Несговорчивые

(*)

– Вести с земли…– Бардо самому не нравится то, что он должен сказать, но выбора нет: он стоит не только перед своим старшим братом, и неважно, что этот самый брат с удовольствием забыл бы об их родстве, но перед своим Царём, а это уже куда важнее.

Может быть всего важнее, что даёт море.

– Ну? – Сигер усмехается, он явно не ждёт ничего хорошего, да и будь его воля, он даже Бардо бы не принимал, но тот, о, наглец, появился тогда, когда тут были и знатные представители, и кое-кто из слуг с сомнительной преданностью, да ещё и с такими вестями…

Хотелось, надо признать и это, Сигеру, чтобы Бардо вообще не вернулся, чтобы остался там, где родилась часть его крови, осквернившая Море, но то самое доброе Море притащило его-полукровку, к Морскому Царю, признало, бедное, за своего!

Бардо знает настроение Сигера. Тут нет ничего нового. Он не Эва, которая хоть как-то умеет таить свои настоящие чувства, нет, Сигер всегда открыт к презрению и даже не считает нужным его прикрыть, ни к чему, мол, Царю, подобное.

И неважно, что Царём он стал совсем недавно, а вот то самое неприкрытое презрение в нём давно уже живёт.

Чувствует Бардо настроение Сигера, но долг свой всё равно выполняет и перессказывает мрачно, но минуя собственные мысли, точно и быстро всё то, что передали ему людишки с земли, с той самой земли, где оставалась половина его корней, навсегда отделяя самого Бардо от истинных наследников моря.

Сигер слушает молча. В глазах – торжество. Он ещё не знает последнего, малого, казалось бы, факта, но уже видит блестящую штормовую весть: Эва, ваша царевна Эва, наша мятежница, дочь почившего Царя, вступила в сговор с сухопутными и выдала наши сокровищницы!

Он уже видит эту весть и ждёт, что Бардо сам произнесёт её имя. Тот не догадывается, однако, или же делает вид (Сигеру кажется что здесь дело в природной несговорчивости сухопутных, к которым Бардо, без сомнения, будет относиться до исхода в пену морскую), и рассказывает, не упоминая её.

Сигер не удивлён ответу, той части, что звучала торжественно и уже привычно: люди не знали за что гневается на них море, ведь море вроде бы как само предложило им часть своих сокровищ!

И как тут не поразиться в очередной раз наивности сухопутных душонок? Неужели ни у кого из них не возникло ни вопроса, ни тени его, ни сомнения малого? Неужели никто не подумал: а почему вдруг Море сокровищами своими делится? Да ещё и с кем? С землёй?!

Смешно, нелепо, безрассудно или же расчётливо?

Сигеру приходит вдруг в голову странная мысль: а не темнят ли вечно эти сухопутные? Не привыкли ли они выпутываться из любых передряг почти незамаранными, благодаря одному тому, что сила, истинная сила, не считается с людской наивностью и только вздыхает – надо же, учудили!

А сухопутные и не при деле вроде как! Знать не знаем, дали – взяли, вопросов не задали, ничего в защиту более сказать не можем, а насчёт иного, той же щедрости внезапной и непонятной не подумали!

Может же сухопутная душонка не подумать? Какой с нее, слабой, спрос?!

– И кто же предложил им наши сокровища? – Сигер уверен, что сейчас будет тот самый удар по репутации Эвы, ведь только ей, очевидно, хватит наглости, чтобы прийти к врагам Морского Царства и сокровища своего же дома предложить.

– Они не знают имени посланника, – признаёт Бардо и становится ещё более бесполезным в этом признании.

– Посланницы, – поправляет Сигер.

– Посланника, – возражает Бардо, не улавливая сути. – Они говорят, что к ним явились из моря, какой-то полубродяга-полушут-полупоэт, они решили, что это шутка. Но он сказал о сокровищах, сказал, как найти…

И путь ему указывала мятежница! Сомнений нет! Но мятежница не пожелала выйти из воды. Люди не умеют лгать, тут можно не сомневаться.

На мгновение Сигер теряет самообладание, но снова овладевает собой: какая кому разница что сказали на самом деле эти сухопутные? По всем водам – большим и малым, бурным и покойным пойдут вести о том, что царевна Эва выдала сокровища своего же Царства врагам!

Потому что так нужно Сигеру. Потому что Эва выбрала путь непокорности и должна теперь быть уничтожена. Теперь точно должна. Но прежде нужно выбить из народа, который доверяет Сигеру, даже намёк на поддержку мятежницы!

Она – дрянь. Она – зло. Она – предатель! И это должно стать звучанием всех вод.

– Сухопутные готовы извиниться, если Морское Царство того желает, – заканчивает Сигер, – но они не признают своей вины в полной мере и называют себя обманутыми, ведь их уверили, что сокровища можно брать спокойно, что их дарует им море. Возвращать их они не собираются, называя это платой за открывшуюся им правду.

Сигер хохочет. Сигер ненавидит сухопутных. Сигер презирает их, но в глазах окружения он не находит поддержки. Что ж, это он понимает – он выглядит безумцем, хотя безумен совсем не он, а все они, не понимающие, как изворотливы сухопутные! Как жадны! Как не желают они расставаться с тем, что далеко не их по праву, а было украдено.

– Мой царь, – Бардо склоняет голову, – они сожалеют.

Сожаление? Чего оно стоит? Вот была бы у них засуха, или, напротив, потоп, они узнали бы что такое настоящее сожаление. Но Эва тут хорошо прибереглась: не считаясь с сухопутными, она легко и дважды поставила их под удар. И если из-под первого удара они выползали, отбиваясь тем, что им обещали сокровища Моря, то из-под второго…

Будь Сигер прежним, он бы немедленно повёл бы воды на карательный шторм, разбил бы и берег, и землю, и вдребезги многие жизни. к чему бы это привело? К тому, что придворные и народ увидел бы: Царь не в себе, царь жесток!

А если не примет он мер? Царь слаб! народу не угодишь, и Эва загоняла брата в ловушку, не оставляя ему никакого отступления. И будь Сигер прежним, он бы попался бы! Но у него не было больше никого из по-настоящему близких, смешно, но Эва была той, кому он почти верил! А теперь? А теперь тишина в водах – всё замирает в ожидании, ждёт решения Морского Царя.

Но Сигер не прежний. Он понимает: он был мальчишкой, когда, совершив кровавый грех, занял трон своего отца, но теперь уже нет в нём прежних иллюзий…

«Побарахтаемся, может и выплывем!» – думается ему, а в голове уже образы: пусть все несут весть о предательнице-Эве, пустившей сухопутных, пусть несут!

– У тебя всё? – спрашивает Сигер, возвращая в себе Царя.

– Всё, мой Царь, – отзывается несчастный брат, ничуть неудивлённый резкой сменой тона.

– Ступай, – велит Сигер и теряет остатки интереса к нему. Зачем ему несговорчивость его ответов и докладов? Зачем ему речи, в которых нет вины царевны Эвы? Это уже неинтересно, это уже не то, совсем не то, ему есть чем заняться. Ему нужно отстоять своё право на Царство и трон!

***

– Брат мой? – у Аланы даже голос уже не тот. В ней и тени той прелестной беспечности, которая так нравилась прежде Бардо, и которая так раздражала и Сигера, и Эву. Бардо не понимал их раздражения, но находил забавным такое сходство мнений.

Жаль, что забавность скоро превратилась тьма знает во что!

Она никогда не была такой тенью, и едва ли когда-либо звала его так ласково…

«Брат мой» – это о чужом. Это непривычно.

– Да? В чём дело? – он встревожен. Вблизи Алана ещё более бледна. Он и не заметил этого в этом зале, но когда она пришла сама, поникшей водной лилией сошла в его собственные покои, сомневаться уже было невозможно – Алана уже не та.

Певунья, любимица отца, она увядала, и тени, совсем не шедшие к её прежде живому лицу, оскверняли её глаза, делали их больше и печальнее. Бледность, залегшая на полном жизни и цветении лике, выглядела пятном болезни.

– В чём дело? – Алана усмехается, и эта усмешка ей не идёт также как бледность и тени под глазами. Не её эта усмешка! Усмехалась бы так Эва, никто бы не удивился, но Алана? Нет, ей нельзя, эта усмешка делает её лицо ещё более неузнаваемым. – Наш отец мёртв, Сигер на троне, сухопутные грабят наши царства, в народе один шёпот страшнее другого, а моя сестра в изгнании и ты спрашиваешь ещё в чём дело?

Вопрос и правда звучит глупо, но Бардо уже давно знает за собой эту черту – он теряется, когда не готов к разговору, а он почти всегда не готов: мало на его долю выпадает этих самых простых разговоров, полукровка – это клеймо, и даже если не все признают это откровенно как Сигер, то всё равно сторонятся, словно он заразить этим может.

– Извини, Алана, я не то говорю, – Бардо всегда чувствует за собой след вины и ему не привыкать к этому ощущению. Собственная глупость – одна и другая, вина за виной – неверно оброненное слово или сам факт рождения – разница уже невелика.

– Сухопутные правда не знают кто им выдал место наших сокровищ? – Алана больше не тратит время на пустые слова и переходит к тому, что её всерьёз волнует и это действие тоже не похоже на неё прежнюю. Она отмахивается от пустого, идёт к важному, как быстро она повзрослела!

Или дело не в этом?

– Правда, я уже сказал Сигеру.

– Я уточняю, – сухо роняет Алана, – Сигер это Сигер, а правда в чём?

– Они не знают, – повторяет Бардо, – если бы это было не так, я бы сказал правду и Сигеру. Он царь.

Глаза у Аланы вспыхивают незнакомым прежде огоньком. Бешенство? Впрочем, чему удивляться? Она тоже море. Море, пусть и юное, ещё не набравшее всей силы, но уже стихия!

– Царь? – переспрашивает Алана, и голос её опасно срывается на шёпот, – Царь? Он?

– Не глупи, – предостерегает Бардо, – зачем ты так? Он уже держал тебя в заточении, а теперь смилостивился. Не спорь с ним, улыбайся ему и он тебя не тронет. Он не посылает тебя по поручениям, он не трогает тебя, и ты его не трогай.

– Не трогает? – Алана осекается даже и ещё одна незнакомая черта пролегает в её лице, но на мгновение, остаётся только горечь, какая-то почти неощутимая, которую можно списать на «показалось». – Ты говоришь как сухопутный. А как же наш отец? Твой! И наши люди? И народ? И Царство? И море? Оно не спорит в тебе? Не призывает биться? Не хочет мести?

Бардо прислушивается к себе. Его море спокойно. Оно горчит, оно полно невыплаканных солёных слёз, но он давно представил себе что может сделать и понял, что способен на очень малое. Поднимать мятеж? Так Сигер его не трогает! Поддерживать Эву? Так она ещё непонятно чем закончит. А что по поводу слухов об отцеубийстве, так Бардо разве там был? С таким успехом можно и ту же Эву назвать заинтересованной в смерти их отца! Вполне, о да, Бардо это себе ясно представлял, у них мог быть сговор: Сигер и Эва, сговорились, может решили разделить власть, вдвоём и прибили отца, а после…

Не договорились? Могли, с них станется. Они великие, могучие, сильные, беспощадные наследники Морского Царства. А он полукровка и никто за ним не пойдёт. Даже у Аланы прав больше на трон, чем у него!

Алана ждёт ответа, смотрит в его лицо, что-то угадывает, что-то предполагает, а что-то избегает прочесть. Ей противно и ещё страшно. Как-то всё очень легко смиряется в Бардо, разве же это правильно?

Она не знает и чувствует ужас. Ужас одиночества, словно хлещет внутри ледяной водой. Раньше, когда была Эва, даже заточение было веселым. Казалось, она заступится, она тоже переживает что-то плохое, и носит в себе море, что жаждет мести. Это казалось логичным, в этом Алана не сомневалась, а теперь Эвы не было рядом, были какие-то более приспособленные братья и сёстры, что держались так далеко от неё, были такими чужими и холодными.

И не у кого просить защиты! И не у кого искать надежды! Разве что самой, в своём море взрастить кристаллом соли эту надежду?..

Заманчиво и страшно. Хоть бы одного союзника! Хотя бы одного!

– Все говорят что это Эва, что это она сдала нашу сокровищницу людям! – Алана выплескивает эти слова не думая, они давно рвутся из нее опасением, что это всё-таки правда и сейчас Бардо всё подтвердит.

Она хочет, чтобы этого не случилось, но Бардо несговорчив. Он не понял намёка Сигера, не назвал Эву той, кто выдал сокровищницы, когда давал доклад, но что если сейчас случится чудо?

– Да, я слышал такое, – соглашается Бардо.

Море плачет, а Алана держится. Это не может быть Эва. Эва не выдаст своего Царства сухопутным!

– Но разве это может быть правдой? – Алана цепляется за надежду, но не может найти опоры. Надежда слишком легко распадается под ногами.

И снова он не понимает!

– Кто ж её знает! Она всегда была…себе на уме, – Бардо не верит в Эву, он верит в то, что Сигер его не трогает. А ведь Бардо ждал худшего! Он не сомневался, что не проживёт долго, но нет, его послали с поручением, его не жалуют, но и не гонят!

Как мало надо для счастья: просто знать, что тебя не прикончат прямо сейчас!

– Была-а? – Алана кривит рот, так она удивлена, – была? Она есть!

Для Бардо разницы нет. Есть или была…сейчас-то её нет, но ему жаль Алану и он не спорит с нею.

– Нет, это не она, – Алана качает головой, но море внутри не готово верить словам, даже тем, что были ею же самой и произнесены. Потому что слишком удобно и странно получается. кто-то должен был начать конфликт и море знает глубинные течения характеров своих детей.

А Эва – чистое морское дитя.

– Не она, – повторяет Алана, убеждая себя, но море так легко не переубедить, оно не Бардо.

– Она вне закона, вне трона, вне власти, – он решает помочь, но его слова делают только хуже. – Если она ни в чём не виновата, этого бы не было. А она скрывается. Почему она покинула нас? Сигер ведь не тронул её. Она же что-то замышляет…

Алана смотрит так, что Бардо осекается. Он понимает, что сказал не то и не так, но лично не видит проблемы, только угадывает её по глазам Аланы.

– Человек! – выплёвывает она как приговор, – какой же ты человек!

Мгновение и хлопает дверь. Алана даже не прощается. Она зла на несговорчивую тупость и уживчивость Бардо. А ведь Эва его ещё защищала, она была одной из немногих, кто за него заступался и вообще, единственная, после отца, конечно, кто с ним общалась как с равным.

А он? А он не пытается ничего сделать для нее.

«Это она!» – говорит море, напоминая о том, что Эва – это не только защита трона и прав, не только борьба со злом, но и определенная тьма.

Но Алана отмахивается, с Эвы не спросить сейчас. И потом, она ведь не единственный кандидат на трон Морского Царства! Вон их сколько повылезало дочерей и сыновей Морского Царя, и где только были-то прежде, несчастные?

«Надо было так ему и сказать!» – море бесится внутри, когда мысли Аланы возвращаются к мелкой трусости Бардо. Она придумывает запоздалые оскорбления и упреки, клянет его несговорчивость со здравым смыслом, но чего уж? Не возвращаться же? а ноги несут, несут к подводным стенам Храма Воды.

Алана падает у алтаря, радуясь тому, что в это время тут никого нет. Здесь вообще стало мало народа. То ли не знают кому молиться, то ли готовят грехи списком, чтобы зараз их списать?

– Великий Океан, услышь дочь Моря, снизойди до неё пеной морской и бризом, не штормом приди, а поступью блаженства и попутным течением, – Алана шепчет. Её никто не услышит здесь, в одиночестве древних камней, ушедших под воду в дни Первого Морского Царства, но она всё равно шепчет, а не говорит – ей кажется, что говорить в полный голос – это значит осквернять древнюю силу воды.

– Великий Океан, дай мне силу, чтобы я устояла, дай мне мудрость, чтобы я не сглупила, дай мне…

Надежду взрастить солёным кристаллом. Где Эва? Бардо прав – что она делает сейчас? Почему ушла? Что планирует? Алане хочется знать всё это, но разве может она, дочь моря, ждать, когда разойдётся море и придёт месть и спасением в её лице?

Будет ли это? Получится ли у неё?

Но нужно действовать! И Алана чувствует: она готова!

– Дай мне силы убить отцеубийцу и цареубийцу. Дай мне силы убить моего брата Сигера, – эти слова вообще не расслышит. Предосторожность? Нет, просто само горло ужаснулось и охрипло. Но Алана всё равно просит, потому что голос в молитве не важен, молитва может идти и от души, мысленно – главное в ней – это сила!

Убить Сигера! Да, вот что она сделает, вот что будет решением. Он виноват, он убил отца, он убил царя, он изгнал сестру. Да, с сестры тоже должно будет спросить, но это после, а пока… пока надо действовать, потому что непонятно кто будет действовать кроме неё и будет ли вообще хоть на что-то способен?

Море ликует внутри Аланы. Оно в полном единении с ней. Столько дней несговорчивости моря и души, столько дней противостояния и споров об Эве и её роли, о брате-Сигере, и, наконец, покой – надо обрушить шторм, чтобы пришёл полосою свет. Надо обрушить дно, чтобы море пришло в покой.

Алана поднимается от алтаря умиротворенная и готовая действовать.

***

– Надо потерпеть, надо, – я уговариваю своё отражение, но обращаюсь, конечно, не к нему, а к морю, что бесится внутри, желая крушить и ломать. – Эва, прошу тебя, надо подождать. К тебе уже собираются те, кто недоволен Сигером, значит…

– Царица? – преданный друг, не смирившийся с моим самоизгнанием, советник моего отца бывший казначей Ромул, появляется на пороге с виноватым видом.

Я вижу его смущение в отражении. «Царица!» – как непривычно, но мне нравится. А ещё больше мне нравится, что на этом закутке течений, где гибнут корабли сухопутных с начала времён, все так называют меня. Да, место паршивое, но Калипсо провела меня безопасной дорогой и я знаю, что не сунется сюда Сигер, побоится! Далеко это от его дворца.

– Да, что такое? – я улыбаюсь, говори, мол, добрый друг, с чем пожаловал.

Море довольно урчит – царица! Я – царица!

– Узурпатор слухи распускает, что вы…– Ромул осекается, ему неловко говорить мне правду.

– Ну? – я подбадриваю.

– Что вы сухопутным нашу сокровищницу выдали. Мы сейчас поймали перебежчика. Он дезертировал из армии узурпатора, не смог стерпеть такой лжи.

На самом деле, это не ложь. Это правда. Ваша Царица выдала сокровищницу Морского Царства сухопутным, чтобы вы видели, что ваш царёк – мой брат, ни лужи не может сделать и никогда не защитит вас от угрозы.

А я защищу.

– Вот как? – я изображаю удивление. – Значит, народ считает меня виноватой?

– Боюсь что так, Царица. Нет, не все верят, но им упорно говорят об этом, так что…– Ромул хороший казначей и преданный политик. Это радует. Но иногда хочется какой-то дерзости, впрочем, есть у меня некоторые соратники, которых, возможно, стоит поднять до ранга советников.

– А они не хотят поговорить о том, что их царь не возвращает сокровища? – спрашиваю я.

Ромул улыбается:

– Наши люди уже говорят об этом и передают памфлеты. Но у нас мало сил, надо сказать. Мало поддержки, не все решаются открыто поговорить о слабости узурпатора.

– А если мы покараем сухопутных и вернем все народу? – предлагаю я и пытаюсь найти в себе хоть каплю жалости к сухопутным, на которых обрушу свой гнев. Бедолаги! Разменные монеты. Жадные до лёгкой наживы?

Получайте. Нет во мне жалости. И ничего нет. Я со всем договорилась в своей душе, даже с морем, которое не грызёт меня за предательство нашей же сокровищницы.

Ромул задумывается.

– Нужно провести совещание, Царица, – но в глазах его я вижу огонёк. У нас давно не было войны. Люди любят войну. Особенно – морские люди. Море гонит нас к безумствам, к страсти, к смерти.

– Собери ближний круг, – прошу я, отворачиваюсь к отражению.

Он откланивается, уходит.

– Потерпи, Эва, скоро всё кончится, – я уговариваю своё терпение. Я лукавлю, когда говорю, что сговорилась со всем в себе. Не всё я вынесла. Не выношу бездействие и никак не могу с ним договориться. Я одна. У меня есть советники – в основном те, кто помнит величие моего отца и преданность Морскому Царству, у меня есть некоторые армии, пришедшие из нижних течений, но у меня нет одного: никому я не могу открыть свои мысли и муки.

Выдам себя! Не поверю никому. Море не поверит, не сговорится ни с кем по-настоящему, на равных, само по себе останется, только так можно править.

(*)Больше историй о Морском Царстве в рассказах «О почтении», «Без жалости», «Чудовище», «О спасении», «Об одном колдовстве», «Смута», «Первый шаг», «Пена расходится морем», «О недоверии», «О болезни» , «Чёрные волны» ,«О новых мерах» и «Море не плачет». Вселенная Морского Царства задумана мною как короткая история об одной недружной семейке…