Неделя грёз

Открывающий неделю жаркий июльский день сменился прохладной, лунной, безоблачной ночью. В зарослях за окном стрекотал одинокий сверчок, но не он не давал Ларссону уснуть – тот, лёжа на скрипучей (и теперь уже своей) кровати мысленно переваривал всё то, что произошло сегодня.

Этот небольшой домик Ларссону достался от тёти – а ей, в свою очередь – от дедушки. И полом в том доме последнее время служила самая обычная земля – но это обстоятельство вовсе не смутило Ларссона, ибо он всегда мечтал об отдельном гнёздышке, дабы наслаждаться в нём тишиной и покоем.

Ветхий дом вдали от всех; вдали от центра и суеты мирской. И из окна его виднеется заброшенная водонапорная башня и просёлочная дорога – пожалуй, это и всё, что можно рассмотреть, ибо это Богом забытое место преисполнено джунглей умеренных широт, поскольку уже некому было следить за сорною травою и клёнами-кустарниками, давно возмужавшими в деревья.

Именно сегодня, в первый день недели и в первый день воцарения нового хозяина его уединённую обитель, его полуразрушенную цитадель посетили нежданные гости – несколько одетых в бесформенную робу человек худощавого телосложения, цвет кожи которых был промежуточным звеном между сажей и фиолетовым.

Остолбенев от удивления, Ларссон раздражённым тоном спросил, чего им угодно. Узнав же, что люди эти пришли за молоком, Ларссон удивился ещё больше. Еле сдерживаясь (и на всякий случай протирая глаза в надежде, что весь этот бред ему лишь снится), он объяснил непрошенным покупателям, что не держит хозяйство, что у него нет ни коров, ни коз, и уж тем более он не собирался кому-либо что-либо продавать, потому как человек он закрытый и вообще это его дело.

Чёрно-фиолетовые незнакомцы оказались на редкость глупыми (если не сказать большего). Несколько раз пришлось им объяснить, давно ли и почему всё так, как ныне. Когда Ларссон уже облегчённо вздохнул, искренне надеясь, что его услышали и поняли, один из этих галдящих остолопов схватил то, что ему не принадлежит, и бросился наутёк; его силуэт скрылся за ближайшим холмом. Ларрсон – следом. Вскоре он поймал себя на мысли, что бежит уже не за одним воришкой – от Ларссона сейчас удирали все дикари, которые стучали в дверь и которые отняли не меньше получаса по времени, и гнаться за которыми ему, возможно, придётся до самого рассвета. Кажется, эти люди хотели, чтобы за ними бежали.

По возвращении домой Ларссона ждало немалых размеров странное насекомое желтоватого оттенка. Несколько мгновений глаза в глаза, и новый гость куда-то юркнул – а Ларссон, отделавшись лёгким испугом, прилёг на скрипучую кровать, из которой сегодня уже не поднялся.

Второй день в доме лесника с утра нёс в себе всякую скуку – Ларссону претило прибраться в этом затхлом жилище, будь то протирание пыли, влажная уборка, перестановка предметов мебели или что-либо ещё – словно новый хозяин прожил здесь не день, но год или даже век. Вместо рутины вроде изъятия из почвы сорняков, корчевания пней или пилки побегов клёна Ларссон решил наведаться в центр посёлка – посёлка, в котором ранее он не был никогда.

Сразу и внезапно Ларссон поразился абсолютной пустоте – как на улицах, так и в зданиях, строениях, сооружениях и помещениях – ибо Ларссон заглядывал всюду; всюду его глаз искал живого, но не находил. Да, он мечтал о подобном, но не до такой степени – в опустевшем, вымершем посёлке его некому было обслужить, будь то супермаркет, аптека или что-то другое.

Ноги понесли Ларссона в среднюю общеобразовательную школу, где он застал в классах и коридорах около четырёхсот десяти трупных тел – учеников и их педагогов. Все они застыли в разных позах: кто-то прихорашивался в зеркальце, кто-то говорил по телефону, кто-то поднял руку, чтобы ответить домашнее задание. Более же всего Ларссон поразился тому, что вслед за окоченением не последовало разложения – точно он в музее восковых фигур мадам Тюссо, или в таком месте, где мертвецов немедленно и тщательно бальзамируют.

В спортзале на бильярдном столе лежала развёрнутая карта, на которую Ларссон сразу же обратил своё пристальное внимание – ей оказалась карта всего посёлка. Интересно, что она могла здесь делать? Кто её сюда принёс и зачем?

Спускаясь по лестнице, Ларссон, щурясь в сумраке, вдруг приметил тень – которая, услышав шорох, кинулась прочь… Подозреваемого точно ветром сдуло – Ларссону так и не удалось его разыскать (детектив из него вышел никудышный – не чета Ширли Холмс).

Из школы Ларссон направился в ближайший бутик и встал за прилавок, примеривая на себя роль продавца-консультанта.

«Всё открыто, но ничего не тронуто – подумал про себя Ларссон, – Странно это всё».

Через некоторое время в магазин пожаловали какие-то сомнительные личности – выходит, мёртвое село не такое уж и мёртвое? Эти люди в достаточно вежливой форме попросили списать им некий ночной долг, совершенно не удивившись тому, что перед ними – Ларссон, которого они видят впервые в жизни. Да-да, они повели себя так, словно знают его давно и хорошо!

Когда стемнело, Ларссон не заторопился домой – его влёк, его манил чей-то очень приятный голос. Красивое пение доносилось из ночного клуба напротив. Любопытство взяло верх, и Ларссон пошёл туда – а войдя, не увидел никого – ни певицы, ни её зрителей, хотя пение продолжалось. Это не была запись на каком-либо носителе – это точно было исполнение вживую – как в старые добрые времена, когда певицы пели в кабаках.

Отчего-то вопрос, кто же именно поёт, встал для Ларссона вопросом жизни и смерти; мысленно он умолял назвать имя и показать лик – вот только провидение посмеялось над ним, так и оставив в неведении.

Среда не принесла Ларссону ничего интересного – в отличие от четверга, который с самого утра принёс с собой грозу и ненастье.

Одна из молний попала в башню напротив, и её крыша вспыхнула, как солома. Снизу вверх заструился густой и чёрный дым, вертикальный и длинный – что удивительно, не рассеивающийся никакими порывами ветра. Это поразило Ларссона, и он выполз на свет Божий, дабы повнимательней рассмотреть башню – несмотря на ливень и слякоть.

Неожиданно дождь и грязь сменились на пустошь, над которой довлел густой туман пепла. Из этого похоронного смога лезли невидимые миазмы – ядовитые испарения, вдыхание которых отразилось на Ларссоне немедленно – он кашлял и чихал, его глаза слезились, руки дрожали, а ноги словно навеки приросли к этой безлюдной земле.

Запрокинув голову вверх, Ларссон еле различил силуэт башни и ахнул: не старая водонапорная, но древняя и чёрная башня явилась его взору. Одинокая, полускрытая во мгле, окутанная предельно мрачной, гнетущей атмосферой… Там Ларссон различил дым, и пар, и пламя, и крик, и скрежет в сумраке, и чей-то шёпот; там и лёд, и деревьев сухостой. У основания башни, у гигантских врат он увидел ров, кишащий королевскими кобрами; чёрные вороны и летучие мыши зловеще вьются над башней. Возможно, в шпиле роковом и грозном водятся демоны и монстры, ведьмы и всякая нежить? Быть может, в самой башне ещё кто-нибудь да есть, ибо в окнах видны огоньки от зажжённых подсвечников; на него, единственного зрителя глядят мириады глаз…

И открылось вдруг Ларссону, что владыка сей башни, её Страж – тень, что ни жива и не мертва.

Вскоре Страж явился пред очи Ларссона лично – чёрные, кожаные, перепончатые крылья вынесли архидемона и тринадцать его реликтовых слуг из Семи церквей ада, его фанатиков-адептов из тёмного убежища, вынесли из сырых подвалов подгорных пещер на самый верх. Фантомные вибрации явили анатомию, чуждую природе человеческой, а глубинный изолянт, этот таинственный изгнанник и бунтарь уставился на Ларссона взглядом, в котором читалась скрытая ярость – такая, что Тринадцать попятились прочь и скрылись во мгле. Стража сопровождал сторожевой пёс, десница и сумеречный хранитель тайн молчаливого мага и его проклятого маяка, потускневшего среди безводной глади.

Тогда Ларссон, стоя напротив чародея, кудесника и колдуна в дни неправды его, узрел Зло во всей его красе и спешно воззвал к Тому, о ком редко вспоминал в дни хорошего настроения своего, в дни хорошего урожая своего и в прочие дни счастья своего. И начал совершать молитву в виде венчика милосердия и литания ко всем святым.

Рассмеялся тогда Страж и бессмертный философ на нечленораздельные бормотания Ларссона и через говорящего пса своего рассказал ему, что не по своей воле избрал он путь сей – теневого господина вынудили к этому люди, и свою чёрную магию ведьмак использует скорее для защиты, а не для нападения. Страж – затворник, изгой, потому что его мировоззрение не совпадает с мнением большинства; потому что он огрызается едкой, горькой, язвительной правдой против вселенской несправедливости, холодности и чёрствости (невольно сам становясь плохим и злым). Властелин загнан в угол, он противопоставляет себя, свои принципы всему миру, Системе, и очень обижен, что социум видит в нём лишь изъяны, пороки, недостатки, словно в нём нет абсолютно никаких качеств, достоинств и талантов. Этот непризнанный гений не зря выбрал в качестве своего оплота башню: башни и пещеры – удел одиночек. Взгляд скитальца, отщепенца преисполнен мести, ненависти и злобы – но, вместе с тем – и сожаления, боли, усталости, печали, тоски, мучений, страданий, угрызений совести. Но как в «Инь и Ян» не бывает ни абсолютного зла, ни абсолютного добра, так и чудовище надеется, что однажды его примут таким, какой он есть, и ответит взаимностью та Леди, та красавица, которую он любит вот уже много десятков лет. Тогда и башня превратится в прекрасный замок, и ров станет дивным, чистым водоёмом, и кобры обратятся в верных друг другу на всю жизнь лебедей, и вороньё станет ласточками, и мыши летучие станут добрыми феечками. И согбенные заклятьем и возрастом деревья расцветут, и рассеется всякий мрак вокруг.

Больше пёс той твердыни не вымолвил не слова, а немой Страж, так и не сняв капюшона и не явив лика своего, низверг самого себя обратно в глубины башни, которую Ларссон про себя окрестил «Witchtower»; низверг к единственному (но ныне покойному) другу – древнему безымянному дракону, от которого осталась лишь осквернённая усыпальница и мощи незримого присутствия его.

И Башня стала башней, и ничего более не напоминало о месте великой скорби, о месте вечного траура существа, бывшего некогда самым несчастным человеком на свете – лишь грязь; грязь, природа которой не только лишь в результате обильных осадков.

В пятницу, после обильного дождепада в четверг, расцвела Земля ковром из самых благоуханных соцветий, видимых и невидимых, реальных и нереальных. И искали с Ларссоном встреч две нимфы, одна из которых – Наяда, что выплыла из глубокого водоёма, а другая – Дриада, что спустилась с кроны большого дерева. И беседовали нимфы с Ларссоном три дня и три ночи, и сказали ему, что они – девы из его далёкого прошлого, которых он знавал лично; артистки и певицы, которые сильно изменились с течением времени. И искали нимфы пред Ларссоном прощения для себя за то, что чувство осталось платоническим, ибо слишком добр, правилен и хорош оказался для них Ларссон. И вложили персты свои в длани его, и склонили главы свои к плечам его, как ивы плакучие гнутся к земле. И сидели неслышно, и слушали тишину, и вглядывались в горизонт тремя парами глаз.

В субботу, против обыкновения своего, Солнце не восстало, и сидел Ларссон в темноте кромешной. И истребился на время дух Ларссона из материала его, и очутился, оказался на Плутоне, где хлад и мрак из-за удалённости от светила дневного, от центра Системы. И совершал в тот день Ларссон иные космические вылазки, и совершал некоторые математические расчёты. И с превеликим упоением, взахлёб читал он «Сомнохроникос» чернокнижника Герциуса (он же «Liber Somniorum»), и древний, малоизвестный триптих, в цикл которого входят «Фантазиум/Воображариум», «Пандемониум/Инфернариум» и ещё одна книга, чьё название доселе неизвестно.

На следующий день Солнце всё-таки решило выйти из небытия, и ярко светило весь день, согревая и душу, и плоть. А Ларссон, навсегда покидая этот мир, думал о том, чем была для него эта неделя грёз – сном или явью, помутнением рассудка/сознания или чем-либо ещё. С надеждой, умирая, он мечтал лишь о том, чтобы и грядущий его путь был столь же интересным – уж лучше несколько ярких, запоминающихся мгновений, нежели целая жизнь, если она сера, уныла и никчемна.