Окаменелые сердца, ч. 2, гл. 12

Глава двенадцатая.

  Часто, все-таки довольно часто я оставался в своей комнате один, и демон, так и не покинувший меня, продолжал терзать меня достаточно громким голосом. Теперь он уже не ломился напрямую, стараясь отторгнуть меня от Бога, а действовал более обдуманно и хитро, даже подсказывал мне слова в молитве, чтобы Христос скорее услышал меня: «Проси прощение и говори: «я больше не буду». Когда я особенно тосковал и скучал, ночью, перед отходом ко сну, он как-то вякнул: «Поклонись мне, и все проблемы твои исчезнут». Я ему ответил, как Христос сатане: «Написано: Богу одному своему поклоняйся, ему одному лишь служи!».^[1] Бес замолчал, но начал платить мне за мое неповиновение сторицей. Теперь каждую ночь я не мог заснуть, потому что неожиданно, полусонный, сдавленный ужасом тела и души, проваливался в какую-то адскую глубину, но, странно: не трясся, сердце не забивалось, как должно было бы случиться в такой ситуации. Нет, сон пропадал, но духовного и физического потрясения не было, как будто мы с бесом играли в какую-то жуткую, но безопасную игру. Бес точно выявил мое слабое место, как и у всякого человека: это засыпание, когда человек становится наиболее беспомощным и подверженным всякому враждебному воздействию. Иногда засыпание проходило спокойно, но вдруг опять прерывалось чисто бесовскими штучками: кукареканьем, свистом, кряканьем, чаще по утрам, когда сон был особенно сладок.

  Я был почти в отчаянии. Ночи проходили в муках, без сна, в 8 утра надо было идти на завтрак, и лишь после него я, одетый, старался поспать до обеда, иногда это удавалось, но далеко не всегда.

   Конечно, я читал молитвы: прежде всего «Отче наш…», 90 псалом, «Трисвятое», помня, что никак нельзя вступать в борьбу с демоном в одиночку. Иногда это помогало, когда Господь вдруг давал мне возможность в ту или иную ночь забыться, то есть временно уйти от прямого контакта с бесом, я его не слышал и мог заснуть, но на следующую ночь бес опять продолжал меня мучить. Естественно, что днем или вечером, когда я отвлекался от этой твари, когда с кем-то беседовал или писал роман, я его не слышал, но всегда мог вернуться к нему, что-то «переключая» в своем сознании.  Иногда, в тяжелом, кошмарном сне, на какое-то мгновение я слышал голос демона в полную силу и содрогался от ужаса, что вдруг придется мне слышать его всегда.  Я старался перекреститься, но рука была зажата нездешней силой и с большим трудом творила крестное знамение, после чего я просыпался. Иногда не только во сне, но и днем, наяву, прорывался в полную силу этот ужасный голос, но Господь скоро заглушал его, как бы предупреждая меня о смертельной опасности и необходимости веры и служения Ему.

  Да, поддержка Его была неизменна (слава Тебе, Господи!): Он не переставая глушил голос беса, не давая ему полной громкости, которая вынудила бы меня убить себя или сойти с ума, так как говорил демон постоянно, безостановочно, с грубоватыми, причем вполне естественными женскими интонациями голоса.

   Однажды днем, проспав 4-5 часов, по милости Господа, я вышел на улицу и стал прогуливаться вокруг своего, теперь родного, дома. Пришла очередная весна, и юный, порывистый ветер гнал потоки воды по окружающей интернат асфальтовой дороге. По небу неслись серые растрепанные облака, сквозь которые изредка прорывалось солнце, вдали буйно раскачивались голые белые деревья березовой рощи. Все было полно движения, буйной жизни, лишь мимо меня одиноко и грустно ковыляла больная Маша и печально повторяла одни и те же слова, которые я уже слышал от нее не раз, как в ту, вроде бы недавнюю ночь: «Воздуху, воздуху мне не хватат!..». Не хватало потому, что легкие ее были больны и не могли вобрать, впитать в себя все это обилие весеннего воздуха, здоровой окружающей жизни природы. Но она не знала, что мне тоже не хватало воздуха и жизни в мертвенной атмосфере интерната, среди этих безликих стариков. И исправить это было невозможно.

  А интернат продолжал жить своей привычной жизнью. Умирали или куда-то исчезали прежние жильцы и приезжали новые, неизвестные – все это не возбуждало взволнованных толков: сообщалось жильцами короткими фразами с небольшими, будничными комментариями.

  Однажды утром, в тихий и солнечный весенний день, я стоял, облокотясь на поручни свой лоджии, задумчиво курил и смотрел на стоящую вдали в белой дымке березовую рощу, как вдруг увидел, что в ворота интерната въехала легковая машина. Открылась дверца, и  с сидения поднялась дама в широкополой шляпе, зеленой куртке и красных брюках. Я заинтересовался и невольно отругал себя за то, что машинально сравнил ее с африканским попугаем. Двое мужчин, приехавших с нею, выглядели солидно, похожие на научных работников средних лет из давних счастливых в некотором отношении советских лет. Они с трудом вытащили с заднего сидения большой коричневый мешок, судя по его форме, полный одежды для этой дамы. Встречала их Зина, та сотрудница, которая поселила меня в мою замечательную комнату. Все вместе они вошли в вестибюль интерната.

  Шли дни, весна все больше вступала в свои права, и я все чаще видел эту даму за окнами своей комнаты. Она то сидела на лавочке в своей прежней шляпе и красных штанах, то без шляпы в яркоголубых брюках или не менее яркой цветастой юбке, порой почему-то разъезжала в коляске для инвалидов, уже одетая более скромно, как подобает больному человеку. Волос на голове у нее почти не было, что говорило, возможно, о ее онкологическом заболевании. Я еще более заинтересовался и теперь подолгу наблюдал за ней. Она была приветлива и общалась со многими жильцами, которые прогуливались по алее мимо нее. Тем не менее, мужчины, чувствовалось, не воспринимали ее серьезно, женщинам она, судя по их разговорам, не нравилась. Особенно  невзлюбила ее Настя, верующая старушка из моего кружка, с больными, опухшими ногами. Мы с Настей как-то особенно сблизились, она часто просила меня ставить свечи за ее родственников, когда я ходил в церковь. «Она нехороший человек, — говорила мне Настя о новой жительнице, — ты зря хочешь ее привести в наш кружок». Я не разделял такого отношения и сказал Насте: «Даже если она и плохой человек, в чем я глубоко сомневаюсь, то как к таким относился Господь?». И процитировал ей слова из Евангелия: «… Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию».^[2] Настя замолчала, но я знал, что мнение свое она не изменила.

  Ларису ( так звали нашу новую жительницу) я видел теперь три раза каждый день, в холле перед каждым принятием пищи. Круглое, симпатичное, простое русское лицо с прямым, чуть вздернутым носиком было серьезно и доброжелательно. Отсутствие волос было прикрыто простой ситцевой косынкой, что делало Ларису более женственной и домашней. Теперь она долго разговаривала то с одним мужчиной, то с другим, очевидно, чтобы найти среди них друга.

  Не миновал ее внимания и я, но с первых же ее слов почувствовал, что она, как бабочка: перелетает с цветка на цветок, чтобы собрать пыльцу, а остановиться, углубиться в собеседника, попытаться понять его и не собирается. Она все что-то говорила и говорила, и я, наконец, почувствовал, что не только не понимаю ее, а просто физически не слышу, кроме отдаленного шелеста ее языка и губ. Я лживо утвердительно кивал головой на ее обращенные ко мне слова, несколько раз переспросил, давая понять, что не разбираю ее слов, но она так этого и не поняла, а продолжала воодушевленно что-то рассказывать мне. Потом, когда все двинулись в столовую, я понял, что она пригласила меня в свою комнату вечером, после ужина.

  Странно, но она меня совершенно не волновала ни как женщина, ни как человек, хотя была стройной, моложавой, живой женщиной средних лет, по сравнению с прочими старухами, хотя бы той же Настей, — вообще она выглядела весьма привлекательной. Ну что ж, раз обещал – надо идти, скучно, потому что знаю, чем все кончится, но все-таки хоть какая-то искорка разнообразия мне необходима среди этого кладбища живых мертвецов.

  Она открыла мне дверь в длинном, сером халате и пригласила войти. Сумрачная комната с каким-то приглушенным светом, стандартная, интернатовская, везде известная мне мебель, но за стеклом на полке серванта я увидел несколько томов, а на круглом столе лежала большая, раскрытая книга Библии. Ни картин, ни икон, скромно застеленная стандартным покрывалом кроватка – все это остро противоречило ярким, безвкусным одеждам Ларисы, когда она показывалась на публике. Комната ее по скромности напоминала монашескую келью, но без икон, а сама Лариса сейчас была похожа на монахиню, но без Бога. Я недоуменно оглядывался, и Лариса ответила мне, перелистнув несколько больших страниц Библии и указывая на крупные строки:

  -Бог сказал: «Я – Господь Бог твой, да не будет у тебя других богов, кроме Меня», — она перелистнула еще несколько страниц и указала мне на другие строки: — и дальше: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, что на земле внизу и что в водах ниже земли; не поклоняйся и не служи им»…. Лариса взглянула на меня:

  -Господь против поклонения любому святому, кроме Него, значит, иконы и моления к ним… нарушают заповедь Божью?…

  — Старая история, — ответил я, — римские императоры-иконоборцы и христианские святые, мученики, защитники икон: сколько крови было пролито между ними и страданий испытано!… Старая, древняя история, и вновь она повторяется….

  Лариса несмело посмотрела на меня:

  — Но ведь Бог ясно сказал и записал в Своих Заповедях навечно – что еще тут можно сказать?…

  Ни тени смущения, сомнения в правоте своего убеждения….

  — Да, но помните: Господь дал свое изображение на полотенце больному правителю Авгарю….

  Она кивнула и промолчала.

  — А разве иконы Богородицы, святых не даны людям Тем же Господом? Разве они обращены к кому-нибудь и воспевают кого-нибудь, кроме нашего истинного Бога, Иисуса Христа?… Разве многие святые, изображенные на иконах, не отдали жизнь за Христа… прославив тем Его и себя?… Поэтому мы поклоняемся им, не как Богу, но, скорее… почитаем их… как верных Его служителей, которые полны… самоотверженной любви к Нему…. Разве Пресвятая Богородица и святые не приближают, не ведут нас к одному, единому Богу?… Вот именно они и есть наши лучшие помощники и друзья… сомолитвенники Богу… которые наставляют нас… всем примером своей жизни… на уже… проторенный ими путь к Нему. Они, Лариса, своими подвигами и добродетельной жизнью являются как бы… добровольными исполнителями воли Божьей… как бы Его руками, которыми они осуществляют Спасение наше. Они наши ходатаи перед Богом, помогая нам… и в быту, и в болезнях… их Господь лучше слышит, чем нас. Сколько людей исцелил Пантелеимон, сколько спас от падений и гибели Николай Чудотворец! – не мне вам говорить.

  Она опять молчала, но теперь  смотрела на меня с каким-то затаенным страданием и даже болью, как мне показалось. Я поблагодарил ее за приглашение и откланялся.

  Старый директор, с которым мы не раз мило беседовали о вере и Боге, которому я дал хорошую характеристику в своей хвалебной статье новоприбывшего жильца, ушел на пенсию, а на его место заступил новый, по слухам, бывшая врач психбольницы, женщина, которую вот сейчас я видел перед собой. Я случайно наткнулся на нее в коридоре, но она меня не заметила и стояла ко мне задом. Я невольно рассматривал ее высокую, статную фигуру в подробностях. Вся она была создана по стандартам современной женской красоты: пышные локоны волос на голове опускались вниз и переходили в твердые, по-женски чуть покатые плечи, которые, в свою очередь, гармонично переходили в пару удивительно стандартных стройных ножек, которые, казалось, были выполнены специально, на заказ, для ее тела. Во мне шевельнулась обычная в таких случаях завистливая мысль: живут же люди, созданные именно для этой жизни, а не такие отщепенцы, как я. Постоял, посмотрел, но дополнить свое впечатление о новом директоре «видом в анфас» почему-то не захотел.

  Вскоре это получилось само собой, когда я пошел к ней просить машину, чтобы отвезти моих верующих на службу в церковь. Регина Викторовна встретила меня, стоя за столом, обещала помочь и попросила поставить за нее свечку в церкви, предлагая мне на это деньги. Денег я, конечно, не взял, но увидел, что женщина она довольно симпатичная, молодая, энергичная. Глаза, веселые и немного высокомерные, дополнялись небольшим, чуть вздернутым носом и такой же чуть надменной улыбкой красиво сложенных полных губ.

  Я пошел по комнатам своих верующих, чтобы предупредить их о поездке, они благосклонно выслушали мои слова, кивая головами своими, только старушка Настя с больными ногами серьезно спросила: поедет ли Лариса. Я задумался: стоит ли приглашать эту Ларису: она явно еретичка, не признающая христианские иконы, а значит, и самого Христа, так зачем ей нужна православная церковь, «тело Христово»? И опять вспомнил слова Господа: «… не здоровые имеют нужду во враче, но больные….»^[3] и  твердо ответил Насте: «Поедет, если захочет». Настя опустила голову, но возражать не стала.

  Я шел к Ларисе со смешанным чувством симпатии и антипатии: мне приятно было, что она обратила внимание на меня, приятно было, что она искренне выражает свои взгляды, но ее аскетичная комната, напоминающая монашескую келью, хозяйка которой явно извращена пренебрежением к Богу, Христу, ее тупое толкование Заповедей вызывали сильную неприязнь. Может быть, она иудейка по вере и отрицает приход Мессии, Христа, вообще?! Все может быть, и вести ее в православный храм значит для меня серьезный грех. Но, тем не менее, жалость к ней, к старикам этого дома, лишенных почти всех радостей жизни, пересиливала это мое опасение: пускай даже она иудейка, но что принесет ей посещение православной церкви, кроме пользы, когда она предстанет хотя бы физически пред Господом нашим Иисусом Христом?

  После этих размышлений я уже достаточно твердо поднимался на второй этаж, где жили женщины. Мощные лучи весеннего солнца пронизывали лестницу и коридор, но пожилые жительницы, которые попадались мне на пути, как-то странно вели себя…. Некоторые, взглянув на меня, будто бы стыдливо отводили глаза, другие – наоборот, казалось, скашивали голову, взглядывая на меня исподлобья, как будто делали мне глазки… в своем, весьма почтенном, возрасте. Я же, стараясь не обращать на это внимания, приветливо здоровался со всеми, и они отвечали мне тем же.

  Не сразу отыскал я дверь комнаты Ларисы, видел, как резко отвернулась от меня идущая в свою комнату Настя, когда я нажимал на входной к Ларисе звонок. Ее не было дома: как сообщили мне близстоящие женщины, она пошла на медосмотр, на который, видимо, придется идти и мне. Делать нечего: я двинулся назад, на первый этаж, где находился кабинет терапевта. Своего врача у нас не было: в определенные дни к нам приходил специалист с районной поликлиники, принимал больных или проводил медосмотр.

  На первом этаже солнца было еще больше: оно уже не стеснялось никаких теней, никаких углов, а открыто освещало все, что попадалось на пути его прямых, ярких и теплых лучей. Старые женщины и мужчины в его лучах выглядели гораздо привлекательнее и симпатичнее, чем в тени или при свете электричества. Весеннее солнце будто добавляло живой жизни в их стареющие тела, наделяя их своим ярким и теплым светом, выделяя, оздоровляя, омолаживая те участки тела, которые были малозаметны раньше. Многих из них, даже измученных тяжелой жизнью, солнышко заставляло ласково улыбаться, как бы светиться не только его, но и своим, не совсем угасшим еще светом давно прошедшей молодости.

  Кабинет терапевта был открыт, я вошел… и вдруг увидел в сиянии лучей этого нескромного весеннего солнца… Ларису…. Она сидела на стуле перед врачом в одной белой рубашке, которая была приподнята  и полностью обнажила ее еще молодые и стройные ноги. Она о чем-то весело болтала с ней, зачем-то поднимая вверх, одну за другой, эти белые ноги, и, казалось, ни на кого не обращала внимание. Я стоял как вкопанный и невольно любовался ими, ее скрытой под белой рубашкой, но красиво поднимающейся высокой грудью…. Она, видимо, почувствовав мой взгляд, вдруг резко повернулась ко мне на круглом, вертящемся стуле и улыбнулась, да так молодо и очаровательно, что я остолбенел. Но вдруг ее губы стали тонко  извиваться, как змеи и что-то шептать в каком-то недобром, ядовитом торжестве победы над старостью и надо мной, наверное, аскетом, по ее мнению. И тут я оцепенел еще больше: на голой голове ее стали появляться волосы, хотя и редкими, но густыми прядями покрывая ее, и каждая прядь, как пучок змей, извивалась, но по-своему, была как бы отдельно живая. А взгляд ее теперь был жадный, как у голодного человека при виде давно желанной пищи: она грубо, по-животному хотела меня и не скрывала этого, беззастенчиво глядя в мои глаза, ее страстный, остановившийся взгляд звал меня к себе, к ее ногам, ее груди, всему телу. От этого взгляда ее улыбка теряла очарование, концы губ медленно опускались вниз, щеки опадали, глаза сужались. Волосы на голове действительно становились живыми змейками, которые множились, извиваясь, покрывали ее лоб, шею, обнажившиеся красивые белые холмы грудей и открывали маленькие пасти с беснующимися в них жалами, стремящимися ужалить. Лицо приобретало синюшный, мертвенный цвет вокруг сияющих на нем узких и злых, хищных глаз, затмевающих лучи солнца. Рот приоткрылся, и зубы, нечеловечески длинные, острые, с двумя большими клыками показались в нем. Я чувствовал каждым взбесившемся нервом своего тела, каждой частью задрожавшей души, что эти хищные змейки, эти лицо, рот и зубы устремились ко мне…. «Мое! Мое! Хочу! Мое!», — в первобытной дикости, как в забытьи, алчно, басом заорало чудовище, а змеи-волосы на его голове встали, бросаясь ко мне, и зашипели, да так громко, как будто надвигался океанский прибой, пробивающийся сквозь узкие скалы. Это чудовище вдруг показалось мне знакомым…. Горгульи… как молнией ударило меня…. Медуза Горгона… древний греческий образ…. Я вспомнил соответствующие рисунки художников и понял, что передо мной сидит ее воплощенный образ. Все это пронеслось в голове моей в одно мгновение, и я пошатнулся. Чтобы не упасть, я медленно отвернулся от «Медузы» и медленно пошел обратно, в свою комнату, не смея поверить случившемуся.

  Дома я запер дверь и лег на застеленную кровать, все еще дрожа от того, что видел. Медуза Горгона, морская дева, – древнегреческое мифологическое существо, была очаровательной красавицей, которой увлекся Посейдон, бог морей. Он овладел ей в храме воинственной охотницы Афины, чем пробудил в хозяйке и девственнице великий гнев. Она превратила чудесную красавицу в крылатое чудовище и «подарила» ей силу превращать в камень все, на чем остановится ее ужасный взгляд. Скрывая свое уродство, бедная Медуза перебралась на далекий остров, пока сын Зевса Персей с помощью Афины не отрезал ей голову серпом….

  Весна будто перемешивала всю окружающую нас природу, оживляла усохшую от морозов землю разбегающимися вдаль и вширь ручьями, младенчески чистой, изумрудно-зеленой травкой, ну и, конечно, непролазной грязью, скопившейся в местах таяния больших снегов. Приближалась Пасха и наша поездка в церковь.

  Еще перед началом создания моего христианского кружка Марина Николаевна познакомила меня с Марьей Дмитриевной, благообразной, симпатичной седой старушкой, убежденной, как я тогда понял, верующей и, естественно, сразу принявшей мою идею создания кружка. Мария Дмитриевна неплохо пела русские песни на наших концертах, как и я неплохо читал стихи. Конечно, она бывала на всех занятиях нашего кружка, никогда, в отличие от Насти, не критиковала меня, но после сегодняшнего моего объяснения сделала мне замечание, что я слишком тщательно «расжевываю» давно всем известные библейские истины и этим зря трачу время. Я ответил, что, по моему мнению, далеко не все хорошо знают эти истины, так что мои объяснения с опорой на Библию и святителей принесут только пользу; по крайней мере, до этого никто на меня не жаловался. Мария Дмитриевна что-то пробормотала в ответ, я не расслышал, и мы разошлись.

  На следующем занятии моего кружка, за полмесяца перед Пасхой, в праздник «Входа Господня в Иерусалим» я комментировал тропарь Иисусу «Общее воскресение прежде Твоея страсти уверяя…. .  Только я прочитал первое предложение, как раскрылась дверь и в молельню вошла Лариса, такая же, как прежде, но в темном платье и темном большом платке на голове и плечах. Она перекрестилась на образ Иисуса, сказала всем: «Извините», быстро прошла вперед и села в переднем ряду рядом с Марией Дмитриевной. Мне немного стало не по себе, но я быстро взял себя в руки.

  — Начало молитвы, — продолжал я, — говорит о том, что Господь реально удостоверил верующих и неверующих в Него в своей возможности воскрешения человека из мертвых. Это мы видели с вами в воскрешении Лазаря, который три дня был мертв и все-таки воскрес, как и Сам Иисус после той же трехдневной смерти.

  — Это мы все знаем, Павел Александрович, зачем лишний раз останавливаться, читайте молитву дальше!… – воскликнула своим молодым тонким голосом Мария Дмитриевна.

  — Вы, действительно, все это знаете? – спросил я верующих.

  Они, как всегда, молчали.

  — Кашу маслом не испортишь, Марья Дмитриевна, но я думаю, что не все обратили внимание на связь смерти и воскрешения Лазаря со смертью и воскрешением Иисуса Христа.

  Теперь Мария Дмитриевна молчала.

  Я продолжал комментировать дальше, а когда обратился к иконе Господа, перекрестился и произнес первые фразы праздничного тропаря, Лариса быстро встала и вышла из молельни, молча, как бы не желая прерывать меня. Внимание верующих рассеялось, они уже не смотрели на икону, а отворачивались в стороны – очевидно, Лариса добилась своей цели, если такую имела.

  В завершение занятия я решил помолиться с верующими Николаю Угоднику, одному из наиболее уважаемых святых, который, как известно, многим помогал не только словом, но и делом. Святитель был наиболее чуток ко всем бедным и страдающим и не раз спасал их от всяких бед, в том числе, и от виселицы и голодной смерти. Небольшую иконку его я поставил на трехножную стойку, которая оказалась как раз перед сидящей в первом ряду Марией Дмитриевной. Потом прочитал и начал комментировать молитву, обращенную к святителю: «Правило веры и образ кротости…».

  — Что такое «вещей истина»? – спросил я и обратился к иконе: – Как понимают эту фразу святые отцы, как понимает сам Христос, который показал тебя, святый Николае, образцом, «правилом» веры, кротости, воздержания?

  — Неужели это и так не понятно, без ваших объяснений?! — воскликнула Мария Дмитриевна. – Достаточно… помолиться я и без вас смогу, а время зря терять не хочу на ваши ненужные объяснения!

  Она резко встала и уперлась прямо в икону Николая Чудотворца, стоявшую теперь вплотную к ней. Резко отпрянула, но правой рукой невольно задела ее. Икона упала с резким стуком и треском сломанного дерева прямо под ее ноги. Мария Дмитриевна отпрянула и бессильно опустилась на свой стул обратно. Все замерли.

  Я подошел к упавшей иконе и поднял ее. Деревянная ее рамка разбилась вдребезги, но сама бумага с изображенным образом и покрывавшее ее стекло были целы.

  — Ничего, бывает, — сказал я как можно спокойнее, — икона цела, только рамка разбилась.

  Я убрал щепки и вновь поставил икону, покрытую стеклом, на треногу, предварительно подальше отодвинув ее от Марии Дмитриевны.

  «Тут не обошлось без беса и сатаны», — подумал я и решил после занятия зайти к Марии Дмитриевне и помолиться с нею Господу о защите от беса.

  После обеда, вооружившись святым Крестом и молитвенником, я поднялся на второй этаж к Марии Дмитриевне. Постучался – ответа не получил. Крикнул ей, что это я пришел, хочу с ней поговорить. Ответа опять не было. Стучал еще несколько раз, понимая всю опасность, в которой теперь оказалась Мария Дмитриевна. И где-то после десятого моего громкого стука раздался ее истошный вопль, как будто я пришел убивать ее:

  — Отстань от меня!.. оставь меня в покое!.. Пошел прочь… уйди, уйди!! – как будто это я был одержим нечистым.

  Нет, Мария Дмитриевна не могла так мне говорить, это был не ее, так сказать, слог – это истошно орал бес, видя у меня в кармане святой Крест и молитвы, это был он. Я еще немного постоял около двери и ушел, понимая, что здесь я бессилен: бес сильнее меня.

  Тогда я не понимал, но сейчас подозреваю, что причины этой истории были гораздо шире, чем тогда мне казалось. Я как-то обмолвился Марии Дмитриевне, что Настя ненавидит вновь прибывшую Ларису. Та нравоучительно мне объяснила, что Настя просто ревнует меня к ней, добавив, что к Богу Настя относится несерьезно, легкомысленно. Действительно, позже я обнаружил, что у нее нет даже иконы Спасителя, хотя это еще не достаточное основание для решения, что у нее нет веры. Да, возможно, что здесь были замешаны и обыкновенные для всех возрастов ревность и зависть: Настя возненавидела Ларису еще и потому, что та была моложавой, яркой пожилой женщиной, которая не превратилась в старуху, как Настя, хотя была с ней почти одних лет, и поэтому была более привлекательна для меня. Настя чувствовала в Ларисе, ее моложавом облике, яркой одежде и независимом поведении, органически чуждое себе и другим, гордое, демоническое, отделяющее ее от всех женщин Дома престарелых, не понимала это, но по-женски тонко чувствовала. Тем не менее, раздраженное суждение Марии Дмитриевны о Насте, ее отношении к Богу, ее разрыв со мною и моим кружком, возможно, говорили о том, что и сама Мария Дмитриевна ревновала меня, к кому – непонятно, да и не все ли равно.

  Настал понедельник, около Дома престарелых мирно и тускло сквозь утренний туман светило весеннее солнце, но повсюду уже лежала трава, воскресшие в яркой зелени, помолодевшие деревья говорили о вечной жизни, а недалеко стоящая березовая рощица дрожала белозеленым пятном в мареве. Около входа в интернат нас уже ждал наш автобус, я помогал слабым и инвалидам усесться в него. Одна бабушка с больными ногами, чтобы взобраться в автобус, должна была сначала встать на коленки в салоне, кстати, тоже больные, а потом уже перебраться на сидение. Ох и тяжела была она, но я, с помощью водителя, рывками все-таки переместил ее. Бабушка держалась на редкость мужественно, лишь пару раз сдавленно вскрикнула, но, когда уселась, радостно заулыбалась. Марии Дмитриевны не было, последней села Лариса, а больная Маша, вечно курсирующая вокруг интерната, с уважением провожала нас, но сама ехать отказалась.

  Церковь в Окаменеловке была сравнительно старой, часто посещаемой, о чем говорило обилие нищих около ее ворот, тусклый темный цвет ее здания с вечно молодыми, сверкающими на солнце золотыми куполами. Шла служба также при тусклом освещении свечами и электричеством, и мы присоединились к молящимся верующим, одни ближе к алтарю, другие – ближе к выходу.

  Лариса постояла немного с нами, потом перешла в притвор и стала в одиночестве внимательно вглядываться в большие, висящие перед ней иконы Спасителя и святых. Я старался как мог внимательнее слушать службу, но чувство ответственности за моих верующих стариков заставляло меня отвлекаться и наблюдать за ними. Каждый стоял или сидел на своем месте по степени своей веры и любви, я примерно запомнил, где был каждый из них. Вдруг сдавленный вопль из притвора заставил меня броситься к Ларисе, стоящей там.

  Она стояла перед большой иконой Спасителя и сильно терла свои глаза двумя сжатыми кулачками:

  — Ой, не вижу ведь ничего… ничего не вижу!!… Помогите!!…

  Я подбежал к Ларисе, подошли другие верующие. А она все сильно терла свои глаза и, не выдержав ужаса наступающей темноты, с отчаянным криком повалилась на пол, продолжая тереть глаза. Я с трудом поднял Ларису: она вся мелко, судорожно дрожала и стонала:

  — Виновата ведь я, виновата… Боже!… Прости меня, глупую, дуру!… Я ведь ничего не знала… а Ты существуешь, действуешь… наказываешь!! Прости меня, прости!!.. Я ничего не вижу, Господи, не вижу, Господи!! Потому что… не верила в Тебя!!.. в Твои иконы!!…  Мрак кругом, мрак, одна тьма!! Прости меня, Боже!!!.. Боже!!…

  Лариса опять повалилась на пол, но теперь уже сознательно, распростершись перед иконой, моля Христа о прощении, о возврате света, Света, без которого ни один человек жить не может. Сама не сознавая, Лариса молила теперь не только о свете физическом, солнечном, но и свете духовном, божественном, который помог бы ей успокоить душу и принять мир таким, каков он есть: мир как создание Господа нашего Иисуса Христа. Это мир, в котором постоянно Его присутствие: в домах, церквах, иконах, а самое главное – в самом человеке. Интуитивно она это понимала и каялась, потом стонала и плакала. Верующие окружили ее, говорили добрые слова, призывая просить прощения и уверяя, что Господь добр и вернет ей зрение. Некоторые молились за нее, одни стоя, другие, вместе с ней, упав на колени перед иконой Спасителя.

  Прервав службу, подошел и священник. Постоял, посмотрел на отчаяние ее и, взяв за руку, повел к алтарю. Попросил кратко рассказать о своих поступках и мыслях, в которых она теперь раскаивается. Вся сжатая в один небольшой комочек, вздрагивая от подавленных рыданий, Лариса искренне призналась в своем неверии в Иисуса Христа, в том, что она поняла сейчас, когда ослепла, и просила батюшку заступиться за нее перед Богом, вымолить прощение. Отец Николай покрыл ее голову епитрахилью, перекрестил, прочитав молитву. Потом подвел ее к святому Кресту и Евангелию, которые она с благоговением поцеловала, и обратила свое лицо, полное слез, светящееся последней надеждой к священнику.

  — К сожалению, вы не являетесь верующей рабой Господней и я не могу сейчас пригласить вас на службу во избавление от греха, литургию, тем более, причастить вас святых даров: это может повредить вам. Подайте записку на прием к отцу- настоятелю нашего храма, и он решит, как быть с вами. Понимаю вашу ситуацию, но в данный момент ничем помочь не могу. Вот если бы веровали…. Кстати… — он помедлил, — возможно, у вас приступ серьезной болезни, неожиданная слепота, такое бывает… так что советую немедленно обратиться к врачу.

  Лариса стояла перед ним, опустив голову, молча, потом вдруг что-то вспомнила, как бы подпрыгнула, и в мерцающем свете свечей я увидел, как зашевелились под платком и показались на лбу и по бокам головы ее волосы-змеи Медузы, лицо исказилось, искривилось.  Конечно, я видел это превращение только один: никто ничего не заметил, хотя свет свечей был направлен прямо на лицо Ларисы.

  Помогите мне СЕЙЧАС, помогите!! – вскричала она хриплым, визгливым голосом. – Я не раз читала Евангелие и знаю, что Господь сразу помогал всем просящим, верующим и неверующим, даже язычнице-хананеянке помог, которая просила о своей дочери. А у вас какие-то правила, из-за которых вы не можете помочь человеку в беде, страшной беде!.. Вспомните, как Христос исцелял слепых, даже в субботу, в которую, по правилу, нельзя было совершать никакие дела!..

  Священник стоял и смотрел на Ларису несколько растерянно, даже со страхом: наверное, ему давно никто не говорил таких слов. Но он был уже в годах, и борода его была седа, поэтому он смог собраться с духом и ответить:

  — Христос был и есть наш Господь: он мог и может нарушать любые уставы и законы, чего я сделать никогда не решусь и не смогу.

  Но Лариса не слушала его: опрометью, с лицом чудовища в развевающихся волосах, ядовитых змеях, прорвавшись сквозь кучки прихожан, она бросилась вон из церкви. Куда она побежала, ведь она же слепа?!

   Пора было уезжать домой, и я растерянно собирал своих верующих в автобус. Всю дорогу не прекращались разговоры о Ларисе, о ее состоянии и поведении. Доложили директору, и она отправила поисковую группу искать Ларису, так как в интернат она не приходила.

  На следующее утро я ходил к зубному и поэтому опоздал на завтрак. Ел один за длинным столом: мне кое-что оставили. Увидел Ларису: она ходила как ни в чем не бывало между столами и что-то подбирала с них, видимо, столы еще не очистили.

  Уже с утра светило солнце, и оно бодро и радостно освещало быт нашей стариковской жизни, как будто и не прошло для нас великое множество лет труда и страданий, лишений и крушений, как будто мы все еще молоды и по-прежнему надеемся на лучшее будущее.

  За другими столами сидели и завтракали еще несколько мужчин, наверное, тоже опоздавших, а к ним подходила по очереди известная всем Фиразия, или просто Фира, как ее звали дружелюбно к ней настроенные старики. Это была высокая, полная женщина, с широким лицом и такой же широкой и удивительно чистой и доброй улыбкой.  Каждому она говорила что-то теплое, ласковое, некоторых гладила по голове, по плечам, и я видел, как светлели лица стариков, хотя они несколько снисходительно воспринимали эту немного ненормальную Фиру. А почему она «ненормальная»? Потому что откровенно с лаской и любовью относится к людям, своим соседям? И это НЕНОРМАЛЬНО?! Да, в ненормальном обществе с его извращенными законами морали и нравственности это ненормально.

  Я заканчивал завтрак, когда ко мне подошла Лариса, обыкновенная, зрячая, ничуть не изменившаяся, со своей обычной полуулыбкой на простом лице.

  — Решила вас поблагодарить за ту помощь, которую вы оказали мне в церкви, — сказала она, — мне тогда действительно было очень плохо.

  Я заинтересовался и оживился:

  — Ну и как вы сейчас? Излечились от слепоты, больше не беспокоит?

  — Она прошла, как только я разозлилась на священника, злость придала мне силы, и я прозрела.

  — Значит, вам сатана, а не Бог помог: Бог злым мало помогает?

  — Нет, мне помог именно мой Бог, отец Саваоф, именно Он помогает свято верующим в Него и Его заповеди и не знающим иного бога, кроме Него.

  — А кто же навел на вас слепоту в церкви? Разве не Тот же отец Саваоф за отсутствие веры в Его Сына, Иисуса Христа?

  — Да, навел Он, но по другой причине. Когда я смотрела на икону Иисуса Христа, то увидела столько доброты и нежности в Его глазах и выражении лица, что глубоко усомнилась в правильности своей веры и подумала: может быть, Иисус Христос действительно Мессия, тот Бог, мой Бог, о Котором говорили и писали Моисей и пророки. Вот за это и поразил меня отец Саваоф слепотой: «Я – Господь Бог твой, да не будет у тебя других богов, кроме Меня». А помог мне это понять тот священник, который отказал мне в спасительной литургии и причастии из-за соблюдения формального устава богослужения. Значит, для Иисуса главное – соблюдение устава церкви, а не милосердие к человеку, подумала я, значит, истинно милосерден только один Бог, Отец Саваоф.

  — Нет, Лариса, вы все это не так поняли.

  — А как же иначе: я все это сердцем чувствую.

  — В том-то и дело, что вы Бога не сердцем, а умом ветхозаветным чувствуете и забываете, что Бог Саваоф Сам благословил и явил Иисуса Христа как Своего Сына и Мессию своему крестителю Иоанну. Ветхий завет тем самым благословил Новый завет, сам отец Саваоф благословил тем самым и своего Сына и Его Новый завет.

  — Но ведь в Старом завете этого ничего нет….

  — И не может быть, как не может явиться сын перед рождением матери, — все раскрывается во времени.

  — Тем не менее, я прозрела, и тут не может быть сомнений: я все события в церкви поняла правильно.

  — Я по-другому это понимаю.

  — Интересно, как?

  — Физически вы ослепли тогда, когда смотрели в церкви на икону Иисуса Христа как на другого бога, забыв, не видя, что Иисус и есть отец Саваоф, но только в земном, человеческом образе. Вы знаете Новый Завет и вспомните, как Иисус ответил на просьбу апостола Филиппа показать ему Отца: «Видевший Меня видел Отца….».^[4] Так что ваше пренебрежительное отношение к образу Иисуса Христа, Его иконе, явилось пренебрежением и к самому отцу Саваофу. Вина ваша была в том, что,  зная Новый завет, вы, по своей духовной слепоте, выразили невольно пренебрежение к самому Богу, в которого свято верите, а это большой грех. Если бы вы не знали Новый завет, то греха бы не было.

  — Значит, Отец Саваоф и Иисус Христос – одно и то же?

  — Да, Иисус Христос – воплощенный в человека Отец Саваоф, то есть Сын Его, не теряющий при этом свою божественную сущность: «Сей есть Сын Мой возлюбленный, в котором Мое благоволение»^[5] – говорит Бог-Отец в «Богоявлении». Далее в Евангелии от Иоанна Христос говорит, что Отец в Нем, а Он – в Отце, поэтому говорит Он и творит не от Себя, а делает это Отец, пребывающий в Нем.^[6]

  Физически вы ослепли и потому, что ни многовековая история христианства, в которой собраны действительные свидетельства верующих людей о помощи и спасении через Иисуса Христа, ни победное шествие христианской церкви через падения и страдания, в силу вашей духовной слепоты, не доказывают вам истинность существования Иисуса Христа как воплощенного Бога, значит, и святой Богоматери как Его родительницы и святых исповедников и мучеников, добровольно отдавших свою жизнь за Христа. Вот вы и ослепли физически, так как были слепы духовно, от чего явно испугались и запаниковали. Но Господь Иисус Христос милостив, поэтому он не ослепил вас навсегда, надеясь, с помощью этого наказания, привести вас к Себе, как Он это сделал с гонителем христиан Павлом, которого не только привел к вере, но и сделал верховным апостолом.

   Лариса помолчала, потом сказала:

  — Как это сложно все, Павел, а ведь Христос говорил, что «бремя» Его «легко»?

   — Говорил, но это для тех, кто понимает Его и исполняет Его заповеди и в этом выражает единственно истинную, по Его словам, любовь к Нему.

  — А я все-таки буду служить только одному Богу, отцу Саваофу, ведь именно этого Он требует в своих заповедях, в которых и слова нет об Иисусе Христе, Его Сыне.

  Я молчал: плетью обуха не перешибешь, недаром Господь Иисус Христос говорил: «…ибо огрубело сердце людей сих и ушами с трудом слышат, и глаза свои сомкнули, да не увидят глазами и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем…».^[7]

  Но все-таки я никак не мог понять эти мгновенные преображения Ларисы в ужасающую Медузу Горгону, хотя, возможно, это было только в моем мозгу и к внешней реальности не имело никакого отношения.

  Лариса взяла стул и села напротив меня. Пристально посмотрела на меня и вдруг сказала:

  — Вы знаете, Паша, а те, у кого совсем нет зубов, вполне нормально могут жевать деснами. Десны со временем отвердевают, как камень, и вполне сносно все пережевывают. А ведь хорошо, не правда ли: не нужно ходить к стоматологу, зубы не болят, потому что их попросту нет?

  — Да, — я улыбнулся.

  — Знаете, Паша, я вам честно признаюсь, что неверие мое в Иисуса Христа и Новый Завет связано еще и с тем, что Он зовет людей в Царство Небесное, которое бесплотно, там нет привычных нам земных вещей, природы, привычных для нас человеческих отношений. А я человек сугубо практический: только молиться Богу и ощущать сладость от Его лицезрения, но ничего при этом не делать я не могу…. И в земной жизни Христос требует отказаться, фактически, от всех ее благ и привязанностей: бросить отца и мать, жену и детей и следовать за Ним в Царство Божие. Иначе, говорит Господь, христианин не может называться Его учеником. Даже проститься с родными он запрещает своему новому последователю, так как такой человек становится ненадежен для Царствия Божия и вечной жизни. А как понять Его призыв не заботиться о своем пропитании и одежде, сравнивая человека с лилией, которых Господь одевает шикарнее царя Соломона? Нет, такое учение жизни меня не устраивает, да и вряд ли кого устроит.

  — Нет, вы не правы: вы понимаете Евангелие слишком буквально, грубо, а оно, как известно, насквозь образно. Разве Господь буквально призывает человека вырвать свой глаз или отрезать себе ногу, чтобы не оказаться в геене огненной?

  — Да, я понимаю, что этим Христос призывает не поддаваться своим страстям, близким людям и родственникам, когда они соблазняют его. Тем не менее, все эти образы, вместе взятые, призывают отречься от земной, реальной жизни и следовать путем Бога-человека, а не реального человека для достижения неведомых и вряд ли достижимых небесных благ. Все в той или иной степени рабы своих страстей, грешат и не грешить не могут… не могут потому, что не грешить значит не жить, не жить той жизнью, к которой, в основном, и предназначен человек все естеством своим.

  — Вы считаете, что объедаться и блудить – истинное призвание человека?

  — Я не это имела в виду….

  — Что же тогда?

  — Ну… например, любить не только духовно, но и заниматься сексом….

  — А это Христос и не запрещает, когда говорит: муж и жена – одна плоть.

  — Да, но Он запрещает развод.

  — Кроме причины измены, да. Но ведь семью Господь понимает как людей, соединенных между собою любовью, единым духом, мыслью, а любовь, как говорил апостол Павел, все прощает, всему благоволит, — зачем тогда развод: когда любишь – значит, прощаешь?

  — В жизни так редко бывает, таких семей вообще нет. Я, Паша, вообще их всех презираю, с их мелкой, расчетливой любовью, где каждое слово связано с употреблением денег. Мне этого не нужно: мне бы только… чтобы был со мной мужик хороший… чтобы я могла им командовать, то есть чтобы он был мой всецело, и вот тогда я для него все сделаю: ведь он мой, я им владею и буду жить для него и для Бога, буду любить их, буду счастлива, хотя бы в последние годы свой жизни.

  — Значит, для вас любовь – это власть?

  — Не только, но… а как же без власти?! Ведь он в моей власти – значит, он мой, мой мужик, и ничей больше! Все мое – его, а его – мое, помните, как говорил Христос о Боге-Отце?

  Меня опять пронизал холодок: все лицо Ларисы как бы пронизала судорога, и везде появились морщины. Она вдруг стала быстро стареть, сгибаться, превращаться в уродливую старуху, с перекошенным ртом, оскаленными клыками и распущенными волосами, которые мертвыми и засохшими змейками выпадали с ее головы равномерно с каждым ее словом. Они падали на пол, на мой стол, даже в тарелку с кашей, но… даже будучи мертвыми, ссохшимися, они тянулись и ползли ко мне, раскрывая сухие, беззубые рты, как бы желая овладеть мною навсегда. «Помоги, помоги мне, помоги мне, — тихо, но очень внушительно шипела каждая змейка, а умирающая уродливая старуха вдруг вскочила и навалилась на меня всем судорожно бьющимся телом, обнимая меня с ужасающей силой:

  — Помоги, помоги мне… будь моим, только моим… только моим!! — ревела Медуза, вцепившись в мою голову руками и раскрыв гнилую пасть, стараясь как бы заглотать меня.

  Дрожа от ужаса, я еле отвел от своей головы ее руки, с силой оттолкнул ее и выскочил из-за стола. Она кинулась на меня снова и вдруг повалилась мне в ноги, подняв к моему лицу руки и истошно вопя:

  — Пожалей, пожалей меня, Паша!!… Я ведь одна… одна… я ведь никому не нужна… никому… не нужна!!!… Ты знаешь, что это такое, Паша?!… Знаешь?!…

  Ее вопль перешел в истошные рыдания, а руки ее, обхватив мои ноги, поднимались по моему телу вверх и вверх, пока оскаленная пасть чудовища вновь не оказалась перед моими глазами. С великим трудом я вырвался из ее «объятий», оттолкнул ее от себя что было силы, она повалилась навзничь. Уже совсем ничего не соображая и не чувствуя, шатаясь в каком-то полуобмороке, я медленно двинулся на свой третий этаж, в свою комнату.

……………………………………

  Долго, долго я сидел в своей комнате то ли в тумане, то ли в дурмане и не мог ничего ни сообразить, ни что нибудь почувствовать. Много я чего видел сверхъестественного в своей жизни, но такого… такого кошмара я никогда не видел и не чувствовал. Прошло два- три часа, когда я, наконец, понемногу стал приходить в себя. Закурил, лег на кровать и почувствовал, что сейчас мне обязательно нужно увидеть Ларису, убедиться, что она осталась такой же, как прежде. И еще…. Мне нужно и на мир, на людей посмотреть… остались ли они такие же, как прежде…. И это очень, очень важно для меня именно сейчас, сейчас.

  Я докурил сигарету, запер свою комнату и вышел в коридор. Сияло ослепительное солнце, которое, казалось, пронизывало весь наш Дом престарелых, а в его свете сидели и двигались мимо меня старики и молодые инвалиды, некоторые разъезжали в колясках – везде уже знакомые лица. Я машинально прошел в столовую, надеясь найти там Ларису и убедиться, что Медуза Горгона на самом деле не существует, а только плод моей извращенной, мрачной фантазии, убедиться, что немного «ненормальная» Фира по-прежнему там и ласково лепечет и гладит сидящих там мужиков, которые сидят за столами и что-то говорят и кушают.

  Только я вошел в столовую, я почувствовал тот же дурман или туман, который несколько часов окружал меня в моей комнате. Ларисы не было, я сразу обратил внимание, но Фира и мужики сидели за столами и… молчали! Вернее, молчали только мужики, Фира же опустила голову и, видимо, плакала или грустила, изредка говоря что-то им. Я прислушался.

  Оказывается, после моего ухода из столовой к Ларисе подошла Настя, которая, как говорила Мария Дмитриевна, неравнодушна ко мне, и оскорбила ее нехорошим словом, потом раскидала по столу ее закуски, заплакала и ушла. Почему она это сделала, какой был для этого повод? Если никакой Горгоны не было и она мне только привиделась, то мой разговор с «нормальной» Ларисой не мог вызвать такой реакции, в общем-то, тихой и спокойной по характеру своему Насти. Значит, здесь было что-то другое… но что? Неужели и Настя видела превращение Ларисы в Горгону?!…  Но если бы она видела это чудище, вряд ли бы у нее хватило смелости подойти к Ларисе и устроить скандал или драку, даже если бы Лариса вновь приняла свой человеческий облик.

  Я двигался по столовой по направлению к сидящим и увидел, что они судорожно вцепились руками в стоящие перед ними тарелки с какой-то снедью и тихо, но жестко твердят про себя: «Мое! Мое! Мое!». Я продолжал приближаться к ним, и, когда подошел совсем близко, седые, бесцветные старики, двое из них на коляске, инвалиды, вразнобой дико заголосили, еще больше вцепившись в свои тарелки и прижимая их к груди, к своему сердцу:

  — Это Мое, Мое, не трогай!!… Убирайся, пошел на …, не цапай, не твое, Мое!!

  Даже Фира, самая добрая и ласковая, визгливо вопила и стонала:

  — Не трогай, не трогай, это все наше, наше, не твое!! Дай нам поесть, мы голодны, нам плохо, плохо!! Ты себе тоже что-нибудь возьми, а нас не трогай, не трогай!!

  Я застыл на месте, как бы в беспамятстве, а в голове билась только одна мысль: я окончательно сошел с ума, надо бежать к врачу, вызывать «Скорую»… Медленно, как во сне, медленными, какими-то нереальными шагами я уходил из столовой, забыв про Ларису, и про порожденное ею Чудовище, и про все-все на свете. Я уже не видел солнечного света, все потемнело, помрачнело вокруг, людей не было видно, и я, словно каким-то чудом, оказался на улице, перед входом в интернат.

  Здесь никого не было, но было солнце и его успокаивающий свет, так что я плюхнулся на первую попавшуюся лавку и судорожно закурил. И только я это сделал, как вдали на дорожке показалась больная Маша, которая, очевидно, совершала свою очередную прогулку, и я опять услышал этот ее сдавленный шепот:

  — Воздуху не хватат, воздуху не хватат… тяжело дышать… тяжело… очень тяжело!…

  Да, теперь я это чувствовал с особенной четкостью и силой: как можно жить здесь дальше… в окружении этой тупой, ужасной действительности эгоизма, которая предстала теперь передо мной в кошмарном, свехъестественном виде, для меня вполне реальном, ощутимом?? Но… не сумасшедший ли я? Почему этот ужас эгоизма вижу только я, один?? В таких нереальных, неестественных образах? Так же в жизни, в этой жизни не бывает!? И тут почему-то на меня нахлынули невыносимые воспоминания о моей безумно загубленной жизни, загубленной именно моим эгоизмом, моей страстью, ради удовлетворения которой я приносил в жертву себя и других. И – результат: я один в Доме престарелых, ни жены, ни детей, ни славы, а душа моя «…могла (по своим талантам и желанию) составить счастье тысячи людей…».^[8] И я стал просить у Бога одного: скорее, как можно безболезненнее уйти от этой, этой проклятой жизни, куда угодно, даже в ад. Не могу больше, не могу, Господи!…

  Солнечный реальный свет, летняя зелень, прогуливающаяся привычно Маша медленно стали успокаивать меня, и понемногу я пришел в себя и вернулся в свою комнату. Как обычно, лег на свою любимую кровать, не переставая думать, и снова закурил. Да, я никогда не смогу ответить себе на эти проклятые вопросы,  в голове все опустело, и она заболела, а от почти непрерывно поглощаемых сигарет забилось сердце и затошнило. Надо было чем-то занять себя, и я обратил внимание на недавно принесенное выстиранное белье из нашей прачечной. Достал список одежды и белья, которых отдавал в стирку, и опять с грустью и раздражением заметил, что носки и платки мне вернули не полностью, а самое главное, прекрасная красная рубашка, подаренная мне еще Тамарой перед отъездом из Каменнограда, исчезла. Раздосадованный, я нашел в вестибюле прачку Глашу, маленькую женщину, с простым, чуть веснушчатым лицом, которая сидела недалеко от своей мойки на стуле и лузгала семечки. Я показал ей список, рассказал о пропавшей одежде, подаренной мне  другом рубашке, на что Глаша, выплевывая семечную шелуху, ответила:

  — А у нас всегда так: мы уходим и двери даже не закрываем.

  — И что, любой заходи и бери, что нравится?

  Она кивнула, продолжая лузгать, а глаза у нее были небесно голубые-голубые, мечтательно отвлеченные, будто задумалась она о своей прошлой или будущей жизни, увидев и почувствовав в ней частичку воплощенной мечты, лелеемой с детства.

  Я рассердился и пошел в мойку. Открыл дверь и увидел ряд стоящих стиральных машин, а вокруг валялось разбросанное тряпье, полотенца, тряпки, носовые платки и носки. Я подошел ближе, пригляделся: среди куч грязного белья попадались хорошие вещи, иногда почти новые мужские и женские брюки, блузки, симпатичные мужские рубашки, но моего ничего не было. Вдруг я заметил странное шевеление, как будто в тряпках двигались мыши или крысы. Я так и застыл, когда увидел, как из кучки носков и платков выбираются две змейки, с черной, поблескивающей чешуей, и, схватив красную тряпку начинают тянуть ее, каждая в свою сторону, ожесточенно шипя и попискивая. Наконец, одной из них удалось выдрать, как я понял, маленький красный женский платок из острых зубок другой, и она, плюхнувшись на пол, быстро заскользила в открытую дверь другой комнаты.

  Я прошел на плохо гнущихся ногах вслед за ней и увидел крупную молодую женщину в очках, сидящую перед особенно большой кучей выстиранного и выглаженного белья на полу. Я показал ей свой список, отметил, что пропало, и сказал, что особенно жалею о красной рубашке, подаренной мне другом. У женщины было несколько удлиненное, невыразительное, как бы плоское лицо, которой будто пряталось в надетые большие роговые очки с толстыми стеклами. Она смотрела на меня спокойно, с выражением своей полной непогрешимости и сказала:

  — У нас иногда пропадают вещи, но это случается редко; вы уверены, что сдавали эту рубашку?

  — Конечно, я все сданные вещи записал на этот листок.

  Она прошлась по ряду стиральных машин, бегло заглядывая через большое овальное стекло внутрь их, осматривая рядом лежащие кучи готового белья.

  — Ничего нет, если бы было, то нашлись бы.

  Я расстроился и уныло спросил:

  — А две пары синих носков и три белых носовых платка не находили?

  — Нет, можете проверить: все лежит перед вами, около машин.

  — А в другой комнате?… – я хотел сказать: — в той, где я видел черных змеек, — но вовремя остановился: как бы меня не приняли за чокнутого.

  — Там еще невыстиранное, грязное белье, впрочем, идите, посмотрите сами.

  Я вернулся в эту комнату, но змейки исчезли, а с ними и исчезли замеченные мною в кучах грязного белья хорошие вещи, по крайней мере, я их не видел. Разворошил кучи, заглянул в нутро каждой машины, но даже что-то похожее на какую-нибудь мою вещь не заметил. Я уже собрался уходить, как вдруг в соседнюю комнату влетела женщина в форменной одежде прачки с кучей тряпья в руках и воскликнула:

  — Варя, привет!!..  Рубашка моя, все!! Нюшка отказалась, конечно, не без моей помощи: я убедила ее, что красный цвет ей не нравится. У ней сын из армии приезжает, она просила у меня чего-нибудь спи….., я ей эту рубашку и принесла. А потом пригляделась, и мне эта рубашка очень понравилась, я стала хаять ее за красный цвет, который только дураки любят, сказала, что ее сын в ней будет на клоуна похож. Она раздумалась и рубашку не взяла, я ей синюю отдала, ну, из хозяйства того старика, пердуна старого, Максимки….

  Прачка в порыве чувств не видела лица очкастой Вари, которая делала ей устрашающие знаки, перекашивая лицо, кивая в мою сторону, наконец, и все лицо ее уродливо исковеркалось, и я вновь увидел перед собой Медузу Горгону. Как в зеркале, ужасные черты Медузы отразились и в ликующей прачке, но звериное ликование делало их еще уродливее, гадливее: из открытого, искривленного рта вылезли хищные клыки, язык, тонкий, раздвоенный и суженные блудливые глаза придавали лицу неимоверно гадливое, коварное выражение алчности и бесстыжей наглости. И змеи, вместо волос, обволокли головы этих двух гадин, причем одна змейка на Вариной голове так и держала во рту маленький женский красный платок.

  Дрожа всем телом, я уже на совсем не гнущихся ногах протолкнул себя рывками между двух чудовищ и, не оглядываясь, пронесся мимо равнодушно лузгающей семечки прачки Глаши к выходу из этого ада. Я даже забыл о сигаретах, а мчался вперед и вперед, пока не оказался на задворках интерната.

---

Еще почитать:

Конфеты

Пятнадцать из Странного города — Оборотень в погонах

Хроники Готэма. II Принц

Запах страха