Один барон

– Эй, ты! – грубой окрик не пугает Гийома – сколько уже было в его жизни этих окриков и чего похуже? Но он знает, что последует за этим, и вот это уже страшнее. – Глаз с него не спускай!

В полумраке, в котором стража и священник чувствуют себя уже привычно, появляется ещё один человек – он закован, но если взглянуть на него, то это даже кажется удивительным: кто и зачем сковал такого бедолагу? Какой смысл сковывать столь жалкое, измученное, исхудалое и бледное создание?

Если взглянуть и не знать… но вся Франция гудит от имени этого человека, волнуется и ждёт развязки. И имя, а главное преступления этого обманчиво-жалкого человека сотрясают всех добрых людей.

Жиль де Ре – прославленный герой Орлеана, битв при Жаржо и Пате, ЕЁ соратник, граф де Бриен, сеньор де Шанту, маршал, барон от ветвей Монморанси и прочее, прочее…

Это с одной стороны. Так его знала Франция ещё месяц назад. Так она его принимала, и, хотя чернело от слухов, и шептались о страшном, открыто не говорили, опасались – всё-таки слава Жиля де Ре ковалась сталью, и мечом он до сих пор владел превосходно. Но теперь мало кто помнит благо, мало кто помнит про героя и славу, про то, что он был ЕЁ соратником – но она, дух ЕЁ и поступки были противоречивы и многие верили в обвинения, а другие упорствовали: не дочь дьявола, а божья дочь. Но всё это тоже было шёпотом.

Но всё это уже было неважно – и противоречия о Ней, и слава Жиля де Ре, Францию трясло от ужаса и отвращения, Франция клубилась от вестей: Жиль де Ре – колдун, поклоняющийся дьяволу, насильник, убийца, отступник.

Гремело по улицам, и слухи, один хуже другого, были слишком близко, чтобы не замечать их. Сам Гийом не мог верить в то, что один человек, даже могущественный и богатый мог бы совершить сразу же столько гнусностей, приносить в жертву детей, истязать их, вызывать демонов и пить невинную кровь. Не верилось ему, что вся эта мерзость может поместиться в одной только душе, и что Господь не обратит гнева на такого человека и не поразит его сразу. Не верилось, хотя Гийом не был очень уж молод или наивен, он знал жизнь и мирную, и солдатскую, но считал себя честным человеком и не мог поверить, что может существовать столь низкое падение людского существа, да ещё и в такой близости к нему.

– Сторожи, – наказывают ему, и Гийома сотрясает от отвращения. Одно дело не верить, а другое – разве можно усомниться, когда и епископ, и народ, и все те гнусные маги, что были щедро оплачены самим де Ре, твердят одно и то же?

Не могут. И отвращение вызывает дрожь во всем теле Гийома. Не могут они все ошибаться, а значит, ошибается Гийом и есть в мире такое падение, запертое в одном человеке, проклятом человеке, и неважно как жалко и ничтожно тот выглядит.

Прежде Гийом его и не видел. Так, издалека, со спины, а сегодня его перевели сторожить тюрьму впервые. Стражу усилили и на площадях, и у церкви, и у тюрьмы – боятся гнева людского, волнения, да того, что у мерзавца окажутся соратники верные.

Полутемь. Холод ползёт по стенам. Осень выдалась дождливой и щедрые разливы дождя отразились и на стенах тюрьмы – пошла чернота по стенам, это ещё ничего, тут, наверху, не так страшно, а вот внизу – где Гийом бывал чаще, там и дышать иногда было трудно. Словно плотное облако черноты оседало по стенам – коснёшься случайно, а оно на руке, мягкое, словно живое, и липкое.

Полутемь. До прихода ещё двоих стражей где-то два или три часа. Это ничего, ведь по мнению епископа, пленник сейчас слишком слаб. Он всё равно не сможет ничего сделать. Да он и не пытается – лежит ничком, скрючился славный маршал, жалкое зрелище.

И страшное. И справедливое – так должно воздавать по заслугам!

Гийому запрещено говорить с заключёнными, особенно с теми, кто ещё не дал всех показаний, как и этот мерзавец. Он вчера – Гийом знает – сказал, что во всём признается, только не надо его пытать! Пытку перенесли. Он сознался, потом отказываться стал. И теперь по новой. Гийом уже даже не знает, пытали его всё же или нет, неинтересно это ему: другое интересно, раз сознался, значит, не ошибались ни люди, ни сам епископ, то, значит, всё правда и Господь терпел весь этот богохульный раздол?

Почему не покарал его сразу же?! в его ведь силах!

– Господи, помилуй, не отвернись от нас, грешных, – Гийому запрещено говорить с заключёнными, но разве самому с собою запрещено ему шёпотом размышлять? А помыслить есть о чём. Он жизнь живёт честно, да, случалось, убивал, но так то на войне. Как война кончилась, он на мирную службу перешёл, сторожит теперь то тут, то там, куда поставят. А вскоре и в отставку. И жизнью своей Гийом доволен – честно живёт, дурного не делает, и жена у него хозяйка славная, и дочь-красавица, на будущий год, пожалуй, можно ей приданое собирать. Оно, конечно, быть может и рано…

– И рукою своей беду отведи, от греха укрой, – Гийом застывает, когда эти слова касаются его слуха. Едва слышные слова, но он может их различить, хотя вначале и кажется ему, что всё это завывания ветра за тоскливо и грубо сколоченной решёткой. Но нет. Это мерзавец. Это его слова. и это он смотрит через прутья решётки на Гийома, и не лежит уже ничком, а стоит в своей последней обители, хотя стоять ему удаётся с трудом.

Похоже, что всё-таки пытали.

Гийом не знает как реагировать. По-хорошему, лучше отвернуться и про себя прочесть молитву. Но ведь он честный человек! И если зло обращается к Господу, если не хулит его хоть сейчас, значит, зло встаёт на путь очищения. Разве не так?

– Молитесь, сеньор, – отзывается Гийом. У него пересыхают губы от волнения, – и Господь примет душу вашу.

– Я всегда молился, – голос у Жиля де Рэ тихий, и не скажешь даже, что этот человек буйствовал на полях сражений и кричал на своих солдат, обещая славную смерть каждому храбрецу и вечное презрение каждому, кто посмеет отступить. – Я молился, но Господь не отвечал мне. А потом я понял, что слишком много требую от него, и слишком мало от себя.

Гийом не понимает этих слов. Он понимает «молился», а иное – ересь.

– Молитесь, сеньор, – повторяет Гийом. – В молитве обретёте спасение ваше, на это одно уповайте.

– Я всегда молился, – Жиль де Ре не выдерживает и усаживается всё же на жёсткую, совсем неподходящую его происхождения кровать. Последняя постель, в которой до него побывали другие преступники, но никогда на памяти Гийома не было столь гнусного человека как этот. – Но молитва – это надежда на то, что кто-то защитит или сделает вместо тебя. Это не я сделал, это Господь меня довёл до того. Это не я сделал, это меня так силы небесные направили. Понимаешь?

Странно звучат эти слова. И противно. Гийом качает головой:

– Бог милостив и вечен. Его сила – вести нас, неразумных и слепых. Уверуйте в это и ваша душа, очищенная от земной скверны, спасётся.

– Я верую, – замечает Жиль де Ре. Его голос не меняется, он не вздрагивает раскаянием или нервностью, он остаётся спокойным и от этого становится ещё более непонятным. – Но я верю и в то, что человек сам кое-что может. И должен.

– Вы убивали людей, истязали детей. Вы насильник! Вы дьяволопоклонник! – Гийом не выдерживает. Он выплёвывает эти обвинения и ему становится легче. Легче от того, что он по другую сторону решётки, на праведной стороне. Легче от того, что он лучше и праведнее этого человека и прожил честную жизнь.

Де Ре меняется в лице. Он срывается со своей постели, вскакивает и ноги его подкашиваются от рывка, но он удерживается на ногах.

– Ложь! – он срывается в крик, но голос его обрывается. Ему больно кричать. Горло саднит, а сам Жиль де Ре застывает в ярости, словно бы силится понять – с чего он вдруг решил доказывать что-то этому невеже? Какому-то стражу, который даже незнаком ему? Доказывать то, что не стали слушать ни епископы, ни сам король…

Впрочем, от первых двух снисхождения и не стоило ждать. Его земли всегда были богаты и полны довольства и, как полагается, немалая их часть была в залоге у церкви. И если бы он умер и умер внезапно, и не осталось бы у него наследников, то, по меньшей мере замки Этьен и Тиффож отошли бы в епископат, а то и дальше.

А король? Что ж, он много попортил ему нервов, и всё из-за Неё, но об этом можно было и не жалеть. К тому же, если они и Её не пожалели, то с чего ему снисхождение? Её обвинили в колдовстве, его винят в том же.

Воистину, им уготована вечная встреча после смерти. А она придёт, и очень скоро. Сегодня он это окончательно понял, пока выслушивал от проходимцев, ему самому едва-едва знакомых чудовищные показания.

Так он выяснил, что писал заклинания своей кровью во славу демонической силы и требовал от некоего демона три дара: всевидения, богатства и могущества! А взамен? Что ж, взамен он убил ребёнка. Какого? Его имени свидетель назвать не смог, и Жиль даже головой закрутил по сторонам, чтобы понять – все ли слышат то, что слышал он?

Если всё было так как было, то почему он оказался здесь? Где дар всевидения?

Или вот ещё: он оказался и насильником, и во всех своих склонностях каялся своему духовнику – вон как бодро тот рассказывает о его покаяниях, случившихся, видимо, во сне этого духовника. И никто ведь не задаётся вопросом – где же раньше был и этот свидетель? Почему он, видя упорство в ереси и пороке, не обратился к епископу? Почему заговорил только сейчас?

Или ещё лучше: поток типичных показаний от неких горожан. И все похожи. Какая-то женщина видела, как ребенок шёл к замку де Рэ. Или вот – какая-то девочка, чьего имени и происхождения никто не ведает, сказала, что видела кого-то из пропавших детей на раздаче подаяния сеньором этого замка. Или вот – кто-то из слуг сеньора де Ре обещал кому-то из пропавших детей немного еды с собою, если тот придёт к кухне.

Жиль де Ре даже возражать уже не пытался. Он видел, что это бесполезно. Хотя бы из-за того, что никого из его собственных слуг для дачи показаний не вызвали ни в епископат, ни в суд светский. И оба они судили его, помогая друг другу. Одни винили в ереси и пороке, другие – в убийствах и пытках.

И все забыли, похоже, в азарте погони за его умерщвлением, что во Франции каждый год пропадают по разным причинам тысячи детей со всех её уголков! Их крадут, убивают, грабят, продают, и сами они сбегают из мести или чудачеств или наивных надежд и дурное случается с ними в лесах и на дорогах.

– Ложь, – шёпот не касается этого глупого стража. Он про всех. Про судей, в числе которых злейшие его недруги, со времен войн. Про показания, выбитые подчас и пытками – это даже не скрывалось, ровно как и тот факт, что одна из женщин, что давала показания, вскоре после этих самых допросов и умерла.

– Молитесь Богу, – советует Гийом, и искренни его намерения. Он должен наставить эту душу на путь искупления. – Если всё ложь, он укажет на это и образумит народ и будет это испытанием веры. А если нет, вы спасете душу, примиритесь с ним.

Тяжело оседает на прежнее место то, что прежде было славой и честью Франции. Маршал без почестей, граф, барон и сеньор без честных титулов.

– Помолюсь, – обещает Жиль де Ре, надеясь, что этого хватит, чтобы этот страж отстал.

Тот удовлетворенно кивает и уже отворачивается и это вдруг возвращает де Ре силу. Он всегда был любознателен, оттого и влез в изучение алхимии и пространных наук, в которых видел расширение прежнего мировоззрения, и это единственное, в чём он сознался сам, честно, и что видел за собою.

– А ты когда-нибудь был зол на Господа? – спрашивает Жиль де Ре и голос его спокоен и тих. Он знает, что смерть близка и у него нет сил её бояться. Он видел её. Много раз и во множестве лиц. И не всегда смерть была хоть сколько-нибудь милосердна или справедлива. Он всегда был любопытен к смерти, к тому, что идёт за нею, и прекрасно помнил это чувство, когда впервые под его руками оборвалась жизнь.

Случайно, ещё до войн. Это был мальчишка-слуга, с которым он разодрался вроде бы в шутку, а вроде бы и не смог остановиться. И ему понравилась эта ярость, и понравилось, как ярость топит всё вокруг, и страх в глазах мальчишки будоражил. А потом была пелена. И всё кончилось странным бессилием и первым, по-настоящему взрослым, не мальчишеским уже восторгом.

И любопытством – что же такое смерть?

– Зол? – Гийом даже давится слюной и вопросом. Сама мысль кощунственна! Разве можно злиться на Господа? Разве позволит он? Нет, не был он зол на Господа ни тогда, когда умерла его невеста, так и не ставшая женой, а он был ещё тогда молод и думал, что жизнь его кончена; ни тогда, когда его чуть не погнали со службы, обвинив несправедливо и без разбора, нет, не был он зол. И даже когда в лихорадке лежала его дочь, и он был бессилен – и тогда не был. – Нельзя злиться на того, кто выше всех нас, грешных!

Жиль де Ре не отвечает. Он хочет также – он хочет не злиться. Но не может. Бог позволил ЕЙ умереть страшно и больно. Бог позволил ему оказаться здесь. Бог наделил его греховным любопытством к тому, что запретно и недозволенно для изучения, ибо срамно и порочит все круги привычного мира.

Он хотел бы жить так как этот глупец, чья жизнь прошла, вероятнее всего, по одному расчёту на самого Господа: живи как он ведёт! Так было бы просто, так было бы легче. И всегда он мог бы сказать, что это, мол, неисповедимость путей, а сейчас чего?

Что он скажет и кому? И кто станет слушать? Всё кончено. Он знает, что ему не выбраться, но все книги по алхимии, чёрной магии, колдовству и размышлениям о посмертии, запрещенные церковью и добродетелью, удивительно точно повторяют мысль разрешенных и желательных писаний и сказаний: душа есть, а плоть ничтожна.

И о душе, о последних мгновениях её привязанности к его грешному телу его забота.

– Помолитесь, если умеете, – советует Гийом. Его голос полон убийственного милосердия. Сам себе Гийом кажется величественным и добродетельным – ещё бы! – он наставляет на истинный путь отъявленного мерзавца, губителя, богохульника, колдуна…

Жиль де Ре не отвечает и отворачивается от Гийома, слабого света в этом мрачном и затхлом коридоре. Если бы он мог также легко отвернуться и от своих мыслей! Если бы так легко мог остановить своё любопытство и жить, просто жить, не оглядываясь на желание познать больше, чем дозволено.

Если бы не переступил черту, или хотя бы был скрытнее… во Франции каждую весну и каждую осень пропадают тысячи людей, среди которых сотни девиц и людей и никого никогда это не тревожит, всё списывают на волю небесную и зло, что плодится на дорогах да в лесах.

А он здесь. И защиты нет. И обвинения коварно раздуты до высот башен самолюбования. Они гордятся собой – все эти добродетельные люди, которые поймали преступника. Гордятся так яростно, что сами в этой гордости стали преступны. Им надо доказать – они пытают и неважно, что показания, выбитые пыткой, не могут быть правдивы. И неважно, что в исходе пыток нередко приходит смерть. Им надо осквернить его имя, саму суть его и они подкупают, устраивают подлоги и в упор не желают услышать простой (и даже законной!) просьбы: вызвать слуг его на допрос перед людьми и небом! Просьба вызвать своего писаря, независимого от суда, для ведения протокола – и только – в пустоту! Просьба призвать его защитника – в ничто!

Это суд? И даже когда он предложил прибегнуть к испытанию каленым железом, чтобы подтвердить праведность слов своих, его не пожелали услышать. Зато пришли к мысли о пытках. Это ли суд?

Им не надо этого. Им надо судилища, зрелища, падения – а его имя так громко звучало, и так славно оно упадёт, разобьётся, разольётся смрадной лужей нечистот.

Они разносят его грехи, приписывают и создают новые, а он? Что может он?

– Чего тут? – за его спиной новый голос. Нет, не новый. Жиль де Ре узнаёт его – это ещё один стражник, пришёл, видимо, на смену или на укрепление. Жиль де Ре знает его голос – когда самого де Ре растягивали «лестницей», этот голос равнодушно спрашивал: хватит или ещё?

Де Ре признался почти сразу. Не хватало ему кончить свои дни не только с позором, но ещё и с выбитыми суставами. Обошлось без особенных повреждений, хотя руки и ноги он ощущал теперь иначе – они то немели, как будто отказываясь, то обмякали, и почти всё время ныли.

И ещё хуже было осознание поражения. Да, он признался, и подписал всё чего они хотели. Как было отмечено отдельно в том же протоколе дознания: «признался добровольно и свободно».

Потому что гордость уже не значила. От неё ничего не осталось и он пошёл до конца.

– Как положено, – отзывается глупый, счастливый от своего покоя стражник, немного знакомый де Ре.

– Это хорошо, завтра уже кончено будет, – новый всё также равнодушен. Для него де Ре – это всего лишь преступник, хотя Жиль уверен – в былые дни всё было бы иначе и этот стражник смотрел бы восторженно на него и благоговел как перед кумиром.

Маршал! Ещё бы…

Но это в прошлом. А завтра всё будет кончено. И Жиль де Ре уже знает как это будет, и знает даже, что его похоронят всё-таки в родной земле, а не на этой, пропитанной ещё большим страданием, чем все его поместья вместе взятые. Нет, его выдадут родственникам. Мёртвого, в последний путь, но отпустят.

И он даже думать не хочет теперь, чего это стоило. Конечно, весьма привлекательна была мысль его тело бросить в общую грязную могилу с бродягами и убийцами, которые и грамоты не знали, и убивали ради убийства, а не ради войны и победы или…попытки понять где есть грань и что за нею.

Привлекательна мысль, но с него мёртвого уже ничего не возьмешь и мертвого уже больше не унизить, на то он и мёртвый, что свободен от людского, земного, грязного, глупого. А вот с родственников получить можно. Хотите достойных похорон? Предложите что-нибудь. Благо, у вас есть. Благо, его собственные земли теперь ваши.

Ну не все, конечно. Часть уйдет тем судьям, что его в ничто свели, да ещё некоторым свидетелям, да ещё, пожалуй, на благо казны. Но вы радоваться должны милосердию, по которому вас не оставляют ни с чем, а отдают хоть что-то!

А ведь в силах были и судьи, и добродетельный народ, всё забрать!

Но Жиль де Ре не хочет об этом думать. В последние часы своей странной жизни, в которой нагнало его лишь метание и никогда не находил покой, он думает только о том, как правильно поступил, примирившись со своими судьями и церковью, что нарекла его еретиком и богоотступником.

Да, соблазн упираться до конца был велик. Она упиралась и ему следовало бы сделать также. Но он не смог. Зачем? Душа бессмертна, а плоть ничтожна. Душой он ответит позже и там, где нужно, а приносить развлечение людям, которые ему чужие и уже давно не нужны его душе – это пустое. Даже как-то забавно и злорадно лишить их удовольствия созерцать его последнюю муку: сожжение живьём на костре.

Нет, он примирился не зря. Теперь ему дадут покаяться. И он будет сдержан. Он не будет смеяться или шутить, не будет обличать их. Нет, он уйдет, чтобы посмотреть наконец самому, что же такое чёртово посмертие!

Он скажет, что просит прощения у всех. Даже у тех, кто не ждёт от него и слова. да, так и будет. а потом попросит всех молиться за душу, потому что плоть уже не значит. А потом палач его задушит на глазах всех любопытных, прямо на готовом кострище, разведет его, и тут же стащит его труп к родственникам.

Не будет большего! Не такой он и глупец, чтобы обнажить себя до конца. Они залезли в его дом, чтобы представить его усыпальницей невинных; залезли в его мысли о вечном и в работу над тем, что не познано, чтобы вывернуть всё так, словно он от всего отступил; они залезли в его клятвы, чтобы объявить его клятвопреступников; в его исповеди, чтобы вытащить наружу все его грехи, во много раз увеличив их черноту…

Что же, он должен теперь пустить их в своё посмертие? Позволить им смотреть, как лопается его кожа, как горит плоть и выходит освобождённая душа? нет, хватит с них. Это только для него – последняя дорога.

Жиль де Ре лежит в последний раз на жёсткой койке. Ему больно, ноют пострадавшие руки и ноги, но это ничего, боль скоро пройдёт. А лежать даже приятно. Боль тычет иголками тело, но это ведь значит, что он еще жив, на этой земле!

– Помешался, – Гийом слышит шёпот пришедшего Петара, стражника, что чаще него самого появляется в этих коридорах и иногда помогает при пытках. – Лежит такой тихий, а поначалу буянил, на решетку бросался как пес. Бранился, требовал защитника, да еще всякое говорил.

– Смирился, покаялся, – заступается Гийом. Он верит, что каждый грешник может дойти до покаяния.

– Да какой там! – фырчит Петар, – не верю я ему! Ты на него погляди. Знаешь, сколько он загубил? У него, говорят, головы детские нашли. Да еще многое. У него сам демон в прислужниках был. Покается такой, ага!

Жиль де Ре слышит этот глупый разговор. Про демона ему уже говорили много раз, в упор игнорируя вопрос: как же демон, служивший ему, позволил хозяину оказаться в темнице?

А про головы и «многое» ещё найденное – это пошло сразу. Показал бы их кто ему, что ли? Ан нет, вроде бы как все захоронили. Где?

Тишина.

– Бог его сам будет судить, – возражает Гийом, заступаясь опять за преступника, – своим судом. Высшим. А мы его на этот суд лишь ведем.

– По кускам его надо рвать, – Петар не согласен. – Тьфу!

Молчат. Не о чем им говорить. Разные они, хотя оба стражники. Жиль де Ре даже подумывает – а не влезть ли ему в их беседу? Не припугнуть ли чем? Не смутить ли? Этим же много не надо, пообещать там вернуться после или слова забормотать на другом языке.

Но желание его быстро проходит. Не надо, ни к чему издеваться над этими людьми. Они остаются жить, а он уходит. Давно хотел уйти. Давно смерти искал, еще в битвах, а она его нашла лишь сейчас. Сама нашла, хоть и позорно.

Зато теперь он увидит что там. И если есть всё-таки Бог, попросит у него прощения. Сам, по своей воле, на этот раз и впрямь свободно. А если нет ничего, и ошибались все мудреные книги, то он и испугаться не успеет.

Жиль де Ре сам не замечает как его настигает короткий, последний сон. Ему казалось, что он в этой жизни уже не уснет, но неожиданно покой проливается по его телу, освобождает даже от боли, и он летит куда-то в верха, где нет никаких стражников, полумрака и один бесконечный свет сопровождает его путь, и во всём теле и уме его легкость.

А ещё тут Она. Он не видит, но чувствует. Поблизости Её дух. И Жиль де Ре знает, что встретится с Нею, что она улыбнется ему, как всегда улыбалась – печально и светло, и скажет:

– Теперь для тебя нет тайн.

И всё ему тут же станет понятно. О мире, о жизни и смерти. О вечности и боге. О Ней, самой, в конце концов. И о себе, хотя о себе он меньше всего хочет знать.

И больше не будет никакого Жиля де Ре – маршала, барона, графа, героя… будет бесконечность, которую уже ничем не потревожит ни одни воспоминание, ни одно гнусное обвинение, ни одно любопытство.