он. Анатолий понял, что отец сделал свою новоиспеченную жену единственной хозяйкой их дома и решил начать войну с ней.
-Пойми, дорогой мой сын, — сказал бывший зам начальника штаба округа, — у нас давно не было в доме родной, единственной, близкой для нас женщины: у тебя – матери, у меня – жены… И вот Алла, благодаря своей чуткости, нежности, человечности, стала для нас ею. Разве она за тобой не ухаживает, не печется о тебе? И на работу тебя разбудит, и завтрак тебе приготовит, даже в постель принесет, и одежду вовремя почистит: я выгнал всех прачек и уборщиц со двора: Алла заменила их всех. Извини, но даже наша покойная мать не была такой же заботливой и внимательной.
— Извини, отец, но открой хотя бы на миг глаза: да, она как-то ухаживает за нами, но что ей у нас больше всего дорого, чему она больше всего уделяет внимание? Квартире, отец, твоей квартире. Каждую минуту, даже секунду начинает что-то чистить, вытирать пыль, протирать окна – ради нее и только нее она стала твоею законной женой, чтобы стать хозяйкой и овладеть и твоей квартирой, и твоими деньгами. Неужели ты так слеп, отец, что ради твоей слепой страсти готов променять родного сына на эту жалкую, чужую девчонку?! Ради нее ты бросил любимую работу, как тебя ни уговаривали остаться, и, в довершение всего, выгнал сына из родной его комнаты, где он провел свое детство и юность. Опомнись, батя, пока не поздно, пока ты еще в силах жить: потом будет поздно и я ничем тебе не смогу помочь!
Отец умно и хитро посмотрел на сына и зааплодировал:
-Какая речь, сын, какая сильная и прочувствованная речь, и слог какой: точно, в яблочко попал, в самую десятку! – он обнял его за плечи и приблизил свое лицо к его лицу: — Только я все это знаю и знал без тебя, извини, — он внимательно смотрел в глаза сына из-под густых, седых бровей: — Вот ты, скажи, хочешь жить, не как-то мудрено, а просто, элементарно, по-человечески жить? Дышать воздухом, любоваться закатом, любить женщину, нет, не за ум и духовный уровень, а просто потому, что она женщина, а ты мужчина?
Анатолий удивленно посмотрел на отца и кивнул:
— Ну да, конечно.
— Вот так и я, мне скоро умирать, от старости, от болезни – все равно, ты согласен?
— Но годков 10-15 ты еще можешь протянуть: на здоровье ты не жалуешься.
— Но как «протянуть»? Без женщины это трудно, почти невозможно, а найти старуху и ходить с ней по больницам я не хочу. Свои последние 10-15 лет я хочу провести в полную силу, мужскую, духовную, а не менять горшки старой перечнице и «любоваться» на ее сморщенное худое или одутловатое тело, слушая ее дворовые сплетни.
— Я понимаю.
— Поэтому я в Алле увидел истинную женщину, то, чего мне не хватало всю жизнь с моей вечно больной женой, — Алла для меня стала не просто женщиной, очередной молодой девчонкой за деньги, а моей жизнью. Она, конечно, многого не понимает, в том числе, и меня самого, и мою душу, но она видит во мне человека, мужчину еще в силе и старается удовлетворить мои желания и потребности.
— Но она больше видит в тебе возможность хорошо устроить свою жизнь, извини, с каким-нибудь другим человеком, мужчиной, намного моложе тебя, подходящим ей более по возрасту и развитию.
— Да, очень возможно, сын. Думаю, она может даже ускорить мою смерть, чтобы приблизить это время, но пока, в данный момент, я на коне и получаю то, о чем мечтал всю мою жизнь: «Мгновение остановись: ты прекрасно», как говорили древние римляне.
Через пару недель после этого разговора начальник штаба, где служил Анатолий, вызвал его к себе в кабинет и предложил уволиться по собственному желанию:
— Приказ на тебя уже есть, подписан начальником. Пойми, Анатолий, мы держали тебя здесь несколько лет только потому, что глубоко уважали и уважаем твоего отца, но сейчас все сроки и возможности наши кончились… Ты профессионально непригоден ни для этой службы, ни для этой работы.
Пиши заявление, а я подпишу и передам начальнику округа…
Анатолий вернулся домой и увидел ликующего отца с молодой женой, сидящей на его коленях.
— Толик… сыночек!… Аллочка, кажется, забеременела… Да, да, все признаки, как она говорит, налицо!!… Представляешь себе: ЗАБЕРЕМЕНЕЛА… и это от меня, старика… невероятно!!… У тебя будет брат, брат!!…
Анатолий застыл на месте. Старик веселился, как бессмысленный ребенок: целовал Алле руки, плечи, грудь, прижимался к ней всем существом своим, благодаря ее за этот предстоящий подарок. И безумно хихикал, закатывая от счастья глаза, которые были полны радостных и благодарных слез.
— Папа… а меня с работы уволили… и, видимо, вообще из армии…
— Как?!.. Ну и что?… Сыночек, милый, найдем мы тебе работу, найдем, не расстраивайся!… Вот скоро у тебя братец родится – будешь за ним ухаживать – вот тебе и работа!!
— Папа!.. Меня увольняют из армии… подчистую… понимаешь?!
— Что?… — отец встрепенулся и замолчал. – Не может быть!… — Ты честно служил, работал… без замечаний, все вроде исполнял… Тебя, конечно, не хвалили… но звание твое автоматически росло… через полгода ты должен быть капитаном…
— Это все липа, папа!.. Все это я исполнял, и звание росло… только из-за тебя… потому что тебя уважали и высоко ценили… а теперь ты своим увольнением все разрушил, теперь мне без тебя дороги нет, мне так и сказали.
— Кто сказал, Михаил Матвеевич, начальник штаба?
— Именно он… так и сказал… что держали меня на службе потому, что очень ценили и уважали тебя!…
— Ну Иуда, предатель!! А ведь постоянно бывал у меня дома, я его чествовал от всей души, и он клятвенно обещал, что тебя никогда не оставит, всегда поможет!
— А, может, мне пока подождать с работой: у тебя скоро ребенок появится, тебе будет нужна помощь: Алле одной будет трудно справиться?
— Да, конечно, но тут еще одна возникла проблема: Аллушка, деточка, ты нас оставишь одних ненадолго?
— Папенька, ты знаешь, что я секретов не люблю, говори все при мне.
— Хорошо. Моего сына увольняют из армии, снимают с должности, где он получал неплохие деньги.
— Да, я это уже слышала и поняла.
— Так как же мне быть с тобой: ты все время просишь денег на платья, костюмы, новую импортную обувь и дорогие украшения, а теперь у нас осталась только одна моя пенсия на всех нас? Она, конечно, не маленькая, но теперь и сына кормить надо: пенсии на всех не хватит.
— Папенька… — она прижалась к нему и указательным пальчиком левой руки стала надавливать на кончик его носа, — у тебя же есть счет в «Альфа-Банке», ты мне сам показывал сберкнижку… Перепиши его на меня и больше не услышишь от меня ни одной просьбы, связанной с деньгами, даже слово «деньги» от меня не услышишь…
— А как же Анатолий, мой сын?
— Он мужчина, и достаточно взрослый, чтобы самому зарабатывать на свои нужды, а я всего лишь бедная, маленькая женщина, к тому же беременная: мне деньги нужны больше, чем ему.
Отец замолчал, а Анатолий с ненавистью посмотрел на Аллу и сказал:
— Видишь, папа, как эта сволочь обирает тебя, как заставляет забыть о родном сыне, и ты сам виноват в этом, потому что позволил этой чужой девчонке так вести себя. Да уверен ли ты, что все, что она сказала о своей беременности, правда, что сын этот или дочь ДЕЙСТВИТЕЛЬНО родится?
— Папенька, и ты позволяешь этому бездельнику и паразиту так говорить, так обращаться со мной, с твоей единственной и любимой женой?! Я с ребенком без твоей помощи не выживу, а он, здоровый мужик в военной форме, неужели не найдет себе нормальной работы?! Военные везде нужны: военрук в школе, на производственном предприятии, в институте… да мало ли где.
Отец долго молчал и, наконец, ответил сыну:
— Дай мне подумать, я сам к тебе подойду и скажу свое решение.
Следующие несколько дней отец был молчалив, сумрачен и чем-то очень недоволен. Строго, почти торжественно он пришел к сыну в комнату его матери, где он теперь жил, и увидел его за компьютером, играющим в какую-то увлекательную для него игру.
— Добрый вечер, сын. А я думал, что по компьютеру ты ищешь себе работу, а не развлекаешься.
— Я жду ответа, папа.
— Я за этим и пришел.
Он сел в мягкое кресло своей прежней больной жены:
— Не могу я без нее, понимаешь, не могу. После нашего разговора она несколько дней со мной не разговаривала, домой приходила поздно, раза два вообще не пришла – я чуть с ума не сошел.
— Ты очень влюбчив, отец, я думал, за эти дни ты подумаешь о сыне чуть больше, чем за дни, проведенные с твоей новой женой.
— … Прости, но я переписал этот счет в «Альфа-Банке» на Аллу…
— Да ты с ума сошел, отец!! Будет ли у нее ребенок или нет – неизвестно, а ты подписал мне смертный приговор — что ты со мной сделал?!… как ты мог, отец?!!
— Анатолий, Алла права: ты не маленький, ты взрослый, отдающий себе и другим отчет мужчина: ты свободен и должен сам себе найти работу. Алла будет связана ребенком и сделать этого не сможет. Даже если он не родится – она женщина, моя любимая женщина, и заслуживает моей помощи и снисхождения.
Но сын не ответил: где-то позади него и в то же время внутри его души зазвучала старинная русская песня:
Позади их слышен ропот:
«Нас на бабу променял,
Только ночь с ней провозжался,
Сам на утро бабой стал».
— … Я не могу больше тебя назвать своим отцом, Иван Алексеевич, прости — теперь у меня нет отца.
Отец сидел, взглядывая в глаза сына, как бы не понимая, потом встал и ушел к себе, к своей Алле, а сын закурил, сходил в магазин, взял две бутылки водки и весь вечер не выходил из материнской комнаты. Лишь ночью на всю квартиру раздалась его пьяная песня:
Мощным взмахом поднимает
Он красавицу княжну
И за борт ее бросает
В набежавшую волну.
Прошло много дней, а сын все пил и пил. Теперь его окружали не отец и его молодая жена, а полупьяные собутыльники из военного училища и штаба, где он учился и служил. Некоторые жалели Анатолия, но отца обвинять боялись, зная его прежнюю должность, только один из них, который мало пил и мало хмелел, как-то посоветовал ему:
— А ты ликвидируй эту суку: что тебе за это будет? Отец у тебя известный, знаменитость – его сына обижать не посмеют, пока он жив. Ну, дадут тебе условно, мотивируя твой поступок бешеной ревностью из-за огромной любви к отцу, своей семье. Неужели ты позволишь этой суке, которая отобрала у тебя отца, семью и оставила без копейки, позволишь жить?! Верни себе отца, семью, прежнюю счастливую жизнь – ведь это главное для тебя.
Да, это было главным для Анатолия, но пойти ради прежней счастливой жизни на убийство он не мог. Долго, долго сидел Анатолий за бутылкой и думал: а какой иной путь вернуть отца, чтобы теперь оберегать его и ходить за ним, как нянька, как-то заменить собой его проклятую стерву жену и стать для него настоящим любящим сыном?
Отец, заметив, что Анатолий стал постоянно гулять и пить с друзьями, перестал давать ему деньги, кроме мелочи на карманные расходы. «Друзья»-собутыльники сразу разбежались, как тараканы по углам, и Анатолий остался один. Теперь он пил редко, тогда, когда накапливал на бутылку мелочь отца или занимал в нескончаемый долг у соседей. Но и они, как ни уважали его родителя, тоже перестали давать ему деньги. Сколько раз стучала в голову его трезвая мысль: найти себе нетрудную работу и как-то удовлетворять свои хотя бы небольшие потребности за небольшую зарплату, но в ответ переполнялся звериной злобой и ненавистным презрением к предстоящим хлопотам и самой работе, связанной с подчинением и сопутствующими унижениями. И однажды он набрался храбрости и наглости: взял из книжного шкафа роскошный фолиант и отнес его букинисту. Отец, естественно, находясь в прежнем летаргическом сне своей любви, ничего не заметил, и Анатолий наконец-то крепко напился.
Придя домой, он с особой ненавистью уставился на модную осеннюю куртку Аллы, царственно висевшую на вешалке, и почему-то подумал, что вместо куртки, по всей справедливости, здесь должно висеть мертвое тело Аллы, подвешенное за шею. Он включил свет, посмотрел в глубину полуосвещенного коридора и как никогда ясно ощутил, что все возненавидел и презирал в своем доме как «оскверненное» этой проклятой для него девчонкой.… Это и паркетный пол, по которому шаркали ее тощие в шлепанцах ноги, стены, где висели ее фото с отцом, светильник, с которого она регулярно вытирала пыль. Анатолий взял на кухне приготовленный для него «проклятой девчонкой» ужин, заперся в своей комнате и, вынув из-за пазухи початую бутылку, выплеснул из чашки остывший кофе и налил в нее водки.
… И за борт ее бросает
В набежавшую волну,-
вновь зазвучала в нем неотвязная уже много дней песня.
Анатолий выпил, чуть закусил и почувствовал, что отчаяние и ненависть овладевают всем, всем его существом, вплоть до пальцев на ногах. Все болело и было сдавлено как внутри него, так и снаружи, в комнате полыхало от какого-то всепоглощающего жара — пот градом покатился с него, а телом овладела всепоглощающая, тошнотворная, удушающая слабость. Не в силах нести эту ношу в себе, он как бы вывалился из комнаты, будто выпал из горящего котла. Шатаясь, он дико взглянул на дверь своей бывшей комнаты: она была приоткрыта. И Анатолию вдруг сильно, как глотка воды в пустыни, захотелось увидеть отца, упасть перед ним на колени и вымолить то единственное прощение, без которого он не может ни наладить свою жизнь, ни просто жить как обычный человек. Он дернул за ручку двери и, шатаясь, пьяный, больной, ввалился в свою бывшую комнату, в которой прошло столько счастливых лет детства и юности.
Отца не было, зато Алла сидела гордо и надменно, как царица, на его большом и мягком кресле:
— А-а-а, Толик-алкоголик заявился: давно тебя не видела: сидишь, как сыч, в своей комнатушке, а о семье своей забыл….
— Где отец? – спросил Анатолий.
— А откуда я знаю, где этот старый мудозвон бегает. Поиссякли силы уже у этого старого козла – он в панику ударился, а меня ругает, что я ненасытная стерва, его с сыном разлучила и требует, чтобы я съехала с его квартиры. Ан ничего не получится, — она царственно встала и подошла к секретеру. Достала оттуда бумагу с большой лиловой печатью и помахала перед носом Анатолия: — Вот «Дарственная» на эту квартиру, которую я у него выманила, а вот, — она достала другую штампованную бумагу: — А вот подтверждение нашего «Роддома», что я на третьем месяце, которое я чуть раньше показала папеньке, он по пьянке разжалобился и отписал мне свою квартиру. Ну что, как я работаю: не правда ли круто и классно.
Она опять воссела на свой «трон»:
— Так что катитесь вы все: теперь я хозяйка этой чудесной элитной квартиры! – она засмеялась.- Вот твой папенька и удрал от меня в растрепанных чувствах, когда я ему сказала, что никогда его не любила, а говорила об этом и «давала» ему только по необходимости. Когда я ему указала на дверь, он сначала умолял меня о прощении, сказал, что все простит, отдаст все оставшиеся у него деньги, если я ему позволю жить вместе со мной. Я ответила, что у меня давно есть уже любящий и любимый мною парень, а ему, козлу, я врала только ради квартиры; что ребенка никакого нет и не было и велела убираться немедленно теперь уже из моего дома. Папенька в отчаянии назвал меня сукой и стервой и убежал из дома как ошпаренный. Я не виновата, что он так мною увлекся, что на старости лет последний разум потерял, а еще полковник.
Анатолий слушал и не верил, хотя сам же предупреждал в свое время отца о такой провокации
«А ты ликвидируй эту суку… которая отобрала у тебя отца, семью и оставила без копейки. Верни себе отца, семью, прежнюю счастливую жизнь – ведь это главное для тебя», — зазвучал в нем голос молчаливого собутыльника. Он бросился на свою давнишнюю ненавистницу и схватил ее за горло. Как и в прошлый раз, ему удалось прижать ее к стенке. А дальше все совершал будто и не он: он только помнил и слышал одно: его отца унизила и оскорбила эта гнусная сука и стерва, а самого его она оставляет без жилья и без семьи. Анатолий взглянул еще раз в ее лицо и глаза: ничего человеческого уже не было в них, лишь суженные глаза пылали звериной ненавистью. И он нажал сильнее. Если в прошлый раз Алла вела себя достаточно вольно, то и теперь страха не было в ней заметно, пока ее горло позволяло ей дышать. Анатолий нажал еще сильнее, И Алла заверещала, захрипела и завизжала, забилась, как пойманная небольшая птица в лапах ястреба, – и Анатолий сжал ее горло до предела. И тут он услышал странный в пустой комнате, резкий щелчок, пальцы его провалились в образовавшуюся в горле вмятину. Алла мертвой большой тряпкой свалилась ему на руки, и он удержал ее размякшее тело, как будто своими руками обнял его и прижался к нему..
Анатолий стоял и смотрел на то,/ что он наделал. Кругом, на улице, в комнате, было ясно, солнечно и тихо. Хмель быстро выветрился из него, и теперь ни одного чувства не беспокоило. Он знал и был совершенно уверен, что поступил правильно. И все бы вроде в порядке, только мертвая Алла лежит в каком-то неестественном положении, с выброшенной в сторону мертвой ногой, как будто ей уже никогда ненужной, и это кажется странным, ненормальным.
[1] Евангелие от Матфея, гл. 23, ст. 25
Еще почитать:
Деревенская жизнь — Деревенская жизнь. Часть первая.
Расплата
Путь отмщения — Глава 2:«Затишье перед бурей»
или история вечной любвиПобедитель — Когда мне было четыре года. 1 глава
«
»
16.05.2023
