Окаменелые сердца, ч. 2, гл. 13

Глава тринадцатая.

Рифкат Загидуллин был крепким, высоким, весьма симпатичным татарским парнем, с крупными, грубоватыми, но не выразительными чертами лица, говорящими о его простоте и доброжелательности. Его уважали товарищи и девушки, тем более, что все в его жизни складывалось просто, практично, потому что, как он любил говорить: «Я никогда не искал «журавля в небе», а мне вполне хватает «синицы»: ведь она всегда в моих руках». Выросший в порядочной татарской семье, он привык к порядку, для соблюдения которого ему не раз приходилось отказывать себе в удовольствиях. Это его не расстраивало, потому что и удовольствий-то настоящих он в своей жизни не видел, не понимал и не искал. Он не гонялся, как некоторые, за любимой женщиной, которая «…с отказом вечным на устах», не проводил бессонные ночи за любимой книгой, за написанием выношенных всей своей жизнью повестей или романов. Нет, жизнь его текла строго и размеренно, с приливами и отливами, крайне редко ставила его в тупик, но и в трудном положении он не терял точку опоры и не предавался, как некоторые с отчаяния, безудержному пьянству и разврату. Эти «некоторые» часто завидовали ему до одури, считали сильным человеком и проклинали свои слабости, но дружить с ним не хотели и не могли.

В школе он учился на твердую тройку, учителям не грубил, в хулиганских затеях не участвовал, но и не льстил никому, если не было для этого крайней необходимости. Льстил тоже просто, даже грубовато, и это людям нравилось. Насчет продолжения образования в институте не мечтал, трезво оценивая уровень своей образованности и будущее нищенское положение дипломированного специалиста, а сразу пошел почему-то в медицинское училище, где так же ровно и солидно выучился на медбрата. «Твердые» тройки в его дипломе и бесхитростное лицо полудеревенского парня не вызывали вопросов, и он так же деловито устроился на работу в ближайшую от дома больницу, где в образе медбрата с крупной фигурой мужлана не раз вызывал насмешки коллег медсестер. Но ровный, ко всем доброжелательный характер молодого человека вскоре снискали ему всеобщее уважение, и некоторые молоденькие «сестрички» уже стали мечтать породниться со своим крепким коллегой.

Конечно, зарплата у Рифката была небольшая, но машина, жена и собственная отдельная квартира появились у него как бы сами собой, незаметно как для его товарищей и коллег, так и для него самого. Конечно, помогли живые еще родители, получающие неплохие для того времени пенсии: накопленные на иномарку деньги предложил отец, а скромную, образованную, но небогатую невесту с квартирой подыскала мать. Рифкат сердечно, хотя и очень сдержанно поблагодарил родителей, но принял их помощь как должное, которое он заслуживал всей своей достойной жизнью.

И вот только теперь, когда родители умерли один за другим, Рифкат с чувством резкой душевной боли ощутил не только их потерю, но и потерю привычной ежедневной суммы собственных реальных денег, которую всегда имел в кошельке при их жизни. Большую часть его мизерной зарплаты отнимали семья, ребенок, который появился несколько не вовремя, в то время, когда он только готовился насладиться жизнью вдвоем с молодой женой. Жена была учительницей, умной, доброй, покорной, и хорошей хозяйкой, даже немного нравилась ему, почти как и ее новая светлая трехкомнатная квартирка-«хрущевка». Зарабатывала она мало, почти столько, сколько медбрат муж, и Рифкат понял, что без подработки ему не обойтись. Так Рифкат появился в Доме престарелых и инвалидов, в котором жил наш Павел. Теперь каждый день после обеда Рифкат делал обход по комнатам и совершал над стариками различные процедуры, назначенные врачом: мерил давление, делал уколы, ставил клизмы.

Так он пришел и в комнату Павла. Бывший учитель понравился Рифкату своей простотой, искренностью, истинной вежливостью по отношению к собеседнику. Рифкат с удивлением прочитал, взглянув на открытый экран ноутбука, что Павел прекратил переписку с женщиной ради беседы с ним, называя его своим другом. Завязалась непринужденная беседа, и Рифкат узнал, что Павел потерял жену, оставил ее дочери квартиру и теперь пишет роман о пережитых событиях. Да, это медбрату было интересно и необычно, писательский труд он понимал только как создание какого-то умного развлечения для читателей, но о «самопожертвовании» автора, когда он перед тысячами людей раскрывает свою душу со всеми пороками и язвами ради одной только правды жизни, он и не слыхивал. Лишь на мгновение в голове и груди его кольнула мысль: «Да, этот мужик немало пережил за свою жизнь…», но вскоре его внимание было переключено на другое заключение: хороший, вежливый… учитель… приятный человек.

И все было бы хорошо, и, возможно, Рифкат и Павел смогли бы стать, если не настоящими друзьями, то добрыми приятелями, когда бы Рифкат смог относиться к жителям Дома престарелых как к вполне нормальным пожилым людям, а не только как к изгоям, несчастным, больным и полуненормальным неудачникам. Поэтому, как не уважал Рифкат Павла, но не мог не сделать ему замечания у проходной в присутствии дежурных девчонок, что тот идет в город в грязной куртке. Павла это весьма задело, и, с трудом сдерживая себя, он процедил сквозь зубы, что не любит, когда ему делают замечания, тем более, хотел добавить, такие «молокососы», как Рифкат. Но грубый мужлан продолжал стыдить его, хотя и мягко, увещевательно. Павел еще раз, более твердо, повторил свои слова — Рифкат замолчал. Так Павел убедился, что для Рифката он все-таки «урод», жилец Дома престарелых, будь он хоть семи пядей во лбу: на нем «печать свою тюрьма оставила»^{^[1]}.

Теперь почти каждый день Павел задумывался о своей жизни в Доме престарелых. Когда он спускался в столовую, часто перед ним шагала, раскачиваясь, как маятник, фигура пожилого мужика с тупым, небритым лицом, настолько грубо сколоченная, настолько пошлая в своих угловатых движениях, что Павла охватывало состояние безнадежности и тоски. Неужели он постоянно, вечно, до смерти будет видеть ее перед собою, как и всю эту интернатовскую жизнь среди этих, духовно убогих, бесцельно болтающихся или пропивающих свои последние копейки стариков? Неужели он постоянно, как арестант, должен подписывать у директора свой выход за пределы интерната? Неужели постоянно он должен не опаздывать к обеду, иначе можешь остаться голодный, равнодушно видеть, как повара ежедневно носят домой набитые ворованной пищей тяжелые сумки, знать, что уборщицы крадут у стариков в комнатах приглянувшиеся вещи? Неужели каждый месяц он будет получать жалкие остатки от своей жалкой пенсии, на которые ничего путного не купишь, кроме сигарет и водки. И этот, впереди идущий сосед, появляется перед ним довольно-таки часто, всем своим видом утверждая, что такая плачевная жизнь будет длиться для Павла вечно, более того: она вполне нормальна, добродетельна для тех, кто оказался за бортом этой безумно безжалостной жизни. «Неужели и я буду со временем таким? — с ужасом думал Павел, глядя на спину бодро идущего к «жратве» своего соседа. – Нет, нужно убираться отсюда, причем: чем скорее – тем лучше».

Наступил июль, месяц, который Павел проводил, как правило, в отпуске, на Кавказе. Тогда он наслаждался видом гордых, задумчивых и таинственных гор, на вершинах которых, сверкая под солнцем, лежал снег и вились перистые облака, видом глубоких ущелий, водопадов, которые радужно переливались и смешивались с лучами сияющего солнца. Теперь же в «сиянье голубого дня» перед ним властно стоял грубо сколоченный по стандартным культурным меркам интернат, «напичканный» больными стариками и инвалидами. Сегодня они были радостны: сегодня они, пускай только на короткое время, смогут забыть обиду на своих неблагодарных детей или братьев и сестер, которые выгнали их из своих домов, но продолжают навещать их, слезно и нагло выпрашивая себе остатки их жалких пенсий.

В столовой к Павлу и его соседям по столу «подселили» нового жильца, и сегодня он был уже изрядно пьян. Это был высокий, лысоватый, моложавый, крепкий мужик лет 55 – 60, напоминающий офицера, которого стариком трудно было назвать. В лице его чувствовались и властность, и сила, но и ненависть, презрение, очевидно, к новой и позорной для него окружающей обстановке Дома престарелых и инвалидов. Сначала он грустно посмотрел на по-казенному маленькие порции первого и второго, крикнул что-то в зал позади себя. Через несколько минут к нему услужливо подошел мужик средних лет и положил перед ним две полные миски второго с курицей. «Офицер» что-то буркнул ему, и тот сказал, чтобы он не беспокоился: добавка у него всегда будет. Но «офицеру» хотелось поговорить, поэтому он, хотя уже начал быстро «метать» ложкой в себя кашу и перемалывать крепкими зубами куриные косточки, обратился к Павлу, который сидел напротив него:

— Р-разрешите… нар-рушить… ваше одиночество? – несколько издевательски обратился он к соседу, — ….Интелли…ге-ент…. Не правда ли, вы интеллигент здесь… и не такой, как они?… он кивнул на сидящих стариков.

Павел промолчал и немного напрягся.

— Не хотите со мной разговаривать… интеллиге-ент…. Понятно.

Хмель, видимо, все больше забирал его: он начал грубо осуждать жизнь, людей, говорил тихо, очень зло, порой шипел, как змея. Павел старался его не слушать, лишь раз обратился к нему, попросив помолчать и дать ему спокойно поесть.

Чем больше «офицер» говорил, тем больше злился на молчание Павла, говорящее о явном пренебрежении к нему, наконец, пьяное сознание сделало трезвый вывод: до Павла ему не достучаться. Как бы в отчаянии он выкрикнул:

— Вот… как вы считаете… все повара здесь воры… или нет?? Как вы считаете?

— Возможно, есть такие, — ответил Павел, вспоминая, что добавку от хороших продуктов здесь никогда не дают, сколько бы старики не просили.

— Не возможно…, а ТОЧНО, — по-военному гаркнул «офицер». – И НИКАКИХ сомнений быть не может!!

Павел пожал плечами и вышел из-за стола, доев свою порцию.

Рассеянный и задумчивый, он поднимался на свой третий этаж, грустно анализируя свои полгода, проведенные в Доме престарелых, пока не заметил брошенные на пол сандалеты под низким подоконником окна коридора. На следующем этаже он обнаружил мужские носки полосатого красно-черного, грязного цвета, так же брошенные бездумно, как бы в отчаянии. Наконец, на своем, третьем, этаже там же, под низким подоконником, он увидел босого, в одних мятых серых штанах темнолицего старика, который напился настолько, что вылезти из-под подоконника уже не мог, как не старался. Он сильно ругался, матерился и кричал, что жизнь его кончена, что он никому не нужен и поэтому от всей своей русской души посылает всех к такой-то матери, а близких и друзей – особенно далеко – на три буквы.

Павел вышел в холл и сказал медсестре, что пьяному старику надо помочь. Она взяла с собой двух уборщиц, и все они решительно направились к лежащему, беспомощному старику. Павел видел, как они, согнувшись над пьяным, долго уговаривали его, и старик начал шевелиться. Ему удалось встать на карачки, потом на ноги, и он, шатаясь и дергаясь, как рваный парус под ветром, пошел на женщин, размахивая своими худыми руками, сжав их в крохотные кулачки. Женщины закричали, завизжали, отскочили от него и побежали за подмогой, к единственному мужчине среди обслуживающего персонала.

Рифкат все более и более основательно укреплялся на своей работе в Доме престарелых. Он не пил, не курил, за женщинами-коллегами не волочился, а был всегда аккуратен и вежлив. Поэтому уважение к такому медбрату постоянно росло, и, наконец, медсестры избрали его председателем профсоюза Дома престарелых. Теперь медбрат чувствовал к себе особенное почтение: теперь он имеет пускай небольшую, но вполне официальную, хотя и выборную, чиновничью должность: по крайней мере, ныне он на голову выше своих коллег, медсестер, и всех других рядовых медработников. Да, теперь он председатель профсоюза, пускай очень маленького, но зарегистрированного, государственного, и его слово – во многом является законом.

Конечно, после избрания и утверждения, когда его фотографию с четко обозначенной под ней должностью, фамилией и инициалами повесили в коридоре интерната, отношение Рифката к людям не могло не измениться. Он это как-то физически почувствовал: теперь на каждого рядового коллегу или просто товарища, знакомого он смотрел только сверху вниз, этому способствовал и достаточно высокий рост мужлана. Смотря на человека сверху вниз, Рифкат не мог не презирать его за то, что у того нет хоть маленькой, но возвышающей его ничтожное существо должности, хоть какого-нибудь, пускай пустякового, но звания, поднимающего его хотя бы чуть-чуть над окружающими людьми.

Когда к нему прибежала толстая Варвара, медсестра и сиделка в одном лице, и заикающимся криком сообщила, что «пьянчужка» Горехвостов опять валяется на площадке около лифта и на всех орет благим матом, даже драться лезет, Рифкат очень спокойно и с большим достоинством ответил, что сейчас придет и наведет порядок ( хотел добавить: «как председатель профсоюза», но как-то постеснялся: уж очень старикашка тот паршивенький и ничего не стоящий – не сочетается со словом «председатель»). Варвара посмотрела на него подобострастно и смиренно, как на директора, своего работодателя, и ушла в полной уверенности, что Рифкат Исмаилович во всем разберется и поставит на место этого «старого алкаша и хулигана».

Рифкат Исмаилович вышел из своего кабинета, запер его на ключ и солидно, с равнодушным, полным достоинства лицом, будто нехотя пошел разбираться с «паршивеньким старичишкой». Не найдя его на площадке первого этажа, «председатель» поднялся на второй, но и там «нарушителя» не оказалось. Тогда Рифкат Исмаилович вызвал грузовой лифт, на котором все ездили как на пассажирском, и тот с грохотом и железным скрежетом водрузил его на последний, третий этаж. Вот здесь-то, вновь под окном, и дремал старичок Горехвостов, продолжая бесконечно отсыпаться за всю свою нелегкую восьмидесятилетнюю жизнь. Странно, но грохот железных дверей лифта погрузил его в сон, еще более крепкий, и поэтому он никак не отозвался на официальный вопрос председателя профсоюза: какого хера он тут делает. Когда же Рифкат Исмаилович начал тихонько попинывать его правой ногой, как футболист мяч, планируя вдарить по нему как следует и забить решительный гол в ворота противника, старичок открыл глаза, пошевелился и, улегшись под окном поудобнее, спокойно, трезво и с умильной улыбкой послал медбрата на три русские буквы. Конечно, Рифкат Исмаилович, председатель профсоюза медиков, стерпеть такого ответа от гнусного старичишки, разлагающегося жителя Дома престарелых, никак не мог. Взяв себя в руки как можно крепче, Рифкат Исмаилович схватил старика за шиворот, втащил его в просторную кабину грузопассажирского лифта и нажал на кнопку. Дверь закрылась с шумом и скрежетом, и теперь у председателя было несколько мгновений, пока эта дверь автоматически не откроется, на достойный ответ оскорбителю, который был вдвое его старше и в дупель пьян. Как не была горяча обида медбрата, но он и сейчас понимал, что за избиение старика его по головке не погладят, поэтому своей правой ногой нацелился только в заднее место старика, которое тот, продолжая спать, наставил прямо на него, как бы нечаянно продолжая разговор с ним уже жестами. Старик вьюном завертелся от мощного футбольного удара председателя профсоюза, бесформенным мешком ударился о железную стену и откатился назад, прямо под ноги разъяренного медбрата. Тот входил в раж и крепко ударил старого человека еще несколько раз, но о шкуре своей не забывал: его правая и левая ноги четко выбирали такие места тела своей жертвы, где не было, как он профессионально знал, жизненно важных органов. Старый человек не защищался, а, скорее, с каждым ударом просыпался от столь многих дней долгого и методичного пьянства, когда старался залить свои страдающие сердце и мозги от сознания своей никчемности и бессмысленности жизни. «Медбрат» устал и остановился, пугливо оглянулся на дверь и… ужаснулся: она была открыта и человек пять стариков и молодых инвалидов на площадке, взволновано переговариваясь, с пристальным интересом наблюдали за ним и «проклятым пьяницей».

И тут избитый старик встал, как когда-то вставал на палубе корабля, отброшенный взрывами торпедных снарядов и фугасов, он встал, пробудился от проявлений дикой злобы молодого человеческого существа, за жизнь которого и подобных ему когда-то боролся. Старый моряк сразу все понял и медленно, уверенно и твердо пошел к своему оскорбителю, как он когда-то шел на врага. И столько в его поступи было уверенности и силы, сознания своей истинной правоты защитника горячо любимой им родины, что он и сейчас решил защитить ее, но только теперь в одном своем лице. Председатель профсоюза вдруг задрожал от страха и стал медленно пятиться назад перед наступающим на него, столь презираемым им старым, никчемным жителем Дома престарелых. Старый матрос подошел к медбрату, близко, нос к носу, глаза в глаза, и серьезно, пристально стал вглядываться в них, от чего председатель профсоюза медиков почувствовал такой ужас, дикий озноб и жар, что смешался, сжался, стал ниже ростом.

— Старшина 1-й статьи Горехвостов, — тихо, но внятно сказал старый матрос председателю. – А тебя, сынок, как звать — величать?

Медбрат совсем растерялся и почувствовал, что в присутствии этого морского ветерана Отечественной войны он просто перестал существовать, и даже никогда не существовал по-настоящему. Он опять оглянулся: старики и молодые, теперь во главе с директором, уже давно стояли на площадке, и вдруг все разом дружно и громко засмеялись, показывая пальцами на председателя: его новые брюки на ширинке и ниже замочились, потемнели, а у ног возникала небольшая лужица.

— Смотри-ка, душонка-то у тебя какая жалкая, сынок, — сказал, всматриваясь в него, старый воин, — как боится правду-то принять, как ужасается и прячется…. Сердечко-то твое, видать, давно окаменело: потеряло и честь, и совесть, раз стариков бьешь, но старики не все одинаковы, сынок. Смотри, ты уже описался: при всем народе-то честном — нехорошо: позор навеки.

Так закончилась «карьера» Рифката Исмаиловича, медбрата, председателя профсоюза медиков Дома престарелых, человека, вроде «приятного во всех отношениях», но из-за своего «окаменелого» сердца потерявшего честь: не сумевшего подняться выше самого себя.

[1] М. Ю. Лермонтов. Мцыри.