Мэтт пытался убедить себя в том, что он не вор...

Мэтт Марсер появился на свет в северных землях, в деревне, что славилась тем, что ее регулярно забывали наносить на карты. Говорили, что принц Багдамаг де Горр знать не знает про существование такой деревни, как, впрочем, и многочисленные его советники. Деревня эта была в тени, не выделялась, не шумела, не производила больше того, чем нужно было на собственный прокорм, и существовала по каким-то своим законам.

Хотя, нет, была в этой деревне одна особенность: вера. Странное дело, тут практиковалось и язычество, и христианство. Здесь была захудалая церквушка, в которой проходили все хоть сколько-нибудь важные празднества и, в это же время, был дом Друидов. Вернее, жил в том доме только один друид…

Нет, каждый мог выбирать, во что верит. Это, говорят, в Камелоте, предшественник короля Утера, запретил всем язычество. А Утер, взойдя на престол, напротив, понизил христианство и обратился к служителям природы и даже приблизил к себе какого-то друида… на севере же не было преследований за веру и вовсе. Верь в бога Дождей, в Чертоги Авалона или Святую Троицу – суть одна: работай.

Мэтт Марсер же не мог просто так «работать» — ему было скучно. Он был очень наблюдательным ребенком и не мог не заметить того обстоятельства, что в Дом Друидов ходят те же люди, что и в церквушку. Но неужели эти люди могли верить и в языческих богов и в бога единого, который это самое язычество расценивал как ересь?

За расспросами пришел к матери – она была женщиной тихой, мягкой и покладистой, работала швеей, успевала следить за домом и умудрялась еще как-то выкраивать по грошику на подарок сыну. За что пару раз была бита мужем – суровым кузнецом, не просыхающим от хмельного угара.

-Мама, — Мэтт вглядывался в постаревшие раньше времени руки любимой матери, в ее начинающие слепнуть от тяжелого труда глаза, — почему наши люди ходят и к друидам, и к священнику? Разве могут они верить в две, столь разные силы?

-Они не знают, чему верить, сынок, — мать Мэтта не была образованной женщиной. Она не умела ни читать, ни писать, ни считать толком. Обладала только каким-то чутьем, когда раскраивала ткани по фигуре вроде бы и на глаз, а вроде садилось идеально. Да и с тканью проблем не было – всегда выходило так, как должно было выйти. – Ступай, сынок…

И сыну она не знала как ответить. Догадывалась, что ответ ее не удовлетворит его юное любопытство, но что она могла ему сказать? Ее голову занимал вопрос ужина, обеда, да уворота от кулака пьяного мужа… куда ей было до вопросов души?

Мэтт не выдал своего разочарования. Отправился к отцу в кузницу. Там всегда было жарко: пылали печи, раздувались меха и что-то весело стучало. Шум, гам и запах копоти смешивался с запахом каленого железа.

Отец был зол. Это Мэтт понял сразу.

Отец сурово взглянул на него из-под чёрных густых бровей и спросил лающим голосом:

-Что пришел?

-Просто, — Мэтт пожал плечами.

-Просто, — передразнил отец и слегка замахнулся ладонью, с тем расчетом, чтобы Мэтт мог увернуться, — вали отсюда, щенок! Ходит он тут…просто!

Так Мэтт первый раз остался без ответа.

***

Школы у них в деревне не было и быть не могло. Ребенок рождался, достигал возраста пяти-шести лет и становился понемногу помощником в доме и поле. Мэтту такая перспектива не нравилась, хоть и слово «перспектива» он не знал.

Но зато понимал, что даже если пропашет на себе все поле от худой церквушки до псарни, ему не удастся заработать столько денег, чтобы прекрасная Айола хоть взглянула на него.

В деревне расслоение чувствуется гораздо сильнее, чем в городе и родители Айолы были мельниками. Без хлеба жить было нельзя, а все три мельницы принадлежали им – Айола была богатой невестой, а кузницы в деревне было аж две и второй кузнец совсем не пил. Что до швейного дела, то шить, при особенной надобности, могла каждая женщина.

А у Айолы был гибкий стан, тонкая талия, потрясающие шелковистые волосы, огромные глаза и удивительно длинные ноги. Ей пророчили богатый брак. Она носила длинные ленты в волосах, ее платье имело искусную вышивку, а туфельки были и гладкой кожи.

Айолы танцевала лучше всех в деревне – она становилась центром внимания везде, где появлялась. Смешливая, ладная, юркая…

У Мэтта перехватывало дыхание – он знал, что Айолы ему не видать и не потому, что он собою не пригож, а потому, что Айола и не глянет на него до тех пор, пока в кармане его не зазвенит серебро и золото.

А откуда было им взяться?

***

Мэтт Марсер убеждал себя, что он не вор, а просто берет в долг. Он вернет, обязательно. Отработает, вернет все…

-И даже больше! – убеждал он себя, когда его собственные мысли протестовали против его замысла.

Он вернет все и даже больше, извинится, и ему простят, ну, конечно же, простят? Не могут не простить. Он им все вернет. Ему просто нужно с чего-то начинать.

А потом – он пойдет в город, пойдет, чтобы сэкономить пару монет, а в городе…

Мэтт Марсер ни разу не был в городе. Он вообще не представлял, что такое «город». Но был уверен – там новый, дивный мир, в котором его, конечно, оценят, научат и все-все будет

хорошо. А когда он скопит богатство, в самый короткий срок, он вернется за Айолой и заберет ее с собою. И тогда уж она ему, конечно, не откажет.

У него будет в кармане золото и серебро.

Только вот не было ни у кого столько в доме денег, чтоб можно было стащить… только если взять в церкви, из того ящика с пожертвованиями, куда усердные жители клали по грошику, а кто богаче и по два.

«Я просто беру в долг» — убеждал себя Мэтт Марсер, но совесть не мирилась.

***

«Я просто беру в долг» — убеждал себя Мэтт Марсер, крадучись подбираясь к церквушке. Сердце стучало бешено, рвано, и больше всего хотелось, чтобы этот кошмар прекратился. Пальцы странно взмокли.

Он подошел к дверям. Прислушался – за дверью было тихо-тихо, впрочем, вряд ли он что-то услышал бы всерьез, ведь его собственное сердце колотилось с таким жутким звуком…

«Я просто беру в долг», — повторил он себе эту мысль и заглянул в темные окна. Никого. И это даже разочаровало его, ведь если бы там кто-то был, он мог бы отступить, но отступление было отрезано полным отсутствием человека…

«Я все верну», — поддается дверь. Как всегда – здесь не бывает заперто. Он замирает, ему кажется, что воздух скрипит от его выдоха, ему кажется, что скрип дверей раздается на всю деревню.

Он еще колеблется, пытается решить, куда броситься, мнется на пороге, а затем, на цыпочках ныряет, наконец, в церковь. Дверь закрывается за ним, разделяя его жизнь на «до» и «после», отрезая ему всякий путь, кроме гибельного.

В темноте он быстро ориентируется. Старается не думать. Руки не слушаются, пальцы дрожат. Он сбивается, снимая крышку, монеты собирает на ощупь…

Почему-то он был уверен, что найдет их здесь целыми горстями, но под руку попадается мелкий грошик и медяк, а не серебро или золото. Но он собирает все в мешочек, сам поражаясь тому, как сложно совершать само преступление по сравнению с подготовкой к нему.

Собрав все, он еще стоит пару минут в темноте, ему кажется, что щеки его горят, как и все лицо, и лоб… пальцы завязывают сами собою узел на мешочке.

***

А теперь бежать, бежать, бежать!

Ветер шумит в ветвях – он гонится за ним! Он видел его преступление, значит, нужно бежать. Луна светит так ярко – она может опознать его силуэт в полумраке, значит, бежать!

Мэтт Марсер не оглядывается назад до тех пор, пока не пробегает всю деревню. Где-то лают разбуженные собаки, он не оборачивается на них, но ему кажется, что сейчас во всех домах зажгут свет и ему станет светло как днем и каждый увидит, что он, Мэтт Марсер – сын кузнеца и

швеи, оказался на улице с мешком монет из церковных пожертвований. Сразу же раздадутся крики:

-Держи вора!

-Хватай его!

Побегут по его следу собаки, зазвучит грохот растворяемых дверей, а потом его догонят…

Но всё было тихо. Ни криков, ни чего-то еще…

Мэтт Марсер добежал до конца деревни, свернул в лесок и замер, выдыхая тяжелый режущий легкие ночной воздух.

***

До города путь должен был быть близким. Если идти всю ночь и весь следующий день, то уже к следующему утру Мэтт Марсер мог бы добраться до города, где начинался рай. Там его ждало золото, серебро и прекрасная Айола в будущем, конечно, тоже там была. Может быть, она была там даже раньше, чем золото и серебро.

Мэтт Марсер перевел дух в лесочке. Он старался не думать о том, что совершил, он думал, что сможет все забыть и не потеряться в собственной совести, был уверен, что справится, а потому, поправив новый, почти ни разу не надетый, бережно сшитый матерью камзол и шляпу, взятую у отца (а что – он ее все равно пропьет), и зашагал – бодрый и легкий.

То ли ночной воздух оказывал такое мягкое и успокоительное действие, то ли виновата была пылающая любовь в его сердце, но страстно захотелось петь.

Причем, Мэтт Марсер мыслил себя уже городским жителем, а, значит, все те песенки, что пели в деревне, про урожай ягод и грибов, песни, созданные для ритма, чтобы махать косой или пропалывать грядки, не годились. Тут нужно было что-то особенное…

Он стал сочинять на ходу – его голос был звонким, и даже тихое его пение слышалось на многие шаги вперед. Мэтт Марсер старательно выводил всё то, что приходило ему в голову:

-Где-то ждёт меня моя краса, Я принесу ей из-за моря чудеса. Подарю ей золотой я дар, Она для сердца – мой пожар…

-Тьфу ты! – Мэтт рассмеялся собственной глупости, — так не поют в городах! Они там выводят что-то серьезное, про короля… про рыцарей его.

Он подумал еще немного и, не сбавляя молодого своего хода, завел по новой:

-Мой король – тем славен он, Что хранит всех предков трон, Что не знает поражений, Ни в любви, ни в сраженьи, Знает только он победу…

Мэтт Марсер для верности пропел последнюю строку пару раз, но так и не придумал достойной рифмы и выругался. И затих, споткнувшись на дороге. Она больше не была пуста, перед ним стояли в лунном свете двое…

***

-Чем добрее человек, тем меньше у него представления о зле людском, — так сказал однажды Друид в их деревне. Мэтт прокрался тайком к нему, подслушал его проповедь, ища ответ на разницу между священником и друидом.

Сейчас же, сидя у дерева, без самого мелкого грошика, Мэтт с горечью думал: неужели он все еще добр? Он – вор, был добр? Был добр настолько, что действительно не имел представления о зле людском и двинулся с монетами по Тракту?

Каким же он был идиотом! Разумеется, его бы ограбили. Разумеется, он отдал всё незнакомым бродягам до последнего грошика, лишь бы его не тронули и отделался лишь звонкой оплеухой, от которой в голове все шумело.

Он еле-еле дошел до ближайшего дерева, схватился за острый ствол и сполз по нему к корням, уселся и тоненько заскулил. Не от боли даже, от обиды и усталости.

Ему было пятнадцать лет, он был щуплый и юркий мальчик, который совершил преступление в надежде на лучшую жизнь, и не получил даже шанса на то, чтобы хоть как-то оправдать собственные надежды.

Мэтт Марсер думал, что его мир кончился в худой церквушке, но он кончился сейчас и здесь. Кончился на этой самой дороге, что разделила город и его деревню, разделила светлое будущее и кошмарную безысходность, где оставалась недоступная Айола и весьма доступные подзатыльники от не просыхающего от пьянки отца. А еще руки и подслеповатые уже глаза матери…

Ему было безумно жаль себя. Себя, своей любви, своей души, своей жертвы – всего самого себя ему было жаль до ужаса!

Он не понимал, почему какие-то принцы рождаются в замках, у знатных родителей, едят с золота и серебра, носят шелка и бархат, а ему всю жизнь придется работать и работать, не разгибая спины. А у этих принцев что за печаль? Слишком сладкая жизнь? Слишком тесный камзол?

Опять же – принцессы, почтение в народе и любовь.

Королем быть легко – так рассуждал Мэтт Марсер, — сложнее быть крестьянином в честном труде.

Ему казалось, что не было человека, несчастнее, чем он, но одно он решил твердо – не возвращаться. Он не посмеет вернуться туда ни с чем.

Пусть придется погибнуть голодной смертью, пусть придется замерзнуть, заболеть и умереть хоть здесь, под деревом – но он не вернется! Он будет один, он будет свободен и умрет, но хотя бы попытается что-то сделать.

Ах, если бы он умер возле этого дерева! Интересно, пролила бы хоть одну слезу над ним прекрасная Айола? Заметит ли она то, что его нет утром в деревне? Напугается? Или отмахнется? Хочется, конечно, чтобы пролила, но разве он уже не был слишком наивен?

***

Мэтт не знал, сколько точно просидел под деревом, как не знал и того факта, какой сейчас час и как ему удалось подняться с сырой земли. Занялся рассвет, больно резанул по глазам солнечный луч и он как-то в полусне поднялся и пошел, спотыкаясь, медленно…

Он прошел недолго прежде, чем заметил еще двух людей на дороге, выскользнувших бесшумно из кустов.

-А меня уже грабили…- вот оно, спасение, если сейчас он получит от них ножом, он будет свободен! Его душа взлетит куда-то…хорошо, если к чертогам Авалона, старый Друид говорил, что там прощение для всех, а священник пугал, что на небе есть суд, а на суде том решение по делам людским — геенна или рай.

Насчет рая Мэтт сомневался. Он не был плохим человеком до последней ночи, но и хорошего ничего совершить не успел.

К чертям же не хотелось…

-Гроша нет! – Мэтт вывернул карманы камзола, а двое путников переглянулись.

-Камзол снимай, — пролаял один.

-И шляпу, — добавил второй…

***

Встать во второй раз было легче. Теперь, когда его больше не стягивал камзол и голова не тяжелилась под шляпою, словно бы и сам мир обретал краски. Может быть, в этом и было прощение? А может быть, Мэтт Марсер просто обозлился в эту минуту на весь свет и решил, что это все злой юмор жизни? Неизвестно.

***

Когда его остановили в третий раз, Мэтт едва удержался от того, чтобы не захохотать в изрезанное тремя шрамами обветренное лицо:

-Меня уже грабили! Дважды! Грошей нет, камзола нет!

Главарь с изрезанным лицом не моргнул даже глазом, лишь изучающее смотрел на юношу перед собой – злого, тощего, яростного и почти что сломанного…

-И шляпу, — неожиданно злобно выплюнул Мэтт Марсер и притих, ожидая, что вот сейчас его ударят кулаком в живот, уронят в грязь и забьют ногами.

-Обидно, — ухмыльнулся главарь, — ты голоден? Далеко идешь?

-А? – Мэтт даже обалдел и растерянно взглянул на бандита, тот помимо воли улыбнулся, весь его вид был словно у воробушка – нахохлившегося и уверенного в своей наглости.

-Далеко идешь? – спросил главарь. – Как зовут?

-Мэтт…- в горле пересохло. Мэтт понял, что если его и убьют, то не сейчас. – Мэтт Марсер. Я из деревни под правым рукавом Исты.

-Далеко, — главарь переглянулся с двумя своими спутниками, те озадаченно кивнули, поддерживая его удивление, — а я – Огюст, этот, низколобый – Курц.

Огюст мотнул головой в сторону невысокого крепкого мужчины с низким лбом.

-Мастер над удушеньем, — представил он его, — а этот – высокий – вскрывает замки. Его зовут Астрим.

Астрим изобразил что-то вроде кивка.

-Э…- Мэтт всё еще не мог собрать мысли в кучку, — хорошо.

-Пошли с нами, здесь недалеко есть прекрасный трактир. Его хозяйка из бывших рабынь Рима, — Огюст лукаво подмигнул ему, — клянусь чертогами Авалона, ты никогда не видел более роскошной женщины!

-Но…- Марсер покраснел, ему жутко захотелось пойти, посмотреть на римлянку, что содержит какой-то трактир, но у него не было и медяка в кармане!

-Пойдем-пойдем, — с каким-то отцовским покровительством, которое так часто наблюдал в других семьях и завидовал Мэтт, промолвил Огюст и его тяжелая рука мягко легла на плечо, — без работы, без монет пропадешь совсем! А с нами – нет, не пропадешь. Накормим, напоим…

-Спать к прекрасной девушке положим, — хмыкнул тоненьким голоском Астрим и Курц оглушительно заржал, показывая неровные зубы.

-Положим, если надо, — не стал спорить Огюст, — не смущайся. Одному на Тракте быть нельзя, а с нами еще можно…мы же не убийцы. Пойдем, Гайя ждет!

И вот уже вчетвером двинулись по Тракту. Мэтт Марсер был слишком запутан в собственных мыслях и даже не догадывался, что только благодаря его щуплости и внешнему хрупкому виду, был взят в эту шайку, определившую, как и его переход по Тракту, всю жизнь…