« ПОЕЗД-ДА »  

ⓒ Алина Ульянова 

Глава 2.

Я потому и запомнил, что день газа был вторником, что я тогды впервые сам дотянулся до календаря, чтобы лист календарёвый оторвать. У меня до этого ни разу не случалось, а тут произошло. Хорошо я это помню. Вот я проснулся, вот бабка моейная ещёй спит, а я на кухонку юрк, к календарику — оп, да листочек хвать! Первый раз я календарь рванул с собственного росту, весь на цыпочках вытянулся, пальцы опкраснелись! Я ведь тот лист оторванный долго с собой по карману довольствовал, чтобы доказательствам демонстрацию делать, что я-то знаю, когда газ случился! А потом ученого какого-то обчитался, а тот пишет, что мол, себя люд реликвиями потому обкладывал, что мнение о себе создавал, а мнение это совсем от самой истины, самого себя, далёкое. Человечинка себя через вещицы оценивала. И потому каждый всякую свою медальку на видных местах хоронил, чтобы все видывали! На буфетики магнитики из стран крепил, чтобы все видывали! И за мерцалками всю жизнь гонялся, чтобы мнение о себе слагать перед другими. Мерцалками прежне всякую цацу дороговитую называли, финтифлюшку, за которую нищая сущность вся расстелится, размажется, законы кинется обрушать. Я крепкую логику в тех сложноречиях тогды почувствовал, ой, почувствовал! И потому ото всех реликвий тогды же избавился! Ничто обо мне мнение делать не должно, ничто обо мне мнение делать не должно, я вам говорю! Вот только изо всех значимых реликвий изображенице бабки своей оставил, на обратной стороне нацарапано было: «Не ссы, Гришок! Целую, Бабу». А «шка» затёрлася совсем. Так она в воображении моей и осталась. Бабу.

Сколько же рыл со мной в спор скатилось, когда я перед иха мордами тряс календарным листком, а они упирались, гнидюки, упирались, что не во вторник газ случился, а то была среда! Правды позже уже никому до этого никакого дела не стало, как и не стало вторников, сред, четвергов. Остались только день и ночь. Днём положено бодрствовать и пользу Первым приносить, а ночью положено спать, но закона сурьёзного такого нету. Можно и кутить, но тихо и без поножовщины и ещё какого насилия. Гнид с недавних тоже трогать нельзя, якобы они пользу приносят. Ими и баньки Первым топят, и дома с поездами топят, и костры жгуть. Но правды-то не всеми, а теми гнидами, которые документа отечувственного не имеют. А уж коли паспорт имеется, то трогать иха совсем нельзя. Паспорт, конечно же, отечувственный должен быть, не аностранный какой. Аностранный билет наоборот главный пропуск в топку — хоть ты гнида, хоть ты полубрючник, и дажы говорят, хоть ты Первый. Вот тока все эти правила Первых не касаются, коли им гнида или полубрючник понадобается вот прям тут и сразу понадобается, то никаких значений ни его паспорты, ни билеты не имеют. За полубрючников и гнид пояснения дажы мне необходимы, а то не понять сходу. После того как газ случился, кто не подох, тот во что-то такое извратился, всего-то несколько видовых я встручал:
Гнида — это сущность совсем опущённая, но всё-таки мирская, материальная, но переобутая вся. Тело у неё ни пойми какое, тварь одним словом насекомочная. Значит, тело у ней всё насекомочное, а рожа людская. То паучок с рожей человечьей, то сверчок. Но иной раз и кабан быть может и дажы лошадь, но таких сразу на службу к Первым определяют. Жизнь у таких гнид, в отличии от других, сахар, если тока не казнят для урока другимъ таким жу. Вообще-то, страшные они, мерзкие. Но кто в бога ещё верует (они встречаюца и у полубрючников и гнид, а у Первых нету пошти, но кто-та есть) на защиту гнид выступают. Мол, газ — это крест человеческий, мол, вот так бог на судном дне греховных покарал и нести им теперь наказание сколько богом опущено. А коли божье дело топкой прерывать, то сразу грешником становишься. И тут же проповедуют, что ждёт расправа лютовая того, кто гниду в топку упакует! До того верующие Первых доманали, что те закон издали, по которому иха чувства оскорблють нельзя! Не дай газ чувства Первых оскорблють! Не дай газ!
Полубрючники — это когда газ только часть сущности наружу прорвал. Ну вот мне после первого выходу наружу половину рожи прожгло. Предсмертный весь был и потом, по-маленько, мясо голое панцирем аптягиваться начало, тоже насекомочным панцирем. Один глаз у меня каким-то образом людской остался, а второй сперва потёк, весь вытек, а потом то ли мухий стал, то ли саранчовый стал, я ни мух, ни саранчей не видал после газа, не помню иха, давно не помню. Ногу одну мне тоже на мясо прожгло, а потом тоже панцирем затянуло, шипками мягонькими покрылась, я ими холода скорые чувствую. Словечки Полубрючники путают, а когда уж запущенный случай, Полубрючники говорить совсем бросают, на четвереньки спускаются, что-то вроде лаять удосуживаются, визжать удосуживаются. Появились ещё такие Полубрючники, которые не в тварь насекомочную оборачиваются, а в скот оборачиваются, но им название ещё не выдумають, мало их. Я потому всё время ищу, что бы мне такого читать, что не хочу я в скот оборачиваться. Надо как-то держаться, слова припоминаю каждую день.
Первые — это прежние. Люд, кого газом не задело, но они сами-то говорят, что у них зиммуницет. Не берет их газ. Врут! Все знают, что врут сволочи позоровитые! Сами лишний раз без специальных масок не выходятъ, хотя уже известно, что газ больше не берет, а всё равно боятся. И по каким причинам им так свезло, да всё потому, что они позже всех из убежищ поползли, когда мы тут все уже либо обернулись, либо подохли. Первые — красивые, чистые все, все ухоженные. У них на защите те гниды мерзовитые сидят, которые большие самообразовались, больше полубрючников разов в полтора, типа собак каких или лошадей, быков. Первые им за службу жизнь дают отличную от других гнид, места специальные дают, размножение позволяют, гнидков их малорослых не трогают, учиться служить гнидкам дают.
В сравнении с Первыми полубрючники, конечно, ближе к гнидам, но в сравнении с гнидами все-таки ближе к Первым, а така близость Первых никак не устраивоет, она их страшает. Они боятся, что полубрючные задумают темноты какие-нибудь, свержения всяческие задумают. И от нежелания этого процесса Первые наречение дали, что никаких собирательств с целью свуржения делать нельзя. Простодушные собирательства можно делать, а с целью свуржения никак нельзя! И не дай газу Первым показуется, что кто-то замышления осуществляет, сразу такого сволота в топку! А чтобы гнида всякая да полубрючник на свуржения претензию не имели, Первые бензиновые воды по винту за литр наделали.
А вот давеча в «Мираже», в газетенке нашей главствующей, передавать взялись, что нарисовался случок, когда полубрючник в гниду обратился. Я на этот счет вот что думау, если уж совсем по-скотски жизнь своейную деградировать, то такая участь и Первого в гниду-то обернёт. Жрут и пьют всё, дажы шины жрать начали, а воду бензиновую из трубочки с утра и к вечеру сосут. И сношения устроивают то и дело. Я никак не могу такое себе изволить, хоть и тянет страшно силую тянет на питьё и сношения, но не могу я. Ни близости устроивоть, ни бензин лакать. Всё спиртом обхожусь, хоть и дороговито это, аж семнадцать винтов за литр, но я винты найду, когда остаканиться охота. Мне в целом всё кажется, что я как только бензину глотну, да отношения ночные себе изволю, так обратного хода нету. Держусь я за привычки того мира, вспомогают они мне, ой как вспомогают, душу держат.
Часто я помню последний вечер с Бабу. Мы тогды уже два месяца в подвалу от газу прятались и все были нетронутые, руки у нас были человечьи, ноги у нас были человечьи, всё было человечье. До газу ведь забежать успели, да многие до газу успели. А что потом делать не поняли. Рано, ох, рано мы наружу полезли, как крысы из подвала.

— Если спросят, — шепоталась Бабу, — что ответишь?
— Как все, так и я! — ответил я быстро-быстро.
— Гришок, ты делай вид, что думаешь, готовыми ответами ты себя сдашь.
Я кивнул.
— Так, — продолжила Бабу тихо, — а когда меня не будет, что делать начнёшь?
Я забыл, но сделал вид, что задумался и увидывал, что Бабу вот-вот лыбу даст, но кабы не множить легкомыслие, она лицо обратно камнем заделала:
— Запомни, Гришок! Будешь ждать один день и одну ночь. Если не приду, то уже и не жди меня. Константина высматривай, и когда он будет в окружении, особенно когда вокруг женщины, ты к нему сразу иди. И проси его о помощи, но не усердствуй. У человека черта такая, он, когда нужду большую видит, противостоит весь, потому противостоит, что боится нужды, потому что сам в нужде. Запомни, Гришок, все в нужде. Кто-то в большой, а кто-то в меньшей. Помнишь, кто такой Константин?
Я кивнул.
— Покажи мне его.
Я тогды приподнялся с покрывала. Ох, и громадным мне то место казалось, а по сути сколько? Метров, наверное, по ста три комнаты, да на столько люда. Готовились мы прятаться от газу шустро. Провизию в убежище затащить подоспели за неделю до газу, но не много, не успели много. Все знали, что какой-то газу будет. По специальным устройствам не заявлял никто, а все только косвенно заявлял. Старались все. Всё решали, кто с кем будет жить рядом, все распределились по зонам. Вообще думалось, что всё теперь лучше станет, хоть и хуже в общепринятом понимании. Люд как-то собрался вместе, дружественнее стал, ближе друг другу люд стал. И шансов-то было у нас, но только харя эта мерзоворотная Константин залез в наше укрытие. Его у нас быть не должно, он, хлев собачий, чувствовал, что его зона перспективой не выпирает и потому, когда кто-то шепнул про начало газу, он к нам нырнул. И по первой дажы проявлялся людски. Он только погодя в сволоту обернулся. И думается мне, что буда знал, что после газу делать надо.
Я стал искать глазами Константина. Он дальше всех от выхода был, целую площадь обзанимал. Устроил со своей псарней что-то вроде пункта стратегических решений, но ничего они там не решила, а понимание собирали, обо всех всё прознавали и под себя угодный Константину люд оборачивали. Пригласят, вопросы задают, слушают, записи делают, улыбаются. Старательно улыбаются, после таких улыбаний что-то плохое обычно происходит. После всяких этих приготовлений Константин долго томиться не стал, а взял и объявил, что пора наружу выбираться, мол, на разведку. Люд напугался, да кто ж туда пойдёт сам? А, тварь эта хитростная, Константин соображения создавать начал. Мол, никакого газу нет, люд разогнали сволочи с иностранными билетами, чтобы землюшку нашу плодотворную прибрать, а мы, сыновья и дочери земли такой благостной, тут заживо загниём. По первой никто сильно-то и не поверил. А потом с идейкой этой в головы заложенной люд начал подтверждение находить. Всё шептались. «И официального заявления не было…». «И взрывов мы не слыхивали…». «Только проснулись, сиренку услыхали и побежали…». Далось время на соображения новые, на поиски истины в лице недруга, и сами по себе волнения нужные пениться образовались. Люд зашептался, что Костик наш дело говорит, умной он, сообразитый! Но не все к новым идеям в ноги припали, был среди нас люд мозговитый, но как тому и свойственно, мозговитые на мясо первыми идут. Власти, которой Костик себя как рясой опоясал, люд исполнительный нужен, а думающий люд власти никак не нужен. Думающий он ведь сомнения сеет, распирает общество не в те стороны, соблазняет общество на решения на чувство себя существом индивидуальным, а не общественным. Но всякая такая бродячая мысль, хоть и логическая, хоть и правильная, но тоже в действительности не угодна. Ровному строю действия необходимы, а мыслитель он чего может? Нет, мыслительный люд быть властью не то, что не может. Оно ему по первую очередь не нужно, коли он действительно философический мыслитель. Да и Войну быть правителем противопоказуемо, дажы больше, чем философу противопоказуемо. Воин сидеть в танку должен, хотя не хочет.  Приказу он должен ожидать, хотя не хочет, а хочет он сам приказывать. Вот и Константин этот злоклятый перед всеми себя обозначал военным, но ни на какой войне он не был, я это ещё тогды прознал, когда по большому секрету мне Катюшка, соседка по прежней жизни, сказала, а ей сказал мальчик, с которым они спят рядом, а ему об этом сказал другой мальчик, мама которого спит рядом с Константином или с Константином, я тодды разницу не сознавал.

Я ещё припоминаю, что мне самому тогды нравилось, что мы все спим в одной комнате, никакой тоски у мне не было, потому что и планов не было, а была только жизнь. Вот она, прелесть свежерождённого духа, жизнь! Годы человечинку притупляют, человечинка уже и не живёт, а только планирует. То планирует, другое планирует. На смерть винты откладывют. А уж коли ничего не планируют, то обязательно сожалеет  о чем-нибудь люд, и сразу думают, что вот он, нерв жизни! А в самомшнем деле, когда ближе к смерти от жизни дальше только делаешься, а смерть она не про умирание тела, а про тление в голове, и вот это тление у многих раньше происходит, очень раньше, чем положенное. Все какой-то одинаковый и совсем похожий друг на друга план исполняют и дажы не понимают, а хотят ли они вообще такое исполнять, то есть, где-то за изгородью плана тлеет мысль, что не то! А как оно, когда «то» не понятно и идти самостоятельну в это «то» страшно. У меня по первой тоска имелась, как и у других многих. Болело на душе, что я где-то утерял пса своего. Хорошо помню, как кутька прихватил, а дальше? Куды я его запропостил? И вот только потому мне идея Костика нравилась, мне наружу хотелось, чтобы обыскать всё и кутька своейного принести из наружи. Пёс мой любимый, на душе горело все от страху за него. Иногда я дажы прислушивался и точно слыхивал, как он гавкает где-то там, совсем рядом. Рыжик мой беспородный. Я ведь тогды в самом деле верил, что он где-то у выхода и что если быстро-быстро выбежать и не дышать, то газ этот злоключенный мне совсем ничего не исполнит.

— Понял? — произнесла бабу, и я вернулся из своих размышлений и кивком обозначил, что понял.
— Но не понял, почему ты не хочешь, чтобы мы выходили? — я к её уху придвинулся близко, аж нижней губой закоснулся извилистого хрящочка ушного, и мне от такой незаконной бливусти противно сделалось.
— Я хочу, чтобы мы отсюда вышли, Гришок, но на это нужно специальное распоряжение. Газ этот непонятный может очень страшная вещь и не понятно, какие могут быть последствия.
— А разве его уже не сдуло ветром? Газ бы давно сдуло!
— Может и сдуло, а может и не сдуло. А может быть и такое, что его там вообще нет, и Костя этот правильно всё говорит…
— Тебе он не нравится?
— А вот это не имеет значения. Главное, чтобы ты к нему поближе держался, если меня вдруг не будет.
— А куда ты можешь деться отсюда?
— Гришок, всякое может быть, я просто хочу, чтобы ты был сильным и умным! Но пока ты не можешь быть сильным, старайся держаться к тем, кто сильнее не только тебя, но сильнее и умнее многих. Правды Костик хитрый, но не самый умный. Ему удача нужна, тогды у него всё сложится, а он удачливый. Я это по нему хорошо читаю.
— Почему хитрый?
Бабу посмотрела на Костика.
— Это он только говорит про выход, а сам наружу до последнего не пойдёт, всё будет посылать туда кого-нибудь. То и мужчины, и женщины, чтобы разобраться, на кого как наружа влияет.
— А вдруг он и меня отправит?
— Нет, Гришок, ему здоровые мальчики нужны и девочки здоровые тоже нужны. Помни, кто больше выдержку проявит, тот этот новый мир поднимать будет. Костик уж очень править хочет и скорее всего будет. Ты его держись, Гришок.
Вот таким-то образом мы с Бабу последний раз и поговорили. Она уже знала, что ей билет в дом отдыха выписан в один конец.
Краем брехла своего извилистого припоминаю, как всё бывало в самом же деле. Когда, по моему тогды ещё желторотому пониманию, месяц всего прошёл, Костик предложение изволил. Мол, люд у нас подустал, надо бы какие-то условия приумножить. И выделил Костик тогды комнатку для отдыхов всяких. Люд нарадоваться не мог, каждому в санаторий хотелось. И ведь до конца никто на эту комнатку отдыха темной мысли так и не забросил, а только грезил о местных источниках, вот только источники были не минеральные, а канализационные. Знали об этом только те, которые туды попадали, остальные и не помышляли, как дела обстоят. А Костик со своими псами в этом санатории процедуры организовал. Сперва прописывали они эти процедуры временно и тому люду, который Костику был нужен для устройства нового миру, а затем он туды уже без обратного билета отправлял и тех, кто ему в этом новом мире интереса не делает и кто только рот лишний при том, что запасов было ограниченное дело. И вот спустя месяц после объявления о санатории пошла первая партия безбилетников. В тот первый пяток и заехала Бабу. Я в последнюю нашу-то ночь умом своим хилым натурально верил и радовался, что она у меня теперь отдыхает от жизни такой будет, не ждал её, не хныкал. Она-то конечно уже зновала, что дом отдыха — крематорий, и потому на прощание начесала мне, чтоб радовался за неё, что ей повезло, а сама плакала. И всё отмахивалась: «От счастья, Гришок, от счастья плачу». И ещу раз последний инструктаж по мне провела. Погодя пришли за Бабу, а она улыбается и делает вид, что рада санаторию, что не понимает ничего, вот только глаза у неё тогды больные заделались, жуткие глаза, на смерть смотрящие. Через одну ночь и один день я пошёл к Костику проситься. Мол, бабка моейнаяв дом отдыха сбежала, и я один совсем, да как же, да что же! Помню, как рожа его мерзоворотная ухмыльнулась, я тогды никак бы понять не смог какой признак у этого криворотия. Бабу, вот в чём ещё апшиблась, Костик сильным был, а умным не был. Ему эта лесть первобытная глаза заслонила, он потёк весь. Я же ему не только душу смазал, но и при псомордых одарил, что дом отдыха так хитро сделан, что люд от близкого откажется. Сила — вещь неоспоримая и потому тупая. Костик сильным был, а потому умным до конца он быть не мог. Ум у тех более хорошо развит, кто слабый, кто на себя не надеется. А Костик в себя только и веровал и потому пропустил он меня без запинки, ему из псов кто-то в ухо-то намурлыкал, мол, вязался я с левыми, но он пропустил. Я дажы не понял сперва, что он натурально мной проникся. Выделял он меня из всех. Мне, дураку, дажы в голову всплыло, что на его счёт Бабу ошибку производила. Он только издалека казался чертом, а при взаимодействии имел он очарование, была в нем сила, которая влекла. Любима была мной его сила. И потому мне теперь совсем от этих мыслей погона делается, залюсь я, что чаровался. Залюсь, что верил, что друга в нём увидовал. А он, срамордый, меня первым наружу выволок. И хитро выволок. Лай, говорит, слышу. Лай, говорит, слышу. У меня ведь всё то моё наивное сердце сажалось. Он! Это же он, тут же думаю. Кутёк мой  рыжий беспородный, чудо моё шерстяное

— И не боишься наружу-то? — улыбался, гнидливый.
— Не боюсь! — шепотом отвечал я возбужденно от любви к скорой встрече, — я дыхание держать умею, смотри, как долго! — И я вобрал воздух, а он смеется, а я стараниями покрылся, лишь кутька увидать, спасение ему организовать, хлеб с водой ему протянуть.
— Вижу! Выдыхай! Ты, — говорил он мне, — не спеши. Ищи его хорошенько. А газу не бойся, нету там никакого газу и не было.
— Нету там никакого газу, — повторил я и обнял тварь усмехавшуюся. И он ведь меня обнял, обнял он и прижал меня к себе. Хорошо прижал, отечевственно, любовно прижал, по-сыновьи. А потом дверь отпер, сам ведь отпер и отошёл. 

Еще почитать:

Я заставлю тебя улыбнуться . — Где же ты ?

Аврора

История об одном лисе — Глава 2 «Встреча и начало приключений»

Тайный сговор