"Молочные туманы"

Глава 1
Зная о том, что расположенная неподалёку от их коммуналки Ситценабивная фабрика ежедневно в пять утра делает выбросы вредных веществ, Верка, живущая в тесной семиметровой комнатке с сожителем, чтобы не приведи Господь сесть в тюрягу по чьему-либо доносу о самогоноварении, всегда использует это время для перегонки томатной браги. Запах свежего самогона быстро перебивается фабричным угаром, а значит и унюхать его никто не сможет. На крыше дома, стоявшего напротив, чудаковатый паренёк Федька, там же живущий, ещё пару годков назад соорудил голубятню, а для форса закрепил над ней ветряной флюгер. С той поры, независимо от времени года, стоило только Верке ночью взглянуть на него, как она тут же определяла куда дует ветер, и, если он дул со стороны фабрики, тотчас будила сожителя и они до самого рассвета втихаря занимались перегонкой бражки на общей кухне. Эта августовская ночь не была исключением. Выйдя из комнаты по особой нужде, Верка уже по привычке глянула из кухонного окна на стрелку флюгера. Небольшой силы ветерок, дул как раз со стороны фабрики. Разбудив громко храпящего на старой железной скрипучей кровати своего сожителя и убедившись, что тот окончательно разул свои глазёнки, Верка, накинув поверх ночной сорочки ситцевый застиранный халат с немногочисленными дырками, тут же метнулась на общую кухню. А уже вслед за ней, держа подмышкой в одной руке самогонный аппарат, изготовленный неизвестным умельцем из медного самовара, а в другой руке десятилитровый бидон с брагой, в развалку, в трусах, выпучив пузо вышел дремотный Васька. Собрав нехитрую схему перегонного производства и передав бразды управления Верке, он по-хозяйски приземлился на старый табурет, стоявший у окна. Теперь он был готов выполнять роль наблюдателя, поскольку именно с этого места хорошо виднелась арка их дома и соответственно все, кто входил во двор, были как на ладони. Верка же, раскочегарив стоявший на печи самовар, ещё с вечера заготовленными дощечками от бутылочных ящиков, валяющихся у гастронома, и надзирая за ускользающим в дымоход дымком, умело, со сноровкой подставляла под вытекающую из змеевика тонкую струйку самогона пустые поллитровые банки, в общем делала своё бабье дело. Не забывала она и о Ваське, наполненный склюнь первачком его двухсотграммовый гранённый стакан уже остывал в тазике с водой. Оклемавшись от недосыпа и потягивая папироску, Васька предвкушал эту питейную радость, бросая беглый взгляд, то на двор дома, то на выпирающие из-под халата широкие Веркины бёдра.
— Подлей-ка холодной в таз, — обтёрши тыльной стороной ладони свой вспотевший лоб сказала ему Верка. – Ох и парит же, зараза!
Васька, послушно кинувшись к водопроводному крану, набрал полный ковш холодной воды и вылил её в таз, где охлаждался змеевик.
— Дивлюсь я над тобою Вася! Надобно было сначала оттуда тёплую вычерпать, а уж потом холодную заливать, — упрекнула его Верка. – Отлыниваешь завсегда. Горе ты моё.
— Да не галди ты, – спокойным голосом ответил он. – Сейчас ещё подолью.
Но Верка не унималась:
— Подливай говорю! Соседка уж скоро выйдет, разговоров потом не оберёшься. Ты не смотри, что она тихоня библиотечная, чего — чего, а дорожку в комиссариат небось то знает.
Васька встал с табурета чтобы набрать воды и больше не слышать попрёков от Верки, как вдруг во двор дома въехала старенькая чёрная Эмка. Живущий на первом этаже часовщик еврей Абрам, бывало-то, приезжал домой с ночных ресторанных посиделок под утро на таксомоторе, а то и с девицами, но в этот раз машина плавно тормознулась прямо под окном общей кухни. Васька осторожно высунул голову на улицу и увидел, как из машины вышли трое людей в форме, перетянутых поверх портупеями, которые тут же вошли в их подъезд. Страх охватил его с головы до ног.
— Верка! Воронок! Он оттолкнул её в сторону, схватил пыхтящий самовар и обжигая руки понёс его в угол кухни. Растерявшаяся Верка, словно курица – наседка, поначалу бросилась в комнату, но в самый последний момент передумав, вернулась обратно на кухню и вконец окончательно застопорилась, выпучив свои округлившиеся глаза на мечущегося туда-сюда Ваську.
— Банки накрой, дура! – закричал ей Васька, засовывая куда только можно улики запрещённой деятельности. Слава богу опомнившись, Верка сняла с себя халат и им накрыла банки, наполненные самогоном. Кто-то громко постучал по входной двери общего коридора со стороны лестничного марша. Оцепеневшие Васька с Веркой стояли посреди кухни глядя друг на друга полными от ужаса глазами. Запах самогона буквально завис в воздухе и, как назло, совсем не улетучивался. Стук раздался повторно и на этот раз довольно громко и требовательно.
— Вот и всё, — промямлил Васька, не отрывая взгляда от Верки. – Мало тебе денег было? Теперь, сгниём в лагере…
На трясущихся ногах он подошёл к двери и отодвинул засов. В коридор вошли те самые люди в форме кого он увидел из окна кухни.
— В какой комнате проживаете, гражданин? – строгим и монотонным голосом спросил один из них у Васьки. Двое других молча осматривали коридорное помещение, цепляясь колючими взглядами за каждую деталь. Зубы у Васьки застучали так, что их перестук можно было бы услышать за несколько метров.
— В…пятнадцатой…
— А в шестнадцатой комнате, я так понимаю, это ваши соседи?
— Да…Она, как раз дома. – Васька услужливо кинулся к пошарпанной двери соседки – библиотекарши и несколько раз в неё постучал.
— В…Валентина Васильевна! Это ваш сосед, просто здесь к вам пришли и …
За дверью послышалось негромкое шорканье тапочек об пол и звук открывающегося замка. Дверь тут же отворилась и из сумрачной темноты комнаты появилась сама соседка.
— Вы, Антонова Валентина Васильевна? – всё таким же строгим голосом спросил у неё тот, кто разговаривал с Васькой.
— Да…это я. А…что случилось?
— Вот ордер на ваш арест. – Он протянул ей лист с отпечатанным на машинке текстом, где чётко виднелись печати и подписи.
— Наш сотрудник зайдёт с вами в комнату, вы возьмёте с собой необходимые вещи и документы. На сборы вам пять минут.
Пробежавшись взглядом по документу, она с недоумением вернула его обратно.
— Но…послушайте, товарищи, это какое-то недоразумение. Я всего лишь на всего обычный библиотекарь и я не являюсь шпионом враждебного к молодой социалистической державе государства…как здесь написано.
Очевидно, не желая выслушивать какие-либо от неё объяснения, старший кивнул одному из сотрудников и тот втолкнул женщину локтем внутрь комнаты войдя следом.
— А ну быстро собрала монатки, мразь капиталистическая! Минута времени тебе!
Услышав из дверного проёма соседской комнаты глухой удар и женский крик, Васька попятился спиной к общей кухне. Только теперь он понял, что люди в форме — это сотрудники НКВД. С недавнего времени, он то и дело слышал по радио, да и от мужиков в пивной, о проведении комиссариатом внутренних дел арестов так называемых врагов народа, английских и немецких шпионов, которых якобы в несметном количестве изобличают в структурах власти и армии. Верки на кухне уже не было, а вот запах самогона, исходящий из наполненных им банок и накрытых её халатом, всё так же висел в воздухе. Васька боялся, что, почуяв его они устроят обыск и тогда вместе с соседкой, которая как оказалось то же является врагом народа, заберут и его с Веркой. Однако всё вроде обошлось, минут через пять выведя побледневшую библиотекаршу они уехали, а Васька, вспотевший от пережитого страха, сидел на кухне и пил самогон, прямо из банки. Верка вышла к нему из их комнаты почему-то улыбающаяся. Она подошла к Ваське, пригладила тёплыми и пухлыми ладошками вздыбленные волосы на его голове.
— Ну вот Вася, теперь у нас будет ещё одна комнатка. А то ведь родится лялька, а втроём-то тесновато будет на семи то метрах ютиться.
То, что Верка была на сносях Васька знал, но он не мог понять почему она так радуется аресту соседки. Та никогда не делала им ничего плохого, наоборот, помогала Верке всячески по бабьим делам, частенько приносила из библиотеки мыло, керосин для лампы, а Ваське газеты почитать.
— Ты чему так радуешься? – спросил он, не выдержав её ликования.
Верка ничего не ответив и по-прежнему лукаво улыбаясь стала перетаскивать банки с самогоном в комнату. Васька вдруг вспомнил, как на прошлой неделе она рассказывала ему шёпотом, что одна из её знакомых, чтобы расширить жилплощадь и избавиться от соседа – пьяницы, написала на него заявление в НКВД, в котором подробно расписала, как тот по пьяной лавочке рассказал ей неприличный анекдот про Сталина. Васька схватил Верку за руку.
— Это ты…сделала?
Верка поменялась в лице, очевидно догадываясь о чём он её сращивает. Впившись глазами друг в друга, они простояли в напряжении несколько секунд. Васька не выпустил её руку, даже когда она несколько раз попыталась выдернуть её.
— Да! Это я сделала! – закричала Верка ему в лицо. – Все так делают! Все! Я так же, как и все хожу по улице с метлой и работаю, как лошадь с шести утра до шести вечера за сорок рублей! Когда ещё у нас будет такая возможность заполучить комнату? Да никогда! А чем мы хуже других?!
— Да ты… спятила что-ль! А ежели, завтра на нас напишут?!
— Может и напишут, на всё воля божья. Только ты Васёнька мне душу то не рви, а то я ведь не посмотрю, что твоего ребёночка под сердцем ношу и ещё один грех на себя возьму.
Васька напрягся:
— Это какой же, такой грех…?
— А такой. Напишу, что ты, хочешь убить Сталина…
Глаза у Васьки до неузнаваемости округлились, и он медленно разжал свои пальцы, выпустив её руку.

Глава 2

Удар сапогом по лицу был окончательной точкой, сразу же после него, Валентине показалось, что испуганная душа, вылетев через пятки и спрятавшись в уголочке под потолком подвала комиссариата, ещё долго наблюдала за теми извергами, которые заставили её покинуть родное тело.
— Я же тебе идиот говорил, что твоей ногой только бетонные сваи забивать, — раздражённо сказал следователь НКВД майор Силаев своему помощнику, тучному младшему лейтенанту. – Через три дня у неё суд, там же будут газетчики, фотографы, а ты ей всю физиономию попортил. Это же баба, ей много не надо! Хочешь, чтобы она тут концы отбросила? Где вот сейчас хорошего гримёра сыщешь?
Лейтенант виновато сгорбатился, тупо уставившись на обездвиженную и в бессознательном состоянии лежавшую у его ног женщину.
— Виноват товарищ майор, переборщил. Кажется, у следователя Краснова под следствием сидел костюмер из большого театра. Может, он разбирается в гриме?
После телефонного разговора с Красновым выяснилось, что сидевший за шпионаж и подстрекательство костюмер, был расстрелян буквально на днях.
— Жаль, — произнёс Силаев и положил трубку. – Значит будем сами колдовать.
Он посмотрел на помощника.
— Ну, что стоишь? Сажай её на стул. Будем дальше общаться с барышней.
Дождавшись, когда лейтенант усадил допрашиваемую на стул, Силаев увидел, что та приоткрыла глаза.
— Ну, вот мы и проснулись, открыли свои глазки, — словно читая сказку, съехидствовал майор. — Правильно я говорю? А? Антонова? Вот и славненько. Продолжаем. – Следователь хитро улыбнулся и перевёл взгляд на держащий им перед собой исписанный лист бумаги.
— Итак, гражданка Морозова, которая является вашей соседкой, поясняет, что в период времени с мая по июнь вы собирали в своей комнате проживающих в доме жильцов, где знакомили их с литературой империалистических держав, содержание которой дискредитировало руководителей нашей страны в глазах тех самых граждан.
Валентина слегка улыбнулась, по уголкам губ спустились струйки крови. Заметив это, Силаев, осмотревшись вокруг себя остановил взгляд на своём стакане, стоявшем рядом с графином. Затем сморщив тонкие губы нехотя взял его двумя пальцами и поставил перед ней на край стола.
— Ладно, сплёвывай сюда. Чем только Антонова не пожертвуешь ради тебя, лишь бы дать тебе шанс осознать вину в содеянном преступлении против своей страны.
Валентина, опустив взгляд на стакан, зажмурила вспухшие от побоев глаза и с трудом проглотила всю собравшуюся во рту кровь. Её прикушенный в момент удара язык не нащупывал нескольких зубов. Силаев брезгливо от неё отвернулся:
— Фу…Что же ты творишь, сука! Хочешь, чтобы меня тут заполоскало?
— Да, я действительно читала всем желающим литературу…Но, это были стихи Маяковского и Есенина. Все могут это подтвердить…
Майор, утвердительно закивал головой, не скрывая блеснувшего на лице ехидства.
— Да, да, они подтвердили, но только обратное. Вот, прочтите, — он протянул ей несколько протоколов допросов.
Валентина, превозмогая боль во всём теле с трудом протянула дрожащую руку. Фамилии людей, которые были указаны в качестве допрашиваемых, были ей известны, мало того, они хорошо ладили между собой и часто ходили друг к другу в гости. В Верке же она души не чаяла. После того, как та, будучи уже беременной заболела пневмонией, Валентина неделю просидела у её кровати в больнице, кормила с ложки, выносила за ней утку, меняла постель. Слава богу старания зря не прошли и окрепнув, Верка вернулась домой. Почему она её оболгала, Валентина понять не могла.
— Теперь вы понимаете, что я не обманываю вас? – казалось бы с сочувствием, оживился Силаев. – Все факты, говорят сами за себя. Чтобы найти истину мы допросили даже детей, а дети как вы понимаете, никогда не лгут. Ну, уж если вы всё-таки
считаете, что вас оклеветали, значит, мы сегодня же вас отпустим, а всех их, — он кивнул головой на протоколы допросов, — арестуем и расстреляем. Жалко конечно, что пострадают дети, но…тут ничего поделать нельзя.
— Хорошо… Я подпишу, но пообещайте, что вы никого из них не тронете.
Силаев, не веря своим ушам и глазам радостно встрепенулся, бросив беглый победоносный взгляд на восхищённого помощника.
— Даю тебе Антонова слово офицера.
Он положил перед ней уже готовый протокол допроса с признаниями о совершении ею шпионажа в пользу Японии, Англии и Германии, который заполнил утром, словно чувствовал такую фортовую ситуацию.
— Вот здесь, где галочка, просто распишитесь.
Она, не читая документа вывела аккуратным почерком: «Антонова В. В.».
Силаев нажал на кнопку и в допросную вошёл конвоир.
— Уведите арестованную.
После ухода Антоновой помощник Силаева уже не сдержал эмоций.
— Лихо вы, товарищ майор крутнули эту буржуйскую морду. А то прикинулась тут безвинной овечкой. Теперь главное, чтобы свидетели свои показания на суде не поменяли, ведь чем больше мы разоблачим врагов народа, тем чище станет наша страна.
Силаев вытащил из кармана галифе портсигар, извлёк из него папиросу Беломорканал, закурил, и выпустив в потолок дым, взглянул на своего помощника.
— Никакого суда не будет.
— Как это, не будет? Вы же сами товарищ майор сказали, что будут газетчики и фотографы?
— Проучить я тебя хотел, чтобы ты клешнями то своими не размахивал без надобности. А что? Никак устрашился? Да ты не дрейфь. Завтра утром она вместе с другими уедет отсюда по этапу, на Калыму, лес валить.
— Что …так вот просто, без суда?
— А тебе об этом думать не нужно. Твоё дело маленькое: упаковал и отправил.
Обескураженный ответом своего наставника, лейтенант больше ни о чём не спрашивал.
Валентину отвели выше этажом, где находились камеры для арестованных. Втолкнули в одну из таких, громко закрыв за её спиной массивную железную дверь. Какое-либо освещение отсутствовало, лишь через маленькое размером с книжку окошко, еле-еле проникал тусклый свет от уличного фонаря. По обеим стенам стояли нары для двух человек, одни из которых уже кто-то занимал. Приглядевшись, Валентина увидела свернувшуюся прямо на досках клубочком маленькую, худенькую женщину, однако разглядеть её лица пока не могла. В камере было довольно прохладно. Рукой нащупав настил, она села на свободные нары и облокотилась спиной о бетонную стену. Сильно болела голова.
— Тебя что ли, там били? – вдруг услышала Валентина тихий дрожащий голос, принадлежащий соседке по камере. Тут же следом она зашевелилась и помогая себе руками села напротив кряхтя видимо от боли. Выглядела она лет на сорок, её раскосматившиеся до плеч волосы частично прикрывали на измождённом лице кровавые подтёки. Обе губы были буквально разорваны, запёкшаяся на них кровь по цвету сделала их совершенно чёрными, отчего с самого начала Валентине показалось, что женщина, как и она сама после выбитых четырёх передних зубов немного шепелявит.
— Да, меня…
— Эт… за что же? Вроде, баба ты не распутная, да и одета худо-бедно, но не в рванье? Не то что я — батрачная.
— Сказали за шпионаж и за антисоветскую агитацию. А вы за что?
— За вредительство.
— За какое?
— Полы мыла в совнаркоме. Хотела пыль вытереть на рамке портрета, а руки то скользкие были, вот он и выскользнул, да прямо и грохнулся на пол разломившись пополам.
— Господи, да это же кусок картона?
Женщина внезапно заплакала. Солёные слёзы, попав на раны тут же их размыли и они стали вновь кровоточить. Валентина сняла с плеч косынку и подсев к ней стала осторожно вытирать ей лицо.
— Тебя как величать?
— Нюра. А тебя?
— Валя.
— Ироды! За какой-то никчёмный портрет вы готовы убить человека! – не выдержав причинённой Нюрке обиды, Валентина громко крикнула в сторону двери.
— Умоляю тебя Валюша не кричи, — остановила её Нюра. — А то опять начнут бить.
Валентина вскипела:
— Да я про них самому Сталину напишу!
Нюрка прикрыла ей рот ладонью.
— Валечка, а ведь это был его портрет…

Глава 3

Всю прошедшую ночь шёл сильный ливень. Он был очень хорошо слышен здесь, в камере, где стало куда холоднее, чем днём. Нюрка уснула лишь под самый рассвет, во сне она, то судорожно всхлипывала, то выкрикивала лишённые членораздельности слова, то выставляла перед собой руки, словно хотела защититься от чьих-то ударов, при этом её, как осиновый листок трясло от холода. Валентина сняла с себя кофту и накрыв ею Нюрку, съёжившись сидела на нарах поджав колени к груди и обхватив их руками. Ей казалось, что так было куда теплее. Висевший на улице фонарь раскачивался от ветра, из-за чего, исходящий от лампы желтоватый свет на несколько секунд через окошечко нырял в камеру, бросая на шершавую серую стенку тень от металлической решётки.
Так и не удержавшись от нахлынувшей дикой усталости и не найдя в себе силы способной побороть всё то плохое и страшное, что заняло её мозг, Валентина, едва сомкнув веки, погрузилась в глубокий сон. Утром их разбудил лязг дверных запоров.
— Подъём! Выходим в коридор! – крикнул конвоир в полуоткрытую дверь. – Встаём вдоль стены!
Валентина достала из кармана переломанный пополам после допроса гребень успев чуточку причесать сбившиеся за ночь волосы, Нюрка же, свои попросту пригладила ладонями, предварительно поплевав на них. Арестантов оказалось довольно много, около двадцати человек, совершенно разного возраста, как женщин, так и мужчин. У большей части из них на лицах имелись ушибы, ссадины и порезы. По обеспокоенному поведению людей было не трудно догадаться, что практически для всех, пребывание здесь сопровождалось стрессом, но несмотря на это, в бегающих туда-сюда глазёнках теплилась надежда, что сейчас непременно пожурят и отпустят.
Ну, а пока разношёрстную толпу завели в пустое просторное помещение, где из мебели стоял лишь длинный стол, какие обычно встречались в партийных кабинетах. Сперва стояли кучкой, кто-то недоумённо и нервно мял в руках кепку, кто-то поправлял ворот рубахи, платья, а кто-то, просто не отводя взгляда обречённо смотрел в одну какую-то точку. Вдруг, глухо стуча подошвами сапог об пол, в зал цепочкой вошли вооружённые винтовками конвоиры, последние двое занесли деревянный ящик, закрытый крышкой. Тотчас, арестантов, среди которых находились Валентина и Нюрка плотно прижали к стене, ограничивая любое телодвижение. Первые солнечные лучи, стремглав вонзившиеся сквозь оконные зарешёченные стёкла, пали на начищенные до блеска и острые как опаска винтовочные штыки, которые нет-нет да посылали в эти самые перепуганные людские глаза солнечные зайчики. Галдёж утих, а лица у всех помрачнели. Никто не мог до конца понять, что же тут такое твориться и почему против них выставлен такой заслон. Последними в помещение вошли трое высокопоставленных офицеров, у одного из них в руках находилась стопка бумажных папок, по всей вероятности, с документами на каждого арестованного. За несколько секунд до того, как эти офицеры сели за стол, стоявшая у окна Валентина увидела, что во двор учреждения въехали три грузовых фургона, вокруг которых выстроилось оцепление из конвоиров. Она схватила Нюрку за руку словно предчувствуя наступающую на них беду.
— Задержанная Антонова Валентина Васильевна! – громко крикнул в сторону арестантов, по-видимому, старший из трёх офицеров севших за стол. – Кто Антонова?!
— Я, — сказала Валентина.
— Подойдите к столу.
Она посмотрела на Нюрку, мысленно попрощалась с ней взглядом и выпустив её руку из своей, неспешно вышла из арестантской гурьбы.
Дождавшись, пока Валентина встанет напротив стола, сотрудник комиссариата продолжил:
— Решением протокола заседания тройки НКВД СССР по **********области от ** августа 193* года, за вредительскую деятельность и антисоветскую пропаганду, в соответствии со статьёй №58 частью первой УК РСФСР, вы приговорены к десяти годам заключения в исправительно-трудовом лагере.
Вглядевшись в аккуратно выбритое лицо высокопоставленного сотрудника, зачитывающего ей приговор, Валентина вдруг вспомнила его. Неделю назад он приходил в библиотеку, где просил её дать ему на дом книгу Максима Горького «Мать». Эта книга, к сожалению, была в библиотеке в единственном экземпляре и по всем правилам выдавать её запрещалось. Валентина уведомила об этом мужчину, но увидев, что после своего отказа тот очень расстроился, проявила снисхождение, и под свою ответственность выдала книгу.
Несомненно, это был он. К ней быстрым шагом подошли двое конвоиров. Один из них грубо завернул ей руки за спину, другой, застегнул на запястьях наручники, затем, обхватив пальцами шею Валентины, так, что аж его ногти впились в её кожу, толкнул её к выходу. Наблюдающие за всем этим арестанты застыли в оцепенении.
— Валя! Валечка! – истошно закричала Нюрка уводившим Валентину конвоирам, при этом попытавшись прорваться через оцепление. – Не трогайте её! Она же ни в чём не виновата!
Её тут же скрутили на полу, ударив несколько раз прикладами по частям тела. Что было с Нюркой дальше, Валентина не знает, её вывели через подвал и подведя к грузовику, взяв за локти и за ноги, буквально закинули во внутрь фургона закрыв дверь. Она осталась в полной темноте. Но через некоторое время фургон был плотно забит осужденными, а вот Нюрки среди них не было. Люди были до ужаса перепуганы, женщины плакали.
— Девчат! Кто ни будь знает, куда делась женщина, которая
кричала, когда меня уводили? – громко спросила она. – Такая маленькая, худенькая… Нюркой зовут. Может, кто видел?
Все стихли и только мужской голос со своеобразным говором, отрешённо донёсся от самой двери.
— Не шукай, у цієї баби розстріл…
Валентина поняла значение этих слов.
— Как…расстрел? Этого не может быть? Она не виновна…
Тот же голос ей ответил:
— Та тут все ні в чому не винен.
Ехали долго, по всей вероятности водитель очень торопился, отчего на петляющей дороге машину бросало из стороны в сторону на крутых поворотах. Всю дорогу, зажатая со всех сторон такими же, как она арестантами, Валентина нет-нет да вспоминала Нюрку. Ей казалось, что глаза этой доброй и безобидной женщины по-прежнему смотрят на неё, но уже из глубины чёрного мрака господствующего в этой крохотной и оббитой железом будке грузовика, и этот взгляд не был сломленным, скорее, он был улыбающимся. Их привезли на узловую станцию, где взору всех выпрыгнувших из фургона и жмурившихся от яркого солнца арестантов, предстала совершенно дикая картина происходящего. На одном из железнодорожных путей стоял состав, преимущественно из старых товарных вагонов, из зарешёченных окон которых, выглядывали что-то выкрикивая десятки измождённых августовской жарой и духотой человеческих лиц. Но из-за металлического скрежета, паровозных гудков и громких ругательств конвоиров, все их крики слились в единый и страшный вой. Каждый такой вагон был оцеплен вооружённой охраной. Проверив вновь прибывших осужденных согласно списку, сотрудник НКВД распределил каждого в определённый вагон. Валентина попала в первый. После того, как тяжёлая дверь с грохотом закрылась за её спиной, она осмотрелась. Около пятидесяти пар неимоверно перепуганных женских глаз, цепко впившихся в неё одновременно, первоначально заставили её застыть как вкопанной, и она лишь молча, беглым взглядом разглядывала находящихся взаперти людей. Самой младшей было около четырнадцати, старшей – за шестьдесят. Раздвинув руками по сторонам малолеток, тем самым освобождая для себя проход, к Валентине, из дальнего угла, где брошенная куча поблёкшей соломы служила для всех спальным местом, вышла красивая, высокая, крепкого телосложения, с правильными чертами лица женщина, с виду лет тридцати пяти. Валентина сразу поняла, что остальные осужденные, следовавшие в этом вагоне, бесспорно, и беспрекословно считали её старшей.
— Статья? – спросила она твёрдым и непоколебимым голосом у Валентины.
— Пятьдесят восьмая…
— Политическая, значит? Сколько дали?
— Десять…лет.
— Как зовут?
— Валя.
— Откуда будешь?
— Из Москвы.
Та, доброжелательно протянула руку для рукопожатия.
— Прасковья. Я из Краснодона. А девочки, — она кивнула головой на стоявших позади неё женщин, — кто-то из Луганска, кто-то из Антрацита, есть из Новопскова, из Киева, отовсюду…в общем. Пойдём, покушаешь, у нас кое-что осталось из еды.
Валентину угостили двумя запечёнными картофелинами, кусочком хлеба и луковицей.
— А…как же вы? – спросила она у Прасковьи, всё ещё не решаясь притронуться к еде. – Вы ведь все здесь тоже голодные?
— Ешь, это всё тебе. Мы уже поели. Ночью будем проезжать много станций, девчонки по очереди дежурят у окна. Добрые люди бросают понемногу что-то съестного. Об этом в Лефортово меня предупредила бывалая воровка. Сказала, что так мол и так, сердобольные люди у кого есть сидельцы, прознали про тюремный поезд, вот и помогают, подкармливают, бросают узелочки с харчами в окна.
Пока Валентина ела, все молча наблюдали за ней.
— А вы нам про Москву расскажете? – неожиданно и с улыбкой спросила её, ещё совсем молодая девчушка. – Ну, какая вот она, эта Москва?
Прасковья посмотрела на неё строгим материнским взором.
— Глаша, не мешай человеку есть. Придёт время, сама увидишь.
Малая не унималась.
— А… Сталина видели?
Все переглянулись.
— Только один раз, — ответила ей Валентина. – В прошлом году, издалека, на параде.
— Эх, сейчас бы его увидеть…
Глаза девчонки наполнились слезами.
— Зачем? – с грустью, спросила Валентина.
— А затем, что у меня скоро вступительные экзамены в театральный техникум, на театроведческий факультет. Я ведь документы отослала на поступление и меня допустили к экзаменам. Стала готовиться, читала, учила…Я просила следователя, чтобы он хоть немножечко подождал и разрешил мне хотя бы сдать экзамены. А он говорит: вот в лагере и сдашь…
Глаша разрыдалась. Все кинулись её успокаивать. Валентина тяжело вздохнула, встретившись взглядом с Прасковьей.
— Откуда она?
— Из Донбасса…Жила с бабушкой. Рассказывала нам тут всем, как с утра до ночи работала в поле, чтобы заработать деньги на Москву.
— Родители небось извелись?
— Их нет. В прошлом году расстреляны…
— О, Господи…
Валентина, не скрывая сочувствия закачала головой.
— Её то за что? Она же ещё ребёнок?
— Дома над своей кроватью повесила фотографию Тухачевского. Восхищалась им. А к тому времени его уже арестовали…Ну и видать кто-то из подружек донесла куда надо…
— Господи…Ребёнка за фотографию?
Прасковья лишь пожала плечами.
— И сколько же её дали? – не сдерживая сочувствия поинтересовалась Валентина.
— Да так же, как и тебе.
— Сволочи…

Глава 4

Уже в первую ночь пути, Валентина научилась определять некоторые особенности в передвижении их железнодорожного состава. К примеру, при приближении к какой-нибудь станции, машинист делал один длинный гудок. Два или три гудка, информировали о том, что состав трогается. Об этом Валентина рассказала девчонкам. С той минуты, даже сквозь сон, все девчонки нет-нет да считали про себя эти гудки, в ожидании одного и протяжного. Он вселял надежду в сердце каждой заключённой, что благодаря сарафанному радио обязательно найдётся хотя бы один добрый человек, который придёт на станцию и кинет в окно товарного вагона, где находятся зэки, что-нибудь из еды. Однако, чуда пока не произошло. На тех станциях, где они останавливались, несмотря на старания девчонок хоть чем-то обозначить своё присутствие взаперти внутри товарного вагона, никто к ним так и не подошёл. Их товарняк, простояв на путях около получаса содрогнулся, задёргался, после чего медленно и поскрипывая стал набирать скорость. Ворвавшийся в окошко ветерок, разогнал скопившуюся внутри вагона духоту, смешанную с преющим, вызывающим чихание запахом соломы, человеческого пота и мочи. Для справления естественных потребностей, в пол, в самом углу вагона, был вмонтирован кусок решётки размером с книжку.
— Бабоньки, всем спать! – повелела твёрдым голосом Прасковья. – Утро уж скоро…
Все послушно улеглись. Валентина, сидела облокотившись спиной на стенку вагона и смотрела на звёздное небо через зарешёченное окно. Рядом с ней села Прасковья.
— Как же нам узнать то, куда нас везут? – тихо спросила у неё Валентина.
Та, устало улыбнулась:
— Ежели не кормят, значит не далече.
— Да уж…
Просидев молча несколько минут, они легли спать. Вагон бросало из стороны в сторону, болтанка раскачивала спящих на соломе девчонок, но те заботливо обняв друг друга ещё до того, как заснуть, даже во сне не разомкнули свои объятия.
— Ты не рассказала, за что тебя арестовали? – сказала Валентина, глядя на засыпающую Прасковью.
— А за вредительство…
— Это какое такое вредительство?
— На ферме ударила бригадира, приставал он ко мне. Я тогда звеньевой дояркой работала. На следующий день, кто-то отравил моих коров…
Валентина, не скрывая возмущения приподнялась на локоть.
— Так это он злыдень и сделал!
— Знаю, что он. Только эта паскуда член партии и герой гражданской войны, а я ж беспартийная. К тому же простая баба.
— И что было дальше?
Прасковья тяжело вздохнула:
— Дальше…дальше всё как у всех: камера, пытки, допросы, и теперь вот, я враг народа…
— Много дали?
— Восемь.
Прасковья тут же заснула, а Валентина ещё долго ворочалась, прежде чем её глазные веки, словно налившись свинцом, крепко-накрепко сомкнулись.
Начальник конвоя, круглолицый и усатый службист капитан госбезопасности Ермоленко, сидя за столом в спецвагоне аристократично курил папиросу и внимательно просматривал списки заключённых, проводя пожелтевшим от никотина указательным пальцем по списку, сверху вниз.
— Зеленко! – крикнул он вглубь вагона, где за другим столом, рядом с двухярусными кроватями, сидели и играли в карты его подчинённые.
— Туточки я, — к Ермоленко подбежал юркий, с веснушками на лице, старший конвойной службы.
Начальник конвоя рассерженно посмотрел на своего заместителя.
— Что ещё за «туточки»?! А ну по уставу!
— Товарищ капитан, сержант госбезопасности Зеленко по вашему приказанию прибыл.
— Сейчас подъедем к станции, — остудив свой гнев, продолжил капитан, — выведешь из второго вагона заключённую Юркевич и посадишь её в первый вагон.
Зеленко опешил.
— Товарищ капитан, так в первом же политические…А Юркевич из блатных, она же воровка авторитетная. Не по масти будет, кипиш может начаться. Сами же сказали, что блатари и опасные элементы должны ехать отдельно от политических?
— Выполнять приказ!
Зеленко взял под козырёк:
— Слушаюсь, товарищ капитан…
Ермоленко не стал обсуждать со своим заместителем безобразное поведении Юркевич на этапе. Эта сучка во время проверок даже с кровати не встаёт, ей, видите ли, западло. «Вот пусть немного и поубавит свой уркаганский пыл. Нашла, как говориться коса на камень» — решил он.
Состав на медленном ходу подъезжал к станции, машинист то и дело стравливал пар, а девчонки по очереди хватались руками за прутья решётки, подтягивали себя вверх к окну, всматривались, отыскивая глазами людей. Хотелось есть и пить. Остановились. Едва достав подбородком до окна, юная Глаша, вдруг испуганно спрыгнула на пол и прислонила указательный палец к губам.
— Тихо! Охрана! Идут сюда вдоль поезда!
Загремели ключи, было слышно, как кто-то вытаскивает из петель замки с раздвижных дверей.
— А ну все к стенке, чтобы я смог вас пересчитать! – крикнул громким басом, появившийся в дверном проёме вооружённый винтовкой конвоир.
Яркие солнечные лучи ударили по привыкшим за время пути к сумрачному свету глазам, от непривычки девчонки прикрыли их ладонями, внимательно наблюдая за тем, что будет дальше. Внутрь вагона запрыгнули два других конвоира, всех пересчитали, визуально осмотрев каждую.
— Скажите, когда будут кормить? – спросила у них Прасковья. – И нам для питья нужна вода.
— На следующей станции, — рявкнул тот, что постарше. – А пока вот принимайте постоялицу. Рябов! Давай сюды эту Юркевич!
В вагон втолкнули женщину, конвоиры спрыгнули вниз, и тяжёлая дверь с лязгом и грохотом тут же закрылась. Новенькая, на вид ей было около сорока лет, исподлобья оглядела присутствующих беглым взглядом, брезгливо заострив своё внимание на разбросанной по всему полу грязной соломе. Отсутствие каких-либо скамеек или нар её крайне возмутило. Разъярённая, она развернулась к двери и стала стучать по ней сжатыми в кулаки пальцами.
— Э! Начальник! Я что-то не поняла! Я тебе что, скотина что ли, чтобы в конюшне ехать?! Грузи меня обратно в Столыпинский!
Но раздавшиеся паровозные гудки заглушили её крики и состав резко дёрнулся, отчего часть женщин, не удержавшись на ослабевших ногах упала. Прасковья и Валентина кинулись их поднимать. Понимая, что её никто уже из охраны не услышит, скандальная заключённая, так и не смерившись со своей участью, подошла к одной из девушек и стала разглядывать накинутую на её хрупкие плечи шаль. Она по-хамски протянула руку, потрогала ткань и не скрывая надменного вида кривовато улыбнулась.
— Скидавай босявка барахло, мне нужно шконку сварганить.
Девчушка замерла, с испугом глядя, то на уголовницу, то на остальных, кто наблюдал за этой сценой и слушал весь этот разговор.
— Это моё…Вернее моей мамы. Она мне его дала, когда меня арестовали. Это всё, что мне напоминает о ней. Я не могу вам его дать.
– А ну шементом! – дерзко бросила зэчка. — Я не собираюсь тут с тобой баланду травить! Скидывай! А не то покоцаю!
Валентина, не выдержав хамства уголовницы, попыталась встать между ней и перепуганной девчонкой и уж было кинулась к ним, но Прасковья задержала её рукой, шепнув ей на ухо: «Я сама».
Взяв плачущую девчушку за руку, она передала её Валентине, после чего вернулась к разъярённой зэчке.
— Ты чего разбушевалась?! Посадили тебя сюда, значит будь добра веди себя достойно! Мы все здесь находимся в одинаковых условиях!
— Завали жало! – крикнула, брызгая слюной в лицо Прасковьи агрессивная уголовница. – Или я тебя сейчас поставлю в стойло!
Уже через секунду, вцепившись друг в друга и обмениваясь ударами, они закувыркались по полу. Валентина бросилась их разнимать, но Прасковья крикнула ей: «Не подходи! У неё нож!».
Драка между ними не прекращалась, а только обострялась. В какой-то момент Прасковье удалось выхватить у той из руки самодельный нож, и она, что есть сил воткнула его в шею соперницы по самую рукоять. Кровь стала бить фонтаном в разные стороны, Прасковья пребывая в сильнейшем стрессе, отскочив в сторону, не отрывая взгляда смотрела на корчившуюся в предсмертных судорогах уголовницу. Все заключённые от ужаса замерли, никто не смог вымолвить ни единого слова. Лишь Валентина, осторожно, крадучись, подобралась к лежащей без движения у самой двери в луже крови зэчке, и обхватив пальцами запястье её руки, попыталась прощупать пульс. Его не было.
— Всё…Она мертва, — холодно выдавила она из себя. – Что же теперь будет?
Сидевшая на полу Прасковья, увидев зажатый в своей руке окровавленный нож, брезгливо швырнула его в сторону убитой.
— Разве, что расстреляют…

Глава 5

Чем ближе состав подъезжал к очередной станции, тем больше увеличивалось эмоциональное напряжение, а сердце каждой заключённой, ехавшей в одном вагоне с Прасковьей, колотилось всё сильнее и сильнее. Страх, который, казалось, отступил от них из-за их бабьей солидарности, взаимовыручки и обоюдной поддержки на начале этапирования в лагерь, вновь стал напирать и скалиться, словно это и не страх вовсе, а сама смерть. Всем было неслыханно тяжело лицезреть на покоящийся в луже крови труп и душить себя мыслью, что уже совсем скоро у них отнимут Прасковью, ставшую для любой здесь, в этом вагоне, защитницей, сестрой, а для некоторых, ровно как матерью.
— Глашенька, дружочек, принеси-ка мой узелок, — кротко, со смиренностью в голосе, обратилась Прасковья к сидевшей неподалёку от неё молоденькой девчушке.
Та, исполнила её просьбу. Отыскав среди своих личных вещей маленькое карманное зеркальце, Прасковья с грустью посмотрелась в него, словно навсегда прощаясь сама с собой, пригладила ладонью растрепавшиеся волосы, провела кончиками пальцев по появившимся под глазами отёчным мешкам. Убрав зеркало, она оглядела всех задумчивым взглядом, остановив его на Валентине.
— Валя, ты пригляди тут за всеми, в особенности за младшими. Они ещё совсем дети. Пока ты с ними, я буду дюже спокойна. А уж как дальше, один Господь знает…
Их состав притормаживался, громыхая сцепками, противно поскрипывая тормозами и пронзительно ревя гудками, но вскоре, всё это бабаханье со скрежетанием стихло, и они без особого шума, вразвалку, дотянули до станционного перрона. Все знали, что сейчас конвой влезет в вагон для пересчёта заключённых, а значит обнаружит убитую. От безысходности и по простоте души некоторые сердобольные женщины не смогли сдержать слёз, поскольку понимали, что Прасковью наверняка снимут с этапа и отправят на ближайшую тюрьму, а те, что были характером покрепче сурово молчали, давая всем своим видом понять, что они конечно же сочувствуют, но жизнь есть жизнь, и никто ни от чего не застрахован. Валентине очень хотелось обнять Прасковью, поддержать её в эти страшные минуты, но она понимала, что показаться слабой в их глазах и упасть духом, эта мужественная женщина позволить себе не сможет. Так и случилось. Сотрудники конвоя, открывшие дверь вагона на станции для проверки заключённых и увидевшие перед собой распластанный на жестяном полу окровавленный с открытыми и остекленевшими глазами труп той самой Юркевич, на какой-то миг замерли, пока один из них не вскинул винтовку и не закричал сгрудившимся в ожидании чего-то ужасного заключённым: «А ну твари к стене! Всех порешу!». Валентина, отшатнувшаяся вместе со всеми как было приказано к стене, увидела, что Прасковья осталась на том месте, где и находилась, рядом с мёртвой уголовницей. Заметив на руках и на одежде у Прасковьи много крови, один из конвоиров, не спуская с неё глаз, сказал другому: «Семён, иди зови начальника конвоя, скажи, что у нас ЧП».
Тот быстро удалился. Оставшийся конвоир, мужик в зрелых годах, неистово перекрестившись передёрнул затвор винтовки, направив ствол на Прасковью.
– Вот только стерва пошевелися, сразу прихлопну!
Прасковья с еле заметной улыбкой на лице неспешно встала во весь рост, чем особо напрягла и без того перепуганного насмерть случившимся конвоира, и произнеся: «Прощайте бабоньки…» шагнула в открытую дверь вагона. Тут же громыхнул выстрел и бездыханное тело Прасковьи, сопровождаемое обезумившими женскими криками, чем-то напоминающими многоголосый истошный звериный вой, в буквальном смысле слова, рухнуло вниз.
— Быстро закрыть вагон! Зеленко! Выставить оцепление! – скомандовал подбежавший начальник конвойной службы. Выпрыгнувшие из служебного вагона солдаты с оружием наперевес поодаль встали цепью, грозно отпугивая появившихся откуда ни возьмись случайных зевак. Ещё не веря до конца своим глазам майор Ермоленко, вытирая вспотевший лоб рукавом кителя бросал испуганный взгляд, то на убитую, то на конвоира, выстрелившего в заключённую.
— Что здесь произошло?! Я тебя Голиков спрашиваю!
Тот с трудом преодолевая волнение развёл руками.
— Попытка к бегству, товарищ майор. Прямо-таки сиганула на меня сверху…Действовал согласно уставу.
Дверь вагона закрылась. Валентина и другие женщины – заключённые в ожидании развязки происшествия скучились вместе, прислушиваясь к суматошной беготне конвоиров, снующих туда-сюда вдоль вагона. Уже некоторое время оттуда доносились одни лишь громкие крики и выяснения с матерными ругательствами. Кто-то неоднократно кого-то упрекал, при этом повторяя одно и то же слово: Юркевич. Далее, судя по командам: А ну-ка взяли! Да поднимай же выше, олух! Ложи! Понесли! Ух и тяжеленная зараза!» было понятно, что с путей уносили тело Прасковьи. Между тем, труп уголовницы, облепленный большими и чёрными мухами, всё ещё лежал в вагоне в луже крови. Исходящий от него запах, подогретый не спадающей жарой и смешавшись с вонючим духом заплесневелой соломы, навязчиво проникал в нос, вызывая тошноту. Наконец, гремя запорами, дверь вновь открылась, и в проёме показались те же самые конвоиры, рядом с которыми стояли двое подвыпивших санитаров с накинутыми поверх одежды грязными брезентовыми фартуками. Взявшись за запястья посиневших рук убиенной зэчки, они бесцеремонно потянули труп на себя, оставив на полу широкий кровавый след от волочения, затем для удобства перехватившись, сбросили его на землю. Увидев, что конвоир шагнул к двери чтобы закрыть вагон, Валентина попросила его дать заключённым женщинам хотя бы хлеба, поскольку все были очень голодны. Тот, ничего ей не ответив прикрыл тяжёлую дверь, цыкнув, по-видимому, кому-то из своих: «Принеси-ка сюда жратву. Да поспешай, отправляемся!». Через несколько минут, поставив перед Валентиной старое ржавое ведро с такой же ржавой крышкой, он удалился, закрыв двери на все запоры. Паровоз, нарушив тишину неказистой станции громким гудком, медленно разгоняясь, потянул железнодорожный состав за собой в гору. Под голодные взгляды бабьей толпы Валентина с трудом, едва не переломав на пальцах ногти, открыла крышку ведра. Оно было наполовину заполнено солёной селёдкой. К рыбе сразу же потянулись десятки рук, каждая заключённая старалась ухватить несколько рыбин. Чтобы не допустить беспорядка и рукоприкладства, при котором кому-то просто может и вовсе ничего не достаться, Валентина тут же прикрыла собой горловину ведра.
— Да подождите же вы! Я выдам всем поровну! Соблюдайте спокойствие! Хочу только всех предупредить, что воды у нас нет! Совсем нет! А после этой рыбы, вы все захотите только одного – пить! Неужели не понятно, что они дали её вам не просто так, а чтобы вы потом тут измучились от жажды! Поймите же это в конце-то концов!
Однако все старания достучаться до всеобщего понимания, себя не оправдали. Поймав на себе колючие, озлобленные и недовольные взгляды, Валентина сдалась и молча отошла в сторону. Вырывая друг у друга раскисшие куски рыбы, заключённые, давясь пихали их в свои рты, не обращая внимания на то, что их лица и руки были перепачканы солёным раствором смыть который, было просто нечем. Чтобы хоть как-то стереть с лица разъедающую кожу слизь, все снимали с себя платья, рубашки и обтирались тканью. Но это практически не помогало. Утолив голод, женщины поначалу успокоились, кто-то задремал, кто-то продолжал сидя у стены вагона любыми способами удалять соль с кожи рук и лица, используя для этого даже солому. О том, что экстренно нужна вода, до всех дошло через недолгое время. Наступал вечер. Состав, казалось, затерялся в бескрайних степях, палящее солнце нагрело воздух, в вагоне стало невыносимо жарко и отсутствие воды, особенно после употребления солёной пищи, стало доводить людей до истерики. Тяжело перенося обезвоживание, женщины подходили к двери, стучали по ней ногами и руками в надежде, что их услышит конвой. Но всё тщетно. Обстановка накалилась до предела. Чтобы хоть немного успокоить заключённых, Валентина говорила им, что скоро непременно будет станция и всем обязательно дадут воду. Кого-то ей удавалось успокоить, а кого-то нет. Ночью, Валентину разбудила Глаша. Она плакала и молча показывала указательным пальцем руки в противоположный угол вагона. Взволнованная Валентина пошла за ней и вскоре, сквозь темноту, увидела раскачивающееся на самодельной верёвке, сплетённой из разорванного платья, худенькое оголённое тело. Тут же валялось пустое ведро из-под рыбы, которым и воспользовалась суицидница. Валентина узнала её. Всю дорогу эта несчастная женщина постоянно плакала, вела себя робко и держалась обособленно от всех. «Не сдюжила, бедняжка…» — подумала Валентина и обхватив висевший труп, сказала Глаше:
— Вставай-ка быстренько на ведро, я приподниму, а ты сними с её шеи петлю.
Уложив умершую на пол Валентина, вздрогнула от оглушительного грозового раската. По крыше вагона и его стенкам застучали дождевые капли. Через несколько секунд дождь перешёл в сильнейший ливень. Подойдя к зарешёченному окну, Валентина забралась на перевёрнутое ведро, сняла с себя кофту и высунув её наружу подставила под льющийся с крыши поток воды. Ливневая вода, пропитав кофту насквозь, стала вытекать из неё струйкой внутрь вагона.
— Буди всех! – закричала Валентина ошарашенной Глаше. — Пусть пьют! Быстрее же, умоляю!
Вскочившие со своих мест женщины, вначале не могли спросонья понять, что произошло, но увидев стоявшую у окна Валентину и стекающую на пол воду, буквально кинулись к ней, где присев на корточки, оттесняя и отталкивая друг друга, подставляли под спасительную водяную струю свои пересохшие и потрескавшиеся от соли губы.

Глава 6

После ночного происшествия с суицидницей уснуть вновь Валентина уже не смогла, она так и пролежала до рассвета на соломе вглядываясь в серое небо через маленькое зарешёченное окошко вагона. Пришедшее утро было прохладным и хмурым, тучи, будто наполненные расплавленным свинцом, казалось вот-вот разорвутся и дождевые воды затопят всю землю. «Всю-то, может, и не затопят, но затяжного дождя не избежать» — подумала Валентина. Состав заметно сбросил скорость, по-видимому, из-за того, что на некоторых участках железной дороги, а в особенности на повороте, появилась заметная просадки грунта, отчего вагон держал крен в одну сторону. Потом его раскачивало то влево, то вправо, словно это был не вагон, а люлька для укачивания младенцев. На узловой станции, где все проходящие поезда останавливаются на несколько минут, будь они пассажирские либо грузовые, их состав так же встал на одном из путей. Во время обязательной утренней проверки заключённых согласно списку, вошедшие конвойные обнаружили труп повесившейся ночью женщины. Тут же вызвали начальника конвойной службы. Валентина, почувствовав неладное дала команду сбившимся в гурьбу женщинам.
— Бабы, а ну быстро по стенкам!
Уговаривать было никого не нужно. В замкнутом пространстве грязного столыпинского вагона, где так и не смог за несколько дней пути улетучиться запах мочи, этот клич только и ждали. До Валентины никто так и не посмел взять на себя обязанности старшей, после сгинувшей Прасковьи. Поэтому такого рода приказ Валентины исполнили все до одной. В вагон шустро влез коренастого вида майор. Валентина узнала его, он уже мелькал в проёме открытых дверей, когда конвойный застрелил Прасковью. Ох и материл же он тогда всех на чём свет стоит. Тот, брезгливо осмотрев вытянувшуюся от кончины покойницу, медленно прошёлся вдоль шеренги осужденных, стоявших у стены вагона. У большей их части глаза наполнились страхом как это бывает при встрече человека со стаей волков. Майор на пару секунд останавливался у каждой, пристально смотрел в глаза, очевидно пытаясь психологически сломать и дождаться пока кто-то, раскаявшись скажет: «Это я её вздёрнула», но не дождавшись таковых признаний, шёл дальше. Наконец, поравнявшись с Валентиной, стоявшей в шеренге последней, майор развернулся к ней лицом, окинул её суровым надзирающим взором с головы до ног.
— Фамилия?!
— Осужденная Антонова…
Статья?!
— Пятьдесят восьмая часть первая.
— У меня есть информация Антонова, что ты здесь смотрящая?
Валентина ничего не ответила. Майор недоверчиво и с ехидством улыбнувшись вновь оглядел всю шеренгу. В тот же миг выражение его лица изменилось, оно покраснело, а сам он в гневе буквально затрясся.
— Вы, что здесь сучки творите?! Три трупа с одного вагона! Да вы бляди мне должны ноги целовать, что с самого начала этапа я не разбросал вас по одиночке к уголовникам! И вместо того, чтобы благодарить меня за гуманизм, вы бросаете мне свои сучьи подлянки?! Мне! Начальнику конвойной службы?!
Он опять-таки перевёл взгляд на Валентину.
— Ещё один труп и я лично тебя закрою в карцер! Без еды, без воды… А всех этих клушек, — он довольно красноречиво указал подбородком на испуганных осужденных женщин, — отдам уркам. Ну, а что с ними там будут делать, ты наверняка представляешь себе. Ты меня поняла?!
Валентина по-прежнему не отвечала. И кто знает, чем бы закончился этот опасный разговор если бы не прозвучавший паровозный гудок. Забрав труп, конвоиры покинули вагон и уже через несколько минут состав жёстко тронулся, набирая нужную скорость. По обеим сторонам железной дороги безгранично раскинулись леса, лишь изредка их разделяли болота.
— Подойдите-ка все ко мне! — громко обратилась Валентина ко всем женщинам.
Осужденные повставали со своих мест и подойдя к ней расположились так, чтобы грохочущий стук колёс не мешал им хорошо слышать, что она скажет.
— Бабоньки, дорогие мои, — сказала Валентина. — Все мы с вами, как это говорят, плывём сейчас в одной лодке. Куда нас везут нам неведомо, но то, что это будет лагерь, никаких сомнений нет. Там всем нам придётся научиться жить по-новому. В одиночку никому не выжить. Тех, кого не добьют конвоиры или уголовники, добьёт тиф. Поэтому всем нам надо сплотиться и помогать друг другу. Иначе – смерть.
Кто-то тяжело вздохнул.
— Эх, сейчас бы горяченького чего поесть. Не ровен час, сдохнем все с голоду.
— Размечталась ты, однако, — каверзно упрекнула её другая. – Лёгкую смертушку ищешь? Скорее, вши всех доедят.
Теперь уже тяжело вздохнула и сама Валентина.
— Завтра утром во время проверки я буду требовать, чтобы нас покормили и дали воду, — сказала она. – Что касается вшей. Спасение придёт в лагере, когда наголо подстригут. Держитесь бабы, что я ещё могу сказать.
Осужденные разбрелись по вагону, не ушла от Валентины лишь одна, кроткая и вежливая Алевтина. На вид ей около тридцати. Она смотрела на Валентину глазами, которые были наполнены мученической тоской и слезами.
— Ты почему не ложишься? — спросила её Валентина.
— Не могу заснуть. Как только подумаю о детках сердце моё готово разорваться.
— Откуда ты?
— С Винницкой области, село Соболивка.
— За что тебя?
— Сказали за пособничество.
— Пособничество кому?
— Мужу…
— Как это?
— А так. Смастерил маслобойку и продал на базаре. Он у меня мужик то рукастый. А через неделю за ним на машине приехали два милиционера из райцентра и забрали с собой. На следующий день я поехала в милицию, там мне сказали, что его арестовали и скоро будут судить. Я спросила у следователя: а что же он такого натворил? А тот мне и говорит: куда ж ты милочка смотрела, когда твой Гришка, лопасти для маслобойки соорудил в виде креста? А крест то получился точь-в-точь как германский. Так мало того, он на допросе повинился, признался, что занимался контрреволюционной деятельностью против нашей великой Родины и товарища Сталина. Ну я со слезами то и вернулась в село. А утром и за мной приехали. Одевайся говорят, поедем к следователю. Приехали, заводят к нему, а у него Гришка мой в наручниках сидит. Весь синий от синяков, оба глаза аж заплывшие. Следователь ему и говорит значит: «А скажи мне Чернов, кто был твоим вдохновителем при совершении тобой преступлений контртеррористической направленности? А Гришка в пол уставился и отвечает: «Жена». Тут мне сразу то на руки наручники и нацепили. Господи, как же я плакала. Кричу ему: Окстись! Брешешь ведь! Бога побойся, деток же у нас двое! А он сидит и только плачет.
Валентина сочувственно покачала головой:
— Оговорил ирод…Видать хорошо били.
Ночью состав шёл без остановок. Валентина, убедившись, что все улеглись и заснули тут же закрыла отяжелевшие веки.

Глава 7

Просыпавшаяся ни единожды за ночь Валентина, обратила внимание на то, что этой ночью их состав шёл без остановок и на предельной скорости. Сцепки, соединяющие между собой вагоны, стучали так, словно это и не сцепки вовсе, а наковальня. И стук исходил от них, жёсткий и хлёсткий, а врываясь в ушные перепонки он будто скапливался в голове зарождая в ней пульсирующую боль. Наверное поэтому, все женщины накрыли свои головы чем придётся лишь бы не слышать грохочущий стук. Но кроме этой беды, параллельно с ней шла и другая — холод. Заткнув в вагоне все возможные щели соломой, кроме раздвижной двери, днём садились кучнее и пели песни, а ночью спали обнявшись, да прижимаясь друг к дружке, как только что рождённые щенки, выискивающие на брюхе у матери молочные соски. Голод и холод объединил всех во что-то единое целое и это было похоже на то, как соединяются капельки выплавленного свинца, те, что Валентина однажды видела на заводе. С рассветом состав наконец-то остановился на небольшом полустанке. Торможение разбудило практически всех, но не все спешили вставать из согретых за ночь лежачих мест. Валентина не сомневалась, что сейчас будет проверка по списку, а значит появится возможность выпросить хоть что-то поесть. Она вскочила, подошла к двери и через маленькую дырочку в обшивке вагона стала рассматривать местность. Состав остановился. Валентина обернулась к женщинам.
— Девки вставайте! Конвой идёт! Проверка!
Кто-то громко гаркнул:
— Валюша, надо требовать жратву! Или пусть расстреливают прямо здесь!
Все остальные поддержали, выражая разные недовольные высказывания.
— Тихо девчата! – крикнула Валентина. – Если будем кричать не получим ничего! Сейчас им никто руки не вяжет. Для них мы зэки, хуже того – враги народа. Убьют и спишут. Вспомните Прасковью?
Валентину прервал металлический скрежет открывающихся запоров. Все притихли, наблюдая как с грохотом и скрежетом открылась раздвижная дверь вагона и вместе с порывом прохладного утреннего ветра во внутрь влетела команда:
— А ну быстро по стенкам! Шаг в сторону без разрешения – попытка к бегству! Расстрел на месте!
В вагон влез один из конвоиров со списком в руках. Двое других стояли у дверного проёма нацелив оружие на заключённых. Началась проверка, затем внутренний осмотр вагона. Кажется, было всё нормально, и проверяющий направился к выходу.
— Разрешите вопрос? — набравшись смелости спросила Валентина.
Тот подошёл к Валентине.
— Почему не представляетесь?
— Осужденная…Антонова.
— Слушаю.
— Мы ничего не ели уже двое суток, — слегка дрожащим голосом стала говорить Валентина. – Очень холодно, особенно ночью… Мы всё-таки женщины. Может вы проявите к нам хоть какое-то милосердие? Нам бы немного еды и соломы… У вас же, наверное, то же есть мама? Пожалуйста…
Конвоир на секунду замер. Его глаза забегали, а на лице проявилась надменность.
— Вы в первую очередь осужденные, — ответил он. –Враги народа и всего нашего правительства, в частности товарища Сталина.
Он развернулся и направился к выходу. Спрыгнув вниз на пути, конвоир бросил на Валентину беглый взгляд и не громко буркнул одному из подчинённых:
— Принеси буханку хлеба и котелок с водой. Только мигом!
Тот побежал к конвойному вагону. Женщины стояли словно вкопанные, все боялись даже кашлянуть, чтобы не дай Бог этот конвоир не передумал ничего. Через минуту убежавший вернулся, передав старшему хлеб и воду.
— Антонова! – крикнул он. – Подь-ка сюды.
Валентина тут же сорвалась к двери.
— На-ка вот, возьми, — он протянул ей котелок с водой и зачерствелую буханку хлеба. И уже следом добавил: – Хлеб сама распредели. Весь не съедайте. Никакой еды больше не будет.
— Ты уж скажи, ради Христа, куда везут нас? – спросила Валентина.
— Воркута, — тихо, чтобы никто из конвоиров не услышал, произнёс он.
Как только дверь вагона закрылась осужденные облепили Валентину. Их руки потянулись к хлебу. Ей было сложно найти для всех нужные слова, чтобы объяснить, что булка хлеба, размером с кирпич, это точно на несколько дней, а может и до конца… И что кормить в первую очередь надо тех, кто ослаб.
— Ну что ты греешь буханку? – с заметной и демонстративной злостью сказала ей одна из осужденных. На всём протяжении пути она неоднократно уже пыталась зацепить оскорбительным словом молодуху Глашу и ту, что вздёрнулась ночью пока все спали. – Али ты не видишь, что бабы оголодали?!
Валентина прижала хлеб и котелок к груди.
— Хлеб буду делить на всех сама. Вода по одному глотку.
— А ты никак в надзирательши метишь?! – завизжала та, выставив руки в боки и сверля Валентину озлобленным взглядом.
Никто не знал, чем бы закончилась эта ситуация если бы в разговор не вмешалась одна из осужденных, женщина в зрелом возрасте встала между Валентиной и той, что набросилась на неё с претензиями.
— Думаю, что Валя делает правильно, — сказала она, бросив значимый взгляд на нападавшую. – Один только господь знает сколько нам ещё ехать и сколько нам ещё предстоит вытерпеть мучений. Съедим всё мы конечно утолим голод, но надолго ли? А если по норме, то это поможет нам всем выжить. Это я говорю вам как врач.
Её слова заметно снизили агрессию нападавшей осуждённой, та развернулась, отошла в угол вагона и села на корточки. Валентина подошла к ней, опустилась рядом, сев на жухлую солому. Затем сняла с себя кофту, постелила на ноги. Поверх кофты положила буханку хлеба, достала маленькие ножницы.
— Будешь мне помогать, — сказала ей Валентина, разрезая хлеб лезвием от ножниц. — Выдавай да запоминай кому даёшь. Вот и будет работать твоя справедливость.
Осужденные по очереди подходили за своим куском хлеба, размер которого был со спичечный коробок. Воду, как и решили давали по глотку. Перед сном норму повторили, спать улеглись с хорошим настроением, ведь оставалось ещё половина буханки хлеба.
Так совпало, что Валентина легла рядом с осужденной, которая представилась врачом.
— Неужто и вправду врач? – спросила она у неё.
— Да, правда детский.
— А как зовут?
— Евдокия.
— А тебя-то за что, Евдокия?
Та едва заметно улыбнулась:
— Привёл ко мне на приём дочурку один из парткомовских. Простыла дочка-то его, видать продуло где-то. Кашляла сильно бедняга. Бронхи свистели так, что без стробоскопа было слышно. Поняла я, что без антибиотиков то, ребёнок не выкарабкается. Выписала ампициллин, посоветовала найти американский. Он спрашивает значит: а почему американский? А я ему и говорю: да потому что он лучший. Они ушли, а на следующий день утром за мной то и пришли…
— В чём же вас обвинили? Ведь вы хотели, как лучше?
— Обвинили в сговоре с американской разведкой, в нанесении вреда советской медицине и потери репутации врача.
— И…сколько же вам дали?
— Пятнадцать…
Евдокия опустила взгляд, её глаза наполнились слезами.
Валентина жалостливо обняла женщину, прижав к себе.
— Мы справимся. Я уверена в этом. Мы будем бороться и выживем.
О том, что их везут под Воркуту, Валентина ей пока не сказала. По слухам людей, чьи близкие оказались в лагерях по доносам и вымышленным обвинениям, считалось, что именно в Воркуте на строительстве железных дорог люди гибнут от холода и голода в огромных количествах. А тела умерших в продуваемых пургой степях так и остаются там гнить.