Прибежище.

Тьму неожиданно рассекает свет. Входят два здоровенных крепких тела. Один стоит в проеме, в то время как второй включил настольную лампу и резкими движениями проверяет не разболтались ли ремни на не очень удобном зато невероятно функциональном стуле. Выражение лица у него такое, будто никого на этом стуле нет. Он показывает отточенный до безупречности жест напарнику и тот повторяет его в проход; через несколько мгновений входит низенький сухой мужичок. Сам худой, пальцы длинные и кривые, волосы короткие и не тронутые сединой, большие усищи без бороды и запах сигарет. Отличает этого старичка и то, как он смотрит- у его коллег, вошедших перед ним и сейчас стоящих за дверью в коридоре, глаза стеклянные, безучастные; у него же, напротив, глаза выражают искреннюю обеспокоенность, они давят и транслируют вопросы, он смотрит внутрь. Господин Г. не любит отвечать на вопросы, особенно находясь в таком положении, он борется с желанием вырываться, кричать и плакать- все это бесполезно, ему надо отвечать на вопросы или это никогда не закончится.

Мужчина смотрит на господина Г. и молчит, ждет; потом он достает пачку сигарет и пододвигает ее и пепельницу на середину стола так, чтобы собеседник их видел, достает сигарету и закуривает; первую затяжку, как и все последующие, он выпускает господину Г. прямо в лицо, чтобы напоминать раз за разом в каком унизительном положении тот находится; первый заговоривший проиграл. На лице господина Г. появляется испарина, глаза начинают болеть от дыма, а ноги подрагивают; пробивает холод, немеют пальцы рук; курящий же не отводит взгляд и, докурив, достает из портфеля тонкую папку и ручку. Ручка изящно скользит, нарушая тишину. И молчание прерывается вопросом: «Можно мне стакан воды?»- Сказал господин Г., не выдержав напряжения. Голова его полнилась страшными картинами расправы.

— Нет, мсье, нельзя. — ответил мужчина, сверкнув моноклем, а потом продолжил- вы знаете, за что вас задержали?- Говорил он низко и очень тихо, но не шепотом. Так говорят с детьми, когда гнев переходит уже все границы.

— Нет, не знаю, как и то, сколько сейчас времени.- Голос господина Г. дрожал, словно скрипка.
— Как вас зовут?- Неожиданно резко выпалил собеседник.

— Гаспард Бланк.- Ручка дернулась в руках безымянного мужчина и заскользила по первому листу папки.

— Вы знаете, за что вас задержали, мистер Бланк.- Это должен был быть вопрос, Макэр Дюваль посчитал правильным произнести его, как утверждение.
— Нет, не знаю, вы уже спрашивали.- Глаза бедного юноши побежали по столу в поисках ответа на вопрос.
— К какой организации вы принадлежите?
— Я не принадлежу ни к какой организации, пожалуйста, дайте мне стакан воды.
— Кто еще с вами работает?
— Я не понимаю о чем вы говорите.
— Если вы продолжите не отвечать на мои вопросы, юноша, вы нескоро отсюда выйдите. Ответьте хоть на один и я попрошу для вас стакан воды. Вы знаете за что вас задержали?
— Меня, по видимости, подозревают в том, чего я не делал?- ручка снова шевельнулась.
Мужчина медленно встал из-за стола и пошел в дальнюю часть комнаты, постучался в дверь и ушел на некоторое время. Пока дверь открывалась и закрывалась, господин Бланк успел увидеть надписи на листке в папке, они гласили:» Протокол допроса. Ведет Макэр Дюваль. Дата: 2 февраля 23.» Через некоторое время мужчина вернулся со стаканом воды и трубочкой, чтобы не ослаблять ремни, которыми обездвижен мистер Бланк.

— Вернемся к нашей беседе, мсье; сегодня 2 февраля 23 года, время 7 часов 49 минут. Вас обвиняют в подготовке теракта с целью убийства главы государства. Вам есть, что сказать в свое оправдание?

— Я не пон… Я не… Я не подготавливал никаких терактов! Эти обвинения не это…без оснований! Слушайте, я законопослушный гражданин. Я не виновен! Я…- речь его резко оборвал господин Дюваль.

— Слушайте, голубчик, отвечайте по существу. Я столько раз слышал эти слова, что каждый раз хочется зевать. Улики против вас неоспоримые; в вашей квартире нашли все необходимое для изготовления сву, ваши соседи утверждают, что вы очень замкнутый человек, ваши коллеги утверждают то же самое. Под кроватью у вас нашли написанные от руки планы передвижений эскорта в день выступления нашего Вождя и буклеты экстремистской организации, запрещенной на нашей территории. Все улики указывают на то, что обвиняют вас в том, что вы как раз планировали, юноша.
— Откуда? Как? Что? Я не… За что?… Я ведь ничего не сделал… Я… Не могу дышать…

Приятная обволакивающая тьма, что может быть приятнее, чем сладкое забытье. Мир кружится в печальном танце. Воспоминания подступают как раз во время этого сна и господин Бланк видит их, а хотел бы увидеть это в реальности. Маленький домик в деревне, пшеничные поля. Славное было время. Когда-то мистер Бланк был счастлив, тогда он жил у бабушки с дедушкой в их крохотном домике на западе Франции, он любил пробегать по пшеничным полям и, пробираясь сквозь них, добегал до реки, на берегу которой можно было часами сидеть и смотреть в воду. Встреча с этими воспоминаниями дала Гаспарду чувство безопасности и радости; счастье длилось недолго, образы начали динамично сменяться и сознание не может уже за них уцепиться. Все трясется, беснуется, оно перестало кружить. Свет и боль. Двое мужчин стоят сейчас над телом господина Бланка: первый пытается привести его в чувство, а второй в это время записывает все, что видит на своем «клиенте». Макэр Дюваль скрипит сначала ручкой, а потом подает сиплый голос :»Доктор, скажите уже, в чем дело?! Это мешает моей работе. Долго это тело еще будет в себя приходить? Надоела уже вся эта возня.»- Господин Дюваль никогда не стеснялся открыто выражать свои эмоции подобным образом, хоть и знал, что никому из его окружения это не приносит никакого удовольствия; заботился он только о том, чтобы ему было хорошо в этот момент. Через несколько мгновений заговорил и врач: » Слушайте, он потерял сознание. Точно сказать не могу, потому как вам это не важно, от волнения или от обезвоживания. Дайте ему отдохнуть, поспать, поесть.»

— Дак что же, доктор, может ему еще и одежду новую выдать? Вот уже нет, он преступник и должен выглядеть и чувствовать себя как преступник. Малец уперся и наотрез отказывается говорить, то, что должен сказать.- в этот момент к господину Дювалю пришло осознание сказанного и в глазах пробежала опасная искорка.

— Подождите, мсье Дюваль, вы хотите сказать, что…- брови доктора начали в изумлении подниматься,- но ведь как так можно?

— Как, разрешите поинтересоваться? Вы, видно, поняли меня неправильно?- Дюваль, занимаясь словоблудием, пытался придумать, как выкрутиться из этой ситуации, чтобы не потерять благорасположение доктора.

— А вот мне, мсье, кажется, что я понял вас правильно и скажу вам, что я этого не одобряю!- Доктор немного повысил голос и за дверью сразу же послышались перешептывания. Ему не приносит удовольствия подобные обвинения в адрес собеседника, а несправедливые обвинения он просто ненавидел.

— Нет же, послушайте, мсье! Я всего лишь пытаюсь разговорить его. Гаспарда Бланка обвиняют в подготовке террористического акта, он собирал сву и распространял своим сообщникам, чтобы убить нашего вождя и я не потерплю террористов в моей стране!- Макэр Дюваль уже готов был завопить, его самого можно было бы использовать вместо рупора пропаганды, если бы платили больше там, чем тут. Через мгновение Дюваль зашипел сквозь зубы.- Надеюсь, теперь вы понимаете, доктор, что в этот раз никакой несправедливости нет и этот юноша- отброс, которого надо казнить без угрызений совести, но только после допроса, чтобы казнить и его гадких подельников.- Слюни Дюваля полетели прямо на беззащитного доктора.
— Да, мсье, прошу простить мне мою грубость, я не хотел вас оскорбить.- Доктор не испытывал искреннего стыда, а лишь отвращение к собеседнику.- Разрешите забрать подозреваемого в лазарет?
— Да, пускай унесут.- с важным видом и неприкрытым гневом выплюнул сквозь зубы господин Дюваль.

Через несколько мгновений Дюваль остался один в допросной. Дюваль прожил не самую счастливую жизнь до сего момента. Просто делал свою работу. В мире безрадостном, как ему казалось, ему нет места, потому как печаль без видимой причины в нем превышала радость. Что-то всегда съедало его и утром и ночью. Находясь среди друзей и приятелей, семьи и коллег, она чувствовал себя одиноким, даже когда улыбался. Когда же оставался один, то чувствовал, что один ещё больше; что-то останавливало его каждый раз, когда он хотел написать своим друзьям, чтобы встретиться. «Очень усложняю я жизнь, почему же так больно и одиноко? Комедия меня не радует, а драма трогает до глубины души и я проживаю жизнь каждого персонажа, которого встречаю тут и там в книгах.»- так думал Дюваль столь часто, что ему даже не приходило в голову, что жить- не значит искать эмоциональный отклик и чувствовать, находясь на месте и читая сложные книги. Печаль его произрастала главным образом от того, что отец его рано покинул и остался он на попечительстве своей матушки, казалось бы, жаловаться не на что, но ребенком он никогда не задумывался о причинах ухода отца и просто злился на него и обижался- молча. Он закрывался в себе и, надеясь, что люди его не ненавидят за неискренность, приписывал себе из раза в раз новые черты тех персонажей, о которых читал, думая, что драма их заключается в том, что их никто не понял; проблема же на самом деле заключалась в том, что он не смотрел внутрь себя, а бежал от себя. В Бога он не верил, деньги его не интересовали, его интересовала только истина; началось это в тот момент, когда он поговорил с отцом и решил их разногласия, тогда же он и на мать стал смотреть по-другому, полностью отдав себя мыслям о то, как ему казалось, что его не касается. «Где же истина? В душах человеческих? В книгах? В мире где эта истина? В Боге?»- задаваясь этими вопросами она никогда не придавался праздности, считая себя всегда виноватым за каждую рюмку и бокал, которые он осушил. Сигареты же она курил по одному глупому убеждению: если тело- мой храм, то в нем должны быть благовония; за самим телом он, конечно же ухаживал, как за храмом- это правда. Многого от людей Дюваль не смел ожидать никогда, он ждал предательства и потому не доверял, он ждал того, что его бросят и потому всегда участливый он в юношестве плодил из себя расистские шуточки или богохульные, он смеялся над всем и шутки эти плохими считал не вслух, оправдывая себя тем, что он ещё молод и может себе позволить позлословить. Патриотизм в нём конечно же был ненастоящий, ему до сих пор не нравится ни его работа, ни его жилье, ни время, в котором он живет. «Погода влияет на мою работ. Полная луна мешает мне выспаться, поэтому я не буду делать сегодня ничего.»- так думает до сих пор, хоть и пытается приглушить эти мысли. По поводу приглушения своих мыслей он тоже думает однозначно: «Как же больно постоянно думать. Когда-то был заведен этот маленький моторчик в центре головы, так и не замолкает. Ложусь спать- он работает, просыпаюсь- и он все ещё здесь.»- так она мыслит потому, что ему нравится думать, но он отвергает самого себя, считая недостойным ни силы, ни ума. Дюваль не был специалистом ни в чем, обладая всего лишь поверхностными знаниями, исключением были лишь история и философия, что, конечно же, не помогало ему найти себя и истину. Все, чего желает и по сей день уже не молодой мужчина с сигаретой во рту, смотрящий сейчас в свое износившееся отражение в темной допросной комнате, сбежать на Восток, найти пещеру и, подобно мудрецу, медитировать в ней в компании орла и змеи. Так что же побудило нас рассказать о том, кто такой Макэр Дюваль так подробно? Именно то, что он усомнился в правильности своих действий по отношению к этому юноше: «Может, доктор прав и мальчишка не виновен? Может, его заставили? Может, обманули? Ему могли подбросить все улики и оклеветать? Юноша мог выступать человеком из толпы против вождя только так, пассивно; мог просто выйти на площадь посмотреть и подумать про себя, что ему не нравится то как он сейчас живет и на этом всё?»- так думал про себя Дюваль и что-то подсказывало ему, что в этих мыслях он близок к чему-то важному.

— Стоп,- полушепотом сказал Дюваль себе под нос, он заметил ,как губы его съежились, брови насупились, а глаза смотрят уже не вглубь, а вдаль, кулаки сжались и побелели, — хватит этих мыслей, сейчас это не имеет никакого значения.

» Как же мне прекратить этот поток мыслей? Я не смогу помочь пареньку, если он невиновен или если я узнаю, что он виновен. Что же мне делать сейчас? Домой что ли поехать? Дома никто не ждёт. На работе тошно оставаться. У меня сейчас такое чувство, будто я допрашиваю сам себя, а не мальчишку, которого тут уже нет. Когда-нибудь я оставлю все это и уеду в другой город или даже в другую страну, начну новую жизнь, найду себе девушку, может, женюсь, воспитаю сына. Из меня получился бы, наверное хороший отец, только я бы не ушел из семьи, как мой. Почему же меня это заботит? Я бы своего сына любил и руки бы не поднял на него, рассказывал бы ему всякие интересности, помогал с уроками, пока моя прелестная жена готовлиа бы или сопела бы на плече. Мечты, мечты, мечты… Сколько книг я не прочитал ,а такое ощущение, будто я так ничего о жизни и не узнал. Как же мне расколоть мальца, чтобы он четко и громко заявил, что не виновен? Только полностью. Поеду домой.» После всех этих раздумий, кои заняли всего полчаса его жизни в пустой опросной комнате, он вышел и поехал домой уставший и сонный. На выходе его встретили те два охранника и пытались что-то рассказать, но он слушал их вполуха и ушел в менее подавленном настроении, чем был в допросной. Когда же приехал Дюваль домой, то дома его, конечно же, никто не ждал кроме холода и темноты; было десять часов вечера, когда она оказался дома, первым делом он закрыл приоткрытое окно, потом зажег свет, налил себе стакан воды и сел в тишину. Тишина после улицы звенела и голова его начинала от этого звона болеть. Немного передохнув, он пошел в душ и, не затягивая с ужином, пошел спать. Сны Дюрваля были наполнены тьмой глубокой и пугающей. Не было ничего кроме этой тьмы вокруг. Что могло помешать этому? Ничего, совсем ничего. Жизнь, казалось, покинула все миры в бескрайней Вселенной, как и красок, не существует и запахов и звуков, но что это? Голос? Да, голос, и он говорит:

— Что же не так с этим мальцом? Долго мы еще будем одиноки? Почему радость умерла в нашей жизни? Мак, куда делась радость из твоих глаз? Что же творится с тобой этой зимой? Она другая, жестокая и куда менее приятная, чем ты хотел бы, так ведь? Как нам узнать то, что мальчишка скрывает? Это так важно? Мы видели его глаза и они были в ужасе от происходящего, когда ты писал те слова на вершке листа, он дрожал и мечтал о побеге; ТЫ рисовал каракули на листе, пока этот господин Бланк молился самому Создателю, чтобы мы поверили, чтобы все поверили, что он невиновен. А что же? Что же ты? Что же мы? Что же я? Ты же не хочешь, чтобы пришел тот, другой?- глубокий голос, из самых глубин умолчал, даже, скорее стих, уйдя в тишину, из которой явил себя в голове Дюваля. Во сне все кажется таким реальным и этот голос кажется реальным; даже не осознавая того, что он его выдумал для того, чтобы терзать себя во сне, он понимал, что голос этот ему не принадлежит. То был шепот громче раската грома. И тут пришел «Другой»:

— Макэр, дорогуша. Как стоит это понимать? ТЫ же все тот же мальчишка в теле взрослого. ТЫ тут играешь в игры на пепелище своего разума. Почему пепелище, спрашиваешь? Потому что это все не имеет никакого значения, сон на то и сон, что ты ничего не сможешь в нем понять и узнать, ты оторван о реальности и на работе мечтаешь о том, чего ты недостоин.- этот голос шепчет навзрыд, в самом верху подземного царства, его Дюрваль узнал, это был его голос, голос, который он ненавидел за то ,что тот произносит его слова.- Как думаешь, если спасешь мальца, то спасешь свою душу? Ты начал заниматься допросами и уже сломался, какой же ты сла-абый, маленький плаксивый мальчик в теле взрослого крепкого мужика. Меня не тянет блевать от тебя. не подумай. Мне тебя жаль….Да-а-а… Я испытываю к тебе жалость за то, что ты не способен в последний раз переступить себя, закончить дело и уйти на раннюю пенсию. Это ведь твоя мечта, так? Тихая сладкая старость. Что ж, твои демоны, которых ты подхватил на этой работе не оставят тебя, нет, нет, нет. Ты продавал, ты говорил, очень много говорил, ты носился как бешеный койот и был нереально крут; а сейчас ты что? Ты уселся за бумажки, предав самого себя распаду, ты остановился и начал разваливаться. Хо-хо, тебе даже не нужен алкоголь, чтобы разрушать свою жизнь, тебе достаточно хотя бы раз за день подумать о том, что они не имеет никакого смысла. Ты помнишь причину, так: ты начинаешь раздумывать над отчаяние, потом ты впускаешь отчаяние, чтобы раздумывать было легче, потом, преисполняясь пессимизмом, ты отдаешься ему и унижаешь себя внутри, а снаружи ты звучишь как циник, следом ты воображаешь себя нигилистом, который ни во что не верит и никого не слышит кроме себя, вот как себя, только наяву; в конце же нигилизм твой пожирает сам себя и ты выходишь на Солнце. Но вот тебе последние новости, сладенький, в этот раз Солнце не взойдет над тобой.- Голос начал почти реветь в конце; потом вдруг перестроился в ярость и продолжил так.- Ты не мудрец. Ты не старец горы. Ты ужасный человек. Ты слабовольная кукла, которой помыкают все злодеи мира. Ад всегда был в тебе? Не смеши меня, надменный глупец! Ты всегда был слабым, немощным трусом. Ты боишься сам себя и ненавидишь за это весь мир. От твоего дуализма тошнит тебя самого, но ты продолжаешь устраивать качели: сегодня весело, завтра грустно и так далее. Теперь будет по-другому, мой хороший, весело не будет, будет только пусто и бесцельно прожитая жизнь. Ты вот думаешь, что жизни ты недостоин нормально, что сила для тебя не досягаема, что истина тебе неинтересна, ты не удивляешься и относишься ко всему так, словно оно не имеет значения. Безразличие твое проистекает не от того, что оно принесло тебе боль, а от того, что ты боишься боли, боишься любви. Темнота, которая тебя сейчас окружает полна скорби по счастью и боли, которую ты принес людям. ТЫ не говоришь с людьми, только с самим собой. Улыбайся, лапуля, улыбайся и сойдешь за глупенького- с них спросу меньше. То, что у тебя такая светлая голова не означает, что всем остальным нужно это знать. Твой внутренний мир может быть хоть в миллиард богаче раз, чем у любой страдающей так же, как и ты макаки на этом шарике, что вы зовете домом, но никто никому не интересен, ты никому не интересен, даже тебе. Ты стараешься убежать от себя, надеясь таким способом найти истину в мире. Что ж… Похоже, время вышло… Мой милый друг, запомни, пожалуйста, этот разговор. Тебе не убежать от самого себя и тебе пошло бы на пользу помнить его, чтобы не быть таким критичным. Сделай что-то хорошее или плохое, без разницы, ничего не изменится.

Мир продолжает вращение без Макрэя, сейчас для осязаемого он мертв, он не существует и не живет. Проходит бесконечность, в окно врывается белое чудище, вырывающее его из теплого забытья, теплого ли? Конечно, одеяло тяжелыми объятиями пытается удержать Дюваля на мягкой простыне, а подушка шепчет сладкие сонеты, но что же чувствует он своим человеко-мясом? Он чувствует, будто спал на ложе из стекла и камня, вся подушка промокла и стала липкой, а одеяло видится ему самым близком другом, которого у него никогда, как будто, не было: «Сегодня мне даже хуже, чем когда я ложился спать… За что мне все эти страдания? Голова болит, тело ломит, руки не поднимаются, а ноги пробиваются дрожью, как будто отказываясь идти в душ. Надо в душ, завтракать и на работу, сделать дело, последнее дело, я более не выдержу этой пытки. Как бы я хотел отучиться в семинарии, стать священником и отдавать всего себя Богу, а на старости лет, написав с добрый пятак трактатов религиозного толка, уйти на покой в своей загородной усадьбе. Тогда бы я был счастлив? О, да, я был бы просто вне себя от счастья, я бы не смотрел на этот мир так, словно не нужен ему, а знал бы. Я бы не смотрел сейчас на свое отражение так, как будто передо мной стоит незнакомец, который прожил за меня всю эту не очень долгую жизнь и оставил мне поводья, чтобы я разобрался со всем его бардаком. Какой же ты мудак, прошлый я… Ха-ха… Вот тут, как раз, ничего нет смешного. Тут только метель за окном, а в душе полумрак. Почему я? Неужели никто больше не может увидеть, что деньги людям не нужны? Что нужно жить ради счастья… Это меня не касается; а если бы и касалось, то я бы все равно ничего путного сказать бы не смог. Я умею только говорить о себе с самим собой и даже это не приносит мне ничего кроме одиночества и боли. Я чувствую себя распятым, как будто одна часть меня мечется между бесконечностью мысли и духа и конечностью тела и всего окружающего мира, так же распятым между возможным и необходимым. Когда я начинаю думать, что я мог бы сделать, то теряю ход бесконечного времени, мысли по сути дела ускользают, как песок сквозь пальцы, а когда я думаю по делу, то теряю эту перчинку бесконечности, я чувствую одиночество от того, что Вселенная меня карает за то, что я слишком приземлился к «макакам». В то же время, когда я делаю все возможное из того, что хотел бы получить, то мне не хватает сил физических и духовных на то, чтобы сделать то, что необходимо или получить это. Как же мне решить эту задачу? Должен ли я решить её или просто отмахнуться от себя, как от дурного сна. Я устал, точно, это усталость, мне нужен отпуск, может? Да не, тогда придется отрабатывать и денег не так много.»- на этом моменте Дюваль протер глаза и уже закончил ванные процедуры, пошел налил себе две чашки кофе, чтобы выпить одну за другой и так ему казалось, что во время размышлений он как будто говорит не сам с собой у себя в голове, а с кем-то.- «Надо открыть окно, тогда я взбодрюсь. Холод прочищает голову. Может, так, стоя под ветром, вторгающемуся в мою затхлую голову, я почувствую в голове мужество и чистоту смертника.» Таким образом, он простоял некоторое время, погруженный в эти мысли и, казалось, холод совсем не берет его скупое на сохранение тепла тело.

Когда Дюваль доехал до работы, то придумал отличный план допроса и первым делом отправился к доктору. В палате было чисто и тихо, никого не было в ней кроме дежурного врача, который сидел с чашкой чая и смотрел в долину мертвых деревьев, как её видел Макрэй, на самом же деле это был прекрасный парк, отражающий от себя свет укрытого пургой солнца. Долина была бела и пушиста, словно листья с деревьев не спадала. Врач сильно изменился в лице, когда увидел того, кто к нему зашел и так говорил: «Здравствуйте, господин Дюваль, как ваше утро? Выглядите так, словно не спали целую вечность! Ха-ха, я шучу, мсье, не надо так напрягаться»- Голос доктора звучал так, будто их перепалки вчера не было и он был так бодр и свеж, что у Дюваля улыбка сама потянулась к ушам.- «Ну вот, так-то лучше, голубчик, теперь вы похожи на себя обычного, чем могу помочь?»

— Здравствуйте, доктор. Я хотел бы поговорить с вами по поводу вчерашнего. Я был немного на взводе, не знаю, почему, да и не важно. В общем, я хотел бы вам…эээ…- тут Дюваль замолчал и попытался вспомнить, что он хотел.
— Ничего страшного, мсье, я и сам вчера был сам не свой. Надеюсь, на вас это никак не сказалось?- Искренне, словно по-отечески, поинтересовался доктор, воспользовавшись замешательством собеседника. Его улыбка осветлило его лицо, сам он распластался на своем рабочем столе так, будто это диван.

— Да, э, так вот, я хотел бы , чтобы вы не принимали меня за какого-то фанатика или вроде того. Я просто хотел вчера донести мысль, что уууу… Я не хотел оскорбить вас или того юношу…. Я должен быть беспристрастным в отношении подозреваемых, то есть, если его продержали здесь уже так долго по меркам следствия, то значит, что есть за что. Значит, молодой Гаспард все-таки что-то да сделал, так?- Глаза Дюваля бегали по полу и стенам, когда он это говорил, ему казалось, что так он складывает во едино то, что звучало логично. На самом же деле выглядел он безумно и нервно.- И вот вопрос вам от меня заключается в том, как бы вы поступили на моем месте, чтобы быть объективным? У меня просто именно такой метод: обезличивание предмета рассмотрения для объективности, другого я не знаю…

— Вы все думаете верно, мсье, вот только ошибка в том, что перед вами как раз находится личность. Этот мальчик еще совсем ребенок, вспомните каким были вы в его годы. Этот юноша не предмет рассмотрения вроде разобранного механизма часов, который вам нужно собрать, или лягушка, вскрытие которой вам приходилось бы делать. Это живой человек со своими радостями, болями, страхами, со своей историей, поговорите с ним, выслушайте его и тогда вам будет легче принять тот факт, что он скорее невиновен, чем виновен. Видите ли, не нужно иметь своих детей ,чтобы уметь представлять, что было бы с ними на его месте. Как было бы тяжело вам на его месте? Что бы вы делали на его месте? Такие вопросы нужно задать самому себе, а не ему. Откройтесь ему немножко, чтобы он понял, что перед ним человек и тогда он сам откроется. Ему страшно и одиноко.

— Спасибо, доктор,- голос Макрэя дрогнул на октаву вверх, он откашлялся и почувствовал, что может совершить подвиг в любой момент,- я рад, что смог с вами поговорить, я пошел делать дела.

— И вам спасибо, хорошего дня.- последняя фраза доктора звучала несколько угрожающе, нежели доброжелательная, брови доктора нахмурились, костяшки руки побелели, а сам он так громко поставил чашку на стол, что как будто бы пытался убить мух, севшую на него. «Зачем же Дюваль приходил на самом деле? Он что, дурак, думает, что я его простил? Слабохарактерный бесхребетный слизень- вот он кто, старается выглядеть доброжелательным и выдает свою слабость. Ненавижу таких людей. Они не понимают, что работа должна быть сделана. Если ты взялся за что-нибудь, то уж будь любезен.» -Так думал доктор, потому что себя он считал в высшей степени компетентным в такого рода рассуждениях и суждениях, кажется ему, что он видит людей насквозь. Вредно не думать, а думать слишком много еще вреднее. Сильный слабого съест, так думает доктор. Своей философии он придерживался с непринужденной простотой, а заключалась она в следующем: ложь- не скверна, порождающая слабость и уничтожающая мир, а всего лишь инструмент давления. Кто лжет без остатка, так только сильный духом и сердцем. Есть сильные люди и есть слабые, сильных выбрала сама Судьба, а слабых, коих большинство, нужно ломать и тогда править ими будет легче легкого. Что же касается морально-этической стороны вопроса, то отрицал саму мораль и саму этику. Он, великий разум, достоин того, чтобы властвовать, а остальных же людей он видел как безмозглых макак. Искренность в нем была истреблена им самим в угоды силы. Неся на себе этот груз безответственности и жестокости он и пошел в медицину, считая, что уж он-то точно лучше всех остальных, что он своего рода Сверхчеловек, а остальные лишь последние люди, которые и думают с трудом. Его кредо, поднимающее по утрам, заключалось в том, что он своим примером показывает, как себя нужно вести; нет плохих поступков или хороших, есть только реакции и отношение к поступкам. Руководствуясь своими размышлениями доктор сделал то, чего Дюваль никак не мог ожидать, еще вчера он рассказал, что юноша пытался съесть ампулу с ядом, усыпил его в палате нужным раствором и отправил отчет в котором написал, что юноша является шпионом соседней страны и своих секретов не выдаст и, солгав по поводу общения с ним, так же уведомил начальство, что если не предпринять решительных мер, то он переманит следователя Макрэя Дюрваля, завербует его и тогда придется отправить на эшафот обоих. После содеянного юношу казнили на рассвете. Его расстреляли с осужденными на казнь политическими заключенными и так обрадовался этой казни, что при виде Дюрваля выпалил первое, что пришло ему в голову. Власть над жизнью и смертью не должна находиться во власти людей, а только этого доктора, который принял единоличное решение надоумить подписать смертный приговор тем людям, которые и не были ни к чему причастны к тому, в чем их обвиняли.

Дюрваль пришел в прекрасном расположении духа по всем коридорам до допросной, в которой ожидал увидеть прекрасного юношу, чтобы поговорить с ним и узнать истину. И все же решил свернуть в комнату с уликами и посмотреть, что они ему скажут. Вот лежать канистры с взрывчатым вещество, которого там уже нет, и бумаги, говорящие, что на канистре были отпечатки пальцев юноши, так же лежали запалы и другие детали для сбора сву. «Странно, почему отпечатки только на канистре? Деталей он не касался? А как он тогда собирал бомбу? Не успел? Вряд ли, надо дальше читать.» Взору Дюрваля предстал документ с подробным описание жизни юноши, он гласил, вкратце, конечно, следующее:

Родился Гаспард Бланк в хорошей семье класса выше среднего. Семья состояла из отца, матери, его и двух братьев. Отец его был журналистом, а мать была преподавателем. В агентстве отца называли Клещом, потому что он добывал информацию, цепляясь к жертве всеми руками и ногами и не отпускал, пока не докопается до истины; она напечатал две книги и больше сотни статей, в которых громил прошлую власть, которая репрессировала и сажала неугодных режиму людей, полицейских он называл монстрами, псами, а власть имущих называл свиньями. Он писал так злобно, гневно, ядовито, что люди, которые читали его статьи, заражались таким страшным энтузиазмом, что готовили ячейки для разгрома. Его безумно любили люди простые, обычные, поэтому когда он сдался в плен, указав полицаям, что его почему-то не взяли, много людей пошли за ним в тюрьму, где он продолжал общаться с ними и заменять страх перед беспределом на ненависть к беспределу. Последующие события касаются революции, половину которой он провел в тюрьме, откуда отдавал в печать свои статьи, поддерживавшие народ, чтобы пламя революции в них не затухало. После выхода из тюрьмы он с сообщниками он перебрался заграницу, потому как он не являлся руководителем революции, он только пропагандист. Потом, когда революция набрала свой темп его пустили обратно и там он стал министром пограничных войск, чем он пользовался с большим энтузиазмом, стал меньше писать статей. Он разъезжал по границе и реформировал армию, вносил коррективы, подписывал директивы, закручивавшие гайки. Армия любила его, страна им гордилась, но революция кончилась, новому режиму не нужны были озлобленные псы, которые перестарались с закручивание гаек. Руководство партии обнародовало его показания в тюрьме, очерки и наброски статей в конце революции, в которых он писал, что революция прошла, а люди те же. По итогам этого был составлено дело, по которому он выходил врагом народа. За антипатриотичные высказывания был изгнан с Родины на запад, где и оставался работником печатного агентства, в котором ему запрещалось писать политические статьи. Был убит, застрелен в своем загородном доме. Мать была выходцем из семьи зажиточного купца, пошла преподавать и в университете и познакомилась с будущим мужем. К его деятельности по её словам отношения не имела, но говорила то же самое, что писал её муж своим ученикам, за что тоже была изгнана на запад; во время революции находилась заграницей. Была так же застрелена боевиками с сыновьями на первом этаже загородного дома, где через пару мгновений после этого был убит муж. Таким образом Гаспард Бланк является старшим сыном и подельником врага народа.

На последней строчке Дюрваль заметил, что то, что там было написано, было, очевидно, добавлено недавно, что не отрицает того факта, что юношу казнят, если признают виновным. Когда Дюрваль просмотрел еще с десяток раз все документы и улики, то полностью убедился, что даже показания свидетелей не отличаются друг от друга. «Он невиновен, как же славно, его отпустят и он будет счастливо жить!» -Подумал Дюрваль и хотел было, начать сворачиваться, как в комнату зашли двое охранников с такими серьезными лицами, что ему стало не по себе.

— Здравствуйте, мсье Дюрваль, как вы себя чувствуете? -Спросил один из вошедших таким тоном, будто сочувствует, будто что-то жрет его изнутри.

— Здравствуйте, господа. Я чувствую себя просто прекрасно. Я давно себя так хорошо не чувствовал. -Дюрваля больше не душила совесть, ничего не ело его изнутри, монстр, что ел его спал в этот прекрасный момент. Душа его, казалось, вознеслась так высоко, что могла увидеть Солнце. -У меня как будто камень с души упал, знаете.
— Вашу мать, мсье, побойтесь Бога, разве же есть, чему радоваться? -Гнев охранника начинал выпирать в тоне его голоса, вены на лбу вздулись, а кулаки побелели от ярости. Холодные до сего момента глаза почти выскакивали из орбит. -То есть, вам хорошо? Вы это хотите сказать? Сказать, что сегодня прекрасный день?! Что ж вы за монстр, черт возьми?! В вас нет человечности… -В этот момент его напарник приобнял своего брата по оружию с таким скорбящим выражением лица, что невозможно было бы усомниться, что произошло что-то ужасное. Дюрваль не утерял этого настроя и все, что смог выдавить из себя слова: «Извините, господа, если я сделал что-то не так, но… Что случилось? Я еще не заходил к себе в кабинет и не читал сводку.»
— Значит, не вините себя, вы ни в чем не виноваты, мсье, -говорил второй охранник голосом приговоренного, -сегодня казнили приговоренных, следователи доказали причастность всех тех людей к террористической организации и в числе прочих нашу общую… Его сестру… Мы с ней были помолвлены…. -на этих словах у Дюрваля перехватило дыхание, ноги подкосились и он стал бледен, словно смерть.
«Нет, нет, нет. Не может быть, этого не могло произойти. Только не его, только не ты!» Дюрваль бежал по коридорам, расталкивая людей. Коридоры казались лабиринтом, он метался из стороны в сторону, пока не нашел свой кабинет и папку на столе с надписью «СВОДКА». В этой папке последнее, что он хотел видеть- это имя юноши Гаспард Бланк, ложно обвинённого за то, чего он не совершал, сына революционера. Он увидел имя того, кого там быть не должно и все шумы замолкли, свет прекратил свое жалкое существование. Это возвращение в забытье и голоса снова начинают шептать:
— Ну что, Мак, не сберегли парнишку… Какая жалость не так ли? -это был голос из глубин, в этот раз он скрежетом металла по стеклу сопереживал, но если бы у него был рот, он скривил бы его в кровавую улыбку. -Что же ты наделал, а? Ты ведь мог вчера остаться и сдать отчет. Интересно, а доктор в курсе? Давай-ка и ему скажем, что произошло? Хотя нет… Ты уже знаешь ответ на эти вопросы, нам надо решить, что с тобой делать теперь. Твоей тело дергают и трясут, чувствуешь? Они трясут тебя, пытаясь привести тебя в чувства. Борись, не падай вниз, КРЕПИСЬ!

Доктор сидел прямо перед Дюрвалем, последний пришел в чувство и говорил, что не помнит, как он упал в обморок. Он ревел и трясся от бессилия. Он рассказал доктору про то, что произошло с мальчиком и его историю, рассказал про все улики, и опять, и опять, и опять. Заканчивая историю мальчика до попадания в учреждение к нему на допрос, он увидел что-то. Что-то в докторе изменилось, улыбка стала шире, глаза не улыбаются, а глумятся, улыбка подобна оскалу. «Он знает. Он это сделал. Он и со мной это сделает? Надо идти домой! Срочно!»

— Доктор, дайте мне, пожалуйста, справку, чтобы я мог пойти домой, мне очень хреново. -голосом праведника сказал Дюрваль, он уже не управлял им, все, что он думал было против него самого.
— Конечно, господин Дюрваль, я уже написал справку, вам положена неделя больничного, -его голос все так же бодр и полон счастья и радости, -и я уже известил ваше начальство, что вы больны.
— Спасибо, доктор, вы хороший человек. -На этих словах он увидел усмешку на лице доктора и почувствовал ужас. «Этот человек совершает такие ужасные вещи и продолжает верить в то, что он хороший?».

Домой Дюрваль шел пешком и ни одной мысли не было места в его голове, когда же пришел он домой, то закрыл все окна, двери и занавески, сходил в душ, выпил чашку чая и лег спать. Во сне он преследовал добычу, бежал через поля и реки, Солнце поднималось и опускалось вновь, тишина заполняла его сердце, когда он приближался к добыче, но вместо кролика он видел волка. Сон сей сменялся раз за разом картинами детства. И тут голос с поверхности вдруг заявил о себе.

— Привет, сладенький мой. Как мы сегодня поживаем? О, да ты совсем расклеился… Что ж, тебя не собрать. Ты можешь сходить и извиниться перед семьей мальца…. Ой, точно же, у него нет семьи. И у тебя нет семьи. Тебе нужно было всего лишь его защитить! -голос начал реветь, как будто в судорогах матери, потерявшей свое дитя. -Ты облажался, милый мой! ТЫ поддался своим слабостям. Нельзя было терять время, надо было либо оставаться на работе допоздна либо приезжать раньше! Этот доктор посмеялся над тобой, потому что ты слабак и трус. Ты несешь ответственность перед всем миром и ты не справился с ней. Ты просто ничтожен…. Но я люблю тебя и помогу почувствовать себя хорошо. Чувствуешь эти запахи? Даааа, это дым. А слышишь звуки? Это ветер, сладкий белый ветер, доверься ему и он унесет тебя домой. К твоей маме, к твоему папе, ко всей твоей семье… -голос шепчет, на высоких тонах, но не кричит, он жужжит. -Чувствуешь, как тебя облепляет тьма, дорогуша? Снег с ней вперемешку… Мне так нравится, что ты не сопротивляешься этой первозданной тьме… Давай улетим от боли вместе? Что скажешь, глубинный голос?

— Я скажу, что давно пора, миру мы не нужны, ни в этом времени, ни в этом теле. Мы будем вместе всегда. В горе и в радости.

— Прощай, малыш Макрэй, наша остановочка. Впереди только чувство свободы. От предрассудков, от злости на людей, от злости людей, от сложного и простого. Свобода от истины и лжи, в конце будет только тишина. Мы заслужили её. О, да…… Тьма.