Конечность или осторожное правило мира невзгод

Косность звона в привилегии души — не твоя надежда быть счастливым, и пройдя весь свет культуры отложить суровые мечты..

Над тобой сияло вечное превосходство поворота души. Таяла неизмеримая роль, по которой ты шёл всю эту проклятую жизнь, и немного оглядываясь ждал свой современный сюрприз, чтобы стать ещё старше. В последнем кресле на долгой фортуне твоего мира сидела тёмная формальность логики и ждала своей роковой удачи стать ближе. А над головой бултыхался фонарь из железной души, по ней проходили медленным шагом все земные формы аномальности в обществе. «Но, ведь этого общества уже нет?» — несмело вслух произнёс сегодня твой голос и сразу задрожал. Как будто что — то аморальное схватило железными кнутами тебя за спину и снова поранило, на этот раз уже посередине твоей вялой жизни. Невнимательно, но быстро и осторожно хотели угодить сегодня власти твои мысли на свету. Их шёпот вращался и держал узилище между бровей и тонкой впадиной на отсечённом конце мира перед глазами. Конечными стали крохотные формы аморального безумия внутри. Оно каждый день заставляло тебя раньше идти в то самое кресло и постигать ужас совершенной морали мира. В этом году это был уже шестой раз, обдумав который ты нехотя остановил свой конечный взгляд в прошлое и стал намертво ждать. А чего ещё захотела в твоём сердце жить и причитать постылый ужас за современной рамкой свободы — эта недотрога и постоянная жизнь. Ей самое время отпустить холод между сознанием времени и только смотреть в спящего покойника. По которому ты проходишь мыслями в каждом счету его крайнего ужаса быть человеком.

Путаются под ногами хлопья железной тоски, как падающий снег из под ковровой идиллии и формы твоего существования. Не восток научил тебя ждать, и оформив своё нетленное множество утех, как законные — стал умирать вместе с тобой. На глазах обещая жить ещё сотни тысяч лет вместе. Так бы и проходили эти долгие дни, если бы не один планомерный вокзал и тяжёлое ожидание формы твоего будущего мира. Символизируя конечный состав множественной аллегории чуда сегодня ты стал набожным. И это помогло ещё одинокому слову утвердиться к положению твоих идей в жизни. Как будто бы они оставили след на песке и стали жёлтым притязанием в формальном оборотне — блуждать и пререкаться с тобой. Чтобы ужас ужился по всей твоей комнате, и превращаясь в дымку от конечного рассуждения о мире становился осязаемым домом культуры и быта любви.

Правило казалось делом обычного чуда, и притираясь к современности ты чётко представлял себе, что будет с людьми завтра. На новый год готовился ему странный предлог и ожидание превосходить над смертью ещё тысячи веков. Как было бы одиноко думать на восточной стороне в каждом зрелом междометии и только страдать, пригибаясь к песку у конечного разума этого мира. Насколько ты был глуп и беспечен в молодости, что вторая половина твоей смелой жизни уже не ждала тебя внутри оголённого фатума провести её свободным. Блуждая по городу твои мысли всегда возвращались в Петербург. Он находил горячую форму актуального возмездия, чтобы думать вместе с тобой. Как только отключали везде воду или свет — ты проносил культуру этой души, чтобы остаться ей форменно недовольным и снова учить жизни своих детей. Куда бы не проходила дорога из под каменной тоски, внутри твоей повседневности и чахлого ожидания конца — всегда имелся странный повод говорить правду. Откровенным ты не стал, но ловкий костюм из льняной обёртки софистического безумия говорил твоими именами очень убедительно. Всматриваясь вдаль создания лучшей души ты теребил свою рукоятку аналогии культуры мира, и не зная что делать бежал за прошлым в старый подвал из гнилой тоски. Современно ей нельзя отпустить сотни слов о мире, но в каждой слезе противятся картины осознания будущего чувства свободы.

Переезжая из города в город по российским дорогам проходил жар твоего чутья и личного ожидания, встретив которое птицы летели тебе на встречу. Они так ловко будоражили плоское поле охлаждённых надежд в уме, что становилось очень спокойно. Их крики отстаивали слово внутри, как будто бы они знали всё с самого начала твоей жизни. Медленно пригибаясь к земле — ты сел на скамейку и холёный ужас уже прокрадывался внутри твоих глаз. «А что может быть лучше того, где я ещё никогда не был? Ведь если всегда хотеть только одного и того же можно стать конечным?» Конечная власть и её конечные законы жизни. Они отчуждали бессилие по ночам и путались внутри сомнительного упадка быть мудрым. Ты не хотел останавливаться на их чертах и всматривался в прошлое, чтобы задетая мудрость, как остановленная звезда твоего сознания всегда шла вровень с притязаниями о лучшем внутри твоего сердца.

Осторожность твоей руки не спрашивала сегодня и ловко уходила от вопросов стать ещё нужнее или почить от горечи в себе. Ты обожал эту славную погоду с её неприхотливыми снежными переливами и морозным чутьём завтра. Когда оно очнётся внутри и всё происходящее будто бы сразу начнётся с того же места. В чёртовом круге из небывалой тоски и холода окружающего тебя сонливого мира людей. Они так быстро спрятали свои мысли, что даже птицы не смогли найти модель своеобразной души, чтобы объяснить эту косность. Путеводная звезда шла к своей цели и материально наполняла солидностью весь этот мир. Он как маленький недовесок из под кровавого ужаса скомканной жизни — всё ещё мечтал о брутальной фортуне, где — то за углом. Прижимаясь к скамейке всё ближе похолодало и отверженная мораль твоего случайного ужаса не стала тебя угнетать. Всё тело прокололи тугие капли мёрзлой пустоты, их охлаждающее благородство сознательной маски так тешило тебя в эту ночь, что ты решил признаться им в своей боли. Наполняло эту временную даль в осознанном бреду только то, что ты ходил из угла в угол твоего мира и снежинки, как маленькие болтуньи хохотали впереди твоего замёрзшего носа. Щекоча его сплошной культурой оперения и ловкости скользить по этому формальному течению века внутри пустоты взглядов людей. Спросишь ли, как это ходить из угла в угол? Да также спокойно и метко, что все ожерелья из сна становятся нормой пребывания фатума внутри говорящего ужаса. Ведь смерть, подойдя поближе к тебе всегда ходит вокруг да около, подавая надежду ещё немного потешить тебя в этом бренном аду из строптивой участи быть молодым.

По маленьким улицам ходили чувства и жадно глотали эту брутальную форму отчуждения от другого мира. Но это только преддверие к надеждам, по которым ты участвуешь в своём приходящем ужасе каждый день в самом себе. Чутко слышны мотивом и томным голосом отражают они восточный уклад творения божественности в силах свободы. Чтобы обольстить эту романтическую формальность и стать ей как новый идеал поколения мира людей — ты отражаешь солнце внутри облаков и смотришь им вдаль своей нетленной души. Утверждая сегодня, что твой конец не стал её косностью и новые дни будут такие же благородные, как и завтра. Путеводной остановкой ты дышишь к лучшему выходу из этого странного угла, куда загнало тебя это безобразное чувство умирать на ходу. Словно мелькая изо дня в день спустились сотни птиц с колоколен и машут тебе по приходским ветвям нравоучений, что жить осталось всего несколько дней. Было тяжело думать о таком благородном посыле наверху их окаменевшего возраста и мира быть свободными. Чтобы летать и грезить пустяковой надеждой осуждения внутри планомерной встречи с судьбой в этот день.

Охлаждённым под ментальным взглядом катастрофического завывания сирены, ты встал и посмотрел напротив через дорогу. Там же, недалеко свивал свою свободу тёмный проём, внутри которого отходили железные трубы от дома. Такое зрелище было угловатым чувством в душе окаменевшего преддверия, что всё кончено. Но сама конечность не открывала тебе в эту сомнительную ночь, как бы предлагая остаться сверкать внутри космических звёзд и жить долгим безразличием внутри морали жизни. Жить за дверями таких катастроф крайне сложно и ветхость от её сомнительного права сегодня хочет лишь угадать, когда твоей день стал в этом мире последним. Сопровождая тебя внутри целомудренными наставлениями, сквозь проношенные формы диалектов софистического безумия в словесной честности и тщеславии. Смог ли ты угадать их восточной прононс или сложил крылья к идиомам нового чуда? О котором сегодня умоляешь и охотно веришь самому себе, что когда оно придёт ты станешь снова молодым бегством к преимуществу личной жизни?

Всколыхнул этот день и твой Петербург — лоскутное солнце из под гневных туч своей каменной загадки о прошлых веках. Просидел на скамейке до раннего утра и снял моральное поле своей красоты внутренней жизни. Как оно надоело теперь тебе, что блуждающие тучи сизых линий в небе, очнувшиеся, чтобы угадать, что будет завтра за этими формами пустого сожаления в твоей душе. Им ведь никогда не узнать о твоей восточной харизме и тонким чутьём по раскалённому снегу, как по выдуманному песку ты проходишь до своего дома. Будь он философской наглостью в глазах брутального света мира — он бы указал тебе, что сегодня твой последний день и формальная конечность происходящего в пустом подземелье мира. Но ад предложил тебе ещё немного лет, как летящие птицы, отколовшиеся от своих разноплановых углов и перемещающиеся по небу на математическом поле ожидания чуда впереди долгого безумия. Формально оно не наступило, но холод разворошил ещё уйму тысяч твоих словесных приказов самому себе и только чёрные очертания всколыхнули золото внутри дорог Петербурга. Как стало светать под новой зарёй морозной щекотки жить за следующим ожиданием конечности этой футурологии мира. Не осознавая себя при этом новым концом в приятном лоскутном солнечном ожерелье из бархата песка и говорящей жизненной аксиомы внутри идеала.

Рассказ из сборника прозы «Рассказы — за тем, что нечто».