Продрогшие от холода ноги вели меня непонятно куда, мгла, осевшая вокруг давила на глаза и сознание, страх одолевал меня, и когда-то смелая и бойкая девушка превратилась в пугливую и всего боящуюся мышку. Лишь огонёк, мерцающий в мутной бутылке давал надежду. Надежду на светлое будущее.
Бред. Какое будущее у человека, который теперь обязан скрываться.
Сухие коренья лопались под моими ногами, а света огонька было недостаточно, чтобы осветить себе дорогу. Я могла лишь вглядываться в него, читать тени, падающие на руки от мутного стекла, чувствовать запах жжения и лицезреть нарастающую копать. Запнувшись я свалилась на колени, чудом удержав бутылку в руках. Но мерцающая кора стукнулась о стенки сосуда и потухла.
Я не захотела вставать. Сидела и держала бутылку на своих ладонях так, как держат птенца, который вот — вот вылетит из гнезда. У меня навернулась слеза. А за ней ещё слеза. И этот намек на чувства моментально перерос в извержение всего того, что не вылилось в потерянные годы. Эти ограничения, запреты, это рабство.
Побег стал моей истиной целью, как можно, любить человека, но держать его взаперти. Как можно любить человека, и делать ему больно, ограничивая свободу. Как можно так любить? А, впрочем, сразу стоило заметить эти маниакальные ухаживания. Это желание контролировать.
Когда ты глупенькая маленькая девочка, ты хочешь, чтобы он сказал: «никуда ты сегодня не пойдешь. Я тебя не пущу, а заберу к себе». Ты радуешься, мол вот защитник. Мол вот, кто будет обо мне заботиться. Но не пройдет и года, как ты окажешься на дорогой вилле, окружённой морем со скалами и лесами, твоей подругой станет горничная, по каким-то опять же маниакальным идеям, останется с пленницей и выступит вроде пластыря. Собутыльника.
