НЮРА, ГЛАЗКИ–ВАСИЛЬКИ…

ПОМНИ ВОЙНУ!

С. О. Макаров, вице-адмирал РИФ

— Нюрка! Нюра! Нюрушка! Да где же ты ходишь, внученька?

Звала светлым, жарким летним вечером внучку старая Аксинья. Хотя старой ее называли в селе уже многие годы, Аксинья, как сегодня, помнила тот, казалось бы, недавний осенний вьюжный день, когда, чтобы не разреветься в голос, она судорожно прижимала к губам концы потрепанной шалешки, провожая на перроне полустанка своего Захара на «японскую» войну.

— Анечка! Пойдем ужинать, хорошая моя!

Любила Аксинья внучку, да и как не любить, та была ее вылитой копией, лет только этой «копии» было всего-ничего. Шел голодный 1922 год и ужин в семье Ерофеевых составляли наполовину наполненный вареной в мундире картошкой шестифунтовый чугунок, щедро посыпанной бабкою свежим укропом, пара золотистых луковиц, половинка калача ржаного хлеба, да томленая в другом чугунке, поменьше, сладкая репка, на радость малой внучке.

— Бабушка, а бабушка, а скажи мне родимая, как ты деда-то повстречала? Ведь поди и ты, и он, могли не сойтись? Он — в одну сторону, ты — в другую? — лежа на печке допекала малышка расспросами пожилую женщину.

— Могли, конечно, но Бог помог. И встретились вот, полюбили… Но долгого счастья не увидели, — ответила Аксинья, почему-то некстати отерев глаза тыльной стороной ладони.

— Я ведь тоже еще и маленькой когда-то была.

— Да не уж то?

— Верно. И моя старая бабка не раз говорила мне:

— Все мы, бабы любопытны. С кем Господь сведет жить-быть рядышком? Как вместе бытовать станем? Каков он окажется – твой суженый?

— Бабуля, а кто это — суженый? Ты вот молвила?

— Человек.

— Тот, с кем ты сама будешь своею волей и обетом перед Богом связанная, нести крест всю свою жизнь.

Запал этот «суженый» маленькой Анне с тех далеких пор. И, так и сяк, пыталась разузнать, про него, внучка, допекая Аксинью расспросами… Не знаю, сама ли придумала бабка или правду сказала, но как-то раз повела Нюрку за деревню, где с небольшого золотистого от колосьев ржи холма открывались уходящие по южнорусской равнине в пыльную даль тряские ухабистые проселки.

— Вот, запомни внученька, как полуденный жар сойдет на нет, появятся в пшеничном поле, что за дорогой на пологом бугре, вихри-суховеи. Так и зарыщут они по хлебам. Туда-сюда. И, если, вдруг, суховей ненароком к тебе подвернет, не пугайся пыльного столба, внимательно всмотрись в его, в самый вихрь, там и привидится тебе твой суженый.

Конечно, не один раз бегала босоногая девочка высматривать суженого. Со временем, правда, понемногу, стал забываться бабкин рассказ. Да и как не забыть, некогда мечтать — в деревне даже малолетки сызмальства в трудах. Кур покормить. Помои телку дать. После, как ручонки окрепли понемногу стала Нюра и жито жать, как мать научила. Хлопот во дворе, огороде и поле — невпроворот. Всего и не перечислить. За проходящими мимо днями и месяцами не заметил никто, а вот — выросла Анна – Нюрка статной девушкой. Рослой, стройной, привычной к труду, доброй и на удивление ясноглазой. Как-то совсем неожиданно, люди стали замечать ее поразительное сходство с покойной бабкой Аксиньей.

— Гляди, ка какие у Нюрки то глаза. Ну, прям синева небесная!

— Да нет же, не небо — синенькие полевые васильки как раз будут!

Так и стали звать ее меж собой и свои-родные и соседи: Нюрка – глазки-васильки.

Вот уже и заневеститься время подоспело. Парни сельские, завидев Анну старались выглядеть взрослее и солиднее. Но пригладив ладонью, по-дружески, по буйным вихрам Ваську и попеняв, шутя, на «сурьезность» Никифору, девушка никому не дала повода считать себя своей подругой. Родители женихов и мама Нюрки недоумевали. Такая справная девка, красавица, работящая, добрая и ходит в невестах.

А она, почти ежедневно, выбегала в послеобеденный час на перекрёсток полевых дорог. Немного задержится, постоит, посмотрит неведомо куда и вновь трудиться спешит. Мать ее, Катерина, забеспокоилась было, но вспомнила бабкин предсмертный наказ: «В замужество Нюрку не невольте, она сама себе знатного мужа съисчет!» — и приостыла.

Однажды, привычно выйдя на холм у перекрестка Анна, оглянув окрест и не увидев вихрей вблизи, присела на бугорок. Вспомнилась ей бабка Аксинья, и она малолетняя, стоящие на этом самом месте многими годами прежде… Вздохнув с сожалением о былом, девушка встала и уже собралась идти в недалекое село, как внезапно обнаружила на перекрестке проселков в клубах дорожной пыли подъехавшую машину, грузовик-полуторку, из кузова которой легко выпрыгнул молодой высокий подтянутый военный с небольшим тёмно-синим фибровым чемоданом.

— Кто это? Почему так задорно улыбаются губы военного, так форсится, надетая лихо, по-казацки, набекрень фуражка командира?

— Здравствуй Нюра! Не узнала? Да, я Сашка Руссиянов, твой сосед. Дом моих родителей через три от вашего по другому порядку! Вот, закончил военное училище, стал лейтенантом и, теперь перед назначением в часть, приехал в отпуск домой.

На селе все важное и серьезное от крестин до похорон всегда происходит обстоятельно и неторопливо, выверено годами. Поэтому, стало чем-то вроде всполоха-пожара, то, что назавтра Степанида и Иван Руссияновы пришли поутру к дому Ерофеевых «при полном параде». Иван в вычищенных до блеска сапогах «хрому чистого» и царском «егории» на груди, а Степанида надела поверх кофты старинные жемчужные, неизвестно откуда взявшиеся в роду бусы.

Село замерло.

— У вас товар, а у нас – купец! — нараспев проговорила Степанида. Иван охотно поддакивал…

— Да, у нас! И у вас…

— Батюшки-светы! — вдовая Катерина заголосила с невысокого подгнившего крыльца своего старого дома.

— Да как это так, еще вчера и никого, а сегодня, вдруг– сваты!

— Доченька, выйди-ка сюда и поглянь на такое диво-дивное!

Нюрку как вихрем вынесло из комнаты. Ей, как и, наверное, всякой девушке на выданье было само по себе удивительно, что это ближние соседи и есть те самые, настороженно и жадно ожидаемые каждой из молодиц, гости – сваты.

— Наш то Александр, теперь красный командир-лейтенант, отца и меня послал, — говорила-пела Степанида, просить тебя, — Катерина Захаровна, отдать за него твою дочу — Нюрку!

Катерина стоя на крыльце порывисто обернулась к дочери.

— Да как же так, он только вчера приехал, где вы с ним видались то?

— Да на перекрестке я его и увидела, только что из полуторки выпрыгнул он.

— Как дочь скажет — так тому и быть! — вынесла решение Нюркина мать.

— Слово за тобой — Анна.

В душе девушки боролось небесное с земным.

— Я ж, его совсем не знаю… Так, в детстве, бегая взапуски по деревне, да по лугам и опушкам рощиц игрались. Он постарше был. А тут – идти в жены? Каково это? — вспомнились Анне бабкины слова, слышанные в раннем детстве — «… своей волей и перед Богом обетом…».

— А может быть и Бога то нет? Так, говорят культпросветовцы в клубе? А он, такой высокий, ладный в зеленой форме и портупее. И лицо с махонькой родинкой на правой щеке улыбающееся, добротой светится. Хороший он. Александр. Саша, — многое передумалось в голове девушки в эти минуты, когда, замерев во дворе их дома, все ожидали ее ответа: мама, сваты, и прелюбопытные деревенские бабенки, взявшиеся там у овина, как бы из ниоткуда. Внезапно губы девушки, как бы сами по себе, произнесли громко и внятно, все сразу решившее слово:

— Да.

ХХХ

В сельсовете, как красного командира и его невесту, по закону, их при всех принарядившихся сельчанах, расписали в тот же день. Ну, тут, конечно, пошел пир горой. Горой не горой, а скорее горкой, горочкой. Особого достатка обе семьи не имели. А, через неделю, молодая чета уехала в Ленинград, где в Ленинградском военном округе, недалеко от финской границы, располагалась воинская часть Александра.

Ленинград! Город революции, город Ленина! Столица прежней империи и второй город Советской России. Какое же сильное впечатление он произвёл на молодую деревенскую женщину, когда в редко выдавшиеся выходные ее Саша вел под руку Анну по светлым проспектам и величественным площадям! К сожалению, чаще приходилось ходить и знакомиться с прекрасным Ленинградом ей самой. Служба. Шли дни, пролетали недели, все реже Александр приезжал домой на выходные.

Во влажном балтийском воздухе, словно сами по себе, стали возникать невнятные призраки и ожидания чего-то страшного. Для Анны, как и многих, неожиданно, хотя и после череды освещенных в «Правде» заявлений Советского правительства в адрес Финляндии, начались военные действия.

Как она беспокоилась за своего Сашу — не передать словами. Главное, что Нюру мучило, рвало тонкую гладь ее души — они разлучены, теперь не вместе, не рядом.

— Как он там, любимый, хороший мой? И как суметь ему помочь?

Образование у Нюры было по тем временам самым обыкновенным, не повезло ей закончить полную школу, сельская же, где она училась, была всего лишь — семилеткой, но в санитарки при окружном госпитали ее приняли. Сыграло видно свою роль Анино замужество за красным командиром. Трудилась в госпитале Нюра старательно и добросовестно, но как же она боялась, что в очередном раненном узнает Сашу. Страшно, конечно, видеть ранение и муки близкого человека, но еще больше ее беспокоило, то что он, ее муж, может остаться без ее заботы и любви там, на зимнем, люто морозном поле боя! Так пусть уж окажется здесь.

— Я согрею. Помогу, доктора вылечат.

Однажды, когда вместе с молодым санитаром Нюра переносила носилки с раненым бойцом, на марше между третьим и четвертыми этажами, у нее внезапно закружилась голова и, хотя она успела поставить носилки на пол коридора, все же упала и потеряла сознание.

От резкого запаха поднесенного к ее носу нашатыря Нюра пришла в себя и увидела склонившегося над ней лицо военврача 2 ранга, который громко и резко отдал команду военфельдшеру.

— Что бы ее немедленно отправили домой! Нам тут с ранеными бойцами хлопот хватает, так еще молодух беременных из обмороков выводить…

— Кого? Каких беременных?

— Да тебя, тебя санитарка.

— Ну нет, пожалуйста, товарищ военврач, не гоните меня домой, я могу и постели застилать или лекарства раздавать ну, и еще что-нибудь еще полегче. Муж у меня в армии, воюет, — сквозь слезы обиды говорила она.

— Я пригожусь, вот увидите!

— Отставить! Пусть ведет бумаги в приёмном покое!

Уже удаляясь, скомандовал заместитель начальника госпиталя.

В приёмной покое тоже хватало работы, но Анна была теперь не одна, внезапно осознав, что где-то в ее естестве возникла маленькая искорка жизни, общая — ее и Саши, Нюра уже не чувствовала себя одинокой.

ХХХХ

К весне пришла Победа, Выборг стал советским, новая граница надежно защищала Ленинград. В один из дней вернулся домой и Александр. Как передать чувство радости и счастье молодой женщины, когда она буквально повисла на шее у теперь уже капитана с орденом Красной звезды на груди, ласково шепча ему в ухо слова любви. И как ошалел от радости и неожиданного оборота событий взволнованный капитан, осознав, что скоро станет отцом? Наверное, очень просто — это нужно увидеть.

Прошло где-то с полгода, и семья Руссияновых уже вместе с маленьким Васяткой-васильком, вновь, отправилась в дорогу, к очередному месту службы Александра – в особый Белорусский военный округ, в город-крепость Брест.

Вновь советским городом, Брест стал совсем недавно, но русский дух, как и в прежние годы пронизал старые стены фортов, казематов и цитадели некогда мощной Российской твердыни. Размещались по местам дислокации гарнизоны, строились укрепления для защиты границы, шла обычная учеба войск.

Гражданские жители Бреста, понемногу, отвыкали говорить встречному — «пан», становилось обыденным приветствие – «товарищ». Семейный комсостав, зачастую, квартировал в самом городе и сразу как приехали, Александр получил в штабе своей воинской части для семьи ордер на подселение к пожилой польской чете Войцеховских — к пани Зосе и пану Казимежу. Хозяин служил на железной дороге, то ли смазчиком, то ли составителем поездов, а пани – хозяйствовала в небольшом, но чисто убранном доме. Поляки встретили квартирантов доброжелательно, но несколько суховато. Прошел не один день, пока Войцеховские оттаяли. Но, все же, Александр для них был «пан капитан» – «их высокоблагородие». К счастью, со временем, все стало проще и ближе: пани Зося души не чаяла в Васятке, а пан Казимеж иногда, вечерком, предлагал, «пану капитану» угоститься рюмкой ароматного самогона — бимбера. Васенька же, от усердия пуская слюну, катал по двору раскрашенный в защитный цвет с красной звездой на кабине деревянный автомобильчик.

Однажды, где-то в конце мая 1941 года старый пан Казимеж отозвал под каким-то предлогом Александра к сенному сараю, прокашлялся и доверительно рассказал:

— Пан капитан, я вчера обслуживал эшелон, пришедший с той стороны и Збигнев Кулявский, мой кум, сообщил, будто немецкие войска, что стоят на границе, в бывшей Польше, готовят, вскоре, нападение на Советскую Россию.

— Поймите, пан капитан, меня правильно, избавь меня Пан Иезус пугать военного! Но, если будет война, как же тогда пани Анна и молодой паныч Базиль? Увезите их пан капитан куда подальше от границы, Маткой Бозкой клянусь — не лгу!

Александр не отмахнулся от предупреждения хозяина дома, в этот же день, поделился информацией поляка-железнодорожника с командованием части. Подполковник Шабловский и батальонный комиссар Бытко выслушали подчиненного и посоветовали ему согласиться с Казимежем.

Отправить семью к родственникам нашли наилучшим решением дела. А самому капитану приказали – как можно быстрей и тщательнее готовить его пулеметную роту к занятию, по команде, дотов и капониров нового укрепрайона.

Всю голову сломал Саша, как же ему уговорить Нюру на отъезд. Наконец он придумал.

— А отправлю ка я ее с Васяткой к вдовой тетке Клавдии в Сталинград! Тетка на днях прислала письмо, что мол стара стала, с весны занедужила, а огород зарастает, двор хиреет. Скажу, пусть едут к ней, до осени, а там глядишь, все и прояснится.

— Поезжайте мои хорошие, тетке поможете, да и пишет она, что скоро знаменитые астраханские арбузы вверх по Волге баржами повезут, говорит, они такие сладкие — Александр нарочито бодро старался, дабы женушка не поняла главной причины необходимости скорого отъезда. А в ответ услышал негромкий, но твердый вопрос жены.

— Что Саша, все так плохо, — в упор спросила его Анна? — я ведь тоже не дура глухая, слышу и понимаю, что говорят люди на базаре и станции. Скажи?

Пришлось капитану, уговаривая молодую супругу уехать из Бреста, вдобавок к своим резонам, опереться на приказ командира и авторитет комиссара части.

— Так нужно милая, а как все обойдется, я к осени сам в отпуск в Сталинград приеду, по Волге на лодке покатаемся…

— Поняла я тебя, Саша, нельзя видно тебе военному, правды гражданским, даже супруге говорить. Поеду, раз настаиваешь, но как все образуется, сразу шли телеграмму, и мы с Васенькой тут же вернемся.

Вагоны поездов, идущих на Восток, пассажиры в эти дни брали почти что штурмом. Александр, хотя и купил самые дорогие купейные билеты, смог посадить в вагон семью лишь авторитетом командира, подкрепленным ТТ в кобуре на поясе. Орущие благим матом скользкие личности потеснились, а молодой старший лейтенант, тоже провожавший на Восток жену с малой дочкой и тещу, предложил Руссияновым занять половину их купе. Так вот и уселись.

Пыхнув во все стороны паром выхлопа, под гудок паровоза и звон станционного колокола, мощный локомотив, плавно, стронул состав с перрона Брестского вокзала. Нюра, подняв сынишку повыше к окну, смотрела на удаляющийся вокзал, на уменьшающуюся понемногу фигуру Саши и ее внезапно осенило ясным до боли прозрением – никакой «до осени»! Навсегда они расстаются!!! Ничего не образуется! Война будет!!!

Забыв про чемодан и сумки, подхватив сынишку на руки, Нюра попыталась пробиться сквозь толпу в тамбур вагона, выскочить на удалявшийся понемногу перрон. Не протолкнулась. Вернулась в купе. Вошла и подняв глаза на попутчицу-лейтенантшу, как в зеркало заглянула. Также судорожно прижатый к груди ребенок — маленькая кудрявая девочка, слезы и безмерное отчаяние в широко раскрытых глазах…

ХХХ

На пятые сутки войны осталось от Сашиной пулеметной роты, занявшей еще ночью на 22 июня укрепления вдоль границы, всего лишь один сильно порушенный двух пулемётный капонир, да трое раненых бойцов и он, капитан, с перебитыми ногами. По две неполные ленты к максимам, шесть гранат, две винтовки-трехлинейки, ППД старшины с капитанским ТТ. Все.

Остальная пульрота полегла, сгинула в жестоком бою. Отдала души людские – Богу. Тела же ее солдат и сейчас лежали непогребенными там, где их застала смерть: в расколотом бомбами бетоне дотов, в засыпанных взрывами окопах и частых воронках вокруг них. Но погибшие пулеметчики выполнили боевую задачу прикрытия границы достойно — густо сняли сливки с наступающих на Восток батальонов немецких гренадер.

— Товарищ капитан! Товарищ капитан! Очнитесь! Товарищ капитан! Очнитесь! Немцы что-то задумали! — яростно тряс за плечо потерявшего в очередной раз сознание Александра старшина-сверхсрочник Петр Сидоркин.

— Белый флаг! Послали к нам человека с белым флагом! В нашей, советский форме, кажись, гад.

Капитан Руссиянов открыл глаза, сознание понемногу возвращалось.

— Пить! — потрескавшимися губами попросил капитан. Молодой рядовой, призванный служить в роту Александра перед самой войной из местных, Миколка Друзь, здоровой рукой прислонил к Сашиному рту полную флягу. Глоток воды окончательно вернул капитана в себя.

— Что случилось, старшина?

— Немцы человека с белым флагом к нашему капониру отправили, товарищ капитан.

Александр уже третий день после тяжелого ранения не вставал, ему из досок бойцы сварганили что-то вроде полатей перед вторым пулеметом. Так, лежа на животе с перевязанными коленями он из максима и стрелял. Отбивая атаку за атакой.

— Старшина Сидоркин!

— Я.

— Открой бронедверь, выйди к этому человеку. Всё-таки белый флаг обязывает выслушать посланца фашистского. Да, возьми мой ТТ и пару гранат, вдруг пригодятся. Форму поправь, ты должен выглядеть как настоящий советский командир.

Совсем скоро, крайне встревоженный, старшина вернулся.

— Товарищ капитан! Да как же такое возможно! Нелюди они, что ли? — закопчённое и небритое лицо старшины перекашивало от ненависти, ужаса и гнева.

— Это нашей комендатуры пограничников помощник завхоза — Онищенко, как звать – забыл. Говорит, что немцы дают нам полчаса, а… а… а… потом…

— Ну не томи Сидоркин, говори, что эти сволочи еще придумали!

— По-по потом они, перед своими цепями, пустят баб с дитями и стариков из деревни, что на задах позиции, вон, впереди, слева, за развалинами НП пограничников в толпу их сгоняют!

— Что будем делать, товарищ капитан? Полчаса уже проходит, а эта курва Онищенко сразу, как передал немецкое сообщение куда-то удрал. Замешкался я, товарищ капитан, не успел пристрелить гада!

— Да и черт с ним! Не важно сейчас это. Важно, что делать мы теперь станем. Стрелять, хотя и патронов почти нет — мы не можем. Там же наши, советские, люди. Выйти и принять бой в рукопашную – тоже нет. Только двое еще на ногах. Я и рядовой Давлетов, не в счет, лежачие…

— Уходить вам нужно старшина Сидоркин! С Друзем уходить. Он местный, стёжки-дорожки все знает, может повезет, сможете прорваться к своим и рассказать о нас, нашей пульроте. Как выполняли мы боевой приказ, пока было кому выполнять.

— Никуда я, товарищ капитан, не уйду, это мой капонир, и я здесь командир и первый номер моего максима. Нелегко вынуть его стальное тело из амбразуры, вот и я, тоже, до конца с ним останусь! Вместе жили-служили, вместе и погибать станем.

— Друзя посылайте! Он скорее сможет добраться, сызмальства здесь жил.

— Добро, старшина.

— Красноармеец Друзь!

— Я, товарищ капитан!

— Все слышал, все понял?

— Приказ мой ты должен выполнить обязательно, нет сейчас старше меня по званию. Уйди тихо, не шумя, в третий каземат, там подпольный люк есть, как и здесь, ты же знаешь. Открой и по ходу, что ведет в урочище, иди, может к нашим выбраться удастся. Там все и расскажешь.

— Понял, товарищ капитан.

— Да, погоди немного. Возьми вот мою командирскую сумку, в ней фотография и письмо жене. Сможешь – отдашь. Если придётся туго – сожги. Адрес там, на конверте – Сталинград, Поселок СТЗ, улица Третья Кольцевая, дом Клавдии Твороговой.

— Теперь ступай. Не мешкай. Вот. Уже тронулись, гады. Стволами автоматов бабенок с детьми погнали…

Брели спотыкаясь по разбитой снарядами и бомбами дороге в направлении капонира, по перевернутой и выжженной земле, испуганные белорусские женки, вели за руки мальцов и девчушек, совсем маленьких боязливо прижимали к груди. Ковыляли меж воронок и трупов, как могли, опираясь на подоги, хромые деды и бабки. Позади, толкая отстающих людей стволами, толпой двигались немецкие гренадеры.

Вот люди вошли в сектор огня первого пулемета капонира.

Капонир молчал.

Вошли в зону огня второго.

Капонир молчал.

Все ближе и ближе подходил страшный конвой.

Молчал капонир.

Оставались какие-то несколько десятков метров. И тут из амбразур до боязливо подходящих людей донеслось – капонир запел!

— «Вставай проклятьем заклейменный,

— Весь мир голодных и рабов!»…

Пел, лежа за своим максимом священные слова Советского пролетарского гимна, обезноженный капитан Красной армии, коммунист, орденоносец Александр Руссиянов. Пел, он, поднося к виску свой ТТ с последним патроном в патроннике. Смог, задыхаясь, прохрипеть, сжимая штык от «СВеТы» в коченеющих руках, выплёвывая слова и кровь из простреленной груди, казанский татарин, комсомолец, Ильдар Давлетов. И как он пел! Две строчки осилил спеть и умер. Пел, хрипя от усердия, бывший беспризорник и «гроза» ростовских рынков, старшина-сверхсрочник Петр Сидоркин, с трудом приподнимая тяжеленый нижний бронелюк капонира.

— Сейчас, товарищ капитан, сейчас, товарищ капитан, сейчас, я их, гадов, угощу! Угощу так, что суки — подавятся…

Добавлял он, явно невпопад, к словам гимна. Парой минут назад старшина, неожиданно, вспомнил о не понадобившиеся в бою и лежащих в подвале капонира доброй полусотне противотанковых мин, оставленных пульроте полковыми саперами накануне войны.

… На глазах подходящих белорусских крестьян и торжествующе гогочущих уже ничего не страшась вышедших вперед к самому укреплению немцев, капонир вздрогнул, вдруг, немного приподнялся в воздух, затем, выплюнув, словно в негодовании на свою недолгую боевую жизнь, из-под земли и из амбразур, струи грязно-желтого огня и густого дыма, осел набок, став навечно надгробным камнем на могиле своего погибшего, но не сломленного, не побежденного гарнизона.

ХХХ

С бомбежками, пересадками и всякими долгими дорожными мытарствами, через Минск, Брянск, Орел, Воронеж, добрались, наконец, Аня с Васяткой до Сталинграда.

Очень скоро научилась Нюра, как и другие пассажиры уходящих на Восток поездов, чутко вслушиваться в ритм хода состава. И, услышав истошные гудки паровоза, а после нескольких бомбежек, уже только по одному только яростному визгу тормозов, все понимали – нужно быстрее прыгать из вагона и отбежав немного, поглубже залечь в кювет или какую ни будь рытвину. Немецкие «штуки» — пикирующие бомбардировщики «Юнкерс-87» — быстро научили. Кто успел – тот выжил. Но немало было и тех, кто остался лежать и на вздыбленной взрывами земле, и в густо продырявленных пулями и осколками замерших на рельсах вагонах.

Наконец показался вокзал. Перрон. Сталинград. Приехали.

Теткин дом отыскали сразу. Старая Клавдия, увидев запыленную Анну и чумазого Васятку, сразу же и всплакнула.

— Да как же вы бедные то мои добрались? Худущие, чумазые, ноги небось чуть держат.

— Вот стояла в очереди в магазине, так одна бабенка говорила, что немец то — прет! Бомбы у него с корову, нет русскому человеку от этого супостата спасения! — добавила она.

— Мы, тетя Клава, к счастью, еще до войны из Бреста выехали, но на беду три дня в Минске задержались, паровоз немецкие самолеты попортили. Думали уже и не уедем, но повезло. Железнодорожники на живую нитку котел паровоза собрали и вот мы здесь…

— Да, что ж я, старая дура, лясы с вами тут точу! Давайте пройдем в дом, помоетесь, в чистое переоденетесь, покушаете чем Бог послал, да и прилечь, отдохнуть нужно непременно.

Начисто отмыв горячей водой в большом жестяном корыте сынишку и приведя себя в порядок, Анна устало присела на сундук, стоявший у стены между кухней и малой комнатой. Тетка что-то негромко бубнила, споро кашеваря на небольшой кухоньке, парнишка чистый и причёсанный уже спал на том же сундуке рядом с матерью. Молодая женщина незаметно для себя сидя задремала.

Во много раз напуганном сиренами «штук» и разрывами бомб ее мозгу стали рождаться неясные и сложные образы. Сначала, мимо нее, как-то нереально замедленно, проплыло окно их вагона, из которого мелким дождем вылетали, сверкая и искрясь, битые стекла. Затем, увиделась какая-то мелкая, совсем невзрачная букашка, ползущая по рассыпающемуся земляному кому, несколько секунд назад отброшенному к телу соседки по купе, немолодой уже женщины, убитой только что, разрывом близко упавшей немецкой бомбы. Букашка старалась, подняв жесткие надкрылья, взлететь в брызжущее свинцом июньское небо. Сумрак видений мутнел и сгущался, становился почти ощутимым и вязким. Внезапно, откуда-то из высокого-высокого багровеющего, в дыму пожаров, неба стала неторопливо спускаться некая фигура: толи — Ангела, толи — человека. Она снижалась, подходила ближе, черты ее из полу туманных и расплывчатых становились отчетливей и ярче и, казалось, ей, Анне, эти черты были почему-то хорошо знакомыми. Человек-Ангел прошел было мимо, но вот остановился и неторопливо, как бы нехотя, повернулся к ней.

— САША!!!

Клавдия с испугу уронила только что очищенную луковицу в помойное ведро, как смогла резко повернулась лицом в комнату и обомлела. Нюра, бледная как полотно, стояла у сундука, лицо ее сводило судорогой от муки страдания. Жена племянника с закостеневшим взглядом судорожно, изо всех сил, зажимала свой рот обеими ладошками. Из помутневших и мертво остановившихся глаз, густо лились на вязанный старенький половичок горькие слезы.

Мальчик, разбуженный внезапным, истошным криком матери заплакал, и спросонья испугавшись тянул к ней худенькие ручонки.

— Саша! Сашенька!!! Любый мой! Где же ты, мой хороший? Как мы с Васильком без тебя будем-то…

Постоянно, раз за разом, с душевным надрывом, стонала — повторяла Анна. У нее, в недолгом фальшивом сне-полудреме, неожиданно, сломался некий душевный стопор-охранитель, позволившей ей до этого момента, в дороге, за насущными заботами о сохранении жизни сына, да и своей, забыть о судьбе оставшегося в Бресте мужа. Теперь, пытаясь понять битым войной разумом то, во что верить не хотела, в то, что он –ее Саша, остался там, где бушующая ныне война, вовсю, щедро сеет смерть. Вновь пережив последнее прощание на перроне Брестского вокзала и остро осознав разлуку, Нюра, от горя, не смогла прийти в себя.

Клавдия, увидев тяжкие страдания родственницы заголосила сама:

— Ой, люди добрые – помогите! Не то сношенька моя сейчас, с горя, кончится!

Выскочила бабка на улицу. Бросилась бежать во всю свою дряхлую прыть. Звать соседей на помощь. Соня Котельникова, медсестра из медсанчасти тракторного завода, жившая во втором доме напротив, только что вернулась с дежурства. Истошные вопли соседки буквально вынесли ее из дома.

— Тетя Клава, что случилось?

— Спаси ее Сонюшка! Спаси, моя хорошая! Упаси Бог, помрет молодица, мне ее огольца, в мои годы, в жисть не вытянуть! Не поднять! Спаси!!!

ХХХ

Нашатырь к носу. Дали выпить, сняли шок. Подкрепили чуть живое сердце уколом. Жить заставили.

Но эта бытность стала совсем не жизнью. Днями напролет сидела Нюра в комнате, когда одна, когда, судорожно прижимая к груди притихшего сынишку. Не отпускала ее боль потери, и, еще давала знать о себе серьезная контузия, как выяснили доктора городской больницы, куда водила болезную тетка Клавдия. Шло время. Старая Клава не находила себе места. Она часто просила соседку Соню.

— Сонюшка, ну приди к нам, милая, я шанежки вкусные испекла. «Чайку попьем, посидим, смотришь и Нюра вернется», — говорила старая, — в свое тело. Но толку было мало. Помогла горю, как часто это бывает — беда.

Под конец лета и ранней осенью сорок первого года Нюра с сынишкой и его друзьями не раз ходили на Волгу, где купался на мелководье и резвился на теплом песке речного бережка ее Василек. Как-то раз соседский пацан Семка, обычно хорохорящийся всегда малец, решил показать, как здорово и ретиво он умеет плавать. Поплыл он через широкое место Денежной воложки в сторону острова Зайцевский. Плыл он плыл, а в какой-то момент силы его внезапно покинули. Стал парнишка сначала отлеживаться на спине, потом и заголосил.

— Спасите! Тону! Помогите!

Друзья бросились на помощь. Но речное течение сносило парнишку довольно быстро, мог и не выдюжить. Аня сидела на бережке и несильный речной прибой омывал ее опущенные в воду ноги.

Внезапно женщина услышала жалобный детский крик о помощи. Не отдавая себе отчета, ее ли ребёнок в беде или чей-то другой, она, увидев на стремнине голову человека бросилась на помощь. Мгновенно стянула через голову сарафан и нырнула с ближайшего топляка в Волжскую волну — тут ее и видели. Минутами спустя, короткими саженками подплыв к Семке Анна схватила его за нестриженый затылок и держа лицо мальчика над водой, сноровисто поплыла к берегу.

Наверно, так выходила из воды античная богиня Венера. Гордо, и просто с вновь обретённым сознанием и полной уверенностью в себе. Можно сказать, что могучая русская река — Волга вдохнула в Нюру так нужные ей жизненные силы.

Уже через неделю Анна Руссиянова устроились на работу медсестрой в медсанчасть Сталинградского тракторного завода. Сестринские курсы, оконченные Аней в Ленинградском военном госпитале, дали такую возможность, Соня Котельникова торжествовала.

— Я же говорила, что из беды — бедой сильный человек освобождается! — читала как с листа она, — вот и смотрите, – Нюра смогла себя превозмочь! Мы, теперь, вместе работаем.

— Аня, а откуда ты так хорошо плаваешь?

— Я, Сонечка, еще в Ленинграде в бассейне плаваньем и спасением на водах занималась, тренер говорил, что хорошо у меня получается.

ХХХ

Весной сорок второго года война вновь напомнила о себе, напомнила нежданно и жестко. Первый массовый налет гитлеровской авиации на спящий мирный город, случился в четвертом часу утра 23 апреля 1942 года. Анне Руссияновой стало ясно как белый день – злая, бешеная, голодная собака войны догнала ее в, казалось бы, совсем недавно, мирном далеком советском тылу.

Все ее попытки уговорить тетку Клавдию уехать с Васяткой, хотя бы за Волгу, оказались тщетны и ни к чему не привели. Пожилая сталинградка словно уперлась и ни в какую!

— Я ж в Царицине одну осаду уже пережила! Мой Федот тут, неподалеку, на погосте лежит. Куда же я от него? Ни куда я не поеду! А придется помирать – так умру на своем пороге!

Вообще, из порядка четырехсот тысяч населения Сталинграда эвакуировались не более четверти. Но их ли это была вина? С эвакуацией, почему то, власти города не поторопились.

Как в воду смотрела старая женщина. Ясно видела она свою судьбу, неотделимую от судьбы любимого города. Ровно четырьмя месяцами спустя четвертый воздушный флот люфтваффе под командованием фельдмаршала фон Рихтгоффена нанес Сталинграду удар, ужасающий силы. Под бомбами и в огне пожаров погибли десятки тысяч жителей: старых и малых, мужчин и женщин.

Горел город. Горели дома. Горели заводы. Горела земля. Горела даже сама Волга! По ее волнам плыли потоки вспыхнувших нефтепродуктов, вытекающие из разбитых тысячетонных емкостей…

Этот воистину трагический и страшный день для Сталинграда и сталинградцев не обошел к сожалению, и нашу героиню. А начинался он вполне обыденно. Как и любое воскресенье прежде. С утра, баба Клава сходила на рынок — скорее пообщаться со своими товарками, чем за покупками, потом, долго кряхтя и охая, возилась на грядках в огороде. Анна с раннего утра была на дежурстве в медпункте тракторного завода и только к вечеру должна была освободиться. Василька – днем бегал и радостно вопил, играя с приятелями, а около 5 часов вечера, накормленный до отвала безумно любящей его бабкой Клавдией, понес маленький узелок с едой для матери на завод. Он это делал не раз и вохровцы в проходной привычно пропускали парнишку на территорию.

Завод делал и ремонтировал танки. Знаменитые «тридцатьчетвёрки», кстати, они, танки со Сталинградского тракторного завода, внешне отличались от других боевых машин семейства Т-34 особой формой башенного люка.

Перекусив принесенной сынишкой едой и выслушав все соседские и городские новости, услышанные ребенком от бабушки, Анна собралась сводить малого в сборочный цех, показать ему танки. Он днями буквально умолял об этом, и вот, сегодня Анна, переговорив с военпредом и мастером участка, получив разрешение, готовилась пройти с сыном в ритмично работавший неподалеку цех. Время шло к 6 часам. Мать и сын вышли из полуподвала медпункта, но не успели пройти и сотни шагов, как завыли заводские сигналы оповещая о начавшемся авианалёте. С высоты им вторили жутко завывающие сирены немецких бомбардировщиков. Небо потемнело от самолетов, где-то недалеко уже рвались первые бомбы. Нюра с сынишкой только-только перешли через насыпь заводской узкоколейки и оказались посреди пустого двора между цехами. Ни каких укрытий! Это Анна, не раз бывавшая под бомбежкой, поняла сразу, а бомбы уже рвутся вокруг. Спасенье осталось скорее там, в полуподвальном помещении медпункта, на той стороне насыпи. Под грохот разрывов и вой самолетов, Анна, схватив сына за руку, бросилась назад, через узкоколейку. Неожиданно, на крутом откосе насыпи она споткнулась, упала на бок и, считая, что нельзя терять ни секунды, закричала сыну:

— Вася! Беги быстрее в подвал! Я следом!

Анна, даже успела полулежа подтолкнуть сына вперед. Василек правильно понял призыв матери и припустил бежать к спасительному подвалу…

Ему хватило бы и полминуты, но летчик-бомбардир экипажа немецкого Юнкерса-88 оберлейтенант Агидиус Хорндорф лишил его возможности выжить. Он профессионально точно положил серию своих бомб — соток вдоль узкоколейки, целясь в окутанный паром и спешащий укрыться маневровый паровозик.

Разверзся ад! Тяжко вздыбилась разрывами, еще утром, утоптанная танковыми траками заводская земля. Шпалы с прибитыми к ним костылями рельсами приподняло и навсегда вырвало из насыпи, завернув рельсы в пологую спираль. Осколки, пролетев над насыпью, ударили в голову медсестре Анне Руссияновой. Истекающую кровью женщину разрывом следующей в серии бомбы с силой, словно мешок, швырнуло к стене сборочного цеха. А последние две бомбы, рванувшие практически одновременно, оставили от места где так торопливо бежал мальчишка — большую глубокую неровную дымящуюся воронку…

ХХХ

Ее нашли рабочие, наскоро справившиеся с огнем, и теперь, торопливо несшие на носилках в медпункт раненого в ногу сварщика. То, что предстало перед глазами мужиков трудно описать словами. На крутом скате бомбовой воронки полусидела-полулежала седая старуха со странно вывернутой правой ногой, из головы женщины пульсирующими тонкими струйками текла кровь. Этот призрак человека, то сосредоточенно, не чувствуя боли, руками с которых свисали клочья кожи и были вырваны ногти, принимался усердно рыть твердую землю откоса. То жутко, громко и отчаянно безысходно начинал подвывать, прижимая к груди окровавленный детский сандалик…

— Да это же наша Нюра, сестричка из медпункта!

Закричал с носилок раненый и наскоро перевязанный сварщик.

— Оставьте меня пока тут, несите, скорее ее, страдалицу, к проходной, там и доктор вернее найдется!

Не тут-то было. Как раненая львица, ничего не понимающая Анна отбивалась от заводчан, пытающихся уложить ее на носилки. Порываясь встать на сломанную ногу, она рычала и выла, не давая увезите себя от места гибели сына. Внезапно, как подкошенная она, потеряв сознание, обмякла и упала бы совсем, не подхвати ее вовремя кто-то из мужчин.

Донести живой до врачей свою раненую сестричку рабочие сумели. Хвала им за это! Бежали как на довоенной сдаче норм ГТО. Успели.

Эвакуировали находящуюся в тяжелом состоянии и по-прежнему без сознания медсестру Анну Руссиянову вместе с другими жертвами этого ужасного смертоносного налета в город Саратов.

С тревогой ожидающая сноху и внука у ворот своего дома Клавдия Творогова была убита осколками разорвавшейся поблизости бомбы.

ХХХ

Анна Руссиянова после более чем полуторагодового лечения в госпиталях потихоньку пошла на поправку, в последствии окрепла настолько, насколько это стало возможным, считая вкупе все перенесенное ею за годы войны. Выписавшись, она пошла работать в этот же госпиталь медицинской сестрой. Сразу стало заметно, что раненые относились к ней несколько по-другому, нежели к иным сестричкам. Да, большую часть женской красоты Нюра растеряла и, когда она совершенно седая, со следами шрамов на лице, прихрамывая, подходила к раненому, особенно тяжко страдающему после ампутации, то и слова сочувствия в ее устах звучали весомее. Раненые бойцы видели в Анне не просто женщину-утешительницу, а скорее, своего боевого товарища, тяжко пострадавшего на войне.

Прошло 4 года с начала доблестной и героической Сталинградской эпопеи. Война закончилась славной Победой. Страна истово восстанавливала порушенное. Воссоздавался заново и Сталинград с его заводами. Когда появилась первая возможность вернуться из Саратова – Нюра сразу же ей воспользовалась.

Приехав она совершенно не узнала город. От большинства зданий остались лишь груды развалин, из-под которых, кое где, до сих пор струился сладковатый запах тлена. Пришлось расчищать город, как до этого его доблестно защищали – каждую улицу и каждый дом, каждый подвал. Постепенно восстанавливал работу и СТЗ. Как-то, на улице поселка, случайно, встретила Нюра свою бывшую коллегу по медпункту — Соню Котельникову. Та обняла подругу и не обидев сравнением поблекшей внешности Анны, сразу предложила:

— А давай, Нюра, иди работать ко мне, я теперь врач и начальник всей медсанчасти СТЗ. На прежнее место…

Тут Соня словно поперхнулась, осеклась и побледнела, вспомнив это самое место. То где, Анна под бомбами потеряла сына, но услышала негромкий грустный ответ:

— Спасибо Сонечка, я с большой радостью вернусь работать в этот самый цеховой медпункт. Буду рядом с Васенькой – Васильком моим. Я уже пыталась пройти туда. Но охрана не допустила…

Через пару дней Анна в большом волнении шла к проходной завода. И даже по прошествии нескольких лет, подавляемая до сих пор боль утраты вновь глодала любящее материнское сердце. На заводе многое изменилось. Где-то восстановили старые, а где уже размечали новые корпуса цехов. Много места до сих пор заполняли руины — следы прошедших тяжелых боев.

Вот, наконец, подошла Анна к знакомому полуподвальному зданию медпункта. Оно относительно неплохо сохранилось и ремонтники, видно совсем недавно, вставили в оконные проемы новые рамы и двери, вывели во двор трубу для небольшой печурки. Воронки от бомб почти совсем засыпали, разровняли. Лишнюю землю сгрудили к стене медпункта немного в стороне от…

Как не крепилась Нюра, но, когда оказалась на этом самом месте – горько разрыдалась. Вытирая платочком бегущие без остановки из глаз слезы, она присела, внезапно обессиленная, на сложенные аккуратной невысокой стопой кирпичи, отобранные целыми из развалин.

— Здравствуй, сыночек мой! Здравствуй мой Васенька! Вот я, Василек — твоя мама, я вернулась к тебе, наконец, кровинушка моя…

Посидев с полчаса, она смогла взять себя в руки и вошла в медпункт. Там ее ожидала Соня. Анна с искренней благодарностью оценила сочувственною доброту и такт подруги-начальницы, позволившей ей сначала поплакать над сыновьей могилой и только после этого решать вопросы о приеме передаче Анне всякого медхозяйства.

С новой работой началась новая, рабочая, жизнь. Осмотры, уколы, перевязки мелких травм, профилактика заболеваний. И вновь былое внесло коррективы в жизнь нашей героини. Кто-то из старых уцелевших еще довоенных рабочих мельком увидел ее и рассказал в бригаде, что — «Наша сестричка, Нюра вернулась!»

Немедленно потек тонкий людской ручеек к ней в медпункт. Правда, шли рабочие не за аспирином, или красным стрептоцидом, а хотели увидеть воистину чудесное воскрешение человека, которого давно все считали погибшим. Войдя в помещение, люди замирали, тут же осекались шутки и радостные голоса. Поздоровавшись и сказав пару приветствий мужики наскоро прощались и выходя из подвала садились перекурить. Курили быстро, зло, с остервенением посылая проклятия войне, так несправедливо обошедшейся с их сестричкой. Вид седой, слегка хромой на правую ногу, с испещренным шрамами лицом еще не старой женщины — ошарашивал.

Но зато если уж и просила Нюра помощи, ну там стол или шкаф перенести, прибить к стене кронштейн для фиолетовой лампы отказа ей никогда не было. Был только один случай. Недавно освободившийся из лагеря и видно голодный до сих пор до женского тела, слесарь-инструментальщик, в ответ на просьбу помочь обусловил эту помощь, сами знаете, чем. И сделал это прилюдно, ожидая одобрения и хохота всех остальных. Нюра от неожиданного хамства растерялась, замерла, не зная, что и сказать, но в этот момент из сварочного поста выскочил прихрамывающий мужчина, вмиг сбил хама с ног и с глухим рыком вцепился в горло бывшему зеку. С трудом, несколько сильных рабочих разжали его железно сведенные пальцы. Это оказался тот самый сварной, что уступил Анне носилки в день страшного налета. Его успокоили, а «шутника» вывели за цех и «вразумили». Через день, когда смог стоять ровно, привели его к медпункту просить у сестрички прощения…

Тогда, в эти первые ее рабочие дни, Нюра и выпросила у рабочих, разбирающих завалы, откопанный ими вместе с простреленной каской, обгорелыми остатками формы и белизной костей, ржавый искорёженный боем пулемёт максим. Ей легко позволили его взять, не спросив о причине и даже дотащили до медпункта. Несколько дней во время перерывов и часто оставаясь после работы, выравнивала медсестра Анна Руссиянова сваленную у медпункта кучу земли. Делая невысокий покатый курган. Выровняла, прошлась граблями, выбрала кирпичные осколки. Сама притащила из утиля кусок листа броневой стали и положила на верхушке холма. Потом, тщательно вычистив израненное тело старого русского пулемета, покрасила его в цвет, каким окрашивают новые танки. Аккуратно написала красной краской на пробитом щите максима слева и справа от разбитого кожуха ствола:

«Александр Руссиянов (муж) 1941 год. Брест.»

«Василий Руссиянов (сын) 1942 год. Сталинград».

Стараясь не поцарапать свежую неокрепшую краску затащила более чем полу центнеровый ветеран-пулемет на плиту брони, укрепила станок пулемета чтобы случайно не укатился.

В ближайший из выходной дней сходила Нюра за город, в поле спеющей ржи, и накопала, стараясь не повредить корней, с десяток полевых цветов-васильков, уложила корешками в пропитанную водой тряпицу и потом посадила на холме, любовно окружая ими тело старого погибшего в смертельном бою пулемета. Так, получился у нее свой памятник, свое место, куда можно прийти и тихо посидеть в скорби, принести цветов или насыпать сухарных крошек птицам. Пусть поедят, попоют…

Почти сразу, стала замечать Анна чужие букеты и одинокие цветы у своего пулемета. Не было тогда в Сталинграде семьи кого ни будь не потерявшей в этой кровавой войне. Спаси вас Бог – добрые люди!

ХХХ

То, что не все люди, наверное, добрые узнала Анна совсем скоро. Как-то забежал к ней в медпункт молодой вертлявый мастер строителей и заявил:

— Вы знаете, Анна Митрофановна, мы строим новый цех и должны его запитать паром от магистрали идущей возле стены вашего медпункта.

— ?

— Так вот, нам необходимо построить несколько несущих опор под паропровод. Расстояния между опорами точно установлены нормативами и ваш холмик-с-пулеметиком, как раз, приходится на то место, где нужно будет завтра выкопать яму под фундамент опоры номер 9!

— ?!

— Так, что сами убирайте или, завтра я бригаду немецких пленных для сноса выведу… — и, удалился насвистывая.

У Анны закружилась голова, поплыли круги перед глазами, зашумело в ушах. Совершенно обессилив она упала на вовремя подвернувшийся стул.

Как?! Самой снести с такой любовью, возведённый памятник или, что еще страшнее – его придут сносить вчерашние враги — немцы, трудом отрабатывающие нанесенный стране ущерб? Мозг женщины отказывался внимать ушам. В эту ночь Нюра заночевала в медпункте, сил идти в кое-как восстановленную на месте дома старой Клавдии хибарку, совсем не было.

Утром никто не пришел и Анна, готовая уже поверить в чудо, в перерыв, взяла грабли и пошла проборонить землю вокруг памятника. За работой она не заметила направляющуюся в нее сторону группу людей. Впереди шел вчерашний вертлявый мастер-строитель.

— Ну, что бабка, все готово? — усмехаясь произнес он.

— Все, мы идем делать разметку под фундамент!

Анна замерла с граблями в руках.

— Давай, давай, старая, шевели костями, работа простаивает! — подлил масла в огонь парень. Чтобы подозвать бригадира пленных он взмахнул было рукой и замер от неожиданности.

Седая «старуха» стояла, подняв грабли перед своим самодельным памятником, всем своим видом показывая, что настроена она серьёзно.

— Ой, да не смеши людей бабуся! Отодвиньте ее. Эй, бригадир! Франц Гальдер! Распорядись!

Немцы зашушукались, но с места не сдвинулись. А мастеришка, почувствовав, что его престиж под сомнением, стал сам, громко матерясь, приближаться к медсестре, замершей с граблями в крепко сжатых руках.

Этот, не в меру борзый мат его и подвел. Услышав, что кого-то так беззастенчиво кроют черным матом рабочие, разбиравшие невдалеке завалы, всполошились и поняв, в чем дело, бросились на помощь Анне. Уже замелькали было кулаки, и мастеришка тонко завизжал в рабочих руках, как раздался спокойный, уверенный и привыкший руководить голос:

— Всем стоять! Отставить драку! Мастер – ко мне! Рабочим – разойтись по работам!

Аня обернулась, из-за здания ее медпункта появилась группа руководителей завода во главе с главным инженером.

— Что происходит?

— Петр Никодимович! — пытался прогнуться перед руководителем парень, — я, вот, с бригадой, готовлю разбивку под котлованы опор паропровода, а она…

— Кто она? Что она?

— Да медичка местная, контуженная словно, самовольно какой-то памятник построила и не дает нам работать!

— Я разберусь, а ты, пока, побудь где ни будь рядом!

Главный инженер прошел вперед, подошел к Анне, все еще в волнительном оцепенении сжимавшей в побелевших пальцах грабельки и сказал:

— Что у Вас здесь, товарищ медсестра? И опустите пожалуйста грабли, успокойтесь, прошу Вас.

Не дожидаясь ответа женщины, он прошел вперед к пулемету-памятнику, близоруко наклонился, неожиданно вздрогнул и неловко потянул с рано лысеющей головы шляпу. Тут же раздалась резкая гортанная немецкая команда

— Aufmerksamkeit! Nimm deine Hüte ab! (Стоять смирно! Головные уборы – снять!)

Бывшие враги — солдаты Германской армии сразу вытянулись по стойке смирно и одновременно склонили головы, они-то давно уже поняли где находятся, поэтому проявили себя как должно.

Главный инженер завода вновь подошел к Анне.

— Прости, солдатка, прости, не знал я про твой памятник. Пусть, конечно, стоит здесь. Будут вопросы еще у кого скажи — я разрешил.

— А ты мастер куда смотрел? — обернулся к мастеру строителей внезапно посуровевший главный инженер завода, — какое расстояние между колоннами запроектировал? И под какой диаметр трубы? Вредитель! Работы – отменить! Завтра в 8.00 ко мне в кабинет. Понял?

Так точно, Пётр Никодимович!

— Свободен. Пока.

ХХХ

Шла весна 1947 года. Близился праздник Победы. Анна Руссиянова весенним теплым ранним вечером возвращалась с работы домой. Конечно, ее жилище домом можно было назвать лишь весьма и весьма, но к двум оставшимся целыми после бомбежек кирпичным стенам дома тети Клавдии строители пристроили временно еще две – деревянные. Каменную печь — заменила железная. Вместо прежней крыши как у дома – пятистенника, новая крыша стала вроде флигеля. Жить можно. Многие и этого не имели, теснились по несколько семей в крохотных комнатушках, а здесь – своя комната и крохотная кухонька. Вот сюда и торопилась Нюра. Почти успела она подойти к своим воротцам, как услышала голос соседки — башкирки Зиляфрус, из дома напротив.

— Аня! Стой на минуту. Тут, совсем вот-вот, к тебе мужчин приходил. Такой богатур, высок, и в сером пиджак.

— Да я только на углу «с серым пиджаком» то и разминулась! — уже торопливо поворачивая назад отвечала соседке Анна. Выбежала она на улицу и в сотне-полторы метров увидела торопливо удаляющегося мужчину.

— Товарищ! Товарищ! Стойте! Подождите!

Закричала она и неловко прихрамывая припустила вслед, боясь, что в шуме заводского поселка человек ее не услышит.

Но он услышал. Натренированное ухо бывшего Полесского партизана не подвело. Повернулся мужчина и споро зашагал навстречу торопящейся к нему Нюре. Встретились они у стоявшей на углу тумбы для объявлений.

У «серого пиджака», кроме всего, что описала соседка, обнаружились на груди орден боевого Красного Знамени и две партизанские медали. Еще, и это было трудно не заметить, левый рукав пиджака был пуст и пристегнут булавкой.

Оба несколько запыхались.

— Товарищ, вы, соседка говорит, меня искали?

— Вас, Анна Митрофановна. Вас.

— А вы, кто такой будете?

— Я так и думал, что не узнаете вы меня, — с грустинкой в голосе произнёс мужчина.

— ?

— Вы раньше меня не раз видели, я всегда стоял правофланговым в строю первого взвода пулеметной роты вашего мужа.

Уронив из единственной руки сверток, мужчина успел ею подержать вдруг пошатнувшуюся Анну. Внезапная слабость к счастью также быстро и прошла, Анна во все глаза смотрела на бывшего пулеметчика.

— Вы были с Сашей? Как… Когда… Простите, у меня от волнения голова идет кругом…

— Анна Митрофановна, извините, что я разбередил вашу боль, но я обещал вашему мужу, а моему командиру разыскать вас после войны. Если доживу. Дожил вот. Хотя стал одноруким. Мужчина подняв выроненный на дорогу сверток продолжил.

— Я Друзь. Миколай Друзь. В Сталинграде в командировке, сопровождал сюда эшелон с немецким трофейным оборудованием. Через четыре часа у меня обратный поезд в Минск. Там, теперь живу и работаю.

— Пойдемте в дом Коля, можно вас мне так называть?

— Да, пожалуйста.

Нюра боялась даже намекнуть Миколаю, чтобы он поскорей поведал ей о ее Саше. Но это так явно читалось во всем облике женщины.

— Пойдемте, посидим, чаю попьем, мне варенье брусничное соседка дала, — почти умоляя проговорила Анна.

— Конечно, конечно, время у меня еще есть, — согласился гость.

— Воевали мы, — начал свое повествование, уже в комнате, Миколай, — с первой минуты. Мой командир, товарищ капитан Руссиянов отлично подготовил роту. Навалили мы немцев – кучи. Но и сами полегли. Товарищ капитан отправил меня, раненого, с сообщением командованию. Я и идти то не хотел, а он приказал. Сказал, что нет теперь для меня командира выше его… И приказ должен я выполнить, чтобы не остались мои братья-сослуживцы лежать в могилах безымянными героями. Ушел я урочищем, в лесу отлежался, потом, забрел в сторожку лесника, там меня по новой перевязали. Нет, руку я потерял в сорок четвертом. Мы обеспечивали, как потом нам сказали, прорыв советских войск через болота Беларуси. Наводили страх фрицам на железных дорогах. Рельсовая война, может слышали Анна Митрофановна…

Увлекшись воспоминаниями, Друзь забылся, как бы вновь окунувшись в прежнюю партизанскую жизнь. Внезапно, он взглянул на Нюру и слова застряли в его горле. Она напряженно молча слушала, но вся ее душа молила собеседника:

— Расскажи мне про Сашу, ну пожалуйста, Христом Богом молю! Если уж непросто рассказать, про бои, то поведай, как погиб мой муж. Я должна это знать, не мог мой Александр просто так сгинуть безвестно. Расскажи. Прошу тебя, Коля!

И партизан-белорус, наконец, решился.

— На пятый день, Анна Митрофановна, остались мы в капонире вчетвером. Товарищ капитан Руссиянов, ваш муж, старшина Сидоркин, и два рядовых: Давлетов и я. Все были ранены, но отбивали немцев. Стояли насмерть. Наш командир был ранен в ноги, но рукоятей пулемета не выпускал – бил гадов смертным боем. Кончались патроны. Потом товарищ капитан приказал мне уходить…

Тут Друзь замолчал.

— Вижу трудно тебе, партизан, сказать всю правду. Щадить пытаешься, а ты внимательно посмотри на меня, увидь, как война со мной обошлась. Нет во мне больше страха! Потому что нет в живых и нашего с Сашей сыночка Васеньки – на моих глазах бомбой разорвало. Скажи Коля!

— Немцы погнали на капонир перед своей пехотой деревенских баб с детьми. Товарищ капитан приказал огня не открывать. Мне — немедленно уходить. А они… Я не дополз еще до третьего каземата и слышал, как они запели внутри капонира. А потом. Взорвали. Себя.

— И ничего, ничего, ничего, ничегошеньки не осталось, — почти нараспев срывающимся от душевной муки голосом проговорила, покачиваясь в такт словам прижав руки к груди Нюра, — нет Саши. Нет Васи. И меня, наверное, тоже уже почти нет…

Не совсем поняв женщину Друзь прокашлялся и добавил.

— Есть! Есть Анна Митрофановна! Я принес вам командирскую сумку товарища капитана. Он положил в нее письмо и фотографию. Велел передать. Или спалить огнем, ежели немцы прижмут. Годы я носил эту сумку, вас разыскивал, и теперь повезло мне. Выполнил я, наконец, приказ моего дорогого командира. Конверт с адресом, правда, истлел совсем, но я навсегда адрес запомнил.

Партизан встал, неловко, одной рукой, развернул свой сверток и положил перед Нюрой старую порыжевшую, потрепанную войной и временем, некогда черную сумку.

— Прощайте Анна Митрофановна, жена моего дорогого товарища капитана. Мне пора. Надумаете приехать к нам в Беларусь – вот адрес. Будем рады встретить. До свидания.

— Спасибо Коля. От всей души спасибо. Только вот в одном ты немного ошибся, — называл меня женой. Не жена я больше, Коля, до сегодняшнего дня на что-то надеялась, мечтала, хотела верить… а теперь, а теперь, Коля, вдова я, вдова я, пулеметчик. И вдовство мое самое горькое — сиротское!

— Прощай, Коля и прими мою благодарность за приглашение…

ХХХ

Никак не могла Нюра уговорить себя и открыть этот страшный подарок из далекого сорок первого. Вот возьмет в руки старую сумку, положит на маленьких столик на кухоньке, протянет руку к защелке, а открыть не смеет. Выступят предательские слезы, потекут, промывая дорожки на впалых щеках. Отрыть, значило для нее что-то вроде так прийти на долго вымаливаемое у безжалостной судьбы и неожиданно сбывшегося свидание с Сашей, а заплаканной приходить к нему на встречу Нюра себе позволить не могла. Боялась, оскорбить светлую память дорогого человека. Долго, каждым следующим вечером, она так и сидела за столом перед сумкой, задумавшись, и, очнувшись от грез, замечала за собой, то что руки ее нежно поглаживают старую потёртую кожу, касаются потресканного ремня. Будто сидит перед ней ее Александр, Саша, Сашенька. И становилось еще грустнее и горше. Ночами женщина почти не спала, на работе забыться в труде тоже не удавалось. Исхудала Анна, в чем только душа держалась…

Шло время. Вот, буйно-песенно и празднично, отшумел Первомай, прошла еще одна терзающая и рвущая больную душу неделя. Наконец Нюра решилась.

— Вот придет самый праздничный из праздников – день Победы, тогда и открою. Саша бы одобрил.

Ранним утром 9 мая, проснувшись, она удивилась необычному приливу сил и дело было не столько в том, что все-таки ей удалось немного поспать. Силы прибывали в предвкушении того самого свидания с любимым, которого она так жаждала и так боялась. Да, сегодня она откроет посылку из Бреста, наконец узнает, что в последние дни жизни хотел поведать ей муж.

За окном, на улицах поселка, слышалась музыка, песни, счастливые и радостные крики детворы. Праздновали Победу все, и дошедшие до Берлина воины, и, те, ковавшие их боевой меч, танки, — рабочие СТЗ. Некоторые были как в числе первых, так имели честь быть и вторыми, завод в сорок втором году последние собранные и отремонтированные танки вывел с заводского двора под управлением тех, кто эти боевые машины сделал. В башни танков к пушкам и пулеметам также встали заводчане. И тут же в бой – через пару сотен метров. Празднуйте же люди – вы заслужили!

Нюра с самого утра готовилась. Одела лучшее, причесалась, но не как всегда – собрав седые волосы в пучок на затылке. Сегодня, она постаралась уложить пряди волнами, желая хоть немного прикрыть белесые шрамы. Стол накрыла белой кружевной скатертью. Принесла и положила поверх ее мужнину сумку. Села напротив на табурете. От волнения пальцы мелко подрагивали. Женщина аккуратно опустила руки на шершавую кожу. И, наконец, решившись, расстегнула когда-то блестящую, а сейчас всю в зеленой патине защелку.

Внутри оказалось две вещи. Уголок фотоснимка Нюра увидела сразу, но где же Сашино письмо? Она в нетерпении заглянула в широкий карман. Там лежал посеревший от времени лист бумаги, свернутый в несколько раз. С величайшим душевным трепетом вновь задрожавшими неверными руками Нюра взяла этот долгожданный листочек.

Как не крепилась она, а проступившие слезы не дали сразу рассмотреть лист.

— Ну, здравствуй Саша, родной! Здравствуй муж мой!

Поприветствовала Анна внезапно ставшие реальностью ее мечты. Бережно положив листок на скатерть и встав, по-русски, поклонилась ему, словно мужу, в пояс.

— Ну, скажи мне что ни будь. Любый мой!

С этими словами Анна стала разворачивать непослушный ветхий лист письма.

Бумага, более пяти лет пролежавшая в кожаной сумке, прошедшей по многим партизанским тропам болот и лесов Беларуси сначала не поддавалась дрожащим пальцам женщины, затем распалась на разлетевшиеся в стороны четвертинки.

То, что когда-то на этом листе бумаги, вырванном из школьной тетради, кто-то что-то писал «химическим» карандашом, было несомненно, но влага и время обесцветили строки письма, сделали их чем-то вроде бледно-синих полосок…

Анна на могла прийти в себя от обиды и разочарования. Она почти что верила, что вот сейчас Сашины строки заговорят с ней его голосом… а строк не было. Не доверяя глазам Анна еще раз пересмотрела четвертинки листа. От крайнего волнения стали трястись не только пальцы, но и губы.

— Неужели ничего? — почти плача спрашивала она себя.

— Не может это быть!

— Может быть на этом?

— Да! Вот здесь, в уголке, несколько, почти не расплывшихся, слов.

Анна вскочила на ноги и быстро зажгла свет. Желтый свет лампы помог рассмотреть это:

… люблю, целую. Александр.

И дату — 21 июня 1941 года.

Мало? Да, мало! Почти что совсем ничего. Но для любящей беззаветной любовью женщины – эти слова стали значить больше чем сотня томов толстенных книг!

Как высшую ценность мира, как хрупчайшую алмазную реликвию, Нюра нежно и ласково прижала к груди священные для нее листочки бумаги…

В это ли момент говорить о счастье человеческом? Да! Волны этого замечательного людского чувства буквально затопили маленькую кухоньку. Первый раз после гибели Василька Анна улыбалась.

ХХХ

Так, замерев, она просидела в забытьи несколько часов. Вывел Нюру из оцепенения громкоговоритель радиоточки.

— Дорогие радиослушатели! Передаем праздничный концерт, посвященный дню Победы!

Сначала невнятно поскрипев, потрещав, выдал он.

— А на улице то уже посерело – удивилась Нюра.

Из рупора уже вовсю звучала музыка – ансамбль и хор Александрова проникновенно и истово исполняли сильнейшую советскую песню – «Священная война». Никогда Нюра не могла равнодушно слышать эти возвышенные, зовущие на подвиг во имя Родины, слова и аккорды. Понемногу отзвучали последние звуки песни, затем, праздничный концерт продолжили выступления Клавдии Шульженко и Марка Бернеса.

Анну вдруг осенило – в командирской сумке Саши должна было быть еще одна вещь. Да, уголок фотоснимка она уже увидела. Осторожно достав снимок Анна поднесла его под свет лампочки и прошлое вновь, как тяжкая волна холодного северного моря, накатило на нее…

… Это было дней за десять до начала войны. Она, с мужем и сыном, шла по чистой летней брестской улице, название которой она уже вспомнить не могла, и зашла в фотоателье. Мастер фотограф долго подбирал свет, выстраивал фигуры в кадре, он то просил «пана капитана» взять сына на руки, то советовал «прекрасной пани» – выпустить непослушные локоны из-под берета. Наконец, сделав снимок, пообещал сам принести отпечатанные карточки в дом Войцеховских.

— А мы то уже уехали, догадалась Нюра, рассчитав день, когда пунктуальный поляк принес карточки Саше.

На фотографии, рельефно, выступая поверх искусственного фона, стоял, излучая силу и достоинство молодой капитан Красной армии, в одной руке он держал прижавшегося к его щеке сынишку с бесенятами в глазках, а другой — поддерживал под локоток прекрасную пани – Нюру в выходном светлом платье с пояском и с кокетливой сумочкой через плечо.

Не успев вдоволь наглядеться на довоенный снимок Анна, ненадолго пристроила его под косо падающие лучи света лампочки на комод, а сама решила поступить так, как поступила ее мама, Катерина, после похорон мужа.

Наклонившись к шкафчику, вынула из него бутылку «беленькой», неумело сковырнув сургуч извлекла пробку. Наполнив по риску стакан, Нюра из этого же шкафа достала ржаной калач, щедро отрезала горбушку и круто посолив положила поверх стакана.

— Вот так, и поминать станем, — вслух произнесла она, прислонив фотографию к стакану…

Концерт ко дню Победы продолжался.

— А сейчас, дорогие радиослушатели, выступит автор знаменитого стихотворения «Жди меня» Константин Симонов!

В тишине вечера до Нюры отчётливо донеслись знакомые строки:

«Жди меня, и я вернусь.

Только очень жди,

Жди, когда наводят грусть

Желтые дожди,»

Она хорошо знало это чудесное стихотворение. Знала его еще с тех пор, когда месяцами лежала в госпиталях. Это стихотворение-заклинание иногда наизусть читали раненые, особенно тогда, когда боль после операции была уже не выносима.

«Жди меня, и я вернусь,

Всем смертям назло.

Кто не ждал меня, тот пусть

Скажет: — Повезло.»

Нюра, как и много раз до этого, привычно, повторяла слова вслед за автором. Но, сегодня, ожидаемого чувства единения с поэзией почему-то не возникало. Странно, но она заметила какое-то напряжение, будто слова казались немного другими. Они не успокаивали, а звучали как-то по-иному, инородно и даже обидно.

«Не понять, не ждавшим им,

Как среди огня

Ожиданием своим

Ты спасла меня.

Как я выжил, будем знать

Только мы с тобой, — «

И лишь когда зазвучали последние строфы, женщина осознала в чем же дело:

— Как это, «не понять не ждавшим, им»?

— Кому это -«им»? Я ли не ждала, годами не грезила тем, что вот-вот откроется дверь, и он, родной мой, войдет? А?

Боль утрат, сегодня особенно острая, да и еще подстегнутая силой высокой поэзии не давала Нюре покоя. Эта боль рождала обиду на несправедливости военной поры, и, кроме того, Нюра, остро чувствовала закипающее чувство зависти к той «другой», которая ждала и — дождалась!

— Она дождалась, а мы, миллионы вдов – нет! В чем наша вина? И почему, слушая эти строки мы, солдатки, давно выплакавшие последние слезы, должны воспевать счастье и радоваться «ее» удаче?

«Просто ты умела ждать,

Как никто другой.»

Услышав последние пару строк Нюра внезапно задохнулась от жара в израненной голове и судорожно вздымающейся груди.

— «Как никто другой»? Да, за что же нас так?!

Она хотела еще что-то сказать, Анну переполняли мысли, но внезапно накрытая, как куполом, пронзившей голову чудовищной болью, так, что все перед глазами потемнело, она неуверенно попыталась подняться с табурета, судорожно схватилась за край стола. Стол внезапно вырвался из не цепких пальцев и стал куда-то вперед и вверх от нее ускользать. С глухим стоном женщина упала на спину.

Сквозь вязкую черноту, окутавшую ее, Нюра нежданно увидела яркий свет. Светлая точка все увеличивалась и увеличивалась, скоро поглотив весь мрак без остатка. Она увидела с небольшой высоты, будто, как в детстве, с верхушки стога, окрестности родной деревни: русскую равнину, холм с перекрёстком знакомых дорог, поля ржи, колосья которой ласково трепал теплый ветерок, увидела себя, стоящею на обочине проселка. Это была она и не она одновременно. У дороги стояла молодая, стройная, загорелая, красивая женщина с волосами цвета спелых колосьев и глазами, цвет которых был ярче синевы неба. Женщина у дороги повернув голову посмотрела немного в сторону и, обе, они увидели за перекрестком пару людских фигур. По дороге, но не к ним, а вдаль, прямо в солнечный закат, совсем небыстро высокий военный вел за руку маленького мальчишку.

— Саша! Васенька!

С этим зовом Нюра окончательно стала видеть происходящее глазами себя — молодой.

— Саша! Васенька! Постойте! Подождите!

Выкликивая родные имена, она бросилась догонять уходящих в закат. Бежала Нюра быстро, легко, ноги ее утопали по щиколотки в теплой придорожной пыли.

— Саша! Васенька! Я бегу! Бегу!

Внезапно, военный, услышал зов, обернулся, на лице его засияла радостная улыбка, он выпустил ручонку мальчишки из своей ладони, шагнув вперед и широко раскрыл руки для объятий. А мальчик, воспользовавшись минутой свободы, кинулся на встречу подбегавшей матери с букетиком полевых васильков в ладошке.

— Дождалась! Господи! И я дождалась!!!

… Это было последнее, что осознала соскальзывающая с земной тверди душа Нюры.

ХХХ

Взошедшая луна осветила окно, бывшего когда-то домом Клавдии Твороговой, несуразного строения. Неяркий свет проник вовнутрь маленькой кухоньки, скользнул по столу у окна, на кружевной скатерти стала отчетлива видна фотография счастливой когда-то в прошлом и исчезнувшей ныне семьи, прислоненная к поминальному стакану. Завтра в этот полу-дом войдут обеспокоенные добрые люди, они будут искать не пришедшую на дежурство свою медсестру — Анну Руссиянову. Они найдут лишь ее хладное тело и, обязательно, обратят внимание на довоенное фото. Они непременно услышат, как люди со старого снимка беззвучно обратятся к вошедшим:

— Помните о нас! Запомните, какими мы были! Пригубьте толику водки из стакана, закусите кусочком ржаного русского хлеба. И помяните нас тихим незлобивым добрым словом…

ХХХ

Есть легенда, что Константину Симонову, особенно после Победы, стали приходить необычные письма. В них десятки и сотни безутешных советских вдов задавали автору стихотворения «Жди меня» те же самые нелегкие вопросы, что пыталась разрешить героиня моего повествования – Нюра. Я не знаю, отвечал ли Константин Симонов на эти сгустки боли, что он думал, но жившие в то время люди помнят – сам Константин Симонов — это стихотворение со сцены больше не читал.

Все.

Январь 2023

От автора.

Это совсем не документальная повесть, как может показаться, но все, или подавляющее большинство, описанные мною событий происходили на самом деле или имели полную возможность произойти. С разными людьми, в разной последовательности, но собранные воедино на страницах этого небольшого произведения отражают, на мой взгляд, бесприкрасную действительность пред-, военных и первых послевоенных лет.

Имена и фамилии, использованные мною, несут отголоски личного отношения к описываемым персонажам и не лишены некоторого авторского своеволия. Вообще, я старался использовать фамилии оставившие свой след в истории Войны или имеющие ярко выраженный национальный характер, либо созвучные недалеким населенным пунктам. Из первых — это Шабловский и Бытко – погибшие герои обороны Бреста, Руссиянов – генерал, командир одной из первых гвардейских дивизий РККА. Из вторых – Ерофеевы, Давлетов, Друзь, Войцеховские, Котельникова и др.

Имя и фамилия бригадира пленных немцев является карикатурой, клоном ФИО повешенного по приговору Нюрнбергского трибунала гитлеровского фельдмаршала. А имя и фамилия немецкого летчика почти «случайны» (см. нем. яз.).

Многие персонажи не имеют фамилий по, так сказать, техническим причинам – сложно давать фамилии персонажам мини эпизодов, а пара неназванных … попросту не заслуживает имен.