Комната

Cover

Аннотация

Соня, хрупкая душа, обременённая тенью прошлого, едва могла поверить своему счастью, найдя тихий уголок среди величия старинного дома, утопающего в зелени сада. Её комната, словно сошедшая с мечтательных картин, дышала теплом и покоем, а цена оказалась столь доступной, что казалось — судьба наконец-то сжалилась.

Хозяева, пожилая пара с добродушными улыбками и заботливыми глазами, воплощали гостеприимство. В доме царила гармония, и всё вокруг дышало миром. Но однажды вечером Соня наткнулась на забытый листок, спрятанный в шкафу спальни. Слова, написанные дрожащей рукой, звучали как прощание с жизнью.

По словам хозяев, она была первым постояльцем за долгие годы, а записка — всего лишь нелепым недоразумением или жестокой шуткой. Однако с каждым днём Соня всё яснее ощущала: дом хранит тайны, и её присутствие здесь не случайно.

Пролог

На этот раз он был уверен: всё кончено.

«В комнате пахло бренди, пылью и чем-то… неуловимо сладковатым, словно весенними цветами. Только весна тут давно не живёт.»

На прикроватной тумбочке стояли нераспечатанная бутылка бренди и стакан — молчаливые зрители его многолетних провалов. Но сегодня ему не нужно было это химическое забвение. Ни алкоголя, ни привычной дозы успокоительного. В руках письмо — очередная попытка объясниться. Он не помнил, сколько их уже написал. Десятки? Сотни? Короткие и резкие, как пощёчина. Или длинные, истеричные, умоляющие о понимании. Большинство так и остались незаконченными, разорванными пополам в приступе ярости к самому себе.

Но не сегодня. Сегодня всё будет по-настоящему. Правда.

Он поднял глаза, хотя каждая клетка в теле кричала, чтобы он этого не делал. Верёвка висела, как издевательская ухмылка — достаточно крепкая, чтобы выдержать его вес, но при этом такая простая, словно шутка. Она ждала, чтобы он сделал первый ход.

«Зачем? Чтобы все сказали: Бедняга, как же он был одинок’ и забыли? Он ведь не заслуживает такого сожаления. Это всего лишь игра, очередной шаг в странный театр, который он сам себе поставил. Шоу с финалом, который никто не увидит.»

Стул под петлёй выглядел жалко, словно уже заранее сожалел о своей роли в этой трагедии. Всё было так просто: забраться, затянуть петлю, шагнуть. Несколько минут агонии — и всё. Он видел смерти раньше. Видел, как люди корчились от боли. А это? Это был подарок.

Он читал об этом. Последние секунды, когда кислород покидает мозг, — боль исчезает, и ты паришь, как лист на ветру. Только ветер несёт тебя в пустоту. В небытие. А это именно то, чего он жаждал.

«Смешно, не так ли? Он, который всегда думал, что смерть — это какой-то страшный шаг. Он так боялся боли, а теперь она вдруг стала просто чуждой мелочью в этом запутанном спектакле.»

«Но вот в чём дело: когда ты достигаешь точки невозврата, все эти дешёвые размышления — о смысле жизни, о том, что могло быть, — превращаются в мусор. Ты остаёшься наедине с пустотой. И как ни странно, пустота смотрит на тебя с презрением.»

Дом хранил молчание, только где-то в его глубине вспыхнули голоса. Её визг, его яростный рёв. Спор, который разрастался, словно пожар. Даже в этот момент они не могли оставить его в покое.

«Старый дом смотрел на него равнодушно, как будто видел это уже тысячу раз. Стены шептали тени, пол скрипел так, словно издевался: ‘Опять ты?'»

Он думал, что слышит шаги в коридоре. Или это был лишь звук его собственного сердца, которое всё-таки продолжало биться, не спрашивая его разрешения?

Тени на стенах вдруг начали двигаться, и ему показалось, что они смеются, что они всё видят и ждут его решения.

«Ты снова передумал? Что за пустое существо. Ты вообще что-то решал, или всё, что ты делаешь — это быть живым?»

«Отступишь, да? Ты не достоин того, чтобы исчезнуть. Слабак. Ты не способен на большее. Ты даже не сможешь совершить свой последний шаг.»

«Ты вообще понимаешь, чего хочешь? Это ведь просто шоу, правда? Чтобы кто-то нашёл тело и подумал: ‘Бедняга’?»

«Ну что, трус, опять отступишь? На что ты ещё способен, кроме как писать эти слезливые послания?»

— Замолчите уже, чёрт побери, — прошипел он, даже не заметив, что сказал это вслух.

И вдруг всё стихло. Дом погрузился в липкую, вязкую тишину. Не утешительную. Зловещую.

Он снова сел на кровать, хватаясь за бутылку бренди, как за спасательный круг. Пара глотков — и как-нибудь потянет. На этот раз ему не нужно было пьяной храбрости. Напиток был всего лишь иллюзией, чтобы согреть его пустую душу. Он налил стакан, поднес ко рту, не отрывая взгляда от петли. Глоток был как удар в живот, но он не почувствовал этого. Второй — и чуть легче. На третьем стакане ему стало ясно, что он опять проделывал свою старую игру. Забыться. Утопить всё в алкоголе, не думать, не решаться, а просто существовать, как всё эти годы.

Он поставил бутылку и стакан на тумбочку, аккуратно прислонил к ним записку и встал.

Пьяным шагом он прошёл несколько шагов к стулу, балансируя на грани. Крепко схватил петлю и натянул её на шею, будто надел галстук. Ощущение холодной верёвки, обвивающей его, давило на грудь. Он закрыл глаза, вдыхая тяжёлый воздух, пытаясь избавиться от мыслей. Но они не уходили. Сосредоточился. Дал себе команду, как на старой войне, и шагнул вперёд, как будто теперь всё будет по-настоящему.

Нога зависла в воздухе. Он остался стоять, как дурак, с пустым взглядом. Сильный, или только в его представлении? Нет, это было не решение. Это был лишь очередной страх, который давил на него сильнее. Ощущение ускользающего. Отступил. А потом снова подошёл. Его пальцы дрожали, как если бы они сами не понимали, что творят. Он снова замер, снова был готов сделать шаг и стать легендой своего безумия. Но всё снова сорвалось.

Голоса внизу стали громче. Крики, визги, как глухие удары молота по его голове. Они не могли остановиться, даже когда он жаждал всего одного: тишины. Спокойствия. Почему они не могли просто заткнуться?

«Заткнитесь, к чёрту!» — срывался он вслух, словно это было единственное, что оставалось.

Он разорвал узел. Споткнувшись, поспешил к кровати, снова налил бренди и, как проклятие, выпил его в два глотка. Записку, не раздумывая, разорвал. Каждый клочок — как шаг навстречу краху, к финальной черте. В пластиковый пакет, не вздумав даже взглянуть, с мрачной улыбкой отослал её.

Все заинтересованные лица? Да они все уже давно сдохли, все, кого это могло волновать. Все, кто ещё мог бы его понять — не живы, или, как он, давно заброшены в этот мир. Он кинул стакан на кровать, схватил бутылку за горлышко и надавил. Напиток обжигал, как плётка, но он не остановился. Возможно, если бы он прикончил бутылку, всё было бы по-другому. Не было бы раздумий, не было бы этой слабости, этого вечного отпора. Как пьяный водитель, не думающий о последствиях, садящийся за руль. Он выпил и проглотил. Горло обжигало, но он не чувствовал.

Ноги пошатнулись, но он снова пошёл. Стул встречал его тем же равнодушием, как и раньше. Он забрался на него, туго затянул петлю, закрыл глаза, пытаясь почувствовать холодный металл. Он обхватил себя руками, как если бы пытался обнять это небытие, которое ждал с детства.

Минуты тянулись, как век. Он не мог больше стоять, не мог больше жить. Открыл глаза. Пьяное тело, будто чужое, но его разум был трезв. Он натянул верёвку, чувствуя, как адреналин смешивается с ядовитым отчаянием. Он уже знал, что не выдержит. Слабак. Это не первый раз.

Он дёрнул за петлю, чувствуя, как она всё сильнее врезается в кожу. Руки затряслись, словно он держал в них целую вселенную, слишком тяжёлую для слабых конечностей. Его пальцы теряли чувствительность, а потом и вовсе перестали подчиняться. Будто жизнь начала вытекать из него не по плану.

Каждое движение давалось с ужасной болью, как если бы его мышцы отзывались на команды с запозданием или из какого-то далёкого, чужого мира. Он чувствовал, как его тело становится медленным, вязким, словно оно погружалось в густую смолу, которая прилипала к каждому суставу.

Стул перевернулся, оставив его повисать в пустоте. Он дёргался, но уже не мог чувствовать. Лёгкие захлебывались, его грудь не принимала воздух. Он судорожно хватал верёвку, но она сжала его всё сильнее. Каждый вдох становился последним.

Всё. Оставалось только пустое, полное ничего, как забытое эхо в комнате, где когда-то был человек. Небытие накрыло его, и он исчез.

Глава 1

На двери мигает крошечный глазок — как будто кто-то прицельно сканирует меня с головы до пят. Через пару секунд раздается металлический щелчок, и дверь распахивается.

Дима открывает дверь с легкостью, которая кажется почти показной. Его движения плавные, но слишком отточенные, будто он привык производить впечатление. Когда он улыбается, это похоже на выстрел — резкое и неожиданное, как будто он старается убедить тебя, что опасаться нечего.

Выцветшие джинсы, футболка, волосы на затылке завязаны в небрежный пучок. Это ходячая реклама мужской самоуверенности. Золотые серьги, татуировки на обеих руках, словно кричащие: «Смотрите на меня!». Все это смешивается в образ, который умудряется быть одновременно привлекательным и вызывающим.

Его глаза — темные, почти черные, словно угли, которые тлеют, а не горят. Во взгляде проскальзывает что-то неуловимое, будто он одновременно оценивает тебя и решает, как далеко можно зайти. Иногда он смотрит чуть дольше, чем нужно, и ты чувствуешь, как по спине пробегает холодок.

На его руках — татуировки, которые будто рассказывают историю, но я не могу понять, о чем. Узор из змеевидных линий и хаотичных символов будто борется за внимание. Одна из татуировок — изображение глаза, и я ловлю себя на том, что избегаю смотреть на него слишком долго.

— Вы, должно быть, Соня?

– Именно так, – говорю я, стараясь придать голосу уверенности, которой на самом деле нет.

Мне очень нужна эта комната.

Он мельком бросает взгляд на свои часы и морщится, словно я нарушила какой-то невидимый график.

– Я не думал, что вы придете так рано, – говорит он, обернувшись. Его взгляд задерживается на моей одежде, затем чуть выше — на лице. В уголке его рта снова мелькает улыбка, но она кажется больше похожей на усмешку, чем на радость.

— Это плохо? Я могу вернуться позже, — отвечаю, стараясь звучать нейтрально.

Его усмешка расширяется до полной улыбки, обнажая пожелтевшие от сигарет зубы. Он жестом приглашает меня внутрь:

— Нет, конечно.

– Вы идете? – спрашивает он, чуть приподняв бровь, будто сам факт твоей заминки его удивляет.

На мгновение его тон звучит слишком дружелюбно, а улыбка кажется натянутой, как струна. Я почти могу услышать, как она звенит в воздухе. Это ощущение не покидает меня, когда он поворачивается и идет дальше. Его спина прямая, уверенная, но слишком расслабленная, будто он знает, что все здесь принадлежит ему.

Я едва успеваю ступить через порог, как меня окутывает запах старого дерева, смешанный с еле уловимой пылью. Под ногами скрипит пол — каждый шаг отдается в пустоте холла, словно дом нашептывает свои секреты. Шторы на окнах еле заметно колышутся, хотя окна закрыты. Приглушенный свет, падающий через стекло, рассекает воздух золотистыми лучами, будто через пленку старой кинопленки.

В углу у лестницы я замечаю паутину — тонкую, почти невидимую. Казалось, она здесь дольше, чем сам дом. На деревянных перилах лестницы есть отполированные участки, как будто кто-то часто облокачивался, но это движение застыло во времени.

Ковер в прихожей выглядит идеально. Слишком идеально. Красный с черным узор, будто нарисованный на месте — ни пылинки, ни выцветших участков, словно его недавно заменили.

Дима идет впереди, его шаги звучат уверенно и громко. В этом звуке есть что-то раздражающее — он полностью в своей стихии, в то время как я чувствую себя незваным гостем.

Дом внутри кажется еще больше, чем снаружи. Холл выложен черно-белой плиткой, которая, похоже, пережила пару мировых войн. В конце помещения виднеется кухня, а за ней, кажется, столовая. Остальные двери плотно закрыты, словно спрятаны от посторонних глаз.

— Ну что, идем? — Дима уже на полпути вверх по лестнице, не оглядываясь.

Когда мы поднимаемся по лестнице, я замечаю, как его плечи чуть дергаются в такт его шагам, словно он подавляет желание оглянуться. Слишком уверенный в себе, но почему-то я чувствую, что это не истинная самоуверенность, а что-то другое. Может быть, он просто привык быть хозяином положения.

– Комната стоит того, чтобы немного потерпеть неудобства, – говорит он, как будто извиняясь за скрипящие половицы и запах освежителя воздуха. Его голос звучит мягко, почти ласково, но в нем есть что-то гипнотизирующее, заставляющее тебя идти дальше, несмотря на внутреннее сопротивление.

В какой-то момент он останавливается, оглядывается через плечо и говорит:

– Ах да, чуть не забыл. Здесь, в доме, немного прохладно. Не бойтесь — к этому привыкаешь.

Тон его голоса слишком легкий, слишком непринужденный, как будто он скрывает что-то за этой легкостью. Я пытаюсь прочитать его лицо, но Дима уходит дальше, не дожидаясь ответа.

Я вырываюсь из своих мыслей и иду за ним, стараясь не шуметь.

— Чем зарабатываете на жизнь, Соня?

— Работаю в банке. Программное обеспечение.

Дима останавливается на пару секунд, будто осмысливая услышанное.

— Программное обеспечение? Странный выбор для девушки, — произносит он с полуулыбкой, в которой, как мне кажется, угадывается доля высокомерия.

Я фыркаю про себя, но не отвечаю. Мужчины до сих пор так говорят? Этот парень явно застрял где-то между 90-ми и эпохой патриархата.

Я бросаю взгляд на двери. Все они закрыты наглухо, будто прячут за собой нечто личное. На одной я замечаю потертую ручку, вокруг которой облезла краска. Другая, наоборот, блестит новой краской, словно недавно была заменена.

Дом живет. Каждый скрип, каждый шорох кажется слишком громким. Поднимаясь по лестнице, я ощущаю, как ступени под ногами слегка прогибаются, скрипя старым деревом, уставшим от чужих ног.

Поднимаемся по лестнице, которая скрипит так, будто протестует против нашего веса.

На втором этаже воздух становится более плотным. Запах пыли смешивается с чем-то сладким, будто кто-то использовал дешевый освежитель, чтобы скрыть другой, менее приятный запах.

– Вам повезло увидеть это место первыми, – Дима говорит, не оборачиваясь. – Обычно такие дома расхватывают мгновенно.

— Смотрели еще комнаты? — спрашивает он, пока мы доходим до второго этажа.

— Нет. Эта первая, — отвечаю честно. — А кто-то еще смотрел её?

— Несколько человек. Например, одна актриса. Милая девушка, но честно, актерство — дело нестабильное. А мы тут, знаете ли, не приют, — говорит он с легкой насмешкой, бросая на меня оценивающий взгляд.

— У меня стабильная работа. Четыре года на одном месте, рекомендации на высоте — отвечаю, вбивая свои аргументы как гвозди.

Его взгляд становится чуть более заинтересованным.

На третьем этаже он останавливается перед дверью, выкрашенной в стандартный матовый белый цвет.

— Вот она, — говорит он, толкая дверь и заходя внутрь.

Я задерживаюсь в дверном проеме, словно боюсь нарушить тишину этого пространства.

Комната… она идеальна. Просторная, залитая солнечным светом, который падает из мансардного окна. Потолок скошен, стены выкрашены в белый, в углу стоит старинный камин с металлической пластиной, а у стены — овальное зеркало. Здесь всё дышит спокойствием.

— Нравится? — спрашивает Дима, обернувшись.

— А почему выехал предыдущий арендатор? — осторожно спрашиваю я, стараясь не смотреть ему в глаза.

Он немного прищуривается, словно размышляет, стоит ли отвечать.

— Предыдущего арендатора не было, — наконец говорит он. — Вы первая.

Его голос звучит слишком небрежно, чтобы быть искренним.

Я не отвечаю. Вместо этого меня привлекает странная тень у подножия следующей лестницы. Кажется, это просто игра света, но я на мгновение замираю, всматриваясь.

– Все в порядке? – Дима замечает мою задержку. Его голос звучит легко, но я слышу в нем нотку раздражения.

Я киваю, стараясь скрыть волнение. Этот дом слишком тихий, чтобы быть безобидным.

Когда мы выходим, я оборачиваюсь и бросаю последний взгляд на комнату. Она будто молча шепчет: «Останься».

—

Кухня была слишком просторной для дома такого размера. Белый пластик столешниц отражал электрический свет, создавая эффект выхолощенной чистоты. Дима двигался по комнате уверенно, но немного небрежно, словно место давно стало ему привычным. Казалось, он всегда находил способ выглядеть одновременно дружелюбным и настораживающим. На деревянном столе лежали затертые до блеска столовые приборы, будто их здесь оставили как дань забытому времени. Пыльные окна пропускали тусклый свет, который преломлялся через мутное стекло серванта, добавляя комнате мрачной застылости. Комната словно застыла в прошлом. Мама пришла бы в ужас. Ее столовая – это храм семейных традиций. Светлый скатертью накрытый стол, уют, запах свежих цветов – место, где собираются все, чтобы делиться историями, смеяться и чувствовать себя частью чего-то большого.

Здесь же все казалось отталкивающе чужим.

Кухня просторная, но лишенная характера. Современные, но дешевые материалы. Все сделано на скорую руку, чтобы «сойти за уют». Может, это работа Димы? По нему видно: аккуратность – не его сильная сторона.

– Я выделю вам место в холодильнике, – говорит он, распахивая дверцу. Его голос звучит на заднем фоне, а я почти не слушаю. Взгляд прикован к стеклу задней двери.

Сад кажется бесконечным. Высокие кусты, массивные деревья, все это переплетено заросшими тропинками, исчезающими в густой зелени. Кажется, будто с другой стороны сада может скрываться что угодно.

Я, почти не думая, тянусь к ручке задней двери, чтобы выйти и взглянуть поближе.

Когда его рука схватила меня за запястье, это не было случайным движением. Его пальцы, крепкие и твердые, будто замкнулись автоматически, как капкан. Он тут же отпустил, но ощущение осталось – не физическое, а внутреннее, пробирающее до дрожи.

– Стоп, – вырывается у него. Его голос слишком громкий для этого спокойного дома.

Сердце громко стучит в груди. Я смотрю на него, пытаясь понять: это инстинкт защитника или что-то темное, скрытое в его природе?

Он медленно поднимает руки в примирительном жесте.

– Не хотел напугать вас. Просто сад – это наше личное пространство.

Его слова звучат извиняюще, но взгляд – колючий, острый.

– Понимаете, должно же быть что-то личное, когда сдаешь комнату в своем доме. Вы согласны?

Я сглатываю, чувствуя легкое жжение в месте, где его пальцы только что сжали мою руку.

– Конечно… – выдавливаю я.

– Отлично. Если захотите позагорать, перед домом места предостаточно, – продолжает он с улыбкой. Она натянутая, почти насмешливая.

Тишину нарушает стук каблуков, приближающихся из коридора. В проеме появляется женщина. Она одета в элегантный черный брючный костюм, который кажется неуместным в этом доме. Ее фигура слишком худая, как у человека, который долго болел или изнурял себя строгой диетой.

– Вы ведь Соня? – ее голос звучит мелодично, но холодно, словно пробуя слова на вкус, прежде чем выпустить их.

– Да… – отвечаю я, все еще чувствуя напряжение.

Она приближается к Диме, и я ожидаю, что это мать с сыном, но тут она целует его в губы.

Я краснею, будто застукала их за чем-то неприличным.

– Простите… – начинаю я, но женщина лишь смеется, бросив на меня взгляд.

– Я Марья. Добро пожаловать в наш дом.

Ее голос звучал мелодично, но в нем чувствовалась какая-то отточенная холодность, словно она каждое слово обдумывала заранее, чтобы выстроить нужное впечатление. Зеленые глаза сверкали, будто видели больше, чем должна была видеть любезная хозяйка дома.

Ее рукопожатие твердое, а дорогой аромат духов остается в воздухе даже после того, как она отступает.

– Дим, сходи, срежь нам немного фасоли на ужин, – говорит она, и я замечаю, как он с явным облегчением направляется в сад, оставляя нас наедине.

Дима покорно направился к задней двери, даже не взглянув на меня. Его спина выдавала напряжение, а плечи слегка опустились, будто он не хотел встречаться с женщиной, оставшейся со мной наедине.

Она смотрит на меня:

– Надеюсь, он вас не напугал. Дима иногда слишком рьяно охраняет сад. Вы заметите это сами, если решите остаться.

Ее голос становится теплее, почти дружелюбным.

– Чай? Или кофе?

– Спасибо, но мне пора.

Она внимательно изучает мое лицо, словно оценивает.

– Если я предложу вам комнату прямо сейчас, вы согласитесь?

Мое сердце снова колотится, но я выдавливаю:

Она ждала моего ответа, держа паузу, словно давая мне возможность обдумать, что скрывается за этой настойчивой доброжелательностью. Я чувствовала, что моё ‘да’ прозвучит как обещание, и всё же я его сказала.

– Да, я буду рада.

—

Я выхожу из дома с натянутой улыбкой, чувствуя, как напряжение медленно сползает с плеч. За спиной всё ещё ощущаю взгляд Марьи, холодный и внимательный, словно она продолжает оценивать меня даже сквозь закрытую дверь. Только оказавшись снаружи, я выпускаю воздух из лёгких. Кажется, я задерживала дыхание дольше, чем предполагала. Руки чуть подрагивают, и мне хочется найти что-то, на что можно опереться, чтобы не почувствовать слабость.

– Хорошо посмеялись надо мной, да?

Резкий голос заставляет меня вздрогнуть, как будто кто-то неожиданно коснулся моей спины. Я поворачиваю голову, и взгляд падает на пожилую женщину. Она стоит неподалёку, чуть за забором соседнего участка. Коричневая шерстяная шляпа с лиловым вязаным цветком странно контрастирует с её жёсткими чертами лица.

Она держит в руке садовые ножницы и направляет их в мою сторону так уверенно, что я невольно отступаю на шаг. В её движениях есть что-то странно угрожающее, несмотря на хрупкую фигуру и возраст.

– Прошу прощения? – мой голос звучит слабее, чем я надеялась.

Она прищуривается, и в её взгляде мелькает смесь обиды и недоверия.

– Тычете пальцами и хихикаете над моим садом. Думаете, я не вижу? А это мой чертов сад!

– Нет, вы ошибаетесь… – начинаю оправдываться я, но она перебивает меня быстрым жестом.

– Думаете, можно просто так стоять и смеяться над чужим трудом? Надо мной?

Её голос становится всё громче, а две полосатые кошки, словно из ниоткуда, появляются возле её ног. Они смотрят на меня, с той же напряжённой бдительностью, что и их хозяйка.

– Простите… Я вовсе не хотела…

Но мои слова повисают в воздухе. Женщина поворачивается, резко бросив на меня последний взгляд, и быстрым шагом скрывается в своём доме. Кошки следуют за ней, двигаясь почти синхронно, как её тени.

Дверь с грохотом захлопывается, оставляя меня одну среди звенящей тишины.

Я остаюсь стоять на месте, ощущая, как прохладный ветерок щекочет кожу. Но это не ветер заставляет меня поёжиться. Вместо облегчения, которого я так ждала, внутри разливается неприятное чувство тревоги. Как будто эта встреча – лишь начало чего-то более странного и непредсказуемого.

Глава 2

Выйдя из дома Димы и Марьи, я почти бегом направляюсь к машине. Руки дрожат, и холодный воздух кажется жестким, как наждачная бумага, обдирая легкие с каждым вдохом. Я опускаюсь на водительское сиденье, захлопываю дверь и сжимаю руль так сильно, что костяшки побелели. Сердце барабанит в груди, словно протестуя против бездействия. Я открываю бардачок, вытаскиваю баночку антидепрессантов. Таблетки холодные на ощупь, крошечные и гладкие. Засовываю их в рот. Горечь мгновенно обволакивает язык, я пытаюсь проглотить их, но они словно цепляются за горло.

Закрываю глаза. Секунда. Другая. Мне нужно время. Нужно почувствовать, как они работают — словно внутри меня кто-то натягивает провисшие струны и ослабляет их болезненный скрежет.

Я откидываюсь на спинку сиденья, руки бессильно падают на колени. Растираю виски медленными круговыми движениями, словно это ритуал, призванный изгнать шум мыслей. Глубокий вдох через нос, выдох через рот. Дождь начинает барабанить по крыше машины, создавая неритмичную симфонию. Радио тихо играет фоном — голос диктора рассказывает о вечерних пробках, но слова тонут в ритмичном шуршании капель.

Я смотрю на часы. Половина пятого.

Сегодня мне нужно еще заехать в одно место. Родители ждут меня на ужин в Суррее. Обычно я бы без колебаний нашла способ отменить эту встречу, но сейчас все иначе. Если я не появлюсь, они поднимут тревогу, разошлют звонки всем родственникам или, что хуже, заявят о моем исчезновении в полицию. А это последнее, что мне нужно.

Я завожу машину и вливаюсь в поток. Дороги забиты машинами, и я впервые рада пробке. Она заставляет меня сосредоточиться на дороге, не давая мыслям бесцельно блуждать и терзать меня сомнениями.

Свернув с А240, я оказываюсь среди привычных для Великобритании пейзажей, которые всегда кажутся мне частью старинной открытки. Серое небо нависает низко, словно тяжёлое одеяло, а холодный ветер пробирается сквозь трещины в окнах машины, заставляя меня сжаться на сиденье.

Я продолжаю ехать, но сознание будто не отпускает меня. Иногда взгляд скользит по зеркалу заднего вида, и на мгновение мне кажется, что в нем мелькнула тень. Быстро возвращаю глаза на дорогу, будто стремлюсь забыть, что только что увидела. Не могу понять, откуда это ощущение — может, от света, идущего с той стороны, или от какого-то странного угла, который так и тянет заставить меня задуматься, что я не одна.

Машина — серая, покрытая легкой пеленой дождя, — по-прежнему скользит по дороге, но внутренний ритм нарушается, как если бы кто-то невидимый занял место рядом и ждал, чтобы что-то сказать.

Через несколько минут, проезжая привычный поворот, я замечаю чужую машину, припаркованную в месте, где она не должна была бы быть. Тёмный седан с заглушенными фарами стоит прямо возле ворот. Я замираю, прижимая руки к рулю, а в голове проносятся десятки вариантов: случайный визит, ошибочная парковка, или что-то более тревожное.

Я вздыхаю, пытаясь убедить себя, что это всего лишь совпадение. Но внутренний дискомфорт все нарастает, и я чувствую, как плечи сжимаются. Легкий звон телефона в кармане вдруг кажется слишком долгим. Сначала одно короткое гудение, затем еще одно, и снова тишина, которая тянется, словно намеренно задерживается в воздухе, перед тем, как вновь раздается телефонный сигнал. Странно. Он как будто не совсем мой. Как и все вокруг.

Когда, наконец, я втыкаю телефон в руку, экран показывает пустое сообщение. Просто набор символов, что-то странное, нелепое, которое заставляет меня почти почувствовать холодок вдоль позвоночника. Я оглядываюсь на улице, и мне кажется, что там, за окном, кто-то следит. Пауза. Ничего. Но ощущение, будто я на грани чего-то, что вот-вот произойдёт, нарастает.

По обе стороны дороги простираются зеленые поля, влажные от утреннего дождя, как будто кто-то только что смыл с них все цвета. На них пасутся коровы, не обращающие внимания на сырость, и овцы, будто пушистые точки на картине. В воздухе витает запах сырой земли, срезанной травы и отдалённый аромат дыма из труб. Где-то на обочине стоит трактор с гружёным прицепом, а рядом мокрые следы шин чертят полосы на грязной дороге.

Дорога проходит через деревушки, где все кажется пухлым и уютным. Каменные домики с черепичными крышами, покрытыми мхом, плотно прижимаются друг к другу, а дым поднимается из труб, напоминая о тепле каминов внутри. Здесь пахнет осенью, даже если на календаре уже зима: смесью мокрой листвы, ветра, что приносит запахи костров, и едва уловимой ноткой гниющих яблок в саду.

Машины припаркованы вдоль улиц: массивные полноприводные внедорожники, которые выглядят так, словно они никогда не видели грязи, и маленькие старенькие автомобили, будто вышедшие из другой эпохи. Где-то вдалеке мелькает велосипедист, укутанный в яркий дождевик, словно напоминая о неспешном ритме жизни здесь.

Я пытаюсь впитать в себя всё это — неспешные, спокойные мелочи, которые будто дышат умиротворением. Они как щит между мной и хаосом внутри.

Дом родителей всегда встречает меня своим неизменным уютом, но на этот раз он кажется мне еще более застывшим во времени. Это старый домик священника, который снаружи может показаться величественным, но внутри словно обнимает тебя мягкими, приглушенными оттенками и запахами.

Уже с порога я ощущаю знакомый аромат. Это смесь старой полированной мебели, книг с потрескавшимися кожаными корешками, и легкой дымки от дровяного камина, который, судя по запаху, недавно разожгли. В воздухе витает слабый намек на лаванду — мамины любимые саше, спрятанные в каждом углу.

Полы скрипят под ногами, отдаваясь тихим эхом, словно сам дом старается не нарушить тишину. Стены, выкрашенные в пастельные тона, кажутся слегка выцветшими, а в углах местами видны тени от тяжелых бархатных штор. Мягкий свет настольных ламп с фарфоровыми абажурами льется ровными кругами, создавая островки тепла в полумраке.

Гостиная встречает тихим потрескиванием камина. На его мраморной полке стоят безупречно отполированные часы с маятником и семейные фотографии в серебряных рамках. Диван уставлен подушками в цветастых чехлах, а рядом — плед, аккуратно сложенный, как будто кто-то только что привел всё в порядок.

Запах выпечки наполняет кухню, перекрывая все остальные ароматы. Здесь мама явно провела большую часть дня: на деревянном столе аккуратно разложена выпечка, а в воздухе витает сладкий пряный аромат корицы и ванили.

Каждая деталь дома кричит об уюте, обустроенности и стабильности, которые когда-то успокаивали меня. Но сейчас они кажутся чем-то чужим, как будто этот идеальный уголок пытается игнорировать шторм, что бушует внутри меня.

Родители уже ждут меня у входа, заметив машину задолго до того, как я подъехала к дому. Здесь такой порядок вещей.

Мой отец всегда держится прямо, будто проглотил кочергу. Его осанка заставляет казаться его выше, чем он есть, и приковывает к себе взгляд. Когда-то он был выдающимся врачом в Лондоне, а к концу карьеры обзавелся собственной частной практикой. Седые волосы и строгость во взгляде делают его олицетворением британской сдержанности. Мама в шутку называет его «серебристой лисой».

Мама, напротив, кажется мягче. Невысокая, с почти белыми волосами, уложенными за уши, она несет на лице следы прожитой жизни — морщины и легкие шрамы, к которым она относится с гордостью. Это не та женщина, которая цепляется за молодость. Она гордится своим мужем и единственным ребенком, хотя предпочитает оставаться в тени.

Их зовут Альфред и Беатрис. Сегодня они в своей привычной деревенской одежде, вероятно, из твида. Через полгода у них юбилей — 35 лет совместной жизни. Я тоже мечтаю о таком союзе. Почему-то перед глазами всплывает Алекс. Но я быстро прогоняю эти мысли.

– Привет, дорогая! – голос отца звучит тепло, но чуть грубовато. Он как бы заранее предупреждает, что меня ждет.

Объятия? Поцелуи? Нет, это не наш стиль. Отец убирает прядь волос с моего лица, как делал в детстве.

Мама целует меня в щеку и лихорадочно проводит ладонями по моим рукам, будто пытается убедиться, что я цела. Её глаза бегают по мне, выискивая перемены. От этого я всегда чувствую себя неуютно.

Мы заходим в дом, и я, как всегда, замечаю огромное количество своих фотографий. Вот я выигрываю школьный приз, получаю диплом по математике, занимаю место на соревнованиях по гимнастике или обнимаю лошадей. На каждой из них я болезненно худая, и рядом нет ни друзей, ни парней.

Я заметила, как за окном все выглядит почти так, как и раньше — серый небосклон, с редкими проблесками света, тихие, нерешительные шаги дождя по стеклу. Ветви деревьев изгибаются под порывами ветра, словно стараются вырваться из земли, но удерживаются чем-то невидимым, так же, как я — тут, в этой комнате, скованная прошлыми моментами. Всё вокруг кажется стабильным и привычным, но я не могу избавиться от ощущения, что мир пытается мне что-то скрыть, как эти деревья, что сдаются, но не осыпаются полностью.

В комнате — знакомый запах старого дерева и пыли, но он теперь не приносит утешения. Этот запах, как изношенный ковер, закрывает собой те мелкие трещины, которые я замечаю в углах комнаты. Окно на кухне чуть трещит, и я каждый раз стараюсь не думать о том, что оно вот-вот выйдет из строя. Подоконник оброс паутиной, и для меня это стало символом того, как всё вокруг продолжает существовать, несмотря на свои недостатки. Но если раньше эти вещи были частью дома, то теперь они как нежелательные напоминания о том, как мало что осталось несломленным.

Мама уходит в кухню, и я наблюдаю за её шагами, которые, как и всё вокруг, кажутся застывшими в пространстве. Я замечаю маленькие пустые участки на стенах, где раньше висели картины, а теперь — просто белые пятна, оставшиеся после того, как их сняли. Эти пятна не могут быть стерты, так же как и трещины на моей душе. Каждая такая деталь дома словно кричит мне, что мы все, в какой-то мере, что-то потеряли. Я не могу отделаться от этого чувства, что каждый объект в этом доме теперь стал символом какого-то незавершённого процесса — разрушения, которое мы не осознаём, пока не станет слишком поздно.

Всё вокруг мне знакомо, но ничего не кажется таким, каким было раньше. Стены как будто сжались, и воздух, который ещё несколько лет назад был полон каких-то вещей, теперь кажется чужим. Внешний мир продолжает свою жизнь, как и этот дом, но мне вдруг становится ясно, что мы все, когда-то уютно устроившиеся внутри, теперь как-то выпали из этого времени.

Мы выходим в сад. Здесь идеально — ухоженные клумбы, кованый стол.

Мама с энтузиазмом подает чай и раскладывает по тарелкам свои кулинарные шедевры. На столе гордо возвышается её фруктовый пирог, покрытый неровной корочкой, усыпанной сахарной пудрой. Рядом аккуратно сложены песочные печенья и печенье с корицей, источающие теплый, пряный аромат, словно отголоски зимы.

Когда мы садимся за стол, я чувствую, как все вокруг становится неестественно тихо. Мама усаживается на своем месте, но взгляд ее уже не такой легкий, как раньше. Она украдкой оглядывает папу, прежде чем задать вопрос. Это движение — быстрое, почти незаметное, но я его ловлю. В этот момент я понимаю: они что-то обсуждали, и теперь решились спросить меня. И вот теперь я точно знаю, что вопрос не будет таким простым, как всегда.

Мама кладет на мою тарелку кусок пирога, и ее рука немного дрожит. Это странно: я раньше никогда не замечала таких мелочей. Может быть, это просто от волнения или от того, как долго она готовила этот пирог, но я чувствую, как ее неуверенность словно передается через это движение. Она следит за мной глазами, как бы в поисках реакции, готовая мгновенно принять любой мой ответ. Но я замечаю, что за ее привычной улыбкой скрывается нечто большее, нечто напряженное.

Когда мама кладет на мою тарелку кусок пирога, ее рука немного дрожит, но я не сразу это замечаю. Я беру вилку, чтобы отрезать кусок, но края тарелки, как назло, слишком острые. Внезапно я ощущаю резкую боль в пальце — кусок кожи соскользнул по фарфору. Я не сразу понимаю, что это произошло, пока не чувствую теплую, едкую кровь, капающую на стол.

Рука с вилкой замерла в воздухе. Тишина стала еще более явной, как если бы весь мир вдруг прислушивался к этому моменту. Я бы и не заметила, как весь фокус внимания сосредоточился на том, что произошло.

Я остаюсь в этой паузе, словно весь мир замер на секунду, и не знаю, что делать. Мои пальцы, которые держат вилку, вдруг будто лишаются силы. Все внутри замирает.

Трещина на фарфоре кажется мне одновременно странно физической и невероятно символичной. Как будто она прорезала не только тарелку, но и пространство между мной и родителями. Трещина, которая разделяет меня с этим миром — с домом, с семьей, с теми, кто всегда был рядом, но сейчас кажется такими чуждыми. Я чувствую, как напряжение нарастает, как внутренний разрыв становится все острее, и вот он — этот момент, когда все начинает ломаться. Но что именно? Моя вера в этот дом? Моя уверенность в том, что я все еще могу быть дочерью, какой меня хотят видеть? Мои отношения с ними, за которыми я давно не замечала трещин?

В этот момент даже пирог кажется жестким и несъедобным, как будто его текстура передает все внутреннее напряжение. Я не успеваю осознать, что они смотрят на меня, потому что моя голова занята тем, как я изо всех сил пытаюсь не сломаться. Трещина на фарфоре растет в моей груди, и я чувствую, как эти разрывы внутри меня постепенно начинают врезаться в мою реальность.

Мама метнулась за салфеткой, но даже ее движения кажутся мне неестественными, словно весь мир затормозил, когда я не смогла сдержать свой жест. Я снова смотрю на свою руку и замечаю, как кровь медленно капает на стол. В этот момент, как никогда раньше, я осознаю: я не могу больше держать это все внутри. Не могу скрывать свои трещины. Не могу оставаться той, которую они хотят видеть.

Мама, заметив мою боль, сдержанно наклоняется, чтобы вытереть каплю крови с ткани. Но её движения как-то странно механические. Она проводит пальцами по скатерти, словно пытаясь стереть что-то несуществующее, что прилипло к её рукам. Каждый её жест кажется ненужным, как будто она что-то пытается скрыть, не замечая, что этим только усиливает напряжение. Я вижу, как её пальцы замедляются, а затем, будто поддавшись какой-то невидимой силе, снова начинают двигаться быстрее, как если бы ей было нужно что-то сделать, чтобы вернуть контроль.

Отец сидит напротив, но не смотрит прямо на меня. Он быстро, почти незаметно, бросает взгляд на часы. Это мгновение кажется дольше, чем оно есть, и я понимаю, что он уже несколько раз проверял время с момента нашего прихода. Его взгляд на секунду затуманивается, как будто он хочет уйти, но не решается. Мои глаза следят за его движением, и я ощущаю, как его намерения почти выпадают из поля зрения. Он нервно поправляет салфетку на коленях, снова отвернувшись, как будто пытается укрыться от чего-то, что не хочет показывать.

Я, по сути, не видела их такими за последние годы — вот этими замедленными, настороженными, скрытными. Мы все сидим за столом, но каждый из нас как бы существует в своем собственном пространстве, и это молчание слишком громкое, чтобы его не заметить. С каждым взглядом, который они не могут встретить со мной, с каждым движением, которое кажется лишним, я ощущаю все большую пропасть между нами.

Я осторожно беру новую тарелку и разрезаю кусок пирога. Корочка с легким треском ломается под нажимом, обнажая плотный, чуть влажный мякиш, густо усыпанный изюмом и смородиной. Поднимаю вилку к губам и, не торопясь, кладу кусочек в рот. Сразу чувствуется тяжеловатая сладость теста и легкая кислинка ягод, но текстура напоминает что-то между застывшим маслом и пластилином. Это вовсе не то, что можно назвать кулинарным совершенством, но я все равно улыбаюсь:

— Превосходный пирог, мама. Настоящее искусство.

Она светится от радости, не замечая моего притворства. Чай чуть остывший, но всё же согревает, когда я делаю осторожный глоток. Его горьковатый привкус немного смягчает сладость выпечки, и на мгновение всё кажется почти нормальным.

Родители заводят привычный разговор. Отец, держа кружку с чаем, спокойно рассказывает о том, как у него прошла неделя. Мама внимательно слушает, иногда кивает и ненавязчиво толкает к моему блюдцу еще один кусок пирога. Но за этим кажущимся спокойствием я вижу, как её взгляд снова и снова скользит по мне, словно пытаясь найти следы, которые я отчаянно пытаюсь скрыть. Мой отец, сидящий рядом, тоже не выглядит как обычно. Он смотрит на меня молча, но его глаза слишком внимательны, слишком напряжены, и в его взгляде скользит что-то, что я не могу точно описать. Может, это просто его привычка быть настороженным, но мне кажется, что в его молчании есть что-то большее, чем просто обычное беспокойство. Он не спешит вмешиваться, не высказывается, но в его тишине, в этом тяжелом молчании есть своеобразная сила, которая заставляет меня чувствовать, что он ждет от меня чего-то конкретного. Я думаю, что это не просто разговор о том, как прошел день.

Когда она задаёт вопрос о моем здоровье, чаепитие вдруг становится невыносимо напряжённым. Кажется, что комната сужается, а воздух становится гуще, сдавливая грудь. Я механически жую очередной кусочек пирога, даже не чувствуя его вкуса. Только легкий хруст сахара между зубами напоминает, что я должна хотя бы казаться благодарной.

Но когда мама поднимает тему того, «что случилось», пирог уже не держится на вилке, падает обратно на тарелку, разваливаясь на части. Мои руки дрожат, а чай в кружке плещется, угрожая пролиться. Чаепитие, призванное быть моментом тишины и семейного уюта, превращается в поле боя, где каждый взгляд и слово становятся оружием.

– У меня всё хорошо, – отвечаю я.

Мама подключается:

– Ты правильно питаешься, дорогая?

Я чувствую, как от этого вопроса по коже пробегает холодок. В его простоте скрыта не просто забота — это проверка, это запрос на подтверждение, который они не решались задать раньше. Я не могу избавиться от ощущения, что они знают больше, чем говорят, и их вопрос — это не просто забота о моем благополучии. Это что-то гораздо более личное и интимное. И их настороженность перед тем, что я скажу, накладывает свою тяжесть на эту встречу.

– И спишь?

– Да.

Эти вопросы — как рентген, пронизывающий меня насквозь.

– Ты уверена?

– Да.

– И продолжаешь принимать лекарства?

– Да, мама, я принимаю антидепрессанты.

Слово звучит как удар гонга. Мама вздрагивает. Отец отворачивается. Мне больно видеть их реакцию, но это единственный способ поменять тему.

Но всё не так просто. Они переходят к доктору Альберту. Я уже не могу спрятаться за маской спокойствия.

Когда мои нервы не выдерживают, пирог с глухим шлепком приземляется на газон. Все молчат. Мама в ужасе смотрит на пустую тарелку, отец хмурится.

– Простите, – шепчу я, не выдерживая их взглядов.

После напряжённой паузы я обещаю записаться на приём.

Они счастливы. А я внутри готовлюсь ко встрече с очередным человеком, который будет ковыряться в моей голове.

На обратном пути я вспоминаю: я так и не сказала родителям, что переезжаю в свободную комнату к Диме и Марье.

Я знаю, что рано или поздно мне придется ответить на вопросы, которые я боюсь задать самой себе. Но сегодня, как и всегда, я просто еду домой.

Глава 3

В день моего переезда Марья и Дима встречают меня у двери – так же, как мои родители каждый раз провожают меня взглядом, когда я уезжаю. Это ощущение дежавю странно обостряет мою нервозность. Они стоят плечом к плечу, словно пригласили папарацци, чтобы запечатлеть момент. А я? Я тащу из такси единственную сумку и чувствую себя нелепо, как гостья на собственной вечеринке.

«Это их дом. Они просто хотят, чтобы я чувствовала себя желанной», – внушаю себе, хотя внутри всё сжимается от предстоящего знакомства.

Я провела прошлую ночь без сна, ворочаясь и думая о том, что впереди. Этот переезд – не просто смена места, это первый случай, когда я буду жить в доме с его хозяевами. Не как равный арендатор, а как кто-то… временный.

Марья, заметив меня, оживляется, словно давно ждала момента обнять старую подругу. Она машет рукой, её широкая улыбка сияет, как будто в этот момент мир действительно стал чуточку ярче. Дима, напротив, выглядит сдержанным – слегка раскачивается на пятках, будто что-то обдумывает.

«Они хорошие люди. Всё будет в порядке», – говорю я себе, стараясь дышать ровно.

Подходя ближе, я натягиваю на лицо самую радушную улыбку, какую только могу изобразить. Марья тут же захватывает меня в крепкие объятия, от которых становится тепло. Её аромат – тёплый и сладкий, с нотками чего-то цветочного.

– Добро пожаловать, Соня, – говорит она с театральной интонацией, будто ведёт светскую церемонию.

Я растеряна, но машинально улыбаюсь. В этой изысканной обстановке моя скромная одежда – выцветшие джинсы и клетчатая рубашка – кажется ещё более неприметной. Я ловлю себя на мысли, что выглядеть в таких условиях «обычно» – почти преступление.

Марья, в свою очередь, одета так, будто собирается на гламурное мероприятие. На прошлой неделе, когда я впервые видела её, она была утончённой городской красавицей. А теперь её внешний вид напоминает мне героиню старого фильма: коктейльное платье, рубиново-красные туфли на шпильках, искусно выполненный макияж. Даже её улыбка, кажется, рассчитана на публику.

«Интересно, всегда ли она так одевается? Может, даже спать ложится с макияжем?»

На её фоне я кажусь себе ещё более угловатой и подростковой. Мои короткие волосы топорщатся, как у маленькой совы, а зелёная клетка рубашки выглядит, словно я собралась не переезжать, а поработать в саду.

– Мы хотим, чтобы ты чувствовала себя как дома, – говорит она, беря меня за руку. – Это теперь и твой дом.

«Твой дом.» Слова звучат странно, будто не вписываются в контекст. Я знаю, что на самом деле это – не мой дом. Это их территория, их правила.

– Удивительно, как быстро ты смогла съехать, – вдруг комментирует Дима, нарушая паузу.

Я цепляюсь за ручку чемодана, как за спасательный круг.

– Я жила у друзей. Долго так нельзя, – отвечаю. – А найти нормальное жильё по адекватной цене – почти невозможно. Честно, я так благодарна за эту возможность, – заканчиваю с улыбкой, на этот раз искренней.

Дима забирает мою сумку, Марья всё ещё держит меня под руку и ведёт внутрь дома. Я замечаю больше деталей, чем в прошлый раз: яркий свет, картины на стенах, аккуратные фотографии. Здесь уютно, но напряжение всё равно не отпускает меня.

Мы поднимаемся наверх. Сквозняк лижет мне пятки, а двери по обе стороны коридора закрыты, как будто они прячут какую-то тайну. На этот раз закрыта даже ванная.

– Дима, займись обязанностями хозяина, – говорит Марья тихо, но в её голосе слышится весёлое подначивание.

На мгновение меня охватывает лёгкий ужас: а что, если они оба ждали этого переезда больше, чем я?

Дима открывает дверь комнаты, и я в первый раз ощущаю её как свою. В прошлый раз это было просто место – чуть больше, чем коробка, которая могла бы стать пристанищем. Но теперь, стоя на пороге, я понимаю: это нечто большее. Это начало.

Свет в комнате тусклый, а воздух стоит неподвижный. Освежитель воздуха по-прежнему наполняет пространство сладким, немного приторным ароматом. Я не уверена, какой запах мне нравится меньше – этот или затхлость, которая может прийти ему на смену.

Дима катит мой чемодан к кровати. Марья стоит в дверях, сложив руки, будто наблюдает за каким-то важным ритуалом.

– Ты легко путешествуешь, – замечает Дима, кивая на мой багаж.

– Большая часть вещей на складе, – признаюсь я, чувствуя себя немного неудобно.

Он фыркает.

– Зачем тратить деньги? Привози сюда. У нас места хватит, – говорит он, но тут же обращается к жене, как будто ищет одобрения. – Правда, Марья?

Она реагирует легко, хотя во взгляде мелькает что-то мимолётное: раздражение? или усталость?

– Дай девушке привыкнуть, – отвечает она мягко, но твёрдо. – Мы можем поговорить об этом позже.

Я спешу их заверить, что меня всё устраивает, и сейчас мне точно не до перевозки вещей.

– Конечно, – улыбается Марья. – Главное, чтобы ты чувствовала себя комфортно.

Но именно в этот момент я замечаю: стены, которые, казалось, дышат, теперь выглядят чуждыми. Вокруг светового люка на потолке следы сырости. Я указываю на них Диме, пытаясь говорить как можно беззаботнее.

Он нахмуривается, разглядывает пятна, будто хочет заставить их исчезнуть силой взгляда.

– Я думал, что починил это, – пробормотал он. – Ничего, я посмотрю.

– Не торопитесь, – говорю я, стараясь выглядеть благодарной, а не требовательной.

Мне не хочется, чтобы они подумали, будто я стану создавать проблемы с первого дня.

– А у комнаты есть ключ? – спрашиваю, когда мысль внезапно всплывает в голове.

Марья складывает руки перед собой, и я замечаю её идеальный маникюр: ногти, покрытые ярким рубиновым лаком, выглядят так, будто с них только что стерли глянец фотосессии.

– Ни одна из комнат не запирается.

– Мы решили, что в нашем доме всё должно быть построено на доверии

– Марья произнесла это с такой мягкостью, что я почти поверила ей.

Почти.

«Полное доверие?» Я удерживаюсь от саркастической улыбки. Доверие – это прекрасно. Но я привыкла к личному пространству. К тому, что его можно закрыть и быть уверенной, что оно твоё.

– Да, конечно, – киваю я, хотя внутри меня всё протестует.

Дима пытается добавить ложку мёда:

– У твоей двери есть задвижка. Ты сможешь уединиться, если захочешь.

Они стоят рядом в дверях, и я внезапно замечаю, как странно они выглядят вместе. Дима – молод, расслаблен, с пучком на голове и случайным набором татуировок. А Марья – воплощение утончённой зрелости, будто вышагнула из глянцевого журнала.

Я киваю, стараясь выглядеть удовлетворённой.

«Как они вообще нашли друг друга?»

Эта мысль вдруг кажется неуместной. Я мысленно одёргиваю себя.

Дима выглядел, как человек, который может бросить всё и уехать в хиппи-коммуну, не забыв прихватить с собой парочку книг о самопознании. Марья же будто сошла с обложки журнала, где идеальные жёны обсуждают идеальные браки.

Я наблюдаю за ними, как за актёрами на сцене, но в этом спектакле мне не дали сценарий. Улыбки, слова, жесты – всё кажется идеальным, но слишком безупречным, чтобы быть настоящим.

«Какая разница, кто они и что между ними? Главное, что у меня теперь есть комната.»

– Не забудь: в некоторые комнаты входить нельзя, – внезапно говорит Марья.

Я поднимаю бровь, удивлённо глядя на неё.

– Например, сад.

Эти слова заставляют меня вспомнить случай с соседкой.

– Кстати, – начинаю я осторожно. – Я встретила вашу соседку, когда осматривала комнату в прошлый раз. Пожилая женщина. Она говорила что-то о своём саде…

Я замечаю, как их лица меняются. На секунду атмосфера вокруг становится напряжённой.

– Не обращай на неё внимания, – быстро говорит Дима, усмехаясь. – Она давно не в своём уме.

Марья смотрит на него укоризненно.

– Не называй её чокнутой, Дима, – мягко произносит она. – Она пожилая, а к таким людям надо относиться с уважением.

Затем она переводит взгляд на меня и добавляет:

– Но я бы всё равно держалась от неё подальше.

Их тон даёт понять, что разговор окончен. Но я замечаю что-то странное в том, как они переглядываются. Это не просто раздражение на соседку – в их реакции есть нечто большее.

Я пытаюсь поблагодарить их за помощь, но вместо этого они застывают в дверях, словно забыли, что делать дальше.

И только спустя несколько долгих секунд Марья оживляется, возвращая себе привычную улыбку.

– Если тебе что-то понадобится…

– Спрашивай меня, – перебивает её Дима с кривой ухмылкой.

Она смеётся и шутливо бьёт его по руке. Они уходят вместе, оставив меня одну в комнате.

Я остаюсь стоять, слушая, как их шаги раздаются внизу. Затем наступает тишина, нарушаемая лишь лёгким скрипом половиц.

Я подхожу к зеркалу. Одним быстрым движением переворачиваю его лицом к стене. Я не хочу видеть себя здесь.

Мой телефон пикает. Сообщение от папы.

«Чёрт, опять.»

Я смотрю на экран телефона и думаю: «Может, если я подожду, Альберт уйдёт на пенсию? Или его собьёт машина?»

Эти мысли заставляют меня чувствовать себя виноватой, но я не могу сдержать улыбки.

Я кладу телефон на кровать и выхожу на лестничную площадку. Закрываю за собой дверь тихо, словно боюсь потревожить дом. Стою там, вслушиваясь в тишину.

Некоторые люди говорят, что дома имеют свою душу, что они могут рассказывать истории. Я хочу почувствовать, что говорит этот дом.

Но он молчит.

Я делаю шаг вниз по лестнице, разглядывая всё вокруг. Верхний этаж выглядит старым, но каким-то холодным, словно это место давно забыли. Светильники в форме канделябров висят на потускневших цепях, а их покрытие из позолоты облезает, оставляя чёрные пятна. Обои на стенах отслаиваются, будто давно устали держаться за свои места.

Дверь в мою комнату – деревянная, с латунной ручкой, потускневшей от времени. Её бы зачистить, покрыть лаком…

Я вздыхаю. Дом молчит, но его старые углы будто шепчут о давно забытых хозяевах.

На среднем этаже становится теплее. Лестничная площадка шире, ковёр – мягче. Здесь чувствуется, что люди живут. Звук их голосов доносится откуда-то снизу, приглушённый, но достаточно ясный, чтобы понять, что это Марья и Дима.

Я стою у перил и смотрю вниз, прислушиваясь. Они разговаривают тихо, но интонации выдают что-то большее.

– …с ней всё будет в порядке? – это Марья.

– Конечно, – отвечает Дима. – Она не из тех, кто лезет не в своё дело.

– Ты уверен?

– Да брось, – он фыркает. – Я разберусь.

Я моргаю, пытаясь понять, о чём они говорят. Сердце начинает стучать чуть быстрее.

«Они про меня? Или это о ком-то другом?»

Я тихо возвращаюсь к себе, стараясь не шуметь. Закрываю дверь и прижимаюсь к ней спиной.

Меня охватывает странное чувство. Словно я здесь не просто жилец. Словно меня приняли в этот дом не просто так.

И в то же время что-то внутри шепчет: «Тебе здесь не место.»

Я закрыла дверь, но тишина за ней больше не казалась мне успокаивающей. Она словно затаилась, выжидая. Будто дом наблюдает за мной.

Глава 4

Я начинаю разбирать и развешивать свои вещи. Все мои кофты с длинными рукавами, брюки закрывают щиколотки, а обувь оставляет открытыми лишь верхнюю часть ступней. У меня есть несколько личных документов, которые я хочу положить в прикроватную тумбочку, но ящики не закрываются до конца.

Я вытаскиваю их и обнаруживаю, что внутрь набилось много всякого мусора. Там лежит меню службы доставки еды, визитки такси, старая тряпка и конверт. Конверт не закрыт, и в нём сложен листок бумаги.

Я напрягаю слух и отчетливо слышу скрип на лестнице, ведущей в мою комнату. Я внимательно прислушиваюсь, но больше ничего не замечаю.

«Перестань быть такой трусихой», — говорю я себе. Я знаю, что в старых домах дерево может расширяться в жаркие дни и сжиматься ночью, поэтому, возможно, именно в этом причина шума. Может быть, мне стоит пойти и проверить? Я почти решаюсь выглянуть, держа конверт в руке, но останавливаюсь у двери.

«Хватит паниковать», — говорю я себе снова. Ты же хотела, чтобы дом заговорил с тобой, и вот он говорит, только на языке старого дерева, который ты не понимаешь. Я пытаюсь избавиться от этого ощущения, но инстинктивный ужас от первой ночи в чужом доме не проходит.

Вместо этого я возвращаюсь к кровати и достаю из конверта сложенный лист бумаги. Это письмо, написанное от руки в деловом стиле, аккуратное и точное. Кровь отливает от моего лица, и я чувствую, как холодею. Я сразу понимаю, что это за письмо.

Я подпрыгиваю от неожиданности, когда снова слышу скрип снаружи. На этот раз он доносится не с лестницы, а с площадки возле моей комнаты. Скрип стихает, и я с трудом перевожу дыхание. Но через несколько мгновений шум возвращается. Это неравномерный скрип, словно что-то тяжёлое давит на дерево.

Я кладу письмо обратно в конверт и прячу его под матрас. Затем спешу к двери и, приложив к ней ухо, прислушиваюсь. За дверью тишина.

Тук.

От стука в дверь я чувствую вибрацию во всём теле. В ужасе я отшатываюсь назад, задыхаясь.

– Кто это? – мой голос дрожит.

– Это всего лишь я.

Я расслабляюсь. Это Дима. Я медленно разгибаю и сгибаю пальцы, пытаясь успокоиться и восстановить дыхание. Я уже хочу попросить его уйти, но тут он спрашивает:

— У тебя есть минутка?

Я приоткрываю дверь, но не распахиваю её широко, чтобы увидеть, что ему нужно. Однако, как только я открываю дверь, я сразу понимаю, что допустила ошибку. Мне следовало сказать ему, что я уже легла спать.

На нём сшитые на заказ брюки, отполированные туфли, свежевыглаженная белая рубашка и золотая цепочка на шее. От него исходит аромат мыла и пряного лосьона после бритья. Он выглядит так, будто собирается на свидание. Может быть, они с Мартой планируют совместный выход? Он держит обе руки за спиной.

– В чём дело, Дима?

Он, словно фокусник, вытягивает вперёд руку, в которой держит пачку скреплённых бумаг.

– Договор аренды. Ты забыла подписать его.

Я осознаю свою оплошность. В таком большом желании переехать сюда я совершенно забыла о юридических формальностях.

– Ах да, – говорю я, протягивая руку. – Если вы оставите договор у меня, я смогу прочитать и подписать его, а утром верну вам.

– Не беспокойся, я подожду. Мы с Мартой просто хотим быть уверены, что всё в порядке.

Он открывает дверь, опираясь плечом, и я не возражаю, потому что мне неловко отказывать ему. Сколько трагических событий произошло с женщинами из-за их нежелания настоять на своём?

Только когда Дима уже вошёл в комнату, я замечаю, что у него в другой руке. Бутылка шампанского зажата между пальцами, а к ножкам двух бокалов прилипла пыль.

Он улыбается, как большой ребёнок, и машет мне бутылкой.

– Я приготовил для тебя небольшой подарок на новоселье. Переезд в новую комнату – это всегда важное событие, и его нельзя отпраздновать без хорошего вина. Читай договор аренды, а я пока налью нам по бокалу игристого.

Он закрывает дверь и, незаметно для меня, задвигает засов. Я могла бы возразить, но решаю, что лучше всего будет подписать договор и попрощаться с ним.

Я устало опустился на стул за письменным столом, а Дима, не теряя времени, забрался на мою кровать. Он начал весело подпрыгивать на ней вверх и вниз.

– Как удобно! – он похлопывает по кровати, облизывая губы.

– Что вы там делаете? Не стесняйтесь, подходите и садитесь сюда. Ой! – пробка от шампанского подлетает вверх и царапает потолок, а шипящий напиток разливается прямо на пол.

Я не двигаюсь с места. Мои глаза широко открыты от ужаса, когда я смотрю на договор аренды. Мои руки дрожат, и я не могу пошевелиться от страха. Дима больше не кажется мне таким уж неприятным и безобидным. Я вспоминаю его грубое прикосновение к моей коже.

– Где Марья? – спрашиваю я.

– Марья? – повторяет он, словно я говорю о ком-то, кого не понимаю. – Она ушла. Не беспокойся о ней, она всё равно никому не нужна на новоселье. Она прекрасно понимает, как обстоят дела между нами.

Я ему не верю. Я видела, как она украдкой смотрела на него – так делают только очень влюблённые женщины. Бедная Марья.

Он смотрит на меня с лёгким укором:

– Так ты там останешься?

– Я читаю договор аренды.

– Не тяни, а то все пузыри выйдут.

Я словно лишилась воздуха. Что же делать? Я нахожусь в его доме, и дверь заперта. Он ближе к ней, и если я попытаюсь убежать, он может добежать туда первым. К тому же, мне придётся потратить драгоценное время, чтобы открыть задвижку.

Мои фантазии разыгрались. Возможно, он и не собирается нападать на меня, но когда человек, которого ты едва знаешь, вторгается в твоё личное пространство с алкоголем и запирает дверь, может произойти что угодно.

Я вспоминаю ужасную и несправедливую трагедию, которая произошла с девушкой из моего офиса. Она чувствовала себя одиноко после развода и пошла на свидание с респектабельным парнем. Однако он накачал её наркотиками и изнасиловал. Насильники оставляют глубокий след на судьбе своих жертв.

Я так уязвима. Даже если я закричу, мы находимся так высоко, что вряд ли кто-то услышит мой отчаянный зов о помощи.

Я собираю все свои силы, чтобы сказать:

– Дима, я хочу, чтобы ты ушёл.

Он в недоумении, словно не понимает, почему я требую его покинуть.

– Твои действия нечестны по отношению к твоей жене.

Он поднимает свой бокал:

– Всё, что я хочу сделать, это предложить тебе немного игристого вина, которое, кстати, стоило немалых денег, чтобы поднять тост за твой новый дом.

Я с театральной пышностью расписываюсь на обоих экземплярах договора аренды, даже не успев внимательно его прочесть, и встаю. Протянув руку как можно дальше, я отдаю ему копию договора, не желая приближаться к нему.

– Вот договор аренды, в котором всё ясно изложено. А теперь, пожалуйста, уходи.

Внезапно его внимание резко переключается на дверь.

– Ты слышала?

Я бы хотела, чтобы это был звук того, как я бью его по лицу.

Однако я тоже прислушиваюсь. И ничего не слышу. Дима неуклюже ставит стакан на прикроватную тумбочку и спешит к двери. Его поза «бравого парня Димы» исчезла. Как опытный грабитель, он тихо открывает задвижку, стараясь заглушить звук. Приоткрывает дверь.

Теперь я тоже слышу. Её зовёт Марта, и её голос доносится как будто из коридора. Он замирает, а затем прикладывает палец к губам, чтобы я молчала. Впервые в жизни я чувствую настоящую злость. Он ведёт себя так, будто его внезапный визит был согласован со мной.

С меня хватит! Я решительно направляюсь к нему и с громким стуком кладу на стол подписанный договор аренды. У него не остаётся другого выбора, кроме как взять его в руки.

Мне следовало бы выпроводить его за дверь, но я просто хочу, чтобы он ушёл. Он крадётся из комнаты, затем вдоль площадки и спускается по лестнице. Зовет Марту по имени, добавляя: «Я думал, ты ушла на весь вечер».

Я не слышу её ответа.

Я закрываю задвижку и ставлю стул под дверную ручку, чтобы Дима не смог прийти снова. Падаю на кровать. Это было очень страшно. Но больше всего меня пугает не Дима, а одиночество в чужом доме.

Марья сказала, что нужно принимать всё как есть и доверять друг другу. Но я совсем не знаю людей, у которых сняла комнату.