1
Из кустов припрыгал желторотик – подбитый – смотрел безжизненным взглядом. Если глаза – это отражение души, то у населения планеты взгляд на вещи – мёртв.
На берегу реки рассыпаны обувные коробки. В стаканчиках плавают окурки. С полей доносится звук газонокосилки, и запах свежескошенной травы набегает вперемежку с дымными шашлыками.
Кто-то с разбега ныряет под многовольтными проводами, а кто-то плавится, как сыр, лёжа у реки.
Под ясенцом играя в домино, младых лет, на вид цыган – ему бы жить да играть – бросил костяшки и, разбежавшись, чернявой головой ушёл в тину.
У торчащих из воды ветвей, к плоду кряква не притронулась; посмотрев на Петровича, как на неприкаянного, утиное семейство уплыло, посчитав, что артист чем-то огорчён: когда он кормил их, то хотел посмотреть, что произойдёт, если кинуть им яблоко целиком.
На душу стало неуютно: цыган долго не выходил из воды, и приятели, побросав свои костяшки, с видом, как если бы не досчитались какой-то неотъемлемой детали, начали устраивать ор, переходящий из неожиданно нагрянувшей несообразности в истинные пощёчины. Не вещи мертвы, а взгляд на них!
На том же берегу, в пёстрых футболках появилась группа учащихся младших классов – человек пятнадцать-двадцать. Они весело шагали по камышовому полю и в сопровождении нескольких взрослых получали на ходу какие-то инструкции – заиграла энергичная музыка, и над рыжим полем расстелился разноцветный дым – снимали клип с участием самодеятельности; сквозь неплотный заслон, как зайцы, запрыгали дети; из камышей объектив камеры выхватывал натуру, среди прочего хлама попеременно натыкаясь на Валерия Петровича и Тодосия. Две фигуры лежали на солнце: опалённые, с затуманенным взглядом, на фоне падлаватых одуванчиков – отравляя операторскую работу; камерамен так увлёкся поиском ракурса, что в кадр попал даже цыган – ниже по течению простой, но скрытой реки лежал он на песчаном берегу в окружении своих несчастных друзей.
Теперь, усевшись на примятую траву и тяжело вздыхая, приглашая уток к обеду, взялся кормить их Тодосий – те подплыли: мама и четверо утят – совсем рядом.
— Как в них можно стрелять? – сказал он, разбрасывая китайку: нырка тут же, подхватывая огрызки, своим плоским клювом распределяла их в пользу выводка.
Процесс кормления уравновешивает. Как они великолепны! Не дерутся – ласковые и тревожные. Совсем не хочется в подобные идиллические мгновения говорить о генеральских должностях, геополитике и ошибках руководства – только не для Петровича: в ход шли аргументы, насколько соседнее государство после присоединения не будет утягивать на дно.
Тодосий подтрунивал над рассуждениями наставника: «Юграша к рассвету не приведёт. Как вы были охотниками на мамонта, так и останетесь» – и говорил, что «мы уже – на дне, которое осталось пробить».
С сочувствием относясь к своему партнёру по тяготам сценической жизни – и не только, сам же тяготясь размышлениями преимущественно о несбыточных надеждах, Валерий Петрович Тавгонов, будучи любознательный по своей природе человек, не всегда соглашался с мнением – в особенности художников и режиссёров. Однажды он пририсовал шариковой ручкой глаза на абстрактной картине «Три фигуры» из Третьяковки, за что ему вчинили вандализм: «Почему нет глаз, рта, никакой красоты!» – говорил он на суде, заявив, что пририсовал глаза на картине Анны Лепорской по просьбе детей.
Вечером на кухне взорвалась банка с огурцами, и ростовые куклы, оставив на мгновение спор, за что Персы подмяли Вавилон, замерли на паласе – возбуждённые и творчески предсказуемые.
Вроде всё сходилось, нужно было работать: и не грузчиком, а талантом — талантливым грузчиком! ведь на одну пенсию моряка исправно жить не станешь. Приходилось подрабатывать на Кузнецком Мосту – на ходулях раздавая сим-карты, или играя Чурчхелу и Картошку на малой сцене, куда приходили они, скооперировавшись с Тодосием, что хулиганством назвать было сложно, но были они ещё те мастаки: сидели как-то они на кухне с переполненными пепельницами и графином, да и не унимались – ужимались буквально, перекатываясь, хватая друг друга за грудки, по полу. Днём ранее они отыграли «Волшебника Изуверского города», после чего Железный Громосек одолжил у Валерия Петровича неприличную сумму, а позже – вообще окочурился. Сегодня же, из-за речей одного высокопоставленного чиновника между артистами пробежала кошка, а телевизор – как назло, перестал показывать. Ещё со времён, как они не смогли договориться по поводу преимуществ ирландского виски над шотландским, взаимная претензия переросла в классовую борьбу – разлитый из одной бочки, шотландский всё же выигрывал в ценовом сегменте и был нацелен на экономически значимую часть потребителя, который отличался выдержкой и ароматом, не сопоставимым в равнодушной степени с настоящим эстетом с горящими жабрами.
— Тебя ли волны так уняли, что в датском королевстве нет амплитуды?
— Це Вилям Шекспир, ты бы не кривлялся.
То ли от тоски, то ли от внезапно нахлынувших воспоминаний, Валерий Петрович вдруг, отойдя от текста, произнёс:
— Знал ли ты, Тодя, что я корректировщик огня корабельной артиллерии?
— Наводчик то бишь, – вызывающе отмахнулся Тодя, уставившись в неприметную гардину.
— Го-во-рю я тебе, – распушив пятерню, потянулся к невежественной пасти корректировщик огня, – зачем ты брал это суррогатное пойло? Послал бы я тебя… ах, а ты… не в том ларьке…
И снова классовая борьба через катание.
Совещание закончилось, и все вынырнули, чтобы распределиться по «аквариумам». На проводе было молодёжное издание, юношеский голос чеканил: «Мы хотели бы осветить одно событие, и у нас возникло разногласие, а так как ваш журнал специализируется на событиях в мире городской жизни, то приходите к нам с вашими рекомендациями».
— Звучит как угроза, – ответил я. И действительно, к совместным проектам с начинающими молодёжными изданиями не только издательские дома лояльны; но идею подхватил Николаич, которому как учредителю журнала льстило, что речь шла не об интернет-изданиях, а об обложке с его физиономией. Конечно же мы посмеялись: — Благодарю вас за любезность. Надеюсь, премиальный фонд от этого только выиграет.
Николаич выхватил меня, когда я выходил от дизайнера с рекламной брошюркой.
— Хватит троить, – разговаривал он по телефону, когда показал мне зайти, – сначала прёшь, теперь троишь, не газуй; я думаю взять его осенью. — Под чучелом с огромными клыками, висела карта, утыканная красными флажками. Острые иглы, когда он возвращался из очередной поездки, впивались в регион или в целый континент. — Нет, в ЮАР не едем, не сезон, дожди, и буйвол вялый… ладно, позвони мне через недельку, когда я вернусь с Камчатки, – он положил трубку и забыл, зачем меня вызывал:
— Что там у тебя? – спросил он, поведя своим белёсым усом.
— Да, в общем-то, – сказал я, – одна компания присматривается к развороту…
— Ну, так и бери её… слушай, когда будешь выходить, попроси корректора ко мне зайти.
В прошлый раз за толщью стекла Вероника ставила блюдце с кружечкой на стол главреда. За окном с видом на широкий проспект раскачивались промышленные альпинисты. Смуглые зеваки – на фоне просмолённых дрифтовых колец на зебре были на высоте в поисках непознанного. В их измышлениях оно превратилось в трещину в стекле, помноженную на длину страховочного троса. Прекрасная картина, которую они увидели, с готовящимся номером в печать никак не ассоциировалась. Сопровождаемое чувство умеренной стыдливости не мешало им протирать слегка синеватое стекло, когда пронизывающий глубокой синевой – своим дотошным диким взглядом испытующе с высоты выпроваживал.
Едва спустившись и отцепив страховочный карабин, верхолаз подставился у лавки с самсой: его пристукнул Саня ковшом – нестабильное давление в гидросистеме стрелы. «Я вижу впервые этого экскаваторщика», – утверждал потерявший память верхолаз; затем – примирение сторон, инцидент исчерпан. Его женщины впоследствии, правда, истерили, мол, любой нормальный родитель хочет общаться, а этот совсем не желает видеть своих детей. Николаич, помнится, и разместил статью у себя в номере про суровые будни иностранной рабочей силы, а наймита-высотника, что оказался заперт провалом в памяти, – привёл к себе в редакцию и назначил начальником шлагбаума, правда, у себя в загородном доме.
— Ты сам говорил про паяльник, деклассированный ты элемент! – сцепились опять артисты: Петрович подбирался к чужому загривку из папье-маше, заламывая и обзывая партнёрскую душу «уткой-ренегаткой».
Не смирившись с затянувшимся в квартире ремонтом и с мыслью о том, что «нас дурят», ледоруб Петрович, ратующий всей сущностью за чистоту эксперимента, стремился наказать тех, кто лез из кожи вон, чтобы впечатать страх в неокрепшее сознание. Как-то он поднялся на этаж к газетчикам и, найдя звукооператора в прокуренной каморке, решил посмотреть в свиньи глаза. Тот, на удивление, отреагировал понимающе, объяснив, что находящийся под особым распоряжением начальства смонтированный сюжет посвящён серии чувствительных землетрясений. На динамично сменяющихся кадрах: кто с глазами десять на двенадцать сбегает вниз по лестнице, выбегая из покачивающихся из стороны в сторону высокоэтажек, а кто уже стоит на улице в одних тапках – слышится ужасающая, раздирающая душу музыка, сопровождающая и без того тревожный видеоряд… вот и захотелось правдорубу Петровичу заглянуть в лицо тому, кто дозволял такую разнузданность, не говоря уже об элементарной журналисткой этике.
— Так це ж коли було?
— Ты ж, лохматый хитрый керн, агент царской Малороссии! – не выпускал из клещей безумную голову оппонента Петрович. — Давно, ты пёс шелудивый, говорил, что починишь телевизор и олово принесёшь.
— Зачем тебе говорящая голова? – хрипел Тодосий, уходя от апперкотов на паласе.
На следующей недели, не считая нескольких халтур в детсадах, у них высвечивалось мероприятие по участию в конкурсе среди муниципальных служб, вот они и оттачивали реплики прямо друг на друге.
Двери закрылись, и в переполненном тамбуре не продохнуть. Через нас пробираются музыканты с кларнетом на кожаном ремешке и банджо – в полную грудь распахнуты их лёгкие рубахи, по вискам стекает вода. Перед самым носом стоит батёк в клобуке – во взгляде что-то от бескрайней пустыни, в руках – чётки, напоминающие уральские изумруды. «Смотри, чтобы никто не прельстил тебя; и от плевел зёрна отделяй, истинные мотивы – от нахлобученных ценностей». Говорящая голова была не что иное, как творение гримёров, своим существованием заронившаяся в рассудок, при котором отчаянно хотелось заблуждаться – свидетельствовать о том, чего не существует.
Вдоль красного кирпичного фасада растянут и изредка приподнимается на ветру баннер: «Сдаётся в аренду». Административно-хозяйствующее крыло, отвечающее за просвещение. Редакция журнала «Бой&U», в подвале которой на стенах развешаны грамоты и фотографии с изображением диких животных, байдарок с вёслами, заляпанных уазиков, заснеженных сопок Сибири. На запылившейся этажерке видны книги и журналы, кубки и призы. Меня обступили за тонкостями журналистики, что называется, «снять фактуру». Свою позицию обозначил пригласивший меня и звонивший ранее главный редактор молодёжного издания: с блестящим продетым под нижней губой ртутным шариком и редкой щетиной… одним словом, мы сошлись во мнении, что «нетленность» печати очевидна и её преимущество перед убиваемым интернет-контентом налицо; мы акцентировали далее связь имиджа с проверенным временем глянцем и предвосхитили грохот, с которым на дорогие диваны солидных рекламодателей падают такие уважаемые издания, – как наши. У дверей с табличкой с хлёстким названием «Бой&U» мы ещё раз обменялись любезностями, и молодой редактор, пригласивший меня, поблагодарил за потраченное время. Я давно не был в обществе ценителей своего дела. Воистину жизнь – это аренда, и, если ты решил ковшом экскаватора пройтись по тому месту, что принадлежит тебе по праву собственности, – это уже субаренда с двойной, а то и с тройной рентой.
Вечер сгустил краски. Было не очень приятно из-за инцидента на реке, да что там, трагедии – она в нас глубоко коренится, и которой мы усердно сопротивляемся.