Никто не говорит

Павел не любил, когда на него смотрят. Ему было неуютно встречаться с другими взглядом. Ещё его родители отметили, с каким упоением маленький Паша сидит в темноте под одеялом, накинутым на спинки стульев.

Сначала Павел справлялся с вниманием. Он говорил, ему отвечали, спрашивали – как твой день? – и ему этого хватало. Но однажды его друг сделал коллаж: он вырезал с общей фотографии все лица, мальчиков и девочек, и приклеил их к телам актёров и атлетов. В шутку Пашино лицо прилепили к тщедушному телу сутулого карлика-клерка в бабочке. Все посмеялись беззлобно, даже извинились, а Паша так и не оправился. Ему не было обидно за уродливое тельце, к которому его прилепили, ему было страшно; Павел осознал, что его лицо могут украсть.

Каждый год и каждый праздник он прятался по углам. «Никаких фотографий!» И, надо сказать, прятался он отменно. Павел вправду был очень худ, поэтому мог легко висеть на вешалке вместе с одеждой, ничем не выдавая себя. В запертом шкафу он тренировался, задерживал дыхание на целую минуту, а то и две, чтобы не быть найденным и не задохнуться от кислого запаха отцовских носков. Паша собрал самые старые, пропитанные грязью и холодным потом носки, с которыми не могло справиться ни одно мамино средство и ни одна молитва, прочтённая над ними всей семьёй. Павел надевал марлевую повязку, сшитую им самим на уроке труда, резиновые перчатки и кухонными щипцами закладывал носок в плотный пластиковый пакет с зиплоком. Потом с помощью вакууматора, из пакета удалялся воздух – Павел всегда отличался любознательностью и страшно боялся, что в пакете появится парниковый эффект, и бактерии с грибками начнут размножаться с невероятной скоростью. Сам пакет укладывался в коробку из-под обуви рядом с бумажным ножом и одноразовыми перчатками, а марлевая маска всегда лежала в рюкзачке. Сначала Павел говорил учителям, что в коробке недоделанная поделка из пластилина, и он просто стесняется её показать. Но как только учитель всеми способами пыталась затащить ребёнка в фото-угол, Пашенька быстро надевал маску, открывал коробку, стремительным движением резал пакет и становился неприкасаемым. Далее Павлу было достаточно лишь в молчании поставить себе на парту коробку с носком.

Павел рос, его черты менялись, голова привыкла к панаме и кепке, лицо больше не раздражалось от маски и шарфа, от горла свитера, а на переносице появился шрам от очков. Родители и друзья привыкли к его причудам, фобиям, и решили не пытать уговорами. Лишь договорились не скрываться в близком кругу, в проверенных помещениях. Ведь Павел начал лазать по углам в поисках камер и жучков. В компании он ходил в кино и был потрясён сюжетом: злая корпорация нашла героя на другом конце света по отпечаткам пальцев. Павел найденным быть не хотел. Не хотел быть узнаваем по линиям жизни. Узнав о новых тревогах сына, мама упала перед ним на колени: «Только не выжигай руки! Умоляю». Паша не стал, но взял идею на вооружение. А мама купила множество пар перчаток: кожаных, резиновых, шерстяных, разных цветов и фасонов, особенно ей полюбились тонкие кожаные перчатки на кнопе, с открытым тылом кисти и с резьбой в виде орла на ладони. Она уговорила Павла надевать их как можно чаще и на праздники, потому как они напоминали ей о молодого отца Павла, когда тот нагло подкатил к ней на байке. Отец так же вспомнил юность, смотря на руки сына, и проводил всё своё время либо с женой, либо со стареньким байком. Родители решили повернуть время вспять и снова откатить в медовый месяц. По итогу, они откатили в мир иной, счастливые, обогнали ветер.

Павел тихо горевал, друзья поддерживали его. Прошло время, и он принял своё несчастье, смирился с горем за работой над аппаратом, вычисляющим все камеры и жучки на расстоянии пятисот метров. Тут-то его охватил новый страх, уже в универе, в котором он повстречал девушку, способную подделать любую подпись. Все студенты бегали к ней за справками, а Павел с тех пор назывался коротко и глухо – П. П сделал себе печать с одной единственной буквой «П», которая отличалась от всех других «П» на свете сложным узором в линиях самой буквы, и никто не мог спутать его личную букву «П». Некоторым даже казалось, что линии плывут и меняют свой узор на самой бумаге. Печать П носил в маленькой коробочке с кодовым замком. Больше никто не мог украсть его имя.

Так как матери не было, никто не мог усмирить его. Друзья разъехались, либо отдалились, новым людям он не доверял, особенно девушкам. Пообещав не прожигать себе руки, Павел достал наждачку и, примерно за три дня, лишил себя всех линий на руках и ногах.
Но тут П встретил чревовещателя, искусного пародиста голосов… П вспотел, покраснел, а потом выследил его в темноте двора и поколотил. Конечно, молча, П и без того не любил говорить, поэтому, обед молчания был для него не очень сложным.

Уже давно в ходу были телефоны, различающие и пальцы хозяина, и его голос. В скором времени появились и те, модненькие аппараты, способные угадывать по сетчатке глаза, кто перед ними. П был в смятении. «А вдруг, меня схватят, разденут, да или просто сбросят очки и утащат всего меня через беглый взгляд? Нет, маски недостаточно. Скоро телефоны и запахи будут различать».

Он улыбнулся при мысли об запахах, ведь вспомнил вонючие носки отца. Потом мысль привела его к матери и к её набору шитья. После одной ночи работы П начал тренироваться ориентироваться на слух, ведь он зашил себе веки. П считал, что этого недостаточно, ведь веки и расшить можно, но ничего дельного не выдумал.

П прекрасно жил одним слухом. Ему было с детства приятней и уютней в тени, он не стеснялся бродить по ночам наощупь. Тьма казалась ему не просто вязкой, она грела его, как тёплое воздушное одеяло, под которым он спал с головой. Тьма напоминала ему о жизни до жизни, так он говорил своим друзьям в прошлом. Он не знал, что это была за жизнь, возможно, просто утробные воспоминания из-под подсознания, но он любил вызывать их в своей памяти, потому и бродил по городу с улыбкой.

П стал тенью, о нём все позабыли, а он и наслаждался. Больше никто не мог украсть у него ничего. П думал так, пока не услышал детский смех. Он всегда был нежен к детям раньше. Дарил им марлевые повязки, помогал подобрать перчатки. А тут он поймал наглеца, что вопил «смотрите, я чёрный крот!». П посмеялся, когда мальчик врезался в него, и тихим голосом спросил: «Что за крот?». Пока мальчик набирал воздух для ответа, П нащупал на нём очки и панаму. «Да это ведь ты! Ха-ха!». П растерялся и постарался поскорее забыть этот случай. Но ему не повезло – его встрелила та девушка, госпожа поддельных подписей. Отчего-то ей захотелось поблагодарить П.

«Спасибо, П! Знаешь, это глупо, конечно, но ты изменил всю мою жизнь! Я так любила смотреть, как ты шьёшь себе маски! Я повторяла за тобой стежок за стежком, и дошила до того, что стала дизайнером! В твоих движениях было только любви, спокойствия… Я просто обязана была повторить! И сама влюбилась!»

П ответил, что ему лестно. На деле же он проклинал её. П не грубил лишь потому, что не хотел открывать звука своего голоса. П вернулся домой, разделся и хорошенько вымылся. Взял в руки наждачку, потратил целую неделю только на конечности, ещё неделю на туловище, два дня на шею, часа четыре только на зубы и пять на всю голову. С кропотливостью и любовью, он стирал своё тело, каждый лоскуток кожи. Костями он сточил восемнадцать грубых пемз, а вот с органами было проще, но на порядок грязней. П решил, что в следующий раз не стоит наедаться перед подобным делом. Когда он закончил, то подмёл остатки в мамин совок и сжёг в мусорном баке во дворе, в котором отец жёг коробки и опавшую листву. Наконец, впервые в жизни, П успокоился.

Единственное, по чему его теперь можно было узнать и найти, был голос. П молчал.