Мир в хату. Вовчик (книга «Русские пазы»)

       В тюрьме тоже люди живут – эта цитата, в том или ином виде, присутствует у любого классика русской литературы. Казалось бы зачем писать банальность, ну люди и люди, что тут такого, были бы звери жили бы в зоопарке. Ан нет, не банальность, есть тут нюансы именно в русском языке, потому как в России. Но об этом позже, коли сложится.

     Вовчик в тюрьму попал, как член ОПГ, то есть организованной преступной группировки. При этом он реально был юродивым. Какой-нибудь бес грамотный, дипломированный доктор, без труда поставил бы ему диагноз – сильное отставание в умственном развитии. Следователь же поначалу считал, что Вовчик косит на дурку, но уже после третьего допроса его перестали бить и запугивать, и стали задавать вопросы больше относящиеся к смыслу жизни, чем к уголовному делу и сильно задумываться над ответами. Дело в том, что он физически не мог соврать, а когда чувствовал, что вот этого говорить не надо, что словами своими он может предать и причинить зло своим друзьям-подельникам, ему становилось так плохо, что приходилось отпаивать водой и даже вызывать врача. То есть побои он мог терпеть и с улыбкой, а вот когда наступала необходимость соврать, то вместо слов у него изо рта шла пена.

     К бандитам он прибился случайно, когда работал подсобником в ресторане, который бандитам то ли принадлежал, то ли ими контролировался. Вовчик исполнял в кабаке все обязанности, которые начинались словом – «сходи». «Сходи, принеси… Сходи, купи… Сходи, помой…» Короче все, что не хотели делать другие, он шел и делал. Ему пару раз приходилось вывозить и закапывать в лесу трупы и делал он это с той же детской непосредственностью, с которой шел и мыл овощи к столу или посуду. Работал он за еду и жильё. Денег ему не давали, а если бы и дали, то он бы не знал, что на них купить, а если бы и купил, то явно, что-нибудь совсем не нужное. Если его посылали в магазин, то очень точно говорили название того, что надо купить, и заставляли повторять, потому как, если точно не скажешь, то он мог купить, что-нибудь только ради красивой упаковки.

    В хате Вовчик появился утром, получил «пальму» (верхнюю шконку) и быстро обжился. Ввиду своей не заискивающей услужливости был приближен к смотрящему, Ване Америке, и вечером уже «гасил солнце», закрывал картонкой лампу над дверью, и охотно рассказывал о своей жизни. Поначалу над ним даже посмеивались и пробовали поизгаляться, но смотрящий попытки быстро пресек, и этим, как бы взял его под защиту, а Вовчик защиту принял, и к Америке привязался, но все также без лести и заискивания, вроде как само собой. Его готовность помочь всем, и даже насмешникам, сначала удивляла, потом обезоруживала. Такой вот человек, Вовчик, очень добрый. Оно и на гражданке редкость, и в тюрьме, и просто по жизни.

   Решили в тот день забодяжить бражку-однодневку. Через баландёров Америка произвел нехитрый обмен и получил от Амбара (бригадира обслуги) маленький кусочек дрожжей за весьма приличную сумму. После вечерней проверки замесили мякиш из хлеба на теплой воде, добавили дрожжей и сахара, всё это герметично запаковали в целлофановые пакеты, и, назначенный грелкой Вовчик улегся на свою шконку и прижал продукт к животу. Его заботливо укрыли подушками и одеялом, и стали ждать. Ожидание бражки время особое. Все говорят о другом, но думают только о том, как оно там на животе у Вовчика происходит — бродит и пенится самый сладкий «запрет».

      В тюрьме много «запретов». Запретами является все, что может скрасить бродяге жизнь. Ступики (заточенные под ножик стальные ложки, полотно и т.д.), балалайки (телефоны), пулеметы (карты), зажигалки, не проштампованные книги и журналы, домашние одеяла и подушки, лишняя одежда, иголки, нитки, веревки, шнурки, ножницы, гвозди, шурупы, медикаменты, перец, соль, горчица и другие запрещенные продукты (на усмотрение режимки) и все остальное, что может понравиться или наоборот не понравиться режимке, на их же усмотрение.

     По большому счёту «запрет» — это то, что позволяет сидельцу чувствовать себя человеком свободным. И самый сладкий запрет – это брага-однодневка. Брага-однодневка – это не просто хмельной напиток. Это событие, когда лишенные всех прав и возможностей люди произвели и выпили самый страшный запрет – жидкость мутно-коричневого цвета, градусов 15-16. Вы скажите «Hennessey», я скажу – дерьмо. Сядьте в нашу гостеприимную тюрьму, добудьте ингредиенты, изготовьте, сохраните, выпейте и почувствуйте незабываемый вкус. Поверьте, вам понравится.

    Когда смесь на животе у Вовчика перебродила, ее надо было процедить и спрятать. Процедить не проблема, а вот спрятать… И спрятать надо так, чтоб пережить два шмона, утренний и вечерний.

    В то время в тюрьме ждали очередную проверку. Надо сказать, что тюрьма всегда живёт ожиданием проверки и наказания, как нашкодивший ребёнок. К этой проверке по камерам раздали баки для воды, хотя сама вода добывалась только из под крана, и особого смысла в этих баках не было, кроме того, что на них стояли инвентарные номера и они, баки, каким-то образом олицетворяли заботу о заключённых. Любая власть в любой стране копирует верховную и Россия не исключение. Если забота о подопечных прописана в документе, но исполнить эту заботу нет возможности, её надо изобразить. И бак, надо сказать, реально выручил.

   За последние несколько дней шмона все обратили внимание, что бак ни разу не осматривали. Видимо оттого, что он стоял на самом видимом месте, хранение в нём запрета исключалось само собой. И мы рискнули, и выиграли. Рядом с баком поставили вентилятор, который дул через бак в открытое окно. Брага была задраена в ведре, как батискаф перед погружением, установлена внутрь бака и сверху ещё укутана одеялом, но свободный дух, всё ещё бродящей браги, пробивался микрочастицами и мог быть унюхан стражниками. Благо стражники сами постоянно были источниками похожих запахов и родное внутри перебивало знакомое снаружи. К тому же бак заполнили водой, на случай если кому-то из осматривающих придет фантазия открыть краник. Пережив несколько минут в коридоре на корточках, в ожидании радостного режимного мата, мы вернулись в камеру в настроении банкета. И он состоялся.

  Стол был сервирован с особым шиком. Запрещенными ступиками сало и колбаса были порезаны более тонкими ломтиками, чем обычно. На стол пошло лучшее из общака и понемногу лучшего из личного. Брагу ещё раз процедили и аккуратно разлили по пластиковым бутылкам. Получилось две с половиной полторашки тёмно-коричневой жидкости. И началось застолье и разговоры.

  Разговоры в тюрьме очень похожи на разговоры в армии. И жизнь на воле там и здесь называют «гражданкой». Видимо оттого, что и там и здесь люди лишены гражданских прав и оттого, что «гражданка» всё таки женского рода, а стало быть – баба. А о чём ещё говорить молодым и здоровым мужикам?! Мы эти разговоры пропустим, и даже не потому, что литературно они не приемлемы, а потому, что тебе, мой редкий и умный читатель, не должно быть интересно всё это – кто кого, и как. Поверь на слово – ничего нового ты не узнаешь. А вот рассказ Вовчика про утку передать не премину. Там и сюжет-то не бог весть какой, а вот запало.  

   Рассказывать Вовчик начал уже под конец застолья, почти под утро, когда все уже насквернословили вдоволь. Как-то тихо так начал, а урки замолчали и слушали. И прослушали историю до конца, все двенадцать человек за столом при тусклом свете, закрытого картонкой солнца.

   — А меня утка любила, — начал Вовчик, как бы продолжая тему, — а тесть не любил. Я утку Зяблик называл, а она отзывалась. Я как с работы иду, она бежит навстречу и крыльями машет, вот так.

   Вовчик встал и показал, как к нему бежит Зяблик и машет крыльями. И даже покрякал немного. Он называл утку то он, в смысле Зяблик, то она, в смысле утка.

    — Она так подбежит, я ему дам хлебушка и он рядом идёт до самого дома. А тесть меня не любил, почему-то. Дураком обзывал и даже говорил, что Ванька тоже дураком вырастет. А Ванька – мой сынок, ему тогда годик был с небольшим. Он ходить только начал, а Зяблик с ним играл, когда меня не было и ходить учил. Они по двору когда идут… смешные такие. А Зяблик всё понимал. Он мне навстречу далеко выбегал и мы пока идем разговариваем. Ну я говорю, а он слушает и крякает. Ну я ему, что на работе было, а он – «кря, кря…» А когда я уходил утром он меня провожал тоже далеко и не крякал совсем, просто рядом шёл.

     Он немного помолчал, будто вспоминая дом, Ваньку и как Зяблик его встречал и провожал.

    — А тесть, когда ругаться начинал я из дома выходил и шёл за огород. Я его не боялся, тестя, просто не хотел, чтоб он ругался. Я всё понять не мог, почему он ругается… И я иду, а он сзади кричит… Всё кричит, кричит, а за мной не идет. За мной Зяблик идёт. Ну он взял Зяблика и убил. Голову отрубил, когда я на работе был и его жена, тёща, суп сварила. А суп такой жирный получился, наваристый. Утка большая была толстая, — он даже как-то похвастался, что ли, тем какой толстый и наваристый был Зяблик, — потом помолчал и добавил, — а я мяса не ел… Нет не ел…

  Вот и весь рассказ. Зачем я это помню? Не знаю. Мы с Вовчиком потом много говорили. Он, оказывается ходил купаться из Краснодара в Джубгу, это километров сто пятьдесят, где-то так. Он просто ходил, пешком. Идёт, идёт, переночует где-нибудь, поест что-нибудь и дальше идёт. Придёт, искупается и обратно. Я спрашиваю:

  — А когда идёшь, что делаешь?

  — Молчу, — говорит.

  Мы как-то до утра просидели. О том, о сём. Он очень просто говорил о вещах важных, но я видел, что он не совсем понимает, о чём говорит. И я, под конец, не выдержал и спросил, в надежде на простую мудрость:

   — Вовчик, а что вообще в жизни делать?

      Он говорит:

   — Идти.

   — И что?

   — И молчать.

   Тогда я не понял, да и сейчас еще не до конца, но уже где-то рядом.  Может быть и пишу сейчас только для того, чтобы не выбрасывать слова на ветер. Может быть словам нужны не уши, а глаза. А может быть и глаза им не нужны. И, наверное, можно дожить до того, что и слова сами уже нужны не будут совсем. Зяблик, тесть, суп…