Огонь в сосуде

Продрогшие от холода ноги вели меня непонятно куда, мгла, осевшая вокруг давила на глаза и сознание, страх одолевал меня, и когда-то смелая и бойкая девушка превратилась в пугливую и всего боящуюся мышку. Лишь огонёк, мерцающий в мутной бутылке давал надежду. Надежду на светлое будущее.

Бред. Какое будущее у человека, который теперь обязан скрываться.

Сухие коренья лопались под моими ногами, а света огонька было недостаточно, чтобы осветить себе дорогу. Я могла лишь вглядываться в него, читать тени, падающие на руки от мутного стекла, чувствовать запах жжения и лицезреть нарастающую копать. Запнувшись я свалилась на колени, чудом удержав бутылку в руках. Но мерцающая кора стукнулась о стенки сосуда и потухла.

Я не захотела вставать. Сидела и держала бутылку на своих ладонях так, как держат птенца, который вот — вот вылетит из гнезда. У меня навернулась слеза. А за ней ещё слеза. И этот намек на чувства моментально перерос в извержение всего того, что не вылилось в потерянные годы. Эти ограничения, запреты, это рабство.

Побег стал моей истиной целью, как можно, любить человека, но держать его взаперти. Как можно любить человека, и делать ему больно, ограничивая свободу. Как можно так любить? А, впрочем, сразу стоило заметить эти маниакальные ухаживания. Это желание контролировать.

Когда ты глупенькая маленькая девочка, ты хочешь, чтобы он сказал: «никуда ты сегодня не пойдешь. Я тебя не пущу, а заберу к себе». Ты радуешься, мол вот защитник. Мол вот, кто будет обо мне заботиться. Но не пройдет и года, как ты окажешься на дорогой вилле, окружённой морем со скалами и лесами, твоей подругой станет горничная, по каким-то опять же маниакальным идеям, останется с пленницей и выступит вроде пластыря. Собутыльника.

Мы с ней планировали мой побег. Она приносила под юбкой необходимые мне для этого приспособления, не боясь при этом оказаться в моем положении. Может это глупость? Или отвага? Или может подстава? Но раз мне удалось сбежать, видимо не подстава. Или максимально коварный план.

Оледеневшие ноги замёрзли ещё сильнее. Мне показалось, что я примёрзла к земле. Поднявшись, и раздувая огонёк, я больше всего в этой жизни надеялась на то, что он загорится. Он словно олицетворение… олицетворение надежды.

— Давай, пожалуйста, — взмолилась я так жалобно, как никогда не выпрашивая свободы, — гори, малыш, пожалуйста, — стучали зубы от холода.

Схватив из камина маленькую полешку голыми руками, я не заметила ожога. В состоянии аффекта даже не подумав взять с собой хотя бы спичек, хотя бы что-то из еды, я даже для самой себя не понимала, зачем взяла этот огонек. И теперь, имея только его, я видела в нем глобальную ценность. Хотя теперь я не имела и его.

Время, за которое я так отупела, за которое самобичевание стало моим верным спутником, за которое истерики стали моим пожеланием к доброму сну, было закончено. Или остановлено.

Ведь что, мне все мало?

У меня был абсолютно неограниченный бюджет, предоставление самой себе: от меня не требовалось стать хозяйкой или матерью, — я могла работать из дома, писать книги и картины, заниматься созданием блога, посвящать время хоть чему, не выходя из дома. Даже секс не был принуждением. И мне все мало?

— Я просто тупая дура, — схватила я себя за корни волос и стала больно не то лупить по голове, не то оттягивать корни, -дура, дура, идиотка, — всхлипывала я.

При всем моем самобичевание, феминистка со второго плеча заставляла гордость воспрянуть. Я личность, я имею права, я могу выбирать, запирать меня в доме – чудовищно.

Я не могла решить внутри себя, вернуться ли мне назад или брести дальше и с большой вероятностью умереть. Волков, медведей, дикий холод и голод никто не отменял. Зачем мне такая жизнь? Неужели я хочу умереть? Во мне стала кипеть злость, начиная с агрессии к себе она трансформировалась в ярость.

Под импульсом я ударила себя бутылкой по голове, вскакивая на ноги от боли и воя от еще более глубокой душевной боли. Орала, а голос срывался на истошный крик, мои руки били меня же по лицу, а лучик разума жалел и заставлял плакать навзрыд. Мне было тошно от себя, но жалко. Я стала жалкой. Я стала убогой.

— Ты сломал меня, — прохрипела я, почувствовав теплые руки на своих плечах, — разве так любят?

Мои веки стали тяжелыми, а я и не почувствовала даже укол. Замерзла совсем. Видимо завтра у меня на кровати снова окажется охапка цветов.