Монстр

Я долго лежу с закрытыми глазами, так, на всякий случай. Лина, конечно, спит, но я всегда перестраховываюсь – нечего мне попадаться на глупостях! Разве дорого стоит немного подождать наверняка? Разве тяжело полежать с закрытыми глазами?..

Я не знаю в чём тут фокус, но каждый раз, когда я открываю глаза в ночи, чтобы вылезти из своего убежища, мне нестерпимо хочется движения: всё тело, уставшее за день от пустого лежания, не может выдержать и пяти лишних минут перестраховки, и начинает зудеть, дёргаться.

Поэтому я лежу с закрытыми глазами. Так надёжнее.

Ну, сколько ещё? По моим ощущениям прошло минуты три, но я знаю – впечатление разума в таких случаях обманчиво, и тело, изнывающее без движения, воспринимает время совсем иначе. Как назло – чешется нос. Потом рука. Потом где-то на голове…

Так, ну хватит с меня!

Я вылезаю из-под кровати одним движением. Моё тело проводит в скрюченном положении весь светлый день, хмарный вечер и часть ночи, зато к своему часу оно наполняется силой, так что из-под кровати я выбираюсь одним усилием.

Так и есть – Лина спит.

–Лина? – я зову её. Негромко, конечно, не стоит орать посреди ночи, стоя призрачной полутёмной фигурой над кроватью семилетней девочки. За такое не похвалят.

Нет движения. Дыхание ровное, спит спокойно, крепко.

–Лина, ты слышишь меня? – эта предосторожность скорее, но я всегда спрашиваю дважды. Был у меня случай, когда девятилетний Карло пытался меня подловить, прочуял, подлец такой, что ночью его комната не пуста, и решил не пугаться, не родителям сказать, а самому устроить охоту на приходящих.

Так и затаился малец. Прикинулся спящим, убедительно прикинулся, и как только воли ему хватило, чтобы в тишине пролежать да не уснуть? Не представляю. Да только когда позвала я его – он не откликнулся. Ну я над его кроватью склонилась, только-только руку потянула к его лбу, а он глаза открывает и мне в лицо фонариком – прятал, зараза, под одеялом, сразу и выключил, да так резво, что любой охотник на нечисть позавидует.

Меня и обожгло немного. До сих пор тень полутёмного полупрозрачного лица пузырит под левым провалом глаза. Но это ничего, а вот как на меня орали! Благо, Карло и сам не ожидал что такое выйдет и реально что-то в ночи увидит, от того и фонарик выпустил, заорал, а я метнулась в темноту, да только от своих спасёшься ли?

Всё видели, всё узнали, перехватили меня тут же, да швырнули под ноги Самому. а там кайся-не кайся, не поможет, сама дура, сама виновата, а толку?

Могли обнаружить, могли увидеть, почти поймали…

И спасло меня в тот день, что это первое моё нарушение, хоть и серьёзное, а за всё моё посмертие всё-таки одно.

–Ещё хоть раз и Ничто! – пообещала мне Темнота, пока я рыдала на холодном полу вечного мрака, – ещё хоть только раз, Махлат…

Там, в других мирах, имя – это признак доверия или дружелюбия, но у нас, низших существ темноты – это строгий окрик. Берегись, Темнота знает твоё имя, а тот, кто ведает имя твоё, тот над тобой и властвует!

Берегусь с тех пор так, как сёстры мои не берегутся.

Но Лина спит. Крепко спит и видит сны. Хорошие сны, конечно же, как и полагается при такой спокойной безлунной ночи. Я касаюсь её лба невесомой рукой, прикрываю свои провалы глаз мороком темноты приходящей – не видеть, не слышать мне сейчас нельзя, надо сосредоточиться на том, что снится этой девочке.

Она видит собаку. Весёлую, безродную, прыгучую. Весело резвится с ней посреди полянки. Очаровательно. То, что нужно. Такое ясное представление, так чётко прорисованы в её сознании и шёрстка, и шершавый язык пса, и его мячик…

Я заберу всё. Смотри, Лина, смотри, как меняется твой сон, как тает в нём безоблачность твоих мечтаний, как падает и ползёт к тебе на брюхе пёс. Он болен, он не встанет больше, так что плачь, девочка, плачь во сне, я это обожаю.

Я здесь за этим.

Смотри, Лина, смотри, как он заглядывает тебе в глаза. Ну-ка, фокус! Попробуй-ка обнять его на прощание. Раз, два, и руки загребают пустоту, а кончики пальцев только мазнули по шёрстке.

Я забираю всё. Я питаюсь светлыми снами. Так делают все мои сёстры. Не от зла, конечно, а от того, что каждый, кто служит и живёт во Тьме, должен нести свой вклад. Нахлебников нигде не любят, и если ты в наших рядах – докажи, что должен тут быть, что достоин быть тут, а не в Ничто.

Если ты слаб, чтобы быть демоном – иди в прислужники. Если ты слаб для прислужника – иди в простой быт, устраивай уют тех, кто выше тебя. Не можешь? Шпионь. Не способен? Тогда собирай по миру кусочки силы, напитывайся энергией, тяни всё хорошее, пропускай через свою суть и тащи в общий котёл Темноты. Тьме нужна сила. Будь полезен ей, и она позволит тебе оставить немного для себя и своего существования.

Я и сёстры специализируемся на снах. В основном на детских – дети часто видят яркие сны, куда чаще, чем взрослые. И ещё легче восстанавливаются, и не надо ждать две-три недели, пока измотанный работой и жизнью взрослый что-то там соберёт в своём подсознании, чтобы нас подпитать!

Сон меняется… за это нужно любить детей! Их разум выводит их из одного печального сна в другой, яркий, счастливый. Теперь в её сне плещет море. Наверное, она была там совсем недавно и память ещё жива – мне, если честно, неинтересно. Мне интересна её радость. Сейчас я её выпью, сейчас я её оскверню.

Ты тонешь, Лина, и море тебя не обнимает. Ты тонешь, и море тащит тебя куда-то к самой черноте. Ты не можешь вдохнуть. Ты паникуешь. Бьёшься. Теряешь силы. Тебя ведёт, ведёт…

Шорох. Не в комнате, а за дверью. Но я научена горечью, я вздрагиваю и замираю до того, как шорох становится различимым.

–Ты же обещал…обещал, что это прекратится! – женский голос шипит за дверью. Она боится разбудить дочь, но она так зла, что мне даже в голову приходит мысль навестить её сон сегодня, навестить сон матери Лины.

Ответа я не слышу, хотя напрягаюсь изо всех сил.

–И недели не прошло с зарплаты, – шипение продолжается, оно похоже на змеиное, только страшнее своей бесполезностью. Змея хоть броситься может, а эта.

–Да заткнись ты! – новый голос прорывается мощью, и на фоне шипение женского кажется громом. А следом и в самом деле следует грохот.

Лина вскакивает, напуганная, но я уже учёная, я легко ныряю под её кровать с обратной стороне, скрючиваю полутёмное-полупрозрачное тело, жду.

Лина сидит в постели. Она больше не уснёт сегодня. Моё тело ноет без движения.

***

–А можно мне поменяться? – начальники всех миров одинаковы. Они всегда смотрят на тебя так, словно их взгляд – это уже одолжение.

–Что тебя не устраивает? – интересуется старая гадина.

Мы все молчим, но мы все знаем, что она к своей карьере не приложила никаких усилий. Подумаешь, большое дело, в нужное время нужному демону на глаза попасться! Ан нет, большое-всё-таки, я вон не попалась, сестра моя Эва не попалась, другая сестра Нейма не попалась, а Ламия вот попалась.

Сидит с тех пор, заправляет…

Ненавижу её. И завидую. Хочу, конечно, лгать себе, что не завидую, что я свободная, что я покидаю Темноту, но толку от моих блужданий? Ну что я вижу? Разных детей? Разные сны про котиков-собачек-море и луга? Обалдеть как интересно. Не знаю, кем я была при жизни, но вряд ли мечталось мне о чём-то подобном.

–У этой девочки неблагополучно дома, – признаю я, – точно не могу сказать, но, судя по тому, что я слышала – её отец проиграл крупную сумму. Он игрок. Его жена дважды уходила от него с дочерью…

–Трижды, – поправляет Ламия и её глаза радостно блестят красным цветом.

Ой, радость-то какая! Уела меня, ой, молодец!

–Ну…да, – но перед Ламией нельзя так себя вести. Даже если очень хочется. Старая дрянь ставит нам проценты выработки силы для Тьмы.

–И что? – интересуется Ламия, берёт обманно-миролюбивый тон.

–В семье разлад, девочка переживает, её сны становятся всё более тусклыми.

Это правда. За последние четыре дня я забрала лишь крупицы из её снов. Да и сам сон стал нервным, тревожным. Она не малое дитя, ей семь лет, она прекрасно знает, что папа болен, а мама из-за этого злится – это если верить папе; и знает то, что папа её – слабовольный дурак и ничтожество, а мама – несчастная женщина, которая вынуждена терпеть это уродство – это если верить маме.

Лине семь и она не знает кому из них верить. Ей кажется, что оба они в чём-то виноваты. Вернее, не оба, а все они – ей чудится в их ссорах и её вина. И не только в ссорах, но и в том, что мама, плача, понесла утром куда-то свою шкатулку, а вернулась мрачная и быстро сварила ей кашу на воде. Обычно на завтрак подавалась каша на молоке или омлет, а ещё блинчики с сиропом и какао. В этот раз не было блинчиком и молочной каши, была скучная, водяная.

Но Лине семь и она уже поняла, что иногда надо молча съесть кашу на воде и не спорить.

Поняли это и её сны. Днём она всё больше молчит, копит в себе тревогу, а ночью видит во снах не щенка, которого ей обещали подарить ещё две недели назад счастливые мама и папа, а ругань, и ещё почему-то осколки вазы, хотя Лине казалось, что про осколки она только слышала, а не видела их. И всё же они приходят, и ей кажется, что что-то бьётся…

У мамы опухшее от слёз лицо, папа злой и мрачный. Оба срываются друг на друге – сон это или явь? Лине семь и она не знает.

Зато я знаю – яркости и радости в её снах нет.

–И что? – интересуется Ламия равнодушно.

Она издевается – я уверена. Но даже если очень хочется протащить её тело по каменной, столешнице, полируя её змеиной мордой все неровности стола, этого делать нельзя.

Темнота ей отомстит сама. Однажды отомстит – она справедливо ведёт счёт всем недостойным своим слугам.

–Питаться нечем, следовательно, я не могу нести силы от неё сюда, – я объясняю это Ламии так, словно она совсем дура, а я должна ей объяснить, что Небесное Царство это там, где верх. Я нарочно избираю такой тон.

Её глаза недобро сверкают.

–Это ваша забота, а не моя, – цедит она. – Не принесёте нужного количества, отправитесь в Ничто. Передайте привет от меня всем ничтожным.

Ей самой грозит Ничто – я надеюсь! Но вслух говорю, конечно, совсем другое:

–Госпожа Ламия, вы же знаете, что среди сестёр у меня один из самых высоких процентов на выработке. Если я просто погрязну в Ничто, то процент всей силы, что мы приносим, заметно снизится. И спросят уже с вас.

Хвала Тьме, я хороший сотрудник! Мне есть чем козырять. Как справляются другие – не представляю.

–И что вы предлагаете? – Ламию задевают мои слова, и я понимаю, что она сама боится, смертельно боится своего покровителя, и Тьмы, и того, что окажется бесполезна. Что ж, она не глупа, она должна понимать, как шатко положение фаворитки.

–Отдайте мне другого ребёнка, я начну его разработку, а эту пусть закончит кто-то, у кого процент меньше. Может быть самый маленький.

Простите меня, сёстры, но тут каждый сам за себя!

Ламия медлит целую вечность, но, наконец, решается:

–Этой девочке недолго осталось. Всего ночь, если верить карте знаков, – она впивается хищным кровавым взглядом в пустой для меня и расписанный для неё свёрток. – Пусть закончит свои дни, а ты с нею побудь. А завтра я тебе дам другого. Пойдёт?

Как закончит?

–Не поняла, а что должно случиться в эту ночь? – мне нельзя возмущаться, нельзя спрашивать, но слова вылетают до того, как я успеваю их осознать

–Она умрёт, – объясняет Ламия.

Такого со мной не было. Я расставалась с детьми, если их сны становились очень мрачными, поддаваясь моему влиянию, или если дети взрослели и их сны выцветали сами собой, отягощённые раздумьями и тревогами. Но от смерти?

–Ей же семь! – я не сдерживаюсь. Не знаю, кем я была в жизни, но, видимо, натура моя держалась с большим трудом в холодности рассудка.

–Умирают и младше, – Ламия равнодушна, – особенно, если твой отец должен много денег не тем людям. Забери всё, что сможешь из последнего её сна и закроем дело.

Я мрачна. Моя полутёмная фигура – ничто в мире людей, ничто и в мире посмертия, но почему же мне так плохо? Почему я так не хочу сдаваться и почему не хочу мириться?

Но что я могу? Судьбу пишу не я. И исправлять не мне. Служить силе, любой силе – это всегда тяжесть невидимых камней в груди. Пусть даже в мёртвой.

***

Лина спит – я точно знаю. Не так глубоко как спалось ей ещё недавно, но крепко. Сегодня день относительно тихий – папа почему-то подозрительно счастлив и спокоен, а мама, хоть и поглядывает на него с подозрением, предъявить не может, не попался. Но подозрениями по телефону с подругой поделилась:

–Отыгрываться бы не вздумал только… да знаю, Джен, всё знаю, но веришь в человека. Не всегда ж таким был.

Словом, мирный вечер. Лине слушать разговор матери по телефону надоело, она тихонько к себе скользнула, да за книжку, всё интереснее, чем думать, чем слушать. А там и вечер, и молоко, и печенье вдруг, и мама даже слегка улыбнулась:

–Ничего, всё наладится ещё.

–А разве что-то не так? – Лина не глупая, ей семь лет, она знает, что иногда надо соврать и притвориться что ничгео не понимаешь.

Мама улыбается:

–Всё так, всё хорошо.

И про себя мама осталась довольна – ничего, ребёнок если ничего не знает, то всё ещё не так плохо. Всё обойдётся, наладится – уверенность у неё такая прямо с утра появилась, а к вечеру окрепла.

Лина спит и не слышит, как шорохи будят тишину в коридоре. И от уверенности нет следа.

–Ты что…ты опять? – женский голос срывается от гнева и страха, возмущения и отвращения. – да как ты мог? Чем думал? Ты хоть чем-то думал? У тебя дочь!

–Я отыграюсь! – мужской голос уже не возмущается. Его потрясывает, а в тоне фальшивая бодрость. Знает голос, кому недавно проигрался, да тайком от жены, а сегодня хотел поправить всё, верил ведь в то, что сможет, уверенность у него была такая, а оно вон как…

Мамины слёзы Лина уже слышит в полусне. Мне бы встать из-под кровати, распрямить исстрадавшееся без движения тело, да без промедлений осушить последние её крупицы радости, да уйти.

А я чего? А я лежу, жду неизбежного или погоды у моря – сама не знаю. Только вот лежу и тело моё подрагивает. Но не от недостатка движения уже, а от какой-то глубокой, внутренней дрожи.

Звонок в дверь…

Как страшно звучит звонок в ночной тишине. Разрывает, режет, и кто выдумал делать такой противный звук у звонков? Даже мои уши сворачивает, а они ведь мёртвые уже.

Лина не спит. Лина лежит в постели. Ну молодец, Махлат. Дождалась пробуждения. Будет тебе пустой отчёт, будет. Ламия ехидствовать станет, скажет, что ты бездарна и даже с атким простым делом справиться не сумела. Вот только почему-то плевала я. нет, может это я сейчас такая смелая и плюющая, земное во мне отзывается – хоть не помню я кем была, а всё же была ведь кем-то? Вот и нервничаю. И дурею.

А перед Ламией встану, так и потеряюсь.

Уходить бы надо. И гори оно всё! Да, уходить.

–Я вызову полицию. Что вы себе…– поздно. Визг оглушает меня круче дверного звонка. Но страшит меня не это, а то, что тело моё, исстрадавшееся по движению, уже распрямляется и одним усилием выползает из под кровати. Я даже подумать не успеваю. В коридоре красноречивый грохот, Лина замерла на краешке постели, бедное дитя, ну куда тебе в этот мир?

За дверью её детской плещет вода. Ванная. Что ж, вода приглушает и крики, и звуки – это хорошо. Плохо то, что комната Лины рядом с ванной и сейчас незваные гости заметят эту дверь, и войдут. А значит медлить нельзя.

Я рывком поднимаюсь с пола. Полутёмная фигура – до смешного слабая во всех мирах, что я могу? Только нарушить закон и сломать написанное. И хотя где-то в глубине моей сути голос разума орёт мне, что я должна остановиться, я не слушаю.

Это земное во мне.

Лина сидит спиной к этой стороне кровати, ждёт неизбежного, ждёт молча, в глазах слёзы, губы закушены до крови. Она краем глаза замечает движение позади себя, но поздно, я уже тащу её к себе под кровать.

Я до смешного слабая для взрослых людей, но справиться с ребёнком я ещё могу. Ну, пока Ламия меня за мои подвиги в Ничто не скинет, конечно.

Лина царапается и отбивается, вот только суть моя полупрозрачная и я легко не замечаю этого. Только под кроватью она замирает и даже прижимается. Тут страшно. Из-под кровати мир не кажется таким понятным и простым.

Полоска света из коридора мрачнеет – кто-то у дверей. Рывком тянет её на себя.

–Увидят, увидят…– шепчет Лина. Ей страшно и я чувствую, как бьётся её живое сердце под тонкой пижамкой и жалкой людской плотью.

Ага, увидят, как же. жди! Люди вообще ничего не видят.

Я прикрываю Лину своим телом. Оно полутёмное-полупрозрачное, но оно не из мира живых. Поэтому Лина проваливается в мою пустоту и растворяется, скрытая от людей.

–Никого, – они заглядывают в шкафы и под стол, переворачивают кровать, но не видят. Я лежу посреди комнаты – скрюченная и жалкая, но скрытая надёжно темнотой. Она, конечно, меня столкнёт в Ничто, за всё, что я сделала, но это не поможет сейчас людям увидеть меня и Лину, которую я прикрыла, сама поражаясь своей дурости.

Спасти человека – величайшая глупость.

Спасти человека, которому написано было сегодня умереть – уже не глупость. А дурость и бунт.

Мне конец, но Лина не умрёт сегодня. Может быть завтра, а может через год, пока ей сплетут новую судьбу. Но не умрёт. А я…

Справедливости ради, в Ничто есть своя прелесть. Там нет зла, страха, скорби. Там абсолютная серость без времени и пространства. Может быть. Ничто – это как покой? Не знаю, но скоро спрошу.

–Ты монстр, да? – они уходят, а Лина, слитая со мной единой силой, никак не желает от меня отлипнуть. – Подкроватный монстр?

–Ага, – отзываюсь я мрачно, – и подкроватный, и закроватный, и тумбочковый…какой хочешь.

Она не плачет. Она горюет без слёз и это куда страшнее. Её детское лицо чернеет от горя. Соседи уже вызвали полицию, она уже во дворе, и сейчас всё для Лины закончится. Негодяев в квартире давно уже нет, забрали что могли, не нашли ребёнка – не такая уж большая беда для них. Матери и отца у Лины больше нет, и она это знает, потому и жмётся ко мне. Но и это надо заканчивать.

–Мне пора, девочка, – я отделяю её от себя, открываю миру, – не хочу тебя пугать, но тебе всё равно едва ли поверят, если ты расскажешь про меня. Скажи лучше, что спряталась. Хотя… ты ещё ребенок. Детям можно говорить про монстров.

–Монстры ушли, – качает головой Лина. В её лице некрасивые заломы невыплаканного горя.

Ох, прости меня, девочка. Не знаю, что я сделала. Сама от себя не ожидала. Но заплачу в счёт. Ты поживи…попробуй пожить.

–Как тебя зовут? – спрашивает Лина. Полиция поднимается на этаж. Но я не спешу.

–Никак меня не зовут, – лгу я. У нас имя – предупреждение. Не надо маленькой девочке знать его. – Мне пора, Лина. Прощай.

Она вздрагивает от моего «прощай», но полиция уже в квартире и Лина не успевает подумать о значении страшного слова «прощай», а я уже таю, проваливаясь в гневную Тьму.

***

Ламия смотрит так, что я хочу уползти куда-нибудь в пески пустыни и никогда не попадаться ей на глаза.

–Не извиняюсь, – признаю я, опускаю голову, – знаю, что виновата, но не извиняюсь. Нельзя так. Она ещё не жила.

–Чего ж вы тогда по хосписам не плачете? По онкодиспансерам? – интересуется Ламия. Её голос трясёт от гнева. – Развелись, жалостливые! Думаешь, планы составляют дураки? Думаешь, ты умнее всех?

–Будь я умнее всех, я бы здесь не стояла! – огрызаюсь я. Уже поздно. Мне всё равно не прожить долго в посмертии, а так хоть что-то напоследок скажу. Успокою нервы души оголённой.

–Самодеятельность! – шипит Ламия, – поганая самодеятельность. В мире ничего не случается просто так. В мире никто не умирает и не рождается просто так. Вмешиваться в планы, недоступные тебе, мятежно и нелепо.

–Отправьте меня в Ничто, но не разводите вот этого вот…– прошу я. Я с удивлением только сейчас понимаю как устала. От Ламии, от гонки за процентной выработкой силы, от Темноты, которая не может назвать меня по имени просто так – только в качестве угрозы.

Ламия качает головой:

–Ты и в самом деле неплохо работаешь, жаль твою глупость. Есть ещё выход. Я пока не подавала доклад. Но, знаешь, его можно подать по-разному. Например, если девочки не станет…

–Как это не станет?

–Ну как всегда. Просто, если она исчезнет, если в Ничто не тебя, а её затолкать, то никто ничего и не заметит. И забудем.

Не меня Ламия спасает, а себя. Я хорошо добываю показатели, видимо, этого она и боится. Меня наказать – потерять счёт себе.

–Я не для того её спасала, чтобы сейчас…– меня мутит, но Ламия перебивает меня:

–Ну что тебе это? давай договариваться?

Темнота любит договариваться. Она всегда ищет чем уязвить и как выкрутиться. Что ж, иногда это даже к лучшему.

–Подумай, – уговаривает она, – всё равно эта девчонка долго не проживёт. Не просто так она была и внесена в список смерти. Ну так к чему нам с тобой воевать и спорить? Ну подумай, Махлат!

Я думаю. Я долго думаю, прежде чем ответить, прислушиваюсь к внутренней тьме. Та уже знает, что я скажу, вперёд меня знает. Мы, помнящие жизнь, так предсказуемы!